Вечер с императором Адрианом

Тот вечер в Тибуре дышал покоем и вечностью. Вилла императора Адриана, укрытая кипарисами и омытая лунным светом, казалась островом вне времени. Мы сидели на террасе, откуда открывался вид на уснувшие сады, и только мерное стрекотание цикад да плеск фонтана нарушали тишину. В воздухе висел тонкий аромат ночных цветов и дорогого хиосского вина, которое император ценил особо.

Адриан был в настроении редком, почти забытом – он вспоминал Афины. Не Афины императора, инспектирующего постройки или принимающего послов, но Афины юноши Публия Элия, жадно впитывающего мудрость философов под сенью Академии. Легкая, светлая грусть касалась его черт, когда он говорил, и порой на губах появлялась безмятежная улыбка – отголосок тех далеких дней. Он пересказывал мне примечательные изречения своих учителей, забавные случаи из студенческой жизни, споры, в которых рождалась или ускользала истина.

Иногда он умолкал, делая паузу, чтобы отпить из своей серебряной чаши. Вино тут же уводило его мысли в сторону. Он начинал говорить о букетах и оттенках, сравнивая хиосское с фалернским или лесбосским, вспоминал удивительные вина, что пробовал в своих бесчисленных странствиях по Империи – от терпких иберийских до пряных сирийских. Его познания в этом были столь же обширны, сколь и в философии или военном деле. И когда он, насладившись отступлением, вторично подносил чашу к губам, я мягко задавал вопрос, возвращая его к прерванной нити афинских воспоминаний.

Человек, – произнес он задумчиво, отставив чашу, и взгляд его снова устремился вдаль, сквозь кипарисы, к звездам, – учится не для того, чтобы просто чему-то научиться. Не ради грамматики или счета, не ради искусства игры на кифаре или ремесла горшечника. Нет, совсем не для этого. – Он помолчал, давая словам повиснуть в прохладном воздухе. – Я скажу просто, но не спеши смеяться над кажущейся простотой. Человек должен учиться для того, чтобы жить.

Он снова отпил вина, словно смакуя не только напиток, но и собственную мысль.

Пойми меня правильно. Все эти знания – арифметика, риторика, ремесла – они важны. Они кормят нас, одевают, позволяют строить города и корабли. Если ты умен и удачлив, они украшают твой досуг, дают пищу уму, позволяют наслаждаться искусством. Но при всех их достоинствах, они касаются лишь земной оболочки нашего существования. Жизни тела, жизни ума в этом мире. Они – инструменты для выживания и благоустройства здесь. Но они не учат жить.

Что же это за знание, Цезарь, которое учит жить? Разве мудрецы и философы не этим заняты?

Адриан покачал головой, и улыбка его стала чуть печальнее.

Нет. Знания, способные научить жить – именно жить, а не существовать, – не могут быть почерпнуты из обычного обучения. Их нельзя найти в свитках Александрийской библиотеки или выслушать на лекции стоика. Почему? Потому что нет такого учителя, который владел бы ими в полноте. Ни философ с его учениями, ни геометр с его доказательствами, ни даже прорицатель или теург, заклинающий богов, – никто из них не научит этому знанию до конца. Ибо они сами, как и мы, пребывают по большей части в неведении относительно этого.

Он снова взял чашу, повертел ее в руках, любуясь игрой лунного света на серебре.

Всякое здешнее знание, рожденное этим миром, бессильно перед Жизнью как таковой. Оно не имеет точки опоры вне ее. Помнишь Архимеда? "Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю". Так вот, чтобы сдвинуть жизнь с ее привычного, случайного, возможно, не лучшего места, чтобы понять ее суть, ее рождение и гибель, нужна другая земля, другая опора. Опора вне этого мира. А все наши земные знания такой опоры лишены. Они внутри системы, они часть того, что мы пытаемся сдвинуть или понять.

Значит, мы обречены? – спросил я тихо.

Мы обречены хвататься за жизнь, когда проваливаемся в пустоту, – Адриан посмотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде была бездна опыта. – Мы отчаянно ищем эту спасительную опору, эту другую землю, там, где ее быть не может – в самой бездне нашего существования. Мы ощупываем пустоту в надежде наткнуться на твердь. Вспомни Демокрита, мудрейшего: есть только атомы и пустота. Бесконечное падение сквозь пустоту, сцепление и распад атомов… А между мирами? Между этими кружащимися вихрями атомов? Метакосмиа (;;;;;;;;;;)… – Он вдруг усмехнулся, хитро прищурив глаза. Он поднял свою чашу. – Вот это, друг мой, и есть наш шанс! Не там ли, в этих просветах между мирами, и пребывают боги? В той тончайшей реальности, что не подчиняется нашим законам атомов и пустоты?

Он рассмеялся – негромко, но искренне, и взглядом указал на мою почти полную чашу. Я поспешно поднял ее.

Почтим богов! – торжественно провозгласил Император. – Ведь так приятно сознавать, что и у них – вечно блаженных, вечно далеких – есть еще какой-то шанс! Возможно, шанс вмешаться? Или просто шанс быть?..

Не потому ли они и блаженны, Цезарь, что у них всегда есть этот шанс, эта лазейка между мирами? – не удержался я.

Смех Императора, прозвучавший в ответ, был лучшим подтверждением. Он развеял последние тени сомнений, оставив после себя лишь легкий привкус хиосского вина, звездную пыль афинских воспоминаний и головокружительное ощущение прикосновения к тайне – тайне жизни, смерти и того невесомого пространства между ними, где, возможно, улыбаются боги, радуясь своему и нашему шансу.