Единорог и череп философа

О, дитя мое, оставь Платона и его пиры на другой раз. Вижу, глаза твои горят жаждой знания, но есть знание, что не почерпнешь из пыльных свитков, знание, что приходит от чуть слышного шепота ветра и лунного света. Подойди ближе, дай-ка я расскажу тебе о Единороге. О том, как мне, грешному Герберту, ставшему Сильвестром, Папой Римским, было дано узреть его воочию. Готов ли ты слушать не умом только, но и сердцем? Тогда внимай…

Случилось это давно, в землях Реймса, когда я был еще молод и дерзость моя не знала границ, а любопытство вело меня тропами, коих многие сторонятся. Единорог… О, это создание! Чистейший свет, облеченный плотью, но плотью столь тонкой, что она дрожит на грани невидимости. Он осторожен, как тень лани, и свиреп, как гнев архангела, но в сердце его – кротость голубицы. Пути его неисповедимы, он скользит сквозь чащу мира, как мысль, как мечта, не оставляя следа.

Сколько раз я пытался выследить его! Бродил по лесам и долинам, где, по слухам, видели его серебристый отблеск. Водил с собой девиц чистейших, ибо сказано, что лишь на лоно непорочности склонит он свою гордую главу. Днем искал, под палящим солнцем, и ночью, когда луна превращала мир в театр теней и шепотов. Тщетно! Лишь усталость да колкие насмешки селян были моей наградой. Надежда таяла, как весенний снег. Я уж было решил оставить эти пустые поиски, смириться, что не всякая тайна должна быть разгадана смертным…

Но однажды ночью, в келье моей, объятой тишиной и ароматом старых книг, мне было видение. Не сон обычный, но откровение, сотканное из лунного света и звездной пыли. Оно не показало мне Единорога, нет. Но оно воспламенило угасшую решимость и указало путь – странный, пугающий, но единственно верный.

Задача стояла немыслимая: раздобыть человеческий череп. Ты усмехнешься: мол, чего проще? Земля полна ими, костями тех, кто жил и канул в Лету. Да, это так. Но мне нужен был не всякий череп. Мне нужен был cranium philosophorum – череп того, чей ум при жизни касался звезд, чьи мысли вибрировали в унисон с гармонией сфер, чей дух искал не злата земного, но золота небесного. Найти такой… О, это было сложнее, чем отыскать сам Философский Камень! Потребовались недели поисков, тайных переговоров, молитв и, не скрою, немалых средств. Но к началу третьего месяца он был у меня – гладкий, цвета слоновой кости, и казалось, он все еще хранит тепло ушедшей мысли.
Я дождался ночи, когда планеты встали в нужную конфигурацию, когда Луна, полная и властная, должна была править небом. Положив драгоценный cranium в заплечный мешок, я взял за руку девицу – юную Агнес, чья душа была чиста, как горный ручей, а сердце трепетало от страха перед неведомым, – и повел ее в лес. Мы шли молча, под пристальным взглядом звезд, пока не достигли укромной поляны, залитой призрачным лунным светом. Воздух был недвижим и звенел от ожидания.

Я выбрал старый дуб, под сенью которого мы и расположились. Агнес дрожала, как осиновый лист. Пришлось долго утешать ее, говорить о защите Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятой Девы Марии, чей покров простирается и над ночным лесом. Когда она немного успокоилась, я достал из мешка череп.
– Возьми, дитя мое, – сказал я тихо, – и положи себе на лоно. Не бойся, он не причинит вреда. Он – ключ.

Она повиновалась, но глаза ее были полны слез, а руки, державшие череп, ходили ходуном. Я подождал, пока ее дыхание выровняется, а потом отошел чуть поодаль, к зарослям орешника, так, чтобы она видела меня, но я сам был скрыт. И стал ждать, читая про себя псалмы Давидовы.

Не успел я дойти и до середины пятидесятого псалма, как вдруг… Треск сухих веток разорвал тишину! Сердце мое замерло. Из тьмы подлеска на поляну выплыл Он. Белый, как первый снег, посеребренный луной так, что казался сотканным из света. Единорог! Он двинулся прямо к Агнес, без страха, без колебаний, и опустился у ее ног, положив свою дивную голову ей на колени.

И тогда я увидел. Его витой рог, похожий на застывший луч света, мягко коснулся черепа, лежащего на лоне девицы. И в тот же миг cranium philosophorum вспыхнул! Не ярким пламенем, но мягким, золотым сиянием, теплым и живым. Свет этот лился из основания черепа, из того места, где он некогда соединялся с позвоночником, и поднимался в воздух. И там, над черепом, этот золотистый свет начал уплотняться, обретать форму… Очертания прозрачного, сияющего человеческого тела! То самое тонкое, духовное тело, о котором возвестил нам Апостол Павел! Тело славы, не знающее ни тлена, ни боли!

Я затаил дыхание, пораженный, ошеломленный этим видением. Мир вокруг исчез, остался лишь этот золотой свет, дева, Единорог и рождающееся из черепа сияющее тело. Желая рассмотреть получше, понять, постичь… о, глупец! Я неосторожно высунулся из-за куста.

В тот же миг голова Единорога вскинулась. Его темные, глубокие глаза встретились с моими. В них не было гнева, лишь бесконечное удивление и… печаль? Он вскочил на ноги с быстротой молнии, фыркнул, и прежде чем я успел моргнуть, он исчез, растворился во тьме леса, словно его и не было.

И вместе с ним исчезло все. Золотое сияющее тело растаяло, как дым. Поляна снова стала просто поляной под холодной луной. На земле, у ног рыдающей Агнес, лежал обычный, потухший человеческий череп.

Я вышел из своего укрытия, подошел к девице, поднял ее, утешил, как мог. Мы вернулись домой под утро, опустошенные и потрясенные. Я видел Единорога. Я видел чудо рождения духовного тела из праха мудрости. И я же спугнул его своим нетерпением, своим желанием смертного увидеть, а не созерцать.

Такова была моя встреча с Единорогом, дитя мое. Знание, добытое не из книг, но из живого опыта, оставившее в душе не только свет, но и горький привкус упущенной возможности. Теперь ты понимаешь, почему иные пути важнее платоновских диалогов?