Сон Бабочки и эхо НА ХУА?

Говорят, среди утерянных свитков, в комментариях мудреца Чжуан-цзы к его же собственным притчам, скрывался ключ к самому сердцу китайской мысли. Не формула, не ответ, но Вопрос – тот, что пульсирует под кожей реальности, как скрытая жила. И касался он самой знаменитой из его историй – той, что о бабочке. Мало кто помнит детали этого утраченного толкования, но эхо его доносит до нас странную, головокружительную историю.

Представим: Чжуан Чжоу спит под сенью старой ивы. Мир вокруг затих, лишь стрекот цикад да легкий шелест листвы. И во сне он – не Чжоу, философ с натруженными от раздумий висками, а бабочка. Яркая, с крыльями, расписанными узорами солнца и пыльцы. Он порхает с цветка на цветок, пьяный от аромата лотоса и свободы полета. Он – чистая радость, легкое дыхание лета. Он совершенно не помнит, не сознает, что где-то под ивой дремлет человек по имени Чжоу.

И вот, в этом солнечном мареве сна, когда он, бабочка, беззаботно кружит над прудом, что-то внутри него – или рядом с ним? – формулирует вопрос. Тихий, почти беззвучный, но проникающий в самую суть его бабочкиного бытия:
«НА ХУА?» (;;?)

Какое превращение? Какая трансформация? Куда ведет этот танец изменений?
Он, бабочка, слышит этот вопрос. Он висит в воздухе, как невидимая паутинка. И что самое поразительное – он, бабочка, не сознавая себя как Чжоу, чувствует побуждение ответить. Некое знание, некий отклик готов сорваться с его… усиков? Крылышек? Не важно. Он хочет ответить.

Но в этот самый миг – резкий толчок. Мир сна дрожит, цвета блекнут, аромат лотоса исчезает. Чжуан Чжоу просыпается. Сердце колотится. Он лежит на своей циновке под ивой, утреннее солнце пробивается сквозь листву. Изумление заливает его. Он только что был бабочкой! Но еще большее изумление вызывает эхо вопроса, звучащее в его пробудившемся сознании.

«НА ХУА?»

Кто спросил? Он силится вспомнить. Это была бабочка, та легкая, порхающая сущность, которой он только что был? Или это был он сам, Чжоу, задавший вопрос из глубин своего сна, даже не осознавая этого? Голова идет кругом.

И еще одна странность. Он помнит это отчетливо: он хотел ответить. Но что он хотел сказать? И кто хотел – бабочка или Чжоу? Он закрывает глаза, пытаясь ухватить ускользающую нить сна. И вдруг – озарение, острое, как укол иглы. Он понимает, что он хотел ответить. Тот, кто хотел ответить – будь то бабочка или спящий Чжоу – хотел ответить…

«НА ХУА?»

Вопрос был и ответом. Ответ был тем же вопросом. Круг замыкался на самом себе, как змея Уроборос, кусающая свой хвост.

Годы потекли, как вода в ручье у его хижины. Чжуан Чжоу сидел в созерцании, наблюдая за сменой времен года, за полетом птиц, за превращением гусеницы в бабочку. Но главный вопрос оставался с ним, как тень, как неотступный спутник. Он так и не смог понять до конца:

Бабочка ли спросила «НА ХУА?» в его сне?

Или это сам Чжоу, спящий, вопрошал о природе трансформаций?

И еще глубже, еще тоньше была другая неразрешимость:

Тот, кто хотел ответить на вопрос тем же самым вопросом «НА ХУА?» – был ли это Чжоу, вернувшийся из сна? Или это все еще была бабочка, пытавшаяся выразить суть своего летучего, вечно меняющегося бытия?

Так и остался этот вопрос висеть в воздухе его философии – не как загадка, требующая разгадки, но как указание на саму природу реальности. Где кончается сон и начинается явь? Где граница между одним существом и другим? Что есть само превращение – хуа (;)? Возможно, само вопрошание «НА ХУА?» и есть единственно возможный ответ, признание того, что мы вечно пребываем в потоке трансформаций, и сама попытка определить «кто» и «что» – лишь рябь на воде Великого Дао. И это неразрешимое эхо сна бабочки, как говорят, и стало тем основным, вечным вопросом китайской души, ключом к которому был утерянный комментарий мудреца.