Цветы пропасти

Цветы пропасти: Афонский этюд о персидской мечте

- Ты уже перс?
- Да, почти, но еще нет.
- Так стань же им!


Говорят, пыль дорог Нишапура, пропитанная ароматом роз и мудростью поэтов, однажды осела на стоптанных сандалиях человека, чье сердце искало не Бога на Афоне, но Пери – создание из света и мечты. Звали ли его Фарид, или Рустам, или имя его стерлось ветрами странствий, уже не важно. Важно, что глаза его, цвета темного агата, горели огнем пятилетней тоски.

Он стоял у врат монастыря, тенью среди кипарисов, чужой, как редкий самоцвет на грубой монашеской рясе. Старый инок, отец Агафон, чей лик был подобен иссохшей коре древнего оливкового дерева, вышел ему навстречу. Воздух пах ладаном, морем и вечностью.

Мир тебе, странник. Кто ты, и что привело душу твою в сад Пресвятой Богородицы, куда не ступала нога земной женщины? – голос монаха был тих, как шелест листвы перед рассветом.

Перс склонил голову, и пыль Нишапура смешалась с афонской землей.

Я ищу ту, что дороже света дня. Мою Пери. Пять лет назад ветер похитил ее смех из моего сада, и с тех пор мир для меня – лишь серое преддверие встречи. Имя ее – как музыка далеких звезд, а красота… красота ее – это то, из чего Бог соткал первый рассвет. Говорят, она дух, но для меня она – сама жизнь. Путь привел меня сюда.
Отец Агафон долго молчал, перебирая костяшки старых четок. В его глазах, выцветших от молитв и созерцания моря, плескалась вековая печаль.

Ох, сын мой заблудший… Твоя Пери – создание не этого мира, возможно, и не мира горнего, что ведом нам. Здесь обитель Чистоты, и земная страсть, даже столь поэтичная, как твоя, не найдет здесь отклика. Красота, о которой ты говоришь, здесь преображена в молитву и слезы покаяния. А женщинам, даже святым царицам, путь сюда заказан Самой Царицей Небесной. Останься на ночь, путник. Солнце уже роняет багряные слезы в море. А утром… утром ступай с Богом искать свою мечту в иных землях.

Перс остался. Ему дали простую келью, ломоть хлеба и кувшин воды. За окном Афон погружался в бархат южной ночи. Солнце утонуло в море, оставив на небе кровавый след, словно рану на сердце мира. Тишина стала густой, осязаемой, нарушаемой лишь далеким шумом прибоя да вздохами спящих братьев.

Но персу не спалось. Образ Пери стоял перед его внутренним взором – сотканный из лунного света, лепестков лотоса и музыки неведомых сфер. И вдруг, сквозь плотную завесу ночи, ему почудилось… да, это был ее зов! Тонкий, как серебряная нить, пронзающий самую душу.

Он выскользнул из кельи во тьму, такую густую, что казалось, ее можно резать ножом.
Пери! Где ты? Отзовись! – крик его был полон такой муки и надежды, что камни старой кладки, казалось, вздрогнули.

Лишь эхо, холодное и безразличное, метнулось между скал и затихло.
Пери! Моя жизнь! Мой свет!

Он вглядывался в непроглядную мглу, пока глаза не заболели. И тогда… он увидел ее. Или ему показалось, что увидел? Мерцающий силуэт у края обрыва, сотканный из звездной пыли, манящий, обещающий… Она позвала его снова, уже беззвучно, одним лишь движением руки, обещанием вечного объятия.

Он шагнул к ней, не чуя под ногами камней, пьяный от близости своей мечты.
Стой! Безумец! Там пропасть! – голос отца Агафона, вышедшего на крик, прозвучал как удар грома. – Во имя Христа, остановись!

Но перс уже не слышал. Он сделал последний шаг – шаг в манящую тьму, навстречу своей Пери, навстречу своей гибели или своему обретению. Шаг в бездну.

Утром монахи спустились на дно ущелья. Солнце золотило вершины скал, птицы пели свои гимны новому дню. Они искали тело чужестранца, чтобы предать его христианскому погребению, смыть его грешную страсть святой молитвой. Но тела не было. Ни клочка одежды, ни капли крови. Лишь острые камни и густые заросли терновника.

Видать, дикий зверь утащил его ночью, – решили монахи, осеняя себя крестным знамением. – Упокой, Господи, душу его заблудшую…

Прошла зима. Афон умылся дождями и оделся в свежую зелень весны. И однажды, на самом дне той пропасти, куда шагнул перс, монахи увидели чудо. Там, где раньше были лишь голые камни, выросли цветы. Невиданные, незнакомые. Лепестки их были тонки, как персидский шелк, окрашены в нежнейшие оттенки рассвета – от жемчужно-розового до глубокого фиалкового, с золотыми искорками в сердцевине. Таких цветов на Святой Горе не видел никто и никогда.

Дивны дела Твои, Господи! – шептали монахи, боясь подойти ближе. – Что за цветики расцвели здесь?

Они стояли поодаль, крестясь и дивясь. А легкий ветерок колыхал нежные стебельки, и монахам чудилось, будто цветы слышат их шепот. И не просто слышат, а тихонько смеются, позванивая своими хрупкими колокольчиками – то ли смехом Пери, обретшей своего искателя, то ли эхом души перса, ставшего наконец тем, кем он так жаждал быть, растворившись в своей мечте на дне афонской пропасти. И смех этот был чист, как небо после грозы, и печален, как сама вечность.