Грань Адриана

Грань Адриана: Этюд в Багрянце и Бездне
(Omnia unus est)

Мрамор террасы был холоден под босыми ногами философа, но холоднее был взгляд Императора Адриана. Вечернее солнце заливало Рим расплавленным золотом, окрашивая облака в оттенки пурпура и крови, но здесь, на высоте Палатина, воздух был разрежен и гудел от невысказанного напряжения. Философ только что произнес слова о Единстве Всего, слова, легкие как пыльца, но Император услышал в них гул бездны.

Чепуха! – голос Адриана был резок, как удар бича. Взгляд его, усталый и всевидящий, впился в грека. – Ты понимаешь, что за такие речи одно мое слово – и стража швырнет тебя с этой террасы вниз, на камни Форума? Чтобы твое хваленое «Единое» собрало тебя по кусочкам? Хочешь этого?

Нет, мой Император, – тихо ответил философ, не опуская глаз. В них не было страха, лишь глубокая, спокойная печаль.

Адриан усмехнулся, но усмешка не коснулась глаз. Он подошел к самому краю, к резной балюстраде, за которой город лежал как раскинутая карта. Ветер трепал складки его пурпурной тоги.

Тогда ты не понял ничего из того, что сам сказал. Ты думаешь, пропасть – это там, внизу? Камни, крик, быстрая тьма? О нет… – он обернулся, и в его глазах на мгновение блеснуло что-то древнее, знающее цену и власти, и мысли. – Запомни, грек, и пусть это врежется в твою душу глубже, чем любой стилет: нет ничего страшнее той пропасти, на краю которой ты стоишь, уже шагнув в нее мыслью, но все еще цепляясь за этот холодный мрамор под ногами. Ты видишь ее, ты чувствуешь ее зов, ты даже говоришь о ней, как сейчас, но твоя суть, твой страх, твое мелкое «я» – оно остается здесь, на краю. Дрожит и подглядывает. Вот это – ад. Вечное падение без полета.

Он замолчал, вглядываясь не в философа, а куда-то сквозь него, в туманные дали собственного опыта – войн, мистерий, власти над жизнью и смертью миллионов.

Мало тех, кто так не делает. Кто не стоит, подглядывая. Их почти нет. И они… они умирают иначе. Совсем другой смертью. Ты знаешь, какой?

Философ покачал головой. Золотой свет заката играл на его лице, делая его похожим на античную маску трагедии и прозрения.

Нет, мой Император.

Это Смерть, – Адриан произнес слово так, словно оно было именем древней богини, капризной и брезгливой. – Та Смерть, что презирает толпы цепляющихся за край. Она морщится от их страха, от их полумер, от их жалких попыток заглянуть за завесу, не отпуская рукоять двери. Ей скучно с ними. Ей нужен лишь один. Тот безумец, тот единственный, кто не просто шагает, а бросается в ее бескрайность сломя голову, с хохотом или молитвой, не важно! Бросается так, будто этого края, этого мрамора, этого страха – никогда и не было вовсе! Словно он сам – часть этой бездны с самого начала. Словно падение – это возвращение домой.

Император снова отвернулся к закатному Риму. Пурпур на небе сгущался, становясь фиолетовым, почти черным по краям.

Вот за таким она приходит сама. Не как вор, не как палач. А как… невеста. Или как эхо, отвечающее на зов абсолютной свободы. Понимаешь теперь? Твое "Omnia unus est" – это не слова для салонной беседы. Это приглашение к такому прыжку. А ты стоишь здесь, на холодном мраморе, и ждешь моего приказа.

Он умолк. Тишину нарушал лишь шелест ветра и далекий гул вечного города. Философ смотрел на могучую спину Императора, на затылок властелина мира, который только что распахнул перед ним не только философскую, но и экзистенциальную бездну. И холод мрамора под ногами вдруг показался нестерпимо реальным, удерживающим, предательски твердым краем, с которого так страшно – и так необходимо – сорваться.