Переводы Сергея Дурова из западной элегии

Статья представляет собой краткое исследование переводов С.Ф. Дурова в контексте элегической традиции 1840-х гг. Лирическое творчество этого поэта, особенно его переводы, рассматривались прежде как «поэтический аскетизм», восхождение по ступеням демократической интеллектуальной эволюции в рамках гражданской лирики поэтов-петрашевцев, пострадавших за свои социально-утопические идеалы.  Реже творчество поэта воспринималось и освещалось в контексте развития русской переводческой культуры, в кругу вопросов поэтики и эстетики творчества.  Лирические импровизации Дурова, перепевы романтических тем и сюжетов отмечены  искренностью и элегической тональностью, его переводы из А. Шенье, Н. Жильбера, П. Ж. Беранже отличаются простотой и ясностью лирического высказывания, стройной и энергичной рифмой. С помощью элегии поэт передавал читателю свое понимание человеческой природы и социума, отношение к поэзии в свете демократических представлений о справедливом социальном мироустройстве.
Ключевые слова: С. Дуров, А. Шенье, Беранже, поэт, лирика, перевод, элегический контекст.

ВВЕДЕНИЕ. Устоявшаяся точка зрения о том, что русская поэзия 40-х – первой половины 50-х гг. XIX в. по сравнению с предшествующей эпохой потеряла свои позиции, уступив место повести и роману, требует некоторых уточнений. Поэзия изучаемого периода, большей частью представленная новыми лицами, действительно во многом проигрывала поэзии русского «золотого века», но ей трудно отказать в новизне и своевременности. Лирика поколения поэтов 40-х гг. не укладывалась в прежние рамки поэзии, которую иногда называют «дворянской», поскольку она создавалась представителями дворянского сословия для частных альбомов и альманахов. Молодые поэты, по-прежнему ориентируясь на элегический романтизм, поначалу вполне удовлетворяли ожидания и вкусы помолодевшей читательской публики, но уже ко второй половине пятого десятилетия их творчество стало вызывать вопросы и нарекания в эпигонстве, «отсталости» и «подражательности». В критике начинало складываться мнение о поэзии 40-х гг. как «вторичной» и даже «третьесортной» на фоне культа пушкинско-лермонтовской поэтической традиции; как несамостоятельной и «переходной», между «золотым веком» и «некрасовским» периодом конца 50-х – 60-х гг., когда поэты, сгруппировавшиеся вокруг «Отечественных записок», оттеснив поколение 40-х гг., завладели вниманием читателей и заняли привилегированное положение в литературе, предопределив художественные поиски в области прозы. Эти наблюдения и вытекающие из них выводы имеют под собой веские основания, но требуют значительной корректировки особенно в отношении переводной поэзии 40-х и 50-х гг., пережившей значительные перемены в сравнении с культурой и традицией поэтического перевода времен Пушкина и Лермонтова. Сложившемуся положению способствовал ряд как объективных, так и субъективных причин, рассмотрение которых заслуживает внимания.

Среди многочисленных поэтов, начинавших в 40-е гг., можно условно выделить несколько групп. Одну из групп образовали сочинители, вышедшие из помещичье-чиновничьей среды, люди материально независимые и ни в чем не нуждавшиеся. Они начали свою деятельность как поэты, печатаясь в журналах 1840-х, а продолжили как прозаики, став знаменитыми писателями. Это авторы повестей, романов и циклов рассказов - И.С. Тургенев (1818–1883, 40-е гг.), И.А. Гончаров (1812–1891, 40-е годы), Л. Н. Толстой (1828—1910, ), М. Е. Салтыков-Щедрин (1826–1889, первые пробы в 40-е гг. в бытность лицеистом; расцвет – 50-е гг.). К ним отнесем также поэта Эдуарда Губера и Аполлона Александровича Григорьева (1822–1864), известного тремя стихотворениями, написанными под влиянием петрашевцев-фурьеристов и распространенными в списках 1845–1846 гг. [Вольная русская поэзия: 647]; «правоверного славянофила» Ивана Сергеевича Аксакова (1823–1886, младший сын С. Т. Аксакова, первые стихи написал в 40-е гг.); А. Н. Плещеева, начавшего печататься с 1844 г. Все они достигли в литературе признания как преуспевшие в создании собственного стиля. Особняком стояли поэты Ап. Н. Майков, публиковавший первые стихи в конце 1930-х гг., Ф. Тютчев и А. Фет, пришедшие в литературу немного позднее.

Следующую группу составили поэты и переводчики, которые от элегической поэзии эволюционировали к прозе и драматургии в духе «натуральной школы» Гоголя и Белинского, но известные главным образом как создатели социальной, гражданской поэзии. Одни, увлекшись идеями социального утопизма, собирались вокруг Буташевича-Петрашевского, другие примкнули к группе социальных беллетристов, близких к Н. Некрасову, приняв участие в создании сборника «Физиология Петербурга»: В. Луганский (В. И. Даль), Д. В. Григорович, Е. П. Гребенка, И.И. Панаев, А.Я. Кульчицкий. Первые составили довольно многочисленное и разнообразное по социальному составу, «темпераментам, убеждениям, помыслам и идеям» объединение, кружок, в котором читали, пробовали свое перо в поэзии и переводе запрещенных западных авторов, изучали и обсуждали социалистическую литературу. Среди «петрашевцев» многие занимались стихотворством главным образом для выражения своих эмоций и политических убеждений. В эту группу входили В. Майков, М. Салтыков, А. Чумиков, В. Энгельсон, А. Милюков, И. Дебу, А. Плещеев, С.Ф. Дуров, А. Пальм, Баласогло, Ф. Достоевский, Н. Кашкин и др. Их поэзия получила в основном уничижительную оценку известных критиков - Белинского, Чернышевского, Добролюбова и др. - и приобрела в истории литературы досадную репутацию второразрядной и даже «третьесортной» поэзии. Насколько справедлива доставшаяся поэтам репутация?

Внимательный разбор поэзии этого времени необходим, во-первых для того, чтобы разобраться в ее разнообразии и тонкостях положения, ее роли и значении в дальнейшем развитии русской поэзии, элегической и социальной; во-вторых, для пересмотра устоявшихся тенденциозных мнений и мифических концепций, уточнения некоторых обстоятельств и фактов в творческих биографиях забытых и полузабытых талантливых поэтов и переводчиков, к которым, несомненно, принадлежит Сергей Федорович Дуров.

С. ДУРОВ И ПОКОЛЕНИЕ ПОЭТОВ-ПЕРЕВОДЧИКОВ 1840-Х ГГ. Глава критической демократической мысли 1830-х –1840-х гг. В.Г. Белинский особо заострял тему второстепенных авторов, выстраивая длинные ряды имен «называющих себя поэтами», однако, по мнению критика, не имеющих отношения к касте поэтов. Особенно доставалось тем поэтам конца 30-х – начала 1840-х гг., которые придерживались романтических принципов, духа и стиля некогда модных альманахов. При этом именно Белинский признал как тревожный факт исчезновение альманахов и появление массовых журналов. Критик сокрушался о том, что хороших поэтов стало мало, зато появилось «много стихотворцев, из которых только некоторых считают поэтами, но из которых все считают себя поэтами; таковы: гг. и г-жи – Раич, Струйский, Стромилов, Некрасов, Тимофеев, Сушков, Траум, Банников, Бахтурин, барон Розен, Бороздна, Олин, Глебов, Печенегов, – Коровкин, Дич, Вуич, Падерная, Ободовский, Н. Степанов, кн. Кропоткин, Гогниев, Щеткин, Шахова, Чужбинский и пр.» [Белинский 1976: 373–379]. В рецензии Белинского на «Одесский альманах на 1840 год»,  которая появилась в журнале «Отечественные записки» (1840. Т. IX. № 3. Отд. С.  9–14) в разделе «Библиографическая хроника» Белинский довольно снисходительно отнесся к стихам начинающих поэтов, но не делал разницы между поэтами и переводчиками: он ставил всех печатающихся стихотворцев в ряд «посредственных поэтов» и «эпигонов романтизма». При этом еще в 1830 г. Пушкин записал характерную для своего времени афористическую мысль: «Переводчики – почтовые лошади просвещения» [Пушкин: 490]. Этот афоризм говорит нам, что Пушкин отчетливо различал миссию поэта как служителя муз и роль в поэзии переводчика.

Хорошо известно мнение В.Г. Белинского о непоэтичности 1840-х гг. и о засилье графоманов, но было бы несправедливо не заметить заслуг многих талантливых русских поэтов в области элегической лирики и перевода античной и романтической поэзии, на что обратили внимание многие литературоведы ХХ в. (Е. Эткинд, В. Блюменфельд, Б. Бухштаб, В. Жданов). Было отмечено, что в борьбе «за реализм» В.Г. Белинский высказывался не только против «эпигонов романтизма», но и против, как он говорил, «гамлетовских» настроений в поэзии 40-х гг. По сути это был новый этап борьбы литературных «течений» и не столько за свободу мыслей (первый этап – «борьба классицизма и романтизма») и за правду высказывания, сколько за плацдарм для «натуральной» (или «реальной») школы, реалистической (материалистической) литературы.

Биографы «петрашевцев» и исследователи литературы 40-х гг., отмечая эту черту времени, напоминают о рецензии Валериана Майкова на сборник стихотворений Алексея Плещеева, в которой прозвучал упрек Белинскому в «бездоказательности его критики» и наличии в ней «элементов литературного диктаторства». Белинский, пользовавшийся большим авторитетом, имел большое влияние на литературно-издательскую среду 40-х гг. и формирование репутации многих авторов. Его оценки произведений,  литературного потенциала писателя, особенно неофита, воздействовали на общественное мнение, влияли на дальнейшую судьбу произведения, готовящегося к публикации или только что вышедшего из печати. Многие оценки Белинского сохранили свою силу, значимость и популярность и в ХХ в.

В исследованиях ХХ в. в ряду поэтов-переводчиков той поры редко не упоминалось имя С.Ф. Дурова. Давая высокую оценку отдельным его переводным стихотворениям, С.С. Ланда отметил, что Дуров, «друг Ф. М. Достоевского, А. И. Пальма и А. Н. Плещеева, деятельный участник кружка ”петрашевцев”» «много и успешно занимался переводами из Горация, Данте, А. Шенье, Гюго, Беранже, Барбье, Байрона, Мицкевича» и что дуровский «перевод стихотворения Мицкевича «Аюдаг», впервые появившийся в «Иллюстрации» (1846. Т. 2, № 21), «многократно переиздавался и сохранил свое значение одного из лучших в русской поэзии» [Ланда 1987: 337]. Ланда также напомнил, что Белинский, «невысоко расценивавший оригинальное поэтическое творчество Дурова» (причина этого нам уже известна), «положительно отзывался о его переводах» [Ланда; Белинский: Голос минувшего, 1915. № 11. С. 5–43]. Положительную оценку переводов Дурова В. Г. Белинским отмечали и др. авторы, например, Семевский [Семевский 1915: 5–43]. Оценивая русские переводы из западной поэзии, в частности, песен Огюста Барбье, Е. Г. Эткинд назвал имя С. Дурова среди создавших «солидную русскую традицию», главной особенностью которой было неизменное качество поэтического перевода и стремление к «высокой поэзии», что приводило к стиранию «существенной разницы между стихами сочиненными или переведенными; прочие рассматривались как подделка» [Эткинд 1997: 5–54]. Правда, в качестве примеров Е. Эткинд приводит стихотворения из Пушкина и Лермонтова,  тем самым обобщая тенденцию, но и распространяя ее на поэзию 1840-х – 1850-х гг. и далее, утверждая, что «так было и в русской поэзии Серебряного века, и в первую четверть XX века» [Эткинд 1997: 5–54].

В ХХ столетии в серии «Библиотека поэта» изданы нескольких специальных сборников сочинений поэтов-петрашевцев, в том числе собрание оригинальных и переводных стихотворений Дурова.  Во второй половине ХХ в. переводы Дурова встречаются в сборниках русской переводной поэзии, к примеру, в двуязычном сборнике «Французские стихи в переводе русских поэтов XIX – XX вв.», составленном Е. Эткиндом и выдержавшем два издания в издательстве «Прогресс» (1969, 1973).  Дуровские переводы напечатаны в собраниях сочинений В. Гюго. В конце ХХ – начале ХХI вв. в 14-титомном собрании сочинений Гюго содержится семь переводов Сергея Дурова, однако почти без комментариев.
 
Известно, что Сергей Федорович Дуров начал писать стихи рано, с 1833 г., когда сохранялась популярность альманахов, в том числе рукописных. Альманашные стихи Дурова до сих пор неизвестны, поскольку остались безымянными. Дуров стал подписывать свои сочинения спустя десятилетие после написания первых стихов и их размещения в альманахах. Как констатировал Белинский, альманахам «не было ни числа, ни конца, и, за исключением «Северных цветов», немного было хороших, много посредственных и бездна плохих», и наступило время журналов, среди которых «началась «Библиотека для чтения», сделавшая очень трудным для издателей альманахов добывание даровых статей». С завершением времени альманахов подошло к концу и время господства в культуре дворянского сословия. Сергей Федорович по рождению принадлежал, по отцу, к старинному дворянскому роду Дуровых, а по матери, к роду Богдана Хмельницкого. По убеждениям Дуров относился, как и его друзья и соратники А. Пальм, Ф. Достоевский,  к «плеяде дворянских писателей демократической направленности», несколько тяготеющих к «богемной жизни», как Тургенев и поздний Некрасов, но обстоятельства его жизни складывались так, что «навсегда отучили предаваться бесплодным политическим мечтаниям или доверять власти», поставив его перед «суровой необходимостью выживать» в тяжелейших условиях. Есть некоторая связь его судьбы с той, которая постигла декабристов, и не только по линии убеждений, но и кровная связь по линии тетушки Н.Д. Пущиной-Фонвизиной, которая на поселении всячески поддерживала поэта при малейшей возможности. Возможно, это было поэту некоторым утешением.

Здесь нам следует разъяснить ситуацию, сложившуюся в русской поэзии к 1840-м гг. и выделить основные тенденции, вызванные бурным развитием журналистики в России, а вместе с ней и «массовой литературы», в распространении которой все большую роль играл журнал «Библиотека для чтения», возглавляемый одним из наиболее образованных людей того времени О. И. Сенковским. Сенковский охотно принимал в печать много переводной литературы из художественной прозы, путешествий и публицистики; немало места в журнале уделялось рекламе. Вокруг «Библиотеки для чтения», где в начале 40-х гг. функцию главного редактора выполнял Вл. Андр. Солоницын, собравший вокруг себя начинающих поэтов и продвигавший их публикации в журнале на безвозмездной основе. Но уже к середине десятилетия начинает осуществляться сотрудничество с авторами на договорных условиях и за невысокую плату, назначаемую издателем. Не многие из группы начинающих поэтов, печатавшихся в «Библиотеке для чтения», завоевали в будущем значимое, тем более лидирующее положение в поэзии, ибо принцип договора часто работал против таланта, ибо литературная работа в журнале на договорной основе закабаляла автора и  превращала его в наемного работника. Среди поэтов, начавших свой путь в 40-е гг.,  значимое положение в поэтическом сообществе сохранили немногие, среди них  Аполлон Николаевич Майков (1821–1897), чье творчество достигло расцвета в 50-е гг. Стихи Ап. Майкова по тематике, проблематике и структуре были прямо противоположны поэзии демократической линии, к которой относили значительную часть творческой и богемной среды.

Круг переводческих интересов Сергея Дурова уже в 1840-е гг. был довольно широк. Поэт переводил Горация, Данте, А. Шенье, Гюго, Беранже, Барбье, Байрона и Мицкевича. Дуров выбирал стихотворения, посвященные теме поэта и поэзии, освещенной в романтической традиции, в абстрактно-отвлеченном и описательном стиле. Особо высоким был интерес Дурова к западным поэтам со сложной и яркой судьбой. Таков его интерес к О. Барбье, которым в России интересовались Пушкин, Лермонтов, Достоевский. Дуров сделал несколько переводов из Барбье: «Дант», «Как больно видеть мне повсюду свою горесть», «Киайя», «Минотавр», «Совесть», «О горькая бедность!», «Смех». Дуровский «Дант» (1843)  –  «первый вообще перевод из Барбье, появившимся в русской печати»; «в нем дана характерная для гражданского пафоса Барбье и всей «школы 1830 года», переоценка образа Данте, в котором ясновидец, возлюбленный Беатриче уступает место Данте – гражданину, изгнаннику, оплакивающему потерянную свободу» [Поэты-петрашевцы 1940]:

Терновый свой венец
Еще на утре дней, в начале славной жизни,
На долю принял ты из рук своей отчизны.
Ты видел, как и мы, на отческих полях
Людей, погрязнувших в кровавых мятежах;
Ты был свидетелем, как гибнули семейства
Игралищем судьбы и жертвами злодейства;
Ты с ужасом взирал, как честный гражданин
На плахе погибал. Печальный ряд картин,
В теченье многих лет, вился перед тобою.
Ты слышал, как народ, увлекшися мечтою,
Кидал на ветер всё, что в нас святого есть,; –
Любовь к отечеству, свободу, веру, честь.

Дуров, под влиянием сен-симонистского учения о поэте как проводнике и вожде народа, обращался к тем стихам из западной поэзии, которые свидетельствовали, как выразительно сказал об этом критик, о «”гордой независимости” муз, умеющих жить в согласии с бедностью» [Блюменфельд 1940: 7]. Характерно, что А. Шенье наравне с Лебреном, по выражению Блюменфельда, уже принадлежал к «пушкинской плеяде» французских поэтов XVIII в. [Блюменфельд 1940: 7–8], а по выражению Эткинда, наравне с Шиллером, Парни, Барбье, Беранже, Гейне, Байроном и «нашими собственными поэтами» стал «неотъемлемой частью русской литературы в XIX веке»  [Эткинд 1997: 17]. Вопросам творческого восприятия и переосмысления литературного наследия Шенье А.С. Пушкиным, его роли в развитии интереса русского поэта к антологической поэзии уделили немало внимания известные пушкинисты – Б. Томашевский, Г. Фридлендер, Н. Скатов, С. Кибальник, Б. Реизов, В. Сандомирская и др. [Гречишина 2001].
 
Шенье в России относили к группе «независимых поэтов» и по французской традиции воспринимали относили к ним Николя Жильбера, Пьера Жана Беранже, Огюста Барбье. Определенное влияние оказал на русскую литературу французский аристократ граф Альфред де А. де Виньи, но не по той причине, что поэты, которые знали, что такое бедность, а в силу своего положения поэта-индивидуалиста, снискавшего славу защитника нуждающихся и обездоленных певцов «независимых муз».
 
Разнообразная по тематике и проблематике, поэзия С. Дурова, отражала элегическую конкретику литературы 1830-х – 1840-х гг., отразившую литературные судьбы и биографику известных и мало известных поэтов-страдальцев. Некоторые его стихи, сохранившие  идиллические и элегические мотивы романтизма, порой очерчивающие анакреонтический абрис, но лишенный характерного для этого направления эпикурейства, которому отдали дань и А.С. Пушкин и почти все поэты его круга. Есть мнение, что «пушкинское влияние вообще нельзя считать характерным для поэзии петрашевцев», к которой полностью относят поэтическое творчество Дурова. Однако ряд исследователей отмечает значительное пушкинское влияние, проявившееся, в частности, в «более или менее ощутимой канонизации пушкинского стиха, осложненной, впрочем, рядом других веяний» [Поэты-петрашевцы 1957: 36].

Другие исследователи, в их числе В. Жданов, утверждали, что в стихах Пальма, Плещеева, Дурова отчетливо звучат лермонтовские «ноты глубокой грусти» и разочарования, «обличительный пафос и мятежный дух», «негодующая сила и горький пессимизм» во взгляде на современность, т в то же время – «народные мотивы, совпадающие с настроениями и взглядами петрашевцев» [В. Жданов 1957: 36]. Но разве не слышны те же сожаление и «тихое уныние», ностальгическое чувство путника в стихах Пушкина личной и интимной направленности? Типичное для романтизма элегическое настроение «разочарованного человека» было передано им в стихах «Сонет», «Что в жизни, если мы не любим никого...», в «прекрасном переводе» стихотворения Гюго «Oc;ano пох», а также в «обошедшем все старые хрестоматии» стихотворении «Когда трагический актер...» [В. Жданов 1957: 36]. В этих стихах, отмечал В. Жданов, поэт выразил «искреннюю скорбь о бренности человеческого существования», «любовь к человеку, обреченному на страдания» в царстве несправедливости [В. Жданов 1957: 36]. Б.Я. Бухштаб представил оригинальные сочинения Дурова-поэта в свете общей тенденции советской эпохи, рассматривавшей поэзию «петрашевца» в сфере влияния элегической поэзии Пушкина и особенно Лермонтова, чье воздействие на лирику 40-х гг.  сказалось в распространении мотивов «отрицания, протеста, отчаяния и тоски» [Русская поэзия 1840–1850-х гг. Вступит. статья Б. Я. Бухштаба // Поэты 1840-1850-х годов; вступит. ст. и общ. редакция Б. Я. Бухштаба; сост., подготовка текста, биографические справки и примечания Э. М. Шнейдермана. Большая сер. 2-е изд. Л.: Советский писатель, 1972. С. 5–62]. В разном сочетании эти мотивы находят «у широкого круга поэтов 40-х годов» – Огарева, Тургенева, Плещеева, Некрасова, Эдуарда Губера, Аполлона Григорьева, Ивана Аксакова.
 
Б. Бухштаб, следуя традиции резкого противопоставления романтизма реализму, свойственного критике первой половины ХХ в., делит поэтов «лермонтовского» направления, «при большой близости настроений», на две группы по их отношению к этим настроениям. Представители первой группы мыслят и чувствуют в духе «романтического идеализма» и рассматривают «социальное зло» как «часть мирового зла», сосредоточиваясь на «богоборческом» протесте против несовершенства «мирового порядка» и «жизни вообще», что «приводит лишь к настроениям демонизма и безысходной тоски, а то и болезненного упоения собственным страданьем». В этом определении сохраняется полный набор «негативных» черт, приписывавшихся романтизму на протяжении многих десятилетий после того как он сошел с литературной арены и стали считать «неприличным» следовать его принципам, утратившим возвышенный ореол. Представители второй группы в своем стремлении к «реалистическому пониманию» происходящего, «преодолевают пути и инерции романтического мышления», низводят на землю «с небом гордую вражду» и ищут конкретных врагов в реальной борьбе. Признавая искусственность такой схемы, мы не можем не согласиться с Бухштабом, требующим учитывать, при оценке ситуации, сложившейся в поэзии 40-х гг.,  обстоятельства «николаевской цензуры». Усилившийся полицейский надзор и цензура сделали «рефлективных» поэтов 40-х гг. более схожими, замечает Бухштаб, чем они были в действительности, ибо в печать беспрепятственно проходили «лирические жалобы» и «сетования поэтов» на «жизнь вообще», но не пропускались сочинения, в которых была социально-политическая конкретизация этих жалоб и сетований. Лермонтовские настроения слышны в небольшом стихотворении 1847 г., в котором Дуров задумывается об опасности обличительных мыслей и холодной рассудительности, предупреждает «чувствительные души» о «ловушках» «желчного рассудка» и «злой насмешки», сатиры и сарказма:

Озябло горячее сердце мое
 От стужи дыханья людскова...
 А с желчным рассудком плохое житье:
 Рассудок – учитель суровый!..

 Холодным намеком, насмешкою злой
 Он душу гнетет и тревожит:
 Смеется над каждою светлой мечтой,
 А тайны открыть нам не может.

 Внушая сомненье почти ко всему,
 Он губит в нас волю и силу:
 Кто в руки попался однажды ему,
 Тот прямо ложися в могилу...

Заметим, однако, что «эмоциональный тон», который чаще всего слышится в лирике Дурова в середине 40-х годов, – это тон скорби и жалоб «лишнего человека», пресыщенного «светом», как в стихотворении «Странник» 1846 г.:

 Перекрестясь, пустился я в дорогу...
 Но надоел мне путь,
 Я поглазел довольно, слава богу,
 Пора бы отдохнуть...
 Не вечно же мне маяться по свету
 Бог знает для чего:
 Ведь у меня, сказать по правде, нету
 По сердцу никого.

 Люблю я лес, раскидистое поле,
 Люблю грозу и гром,
 Да и они прискучат поневоле
 Не нынче, так потом...
 И для чего, подумаешь, родится
 И бродит человек!
 Эх! На ночлег скорей бы приютиться!
 Да и заснуть навек...

Сравнение дуровского Странника с плещеевским, из одноименного стихотворения. показывает верность пушкинско-лермонтовской традиции, идеалам русского стихотворчества и идейную солидарность. Тема странничества, развернутая в творчестве Дурова, удивительным образом предвещает «декадентские» мотивы неприкаянности и мытарства, одинокого блуждания по свету и бесцельности пути, захватившие не только русскую, но и западную поэзию, более чем два десятилетия спустя. В значительной мере это был голос тоски и отчаяния, характерный для человека, ищущего выход из тупика. Подобно Лермонтову, Герцену и многим своим сверстникам, Дуров тяжело переживал надвинувшуюся на них «угрюмую» реальность и признавал невозможность примирения с ней. Но он и не желал оставаться в стороне от жизни, прозябать в положении «лишнего человека» и, подобно, своему лирическому герою жаловаться на бессилие и «душевное раздвоение». Эти новые для поэта мысли определили экспрессию его поэзии и рефлексию социальных перспектив той части «петрашевцев», которые собирались в его кружке. Тем не менее именно в этих отошедших от сообщества Петрашевского литераторах разглядели тех самых «лишних людей», от которых они старались отмежеваться, и разглядели не только их оппоненты, но и некоторые бывшие единомышленники. И они сами стали ощущать себя «лишними людьми» в 1850-е гг., когда положение в литературе резко изменилось, и речь шла уже не о беде, а вине «лишних людей» (И. С. Тургенев) [Попова 2020: 53].
Поэт-петрашевец Александр Пантелеймонович Баласогло (1813–1893) в стихотворении «А. Н. В.» (1840) описал настроение растерянности поэта в период перехода от вкусов, воспитанных на литературе альманахов пушкинской поры, к эпохе господства массовых журналов и формирования деловой эдиционной атмосферы, вызывавшей депрессивное состояние перед лицом многочисленных утрат и отсутствия равнозначных обретений:

Влюбленный в этот «Вестник»,
Приют их всех, его родни,
Я стал их друг, их брат-ровесник,
И вот я здесь – а где они?
Где мой волшебник, мой Языков,
С разгульной чашей, с красотой,
С цевницей песен, с пиром кликов,
С своей тригорскою душой?
Где Веневитинов? – угрюмец,
Философ жизни в двадцать лет,
Он, сирый в мире вольнодумец,
Осиротивший мир и свет!
Где грустный демон Подолинский,
С глухим гудением стиха?..
Где Баратынский – Баратынский,
Ум, падший ангел без греха!
Где Хомяков, младенец веры,
С живой мелодиею строф?
Где русский Мур ирландской сферы,
Всегда задумчивый Козлов?
Где Ознобишин, мой восточник,
Игривый, страстный, полный сил?
Где этот Дельвиг, полуночник?..
Увы, как много уж могил!..
Давно ль они горели славой,
Гордились гением-вождем
И все рвались душою-лавой
«Промчаться с громом и огнем!»
Давно ли хлынул в мир широко
Их целый Нил – за валом вал, –
Животворя всю Русь далеко –
От финских и до крымских скал?
Давно ль, гремя в стране-равнине,
Их хор в ней поднял эхо-стон,
Еще стоящий и поныне,
Когда их песнь едва ль не сон?..
И вот их нет. Учитель умер,
И школа тихо разошлась.
Журналы пали: каждый нумер
Сбывает нагло желчь и грязь (с. 67-68).

А. П. Баласогло с грустью констатировал значительно усиливавшуюся в 1850-е гг. коммерциализацию издательств, вступивших на путь борьбы за выживание и о той самой когорте поэтов-переводчиков и журналистов 1840-х – 1850-х гг., превращенных в журнальных «поденщиков»:
 
Литература стала рынок,
Где всё продажно – ум и яд,
Позор фигляров, гуд волынок
И вой раздавленных ребят.
(с. 68)

Здесь речь идет поскольку они работали на издательства по договору за умеренную плату. Среди них были и очень талантливые поэты – рано умерший из-за ментальной болезни романтический поэт И.П. Крешев, напечатавший свои первые стихотворения в 15 лет в самом конце 30-х гг. (1824–1859, 40-е гг.), и вступившие на литературную стезю значительно позже и лучше к ней адаптированные, по сравнению с романтиками, – Д.Д. Минаев (1835–1889, 50-60-е гг.) и В.П. Буренин. Наиболее яркими примерами такой судьбы являются талантливый поэт и переводчик конца 30-х–40-х гг. И. Крешев; поэт, переводчик, драматург, публицист 1850-х–1860-х гг. Д.Д. Минаев; поэты-петрашевцы Дуров и А. И. Пальм (1822–1885). Для Дурова занятия литературой не были в то «богемное» время 40-х гг. ни «развлечением и формой досуга», как для ряда дворянских писателей, ни основным средством заработка, а способом самовыражения. В отличие от Дурова, Пальм, вынужденный жить в долг (он так и не расплатился с кредиторами до конца своих дней),  никогда не мог себе позволить относиться к литературным занятиям как к приятному времяпрепровождению, для него поэзия также была способом самовыражения. Подгоняемый нуждой и сроками сдачи рукописей в литературные журналы, он зачастую вынужден был торопиться, сдавать в набор сырые, неотредактированные материалы, которые могли бы выглядеть гораздо более интересными и привлекательными при должной доработке» [Щукин: 224; сноска Тхоржевский]. Среди поэтов этого круга было немало тех, кто был вынужден зарабатывать себе на жизнь чиновничьим трудом в условиях социальных реформ в России, в частности, земельной реформы Киселева. Эта последняя дала толчок увеличению управленческого аппарата и роста провинциального чиновничества, в том числе за счет выпускников университетов, среди которых многие начинали как поэты и  печатались, будучи еще студентами, в альманахах и журналах рубежа 1830 – 1840-х гг. Жизнь в провинции значительно отличалась от столичной, и сама чиновничья работа не оставляли честолюбивым молодым людям, мечтавшим о творческой славе в студенческие годы,  времени для творчества. Немногие из них, становясь чиновниками и не имея дополнительных средств к существованию (получения наследства, занятия предпринимательской деятельностью, приносящей прибыль,  издательское дело и пр.), имели возможность заниматься поэзией и осуществили заветную мечту о преуспеянии на литературном поприще, навсегда теряя связи с творческой средой. Для большинства из этих романтически настроенных молодых людей занятие поэзией становилось роскошью, как и возможность сделать успешную карьеру при действующей Табели о рангах, сохранившейся с петровских времен.
 
Аполлон Григорьев, назвавшийся «последним романтиком», писал: «Тоска, которая грызла скептика Обермана, романтика Рене, героев Байрона, перешла и к нам, людям эпохи Бельтовых и Рудиных, по наследству. Мало людей, которых бы не коснулось  ее тлетворное дыхание, да и тех не коснулось оно разве только потому, что вообще мало касались их какие-либо интересы духа».  Как бы противодействуя «тлетворному дыханию» своей эпохи, в своем стремлении перейти от жизни созерцательной к активной жизни, поэты разворачивают «кружковую» деятельность, некоторыми чертами напоминавшую деятельность французских романтиков в «Сенакле» и «Французской музе», с одной стороны, продолжавшую традицию салонного чтения, с другой – демократизировавшую и политизировавшую литературные кружки, центром которых становились домашние альманахи. Например, в 1839 г. в доме Майковых под руководством И. Гончарова и В. Андр. Солоницына выпускается рукописный альманах «Лунные ночи. Собрание сочинений в стихах и прозе» (1839; ИРЛИ, ф. 168, № 16496), который явился продолжением рукописного журнала «Подснежник».  После студенческого кружка Герцена и Огарева и перехода Бакунина и Белинского к революционным идеям, а в литературе – к требованиям объективности, деятельность петрашевцев и заседания по «пятницам» у М.В. Буташевича-Петрашевского, в которых участвовал и С. Дуров, стали расценивать как новый этап освоения в России утопических идей. 

Многие участники собраний по пятницам были выпускниками юридического факультета. Примерно в одно время здесь учились А.Н. Майков, С.С. Дудышкин (с 1837 г.), Я.А. Щеткин, Валериан Майков (с 1838 г.), а также Буташевич-Петрашевский и его будущие соратники-«петрашевцы» – Н.А. Спешнев, Д.Д. Ахшарумов, А.В. Ханыков, А.Н. Плещеев и поступившие на факультет позднее и сочувствующие им – Г.П. Данилевский, М.Е. Салтыков, Н.А. Мордвинов (с осени 1843 г.). С этим кругом людей позднее сошелся Дуров. В конце 1830-х – в начале 1840-х гг. на юридическом факультете учебные курсы читали талантливые преподаватели: П.Д. Калмыков вел курс энциклопедии права, на котором «вводил вообще знакомство с философией; В.С. Порошин читал политическую экономию, излагал теорию этой науки и историю развития разных экономических систем, разбирал со студентами социально-утопические учения. Кроме права, студенты-юристы изучали словесность под руководством А.В. Никитенко (в будущем крупного государственного чиновника и главного цензора страны), которому, по воспоминанию одного из студентов, они «были обязаны представлять свои литературные сочинения для публичного чтения и разбора» [Балакин А.Ю. Разыскания в области биографии и творчества И.А. Гончарова. М.: ЛитФакт, 2018], в том числе и переводы, главным образом с французского языка. Таким образом, увлеченность кружковцев поэзией, литературой и вопросами творчества не была случайной. Но если студенты группы Майковых учились увлеченно и с восторгом занимались поэзией, то по воспоминаниям других не все было так благополучно и заслуживало восторженных отзывов. А.В. Ханыков был исключен уже со второго курса за «неблагонадежность», А.И. Герцен назвал университет этих лет «пожарным депо» при Министерстве просвещения, призванным гасить «пылкие студенческие умы»; без восторга вспоминал об университетской учебе Н. Г. Чернышевский, который проходил университетский курс в середине 1840-х гг. [Пустильник 1981: 11]; Плещеев (22 ноября [4 декабря] 1825–1893, сер. 40-х гг.), поступивший на восточное отделение историко-филологического факультета, не закончив курса, оставил учебу после инцидента с профессором К.А. Неволиным, юристом и бывшим ректором Киевского университета. О.И. Сенковский, возглавлявший в то время кафедру восточных языков, также не был среди уважаемых им профессоров. Спустя годы Плещеев вспоминал об «отвратительном отношении» Сенковского к студентам [Пустильник 1981: 11]. Однако благодаря учебе молодые люди приобрели дискуссионые навыки и пристрастие к «вольным» разговорам на занятиях у даровитых профессоров, опыт рассуждений  о поэзии в непринужденной форме в литературном кружке в доме Майковых и перенесли их во взрослую жизнь, покинув стены университета, став чиновниками, журналистами и поэтами. В своей поэзии они пытались внедрять в жизнь новые идеи, распространять социал-утопический критицизм, дискутировать на философские, политические и антирелигиозные темы.
 
Известно, что Дуров принимал активное участие в обсуждении актуальных вопросов литературы и политики на встречах социал-утопистов. По воспоминаниям участников кружка и позднее «пятниц» Буташевича-Петрашевского исследователи реконструировали содержание собраний кружковцев: «На собраниях кружка постоянно обсуждались, литературные вопросы и читались вслух различные произведения как прежних, так и современных писателей. Из показаний Момбелли видно, что у него читали вслух комедию Грибоедова «Горе от ума» (преимущественно отрывки, не пропущенные цензурой). В другой раз один из участников вечера выступил с разбором стихотворения Лермонтова «Бородино». Была также прочитана статья, содержавшая «описание отношений и дуэли Пушкина с Дантесом и об участии в этой истории неизвестного подсылателя записок»; тогда же было прочитано описание последних минут Пушкина, сделанное Жуковским. Петрашевец  Дмитрий Дмитриевич Ахшарумов (1823—1910), врач по профессии, сообщал в мемуарах [Д. Д. Ахшарумов. Из моих воспоминаний. СПб., 1905. C. 50; М. Сосновский, Дмитрий Дмитриевич Ахшарумов. — «Русское богатство», 1910, № 2. С. 128], что один из вечеров у Петрашевского «прошел весь в споре о достоинстве Гоголя и Крылова и кто из них более пользы произвел и более известен народу. Ф. Г. Толль рассказывает о разговоре с С. Ф. Дуровым о Лермонтове и Белинском. Он же рассказывает о своем споре с Дуровым и Достоевским о том, «должна ли изящная литература иметь цель свою в одном осуществлении идеи прекрасного, или может иметь ее и вне этого заколдованного круга…» [Поэты-петрашевцы 1957: 19]. Обсуждения литературных произведений касались вопросов проведения цензурной реформы и отмены крепостного права, неравенства полов и  порабощения женщин в семье.

Более подробное изучение творчества С.Ф. Дурова, приходится преодолевать тенденциозность мнений прошлых лет, в том числе, взгляды на лирику 1840-х гг. как несамостоятельную, вспомогательную, выполняющую роль «связующего звена» между «золотым веком» русской поэзии и времени Некрасова [В. Жданов 1957: 28, 45], как «переходного этапа» от пушкинско-лермонтовской эпохи к демократической литературе 1850-х–1860-х гг. [Пустильник 1981: 7]. Считается, что «в силу своего переходного, промежуточного характера деятельность поэтов-петрашевцев, подавленная в самом начале, не могла породить такого мощного поэтического движения, возникшее десятилетием позже [Поэты-петрашевцы 1957: 28]. Встает необходимость исследовать основные тенденции 1840-х гг., показать поэзию этих лет как «другую», «отличную» от золотой поэзии, но по-своему самобытную, увидеть в ней своеобразие и «блестящее явление в литературе», по выражению Плещеева, приведшее к созданию сложного пласта переводной демократической литературы в ее связи с сатирической, элегической, ностальгической лирикой 1830-х гг. Эти
аспекты по-прежнему недостаточно исследованы, как и принадлежащие С. Дурову оригинальные стихи и переводы из лирики А. Шенье и Н. Жильбера. 

С.Ф. ДУРОВ – ЭЛЕГИЧЕСКИЙ ПОЭТ 1840-Х ГГ. В русской литературе 1840-е гг. – это время разнообразных литературных движений, становления новых вкусов и концепций, идеологической борьбы, но и необычайного единения и близости по мотивам и настроениям одновременно и к лирике Пушкина и Лермонтова (петрашевцы), и к творчеству демократов (Герцен, Огарев), либералов и западников ( большая часть стихотворений Тургенева относится к 1842–1844 гг.)  в контексте нарождающейся дискуссии славянофилов (Иван Аксаков) и их оппонентов,  романтиков и представителей «натуральной школы», бытописателей и социальных обличителей,  консерваторов и революционно настроенных новаторов. В этот период поэзия Сергея Дурова, еще тесно связанная с пушкинской эпохой, но уже впитывавшая новые веяния, стала «своеобразным явлением» русской социально-демократической рефлексии, проникнутой идеями утопического социализма и незаметно связавшей «лермонтовскую» и «некрасовскую» эпохи [Пустильник 1981: 36–38].
 
Переводы Дурова из Шенье, одного из наиболее популяризированных в русской поэзии поэтов, менее известны читателю по сравнению с переводами Пушкина и романтиков – Е.А Баратынского, И.И. Козлова, Д.П. Ознобишина, В.Г. Бенедиктова, однако, в сборнике русских переводов французской элегии XVIII–XIX веков Дуров как один из переводчиков Шенье даже не упоминается []. Его переводы также отсутствуют в сборниках переводной французской литературы и стихотворений Шенье, издававшихся в ХХ веке. В сборнике стихотворений Шенье 1940 г. (составитель В. Блюменфельд) приводятся либо романтические переводы, либо переводы поэтов  рубежа веков – Вс. Рождественского, А. Успенского, С. Хмельнцкого, А.К. Толстого, В. Римского-Корсакого [Блюменфельд 1940: 138–140].Но вклад Дурова в создание «русского Шенье» 1840-х гг., нигде не отмечен. Причины нам видятся, во-первых, в отсутствии отдельных изданий сочинений Дурова, во-вторых, в сконцентрированности исследователей исключительно на его деятельности как «петрашевца»,  в-третьих, в сложившейся тенденции рассматривать поэзию 1840-х гг., к которым принадлежит поэтическое творчество Дурова, как «переходную» и не заслуживающую особо пристального внимания исследователей «в фокусе» до сих пор не опровергнутой концепции о ее «второсортности».
 
Из дуровских переводов из Андре Шенье известны стихотворения «Неэра» (1844), «У каждого есть горе; но от братьев...» (1846), «И легче и вольней вздыхает как-то грудь…» (1846). Они рождаются на волне нового интереса к этому французскому поэту конца XVIII в. в России,  ознаменованного появлением переводов Н.П. Грекова, И.П. Крешева, А.И. Пальма, возможно также В.Г. Бенедиктова, не имеющих точной датировки [Вацуро 1989: 42]. Хотя хронологически, ментально, духовно Дуров уже не принадлежал романтизму, в глубине души он оставался романтическим поэтом, ориентированным на темы и мотивы поэзии пушкинской поры. В отличие от И. Козлова, В.И. Любич-Романовича, Д.П. Ознобишина, как поэт нового поколения, его не особенно вдохновляли романтические мотивы призрачной мечты и таинственной неизвестности, весьма приметными в «античной» лирике Шенье. Однако «Неэра» Дурова пронизана животворящей силой романтики, энтузиастическим порывом и мощным  лирическим элегизмом, более в духе Гюго, чем Шенье. Ибо Дурову близки настроения, содержащие призыв к действию, радостные интонации молодости, ритмы полнокровной жизни, любви и вольности, чем-то сближающие его «Неэру» по манере интонирования, по жизнерадостной ритмике и стилистике со значительно более поздними некрасовскими строками из поэмы «Коробейники» (1861) и порожденной ею русской народной песни «Коробушка», которая оторвалась от поэмы и зажила своей собственной жизнью вне ее. Монолог некрасовского «Коробейника» Ваньки дал повод Михаилу Савоярову сделать из «Коробушки» «Совет начинающим Дон-Жуанам», дуровская «Неэра» представляет женский монолог, перебиваемый хором пастухов, в котором звучит «совет» наивным деревенским красавицам, осмелившимся бросить вызов богиням. Примечательно, что в этом переводе русский поэт сделал едва уловимой элегически-печальную интонацию и удалил трагические ноты, присущие французскому подлиннику, но почти в полном соответствии с оригиналом, в отличие от более ранних переводов Авр. Норова и Д.П. Ознобишина, воспроизвел мифологический контекст, сравнивая Неэру то с Дианой, то с нимфой Галатеей. При этом Дуров не изменил себе как социальному поэту, подчинив традиционную аллегорику жизнеутверждающему пафосу, характерному для русской поэзии рубежа третьего и четвертого десятилетий XIX в. Как поэту экстравертных идей и необычайного вольнодумного склада, ему важно продвигать и интегрировать в общий лирический поток дорогие ему рассуждения. Он продвигает их с помощью квазиантичной истории о Неэре, ритмически легкой и в то же время глубокомысленной. Парадокс в том, что именно Неэра, у Шенье образ трагический, становится у Дурова идеальным символом счастливой, безмятежной и бесстрашной юности. Это особенно важно для поэта, который мечтал «о равенстве людей, о раскрепощении женщины, о человеческом достоинстве, счастливом будущем человека» [Пустильник 1981: 38]. Дуровская Неэра удивительно напоминает Лизетту из лирических стихов Беранже.

Используя язык аттической любовной коллизии, Шенье восхвалял красоту и страсть, описывал безотчетные нарциссические переживания, передавал настроения самолюбования, беззаботной отваги и очевидно уязвимых амбиций тщеславной и беззащитной юности. Французский поэт органично вплетал в ажурную стихотворную ткань идиллии возвышенные строки о поэте, исполняющем платоническое служение, воплощающем веру в искусство слова, возвышающего его над жизненными предрассудками и социальной несправедливостью. Эта особенность дуровской лирики отдалила его от сладострастной темы жизни-иллюзии-завесы-сна, распространившейся в галантной лирике XVIII в. под влиянием восточной поэзии, позже подхваченной и развитой романтическими лириками. В такой лирике тема восточного сладострастия часто приобретала интонации, напоминающие, с одной стороны, самодовольных персонажей рыцарских времен [Бертран де Борн?] и эпохи вагантов, с другой – героев-эпикурейцев  во вкусе Гильома Шолье.
 
Бытование стихотворения Шенье о Неэре в инокультурной романтической среде меняло общий экспрессивный рисунок стихотворения эпикурейской направленности в соответствии с эмоционально-радужным настроением или пафосно-торжественным содержанием. Переводы пушкинской поры приобретали новые интонации, в них корректировались лексические доминанты и акценты, уточнялись лирические перспективы, но неизменной осталась смысловая основа – жизнеутверждающая, оптимистическая, насмешливая, в корне противоположная той, что царила в романтической лирике первых десятилетий, в которой доминировала тема жизни как сна, иллюзии, видимости. В 1840-е гг. такой барочно-романтической концепции жизни и поэзии  противопоставляется поэзия активного действия, а философская идея связанности «всего и вся» во вселенной, в природе, в культуре и в человеческих отношениях «заземляется» и  воспринимается как согласованная с концепцией личности, стремящейся к цельности и самореализации. Речь идет не о прерывании традиции преемственности и отказе от классических культурных ценностей, а об их обновлении, корректировке, уточнении и конкретизации, в том числе, и «идеи вечности» – в соответствии с современным восприятием человеческого бытия как линейного, фрагментарного и конечного, не свойственного ни классической, ни эллинистической античности. Потому яркий эпизод из поэзии Шенье был увиден Дуровым, с одной стороны, как вечно пребывающий в памяти людей, вопреки архаическим мифам об Эдиповом семействе – архетипе беспамятства, ведущего к  самоистреблению, с другой – в тон мифам о преемственности и верности традиции единения в любви к человеку и человечеству. К тому же интересно проследить, как Дуров трактует культовые мифологические мотивы в стихотворении Шенье: поклонения и служения прекрасному, женщине в ее различных ипостасях – богини, нимфы, стихии воды, стихии чувств и т д. На наш взгляд, эти мотивы в эпикурейско-иронической обработке Дурова вполне укладываются в его смелые и свободолюбивые мечты об освобождении женщины от патриархальных пут, а в современных терминах – о гендерном равноправии в обществе в соответствии с социально-утопическим учением о «новом мироустройстве».
 Другой известный перевод Дурова из Андре Шенье без названия сделан в элегическом тоне нерифмованным стихом в анакреонтической традиции:

  ИЗ А. ШЕНЬЕ (1846 г.)

 У каждого есть горе; но от братьев
 Мы скрыть его стараемся улыбкой,
 Притянутой нарочно. Мы жалеем
 Одних себя, –
 и с завистью глядим
 На тех людей, которые, быть может,
 Не меньше нас горюют втихомолку..
 Никто своей бедой – чужой не мерит,
 А между тем едва ль из нас не каждый,
 С разорванным на части сердцем, мыслит:
 «Все счастливы... а я один несчастлив!..»
 Мы все равно несчастливы! – Молитва
 У нас у всех одна – переменить нам жребий...
 Свершается!.. переменен наш жребий.
 Но скоро мы опять о том жалеем,
 Что старое и близкое нам горе
 Сменилося для нас несчастьем новым.

ИЗ А. ШЕНЬЕ (1846)

 И легче и вольней вздыхает как-то грудь,
 Когда тоску свою разделишь с кем-нибудь.
 Так сахарный тростник смягчает горь растенья.
 Измена, кажется, сносней от разделенья.
 И это всё равно, - услышит ли нас друг,
 Изведавший, как мы, сердечный наш недуг,
 Или одни идя, томясь волненьем жгучим,
 Вверяем грудь свою волнам, лесам дремучим.

АНАКРЕОНТИЧЕСКИЙ РАКУРС В ЛИРИКЕ С. ДУРОВА. В русской поэзии 1840-х оставались анакреонтические сюжеты, образы и мотивы «беспечных наслаждений», скрашенные элегической интонацией, характерной и для многих стихотворений А.С. Пушкина и К.Н. Батюшкова, увлекавшегося поэтическим эпикурейством в духе Г. Шолье. По свидетельству поэта и переводчика «Иллиады» Н. Гнедича этот французский поэт XVIII в. удовлетворял «желание просвещенных любителей словесности». 
Аббат Гильом Амфре Шолье (de Chaulieu, 1636–1720), сочетавший в поэзии эпикурейские мотивы с меланхолическими, родился в г. Фонтене и был похоронен там же. Имя этого французского поэта, современника престарелого Лафонтена и молодого Вольтера-Аруэ, пользовалось особой популярностью в России начала XIX в. Во Франции его связывали с Анакреонтом благодаря легким и изящным по форме стихам, свободным от излишнего пафоса. Подобно сладкоголосому греку, он воспевал вино, любовь, наслаждение житейскими благами, а поскольку он был завсегдатаем клуба «Soci;t; du Temple», то получил  прозвище «Anacr;on du Temple» []. В материальном смысле Шолье был вполне удачливым человеком и получал  за свою деятельность до 30000 ливров дохода в год. Иногда он все же переживал чувство раскаяния и писал в религиозном духе «Ode sur la mort conform;ment aux principes du christianisme» (1695). В этюде «Нечто о поэте и поэзии» Батюшков писал: «Счастливый Шолье мечтал под ветхими и тенистыми древами Фонтенейского убежища, там сожалел он об утрате юности, об утрате неверных насаждений любви» [Батюшков 1977: 24–25]. Здесь Батюшков имеет в виду любовные похождения Шолье, который до конца жизни не расставался с мечтами о  светских приключениях и уже почти слепой пережил свой последний роман с m-lle Delannay. В послании «Моему Аристарху» (1815 г.) Пушкин упомянул имя Шолье вместе с именами Лафора и Парни, а в «Письме к В. Л. Пушкину» назвал одного из авторов анакреонтических стихов князя П. А. Вяземского «Шольё Андреевич» []. Это означало некоторую иронию по отношению к  эпикурейской поэзии образца Гильома Шолье, но не отход от русской анакреонтической линии в поэзии, заданной Батюшковым и продолженной Пушкиным и поэтами его круга.

В переводном стихотворении «Гроб Анакреона» (1815), написанном в русской анакреонтической традиции белыми стихами, Пушкин будто рассказывал сон, в котором речь шла о посещении могилы прославленного ионийца. Пушкин использует в анакреонтическом тексте прием контраста: «мудрец сладострастия» в ломоносовской традиции противопоставлен «певцу брани». В стихотворении «Фиал Анакреона» (1816) поэт в эпикурейско-ироническом вкусе воспевал безмятежные фантазии о Купидоне и его играх в духе сладкоголосого певца Ионии и описывал получаемые от этого утехи и удовольствия. Кроме того известны выполненные в 1835 г. пушкинские переводы од LV, LVI, LVII из Анакреона для задуманной, но оставшейся незавершенной «Повести из римской жизни». Все три анакреонтические оды наполнены грустными мыслями о старости и смерти. В лирике Дурова, семантически тесно связанной с пушкинской эпохой и подернутой легкой элегической «дымкой» в стиле французской любовной лирики, этот ракурс просматривается довольно отчетливо.
Одно из стихотворений Сергея Дурова называется «Анакреон» (1846?). В этом стихотворении Дуров излагает историю греческого поэта, посвятившего возвышенный ум и «сердце молодое», всю свою жизнь  служению музам:
 
Жил в древней Греции певец Анакреон;
Он с юношеских лет был музам обречен,
И после, в старости, изведав всё земное,
Умел он сохранить и сердце молодое,
И ум возвышенный, и юношеский пыл,
И крепость здравия, и бодрость прежних сил.
Бывало, к молодым вмешавшись в вихорь
пляски,
Он пел им про любовь, вино, восторг
и ласки,
И звучный стих его, катяся как река,
Был дорог юноше и свят для старика.

Однако поэт противопоставляет жизнеобильному ионийцу, воспевавшему «любовь, вино, восторг и ласки», не «певца брани» в ломоносовской традиции, а современных поэтов, нашедших утешение в горестных песнях:

А ныне от певцов не те мы слышим звуки:
Их струны издают порывы тайной муки,
Негодование на жизнь и на судьбу,
Сомненья с истиной тяжелую борьбу,
Души расстроенной тяжелые болезни, –
Для современников полезны эти песни!
[Поэты петрашевцы 1966, с. 211].

Это стихотворение все еще близко к элегическому романтизму: близость проявляется в способе описания «мучения человека», сломленного жизнью, способ, который совсем скоро будет отвергнут критиками и писателями 50-х гг. Как утверждает Ю. М. Проскурина, переход связан с изменением в «формуле реализма» и в концепции личности, когда «на первый план будет выдвинута, в противовес личности, зависимой от среды, личность, оказывающая «нравственное противостояние» обстоятельствам, и будут важны «уже не социальные, как это было в 1840-е, а нравственно-психологические цели» [Попова 2020: 51]. Обратим внимание на отсутствие в приведенном выше стихотворении характерной для романтической мифопоэтики  символики, таинственных мистических намеков и привычной античной аллегории, присутствующей у поэтов пушкинской поры, что говорит о новом восприятии анакреонтики в парадигме здоровой, самодостаточной «земной» жизни. Акцент здесь сделан не на сладострастной беззаботности и утехах любви, иронически обыгрываемой Пушкиным, а на «крепости здравия» и «бодрости прежних сил». Дурову этих лет вообще не свойственна ирония, ее нет и в этом стихотворении, хотя слышны отголоски пушкинских стихов об Анакреонте и анакреонтике. Зато в них есть некоторая доля автобиографизма, личных переживаний, связанных с современным состоянием поэзии и собственной судьбой.

Из стихов Дурова и из того, что известно о нем по воспоминаниям друзей и соратников, складывается возможно неполный, но довольно яркий литературно-психологический портрет поэта, в котором не последнее место занимает некоторый консерватизм воззрений и устойчивость убеждений, сочетающиеся с резким критицизмом и требовательностью по отношению к себе и с редкой щепетильностью по отношению к близким, собеседникам, читателям. В собирательном портрете улавливается, с одной стороны, «богемность» натуры, выраженная в благородном желании деятельной жизни, новаторства и эстетического наполнения, с другой стороны – едва заметные черты врожденного благородства и некоторого «барства», но не чванливого, а сдержанно-добродушного и дружественного. Эти психологические особенности объясняют и характерность творческого Я и некоторую физическую неприспособленность к жизни, полной лишений, что, к слову сказать, удивляло Достоевского, напрочь лишенного этой черты, и нежелание или неумение что-то в себе изменить, искоренить, избавиться от того, что отнимает силы, мешает двигаться вперед, адаптироваться и встраиваться в динамичный поток буржуазного бытия, который поглотил и литературу.

В какой-то мере стихотворение «Анакреон» можно считать выражением трагических предчувствий собственных неудач и горестей, выпавших на долю поэта после 1849 г. Не менее трагичными были и годы после освобождения в условиях борьбы с болезнями и суровой конкуренции на литературном поприще, в борьбе группировок и «течений». Особый пункт в биографии Дурова – затруднения в общении с некогда дружественными людьми. Думается, этим отчасти были вызваны препятствия, связанные с творческими и эдиционными планами в условиях распространения в литературе революционных мыслей, которые Дуров скорее всего не разделял, и ускоренной коммерциализации издательского дела и бесконечных материальных трудностей, с которыми ему, подорвавшему слабое здоровье на каторжных работах в Сибири, так и не удалось справиться. Ответом на неудачи было стоическое молчание и иногда - слабое роптание в его последних стихах.
 
Плещеев в стихотворении «Умирающий» описал состояние своего поколения:

Истощены бесплодно наши силы;
Мы не щадя их тратили в борьбе;
…………………………………….
Покинем мир спокойно, без упрека;
Пусть не для нас победные венцы,
Пусть цель от нас была еще далеко,
Но пали мы, как честные борцы!..

Эти слова могут быть полностью отнесены и к Дурову, как представителю поколения «честных борцов». Для Дурова попытки влиться в современный литературный поток и зажить прежней полноценной творческой жизнью, как это сделали Достоевский, Плещеев и многие другие, оказались безуспешными, и он, смирившийся, но не с «темными сторонами жизни, со злом, невежеством, ложью, грязью, произволом» (Плещеев), а с личными обстоятельствами, с которыми бороться стало не под силу, и с судьбой, которая отвесила ему короткий срок, обрек себя на бытие «над схваткой», на одинокую, бездейственную жизнь вдали от столицы. Он не только не позаботился о сохранении своих сочинений для будущих поколений, не собрал и не подготовил их для публикации отдельным сборником, но и не оставил после себя ни личных воспоминаний, ни записок и дневника, ни эпистолярия. В отличие от Тургенева, Некрасова,  Гончарова, А.Н. Майкова и даже соратников по каторге Достоевского и Плещеева, поэт оказался менее приспособленным к новым условиям и очень близким к проблемам «лишнего человека». После возвращения Дуров, лишенный еще  24 января 1850 г. «всех прав состояния», не имея собственного жилья, обосновался в Одессе, затем в Кишеневе и в последнее время – под Полтавой, где его, разбитого болезнями, одинокого, неприкаянного, лишенного родственных уз, тепла родного дома, приютил в своем имении А. И. Пальм – давний товарищ по кружку петрашевцев, драматург, поэт и прозаик, бывший управляющий отделениями государственного банка в Кишиневе и Полтаве,  в 1860-е гг. Пальм служил управляющим банком в Кишиневе, с 1868 г. – управляющим контрольной палатой в Полтаве.
 
Хотя душой и мыслями Дуров был с русскими западниками, стремившимися революционизировать русскую поэзию по примеру французской, о чем говорит  неиссякаемая увлеченность поэта творчеством В. Гюго, П.Ж. Беранже и О. Барбье, он оставался с теми, кто принадлежал ушедшей пушкинско-лермонтовской эпохе, создавшей образ «лишнего человека». Дуров, судя по его стихам, пребывал в уверенности, что вместе с поэтами-кружковцами, собратьями по перу, выполнил свою миссию поэта. В одном из стихотворений, адресованных тетушке Н.Д. Пущиной-Фонвизиной, жене декабриста Ивана Пущина, которого Дуров посетил в Подмосковье, он с уверенным оптимизмом заявил, что «жизнь прожита не напрасно» [Пустильник 1981: 38]. Такая позиция Дурова говорит либо о некоторой обреченности судьбе, либо о разочаровании и пассивном принятии новой жизни, не возражая, не оспаривая, не противореча судьбе.

ПЕРЕВОД ИЗ Н. ЖИЛЬБЕРА – ОТХОД ОТ ЭПИКУРЕЙСКОЙ ТРАДИЦИИ. Выбор Дуровым стихотворений для перевода определялся личными предпочтениями и отношением к автору, который позиционировал себя как не зависящий от благодеяний властей и свободный в своих помыслах. Стихотворение С. Дурова «Отчаяние» является переводом фрагмента из стихотворения французского поэта XVIII в. Никола Жильбера, послужившего основой романтической легенды о нищенской жизни поэта и его смерти от голода на убогом ложе бедной мансарды, хотя на самом деле поэт умер не от голода, а из-за травмы при падении с лошади. Легенда о Жильбере, возникшая еще при его жизни, была подхвачена во Франции, подобно тому как в Англии была канонизирована легенда о Чаттертоне  сначала английскими романтиками Кольриджем, Вордсвортом, Джоном Китсом, затем романтиками Франции. Легенду о Жильбере многие недоуменно опровергали, ссылаясь на факты биографии, противоречившие вымыслу. В качестве примера апологии Николя Жильбера, напомним о фрагменте из записок романтика Виньи, приведенном его биографом Эрнестом Дюпюи в 1909 г.: «Бедный Жильбер! Процветание держит тебя за друга. Ты не озлобился, несмотря на твое мрачное настроение и гордую печаль, которые внушают тебе несчастья и несправедливость испорченного века… Осколок скалы сохранил имя английского поэта Чаттертона, который отравился в 17 лет, оставив после себя память, достойную сожаления друзей Муз… Удивляет, что до сих пор среди имен прославленных умерших, которым я отдаю почести, отсутствует имя поэта, которого Франция потеряла в конце прошлого века. Это Андре Шенье, сраженный революционным топором 7 термидора, чей величественный гений, прекрасный характер и печальная судьба ставят его в первые ряды среди поэтов».  «Проклятые поэты» Жильбер, Чаттертон и А. Шенье были героями романа А. де Виньи «Стелло», опубликованного в России в 1835 г. и заинтересовавшего В.Г. Белинского []. Дуров переводит отрывок из поэмы Жильбера, в котором поэт жалуется на свою несчастливую жизнь, обвиняя родителей в том, что научили его читать и писать, но в наследство оставили только «позор и нищету». Стихотворение, написанное в 1846 г., печатается под названием «Отчаяние. Из Жильбера»:

Безжалостный отец, безжалостная мать!
Затем ли вы мое вскормили детство,
Чтоб сыну вашему по смерти передать
Один позор и нищету в наследство...
О, если б вы оставили мой ум
В невежестве коснеть, по крайней мере;
Но нет! легко, случайно, наобум
Вы дали ход своей безумной вере.
Вы сами мне открыли настежь дверь,
Толкнули в свет из мирной вашей кельи;
И умерли... вы счастливы теперь,
Вам, может быть, тепло на новоселье,
А я? – А я, подавленный судьбой,
Вотще зову на помощь – все безмолвны:
Нет отзыва в друзьях на голос мой.
Молчат поля, леса, холмы и волны.
[Поэты-петрашевцы 1966: 225].

В легенде о Жильбере особую роль играют символы «чердака», жалкого ложа, пера и сухой хлебной корки в руках умирающего поэта. В поэтической автобиографии Жильбера, переведенной Дуровым, эти образы отсутствуют, но развивается тема богемы, бедной среды, несчастья художника, в которой преобладают жалобные интонации и обвинение в адрес родителей-крестьян (по свидетельству современников, реальный Жильбер стыдился грубых рук своего отца), которые дали поэту образование, обрекая его на бедность и испытания. Этот мотив проходит и в его автопризнании. Но особая обида была у поэта на энциклопедистов, в частности на д’ Аламбера, который не разглядел в нем талантливого поэта и не помог ему в Париже, хотя и получил рекомендательное письмо. В 11-й главе романа Виньи «Стелло», названной «Un grabat», что Ю. Б. Корнеев перевел как «Чердак»,  а  И. Кузнецова – как «Убогое ложе»,  больной поэт в бреду рассказывает о своей обиде и представляет Вольтера, как совершающего падение на землю, а д’Аламбера – в образе крысы. Вымышленный персонаж  Черный доктор рассказывает о смерти Жильбера в нищенской мансарде, свидетелем которой он стал. Описывая убогую мансарду Жильбера устами Черного доктора, Виньи выражал категорическое несогласие с жестокосердием правителей и отстраненностью буржуа, социальным неравенством и равнодушием общества к судьбе поэтов. К этому обличению прилагался в качестве «источника истины»  длинный список жертв остракизма и изгоев, «проклятых поэтов», которых возглавляет сам Гомер, которого романтики возвышали над всеми поэтами. Автор «Стелло» не замыкался на судьбах поэтов XVIII в., на теме безвременной смерти Жильбера, Чаттертона, Андре Шенье, в которых он видит, в свете спора с Ж. де Местром, жертв общественных порядков, террора и сословной несправедливости, таким образом придавая «вечный» смысл конфликту художника с обществом и властью. Подтверждая этот тезис историческими фактами и драматическим положением современного поэта, Виньи использовал «поэтическую достоверность» литературных легенд о Томасе Чаттертоне, Никола Жильбере и Андре Шенье в качестве иллюстрации идеи «поэт всегда несчастен».

Паскаль Бриссет, исследуя тему мансарды во французской литературе, связал ее с мифом о бедной, но счастливой богемной жизни и нарративом гения. Исследователь анализирует стихотворение Беранже «Цыгане» (1828), содержащем либеральные идеи о двух взаимоисключающих способах структурирования общества. Миф о богеме до Беранже выглядит следующим образом: «…задолго до того, как богемная жизнь была положена на музыку песни (стала песней), существовали многочисленные изображения поющей богемы не только в операх Пуччини, Леонкавалло или Шарпантье, но и в некоторых повествовательных произведениях XIX века. «Когда рассказчик в «Шьен-Кайю де Шампфлери» рисует два образа чердака, один идеализированный, другой «реалистичный»,  расплачивается за это Беранже и его песня «Мансарда» [Сноска 1 Champfleury, Chien-Caillou, Paris, Dentu, 1882, p. 11]). В стихах Беранже действительно присутствует  прекрасный образ «богемы», но совсем не тот, что у художников и писателей-журналистов. Этот образ богемы заимствован из «арсенала экзотических литературных персонажей 3» [3 – Сноска 3 Moussa S., «Introduction» // Le mythe des Boh;miens dans la litt;rature et les arts en Europe, Paris, L’Harmattan, 2008, p. 7]) эпохи Возрождения и классической эпохи; это кочевники неопределенного происхождения (по некоторым данным, из Богемии, по другим – из Египета), это гадалки и воры, которые путешествуют по миру с караванами и не имеют постоянного места жительства». В 1834 г. Беранже вместе с Перротеном опубликовал полное собрание сочинений и окончательно ушел из общественной жизни. Хотя он еще напишет несколько песен, которые появятся в его посмертных сборниках, но они больше не будут играть той литературной и политической роли, которую играли во времена Империи и Реставрации, и можно сказать, что существенная часть его творчества разработана до возникновения мифа о богеме. Как же тогда определить то место, которое он занимает в позднейших художественных вымыслах о богеме и какую роль он сыграл в формировании мифа, который обретет свою настоящую литературную форму только у Мюргера и Шамфлери? [Pascal Brissette. Chapitre III. Chanter la boh;me avant le mythe de la boh;me: remarques sur quelques chansons de B;ranger // Pascal Brissette,  Anthony Glinoer. BOH;ME SANS FRONTI;RE. Presses universitaires de Rennes Р. 57–72. https://books.openedition.org/pur/40210; [Cноска 4 B;ranger P.-J. de, ;uvres anciennes de B;ranger. Nouvelle ;dition illustr;e de cinquante-trois gravures sur acier […], Paris, Garnier Fr;res, 1875, 2 vol., vol. 2, p. 182]; Cноска 7 Duneton C. Histoire de la chanson fran;aise, avec la collaboration d’Emmanuelle Bigot, Paris, Le Seuil, 1998, 2 vol., vol. 2, p. 273-321]. Здесь речь идет о строчках из песни Беранже «Les Boh;miens» 1828 г., в которых характер и образ жизни богемных людей подчеркиваются повторением некоторых понятий, дорогих либералу Беранже: это понятия свободы, равенства, независимости, непредвзятости. Таким образом, песня представляет собой нечто вроде апологии плохо структурированных  и неиерархизированных коллективных форм, которые развиваются внутри развитых обществ и живут за счет них (попрошайничество, воровство)… le boh;mien у Беранже, отбросив эти «бесполезные законы», которые регулируют поведение людей, и эти «тяжелые цепи», ограничивающие свободу личности, может бежать, петь, любить и «владеть взглядом» в своих целях, «потому что все видеть – значит все победить» (Сноска 5: B;ranger P.-J. de, ;uvres anciennes… p. 184) [Brissette 2020]. «Можно даже сказать, – пишет Бризетт, – что во всем творчестве Беранже не найдется  такой избитой идеи, как эта: будто бедность есть зло весьма относительное и компенсируемое множеством благ, недоступных «великим мира сего» [Brissette, там же].

Далее Бриссет обращается к стихотворению Беранже «Чердак» (1829), которая известна нам в исполнении Дурова и Плещеева. Известен также черновой вариант неоконченной поэмы «Чердак» известного художника и поэта Павла Андреевича Федотова (1815–1852), знакомого с Петрашевским и оставившего след в истории русской поэзии, однако, при жизни ничего не печатавшего и писавшего для небольшого круга друзей [Н. И. Харджиев. Судьба художника. М., 1954. С. 39, 140; Вольная русская поэзия: 659 – 664]. По Бриссету, Беранже развивает в стихотворении ту же максиму, но с добавлением мотива чердака, который привнес разнообразие в богемные романы. Беранже не первый, кто идеализирует чердаки: Луи-Себастьян Мерсье на карте дореволюционного Парижа, которую он рисует в «Парижском таблоиде», помещает гениальных людей на чердаках. Именно здесь, по его мнению, обязательно должны находиться мыслящие головы, которые через соприкосновение с человеческими страданиями обретают более человечный гений. В качестве примера он приводит, в частности, Жан-Жака Руссо. Также и для Беранже чердак является переходным этапом (местом) в процессе формирования «гения». Этого последнего слова в тексте нет, но пространство чердака ясно указано как пространство юности, нищеты и поэтического труда [Brissette, там же]).

Песня «Le Grenier» («Мансарда») состоит из пяти восьмистиший, каждое из которых заканчивается словами «Dans un grenier qu'on est bien a vingt ans» («В мансарде хорошо нам в двадцать лет»):
 
1
Je viens revoir l'asile ou ma jeunesse
De la misere a subi les lecons.
J'avais vingt ans, une folle maitresse,
De francs amis et l'amour des chansons.
Bravant le monde et les sots et les sages,
Sans avenir, riche de mon printemps,
Leste et joyeux je montais six etages,
Dans un grenier qu'on est bien a vingt ans.
2
C'est un grenier, point ne veux qu'on l'ignore.
La fut mon lit, bien chetif et bien dur;
La fut ma table; et je retrouve encore
Trois pieds d'un vers charbonnes sur le mur.
Apparaissez, plaisirs de mon bel age,
Que d'un coup d'aile a fustiges le temps,
Vingt fois pour vous j'ai ma montre en gage.
Dans un grenier qu'on est bien a vingt ans!
3
Lisette ici doit surtout apparaitre,
Vive, jolie, avec un frais chapeau;
Deja sa main a l'etroite fenetre
Suspend son schal, en guise de rideau.
Sa robe aussi va parer ma couchette;
Respecte, Amour, ses plis longs et flottans.
J’ai su depuis qui payait sa toilette
Dans un grenier qu'on est bien a vingt ans!
4
A table un jour, jour de grande richesse,
De mes amis les voix brillaient en choeur,
Quand jusqu'ici monte on cri d'allegresse;
A Marengo Bonaparte est vainqueur.
Le canon gronde; un autre chant commence;
Nous celebrons tant de faits eclatans.
Les rois jamais n'envahiront la France.
Dans un grenier qu'on est bien a vingt ans!
5
Quittons ce toit ou ma raison s'enivre.
Oh! qu'ils sont loin ces jours si regrettes!
J'echangerais ce qu'il me reste a vivre
Contre un des mois qu'ici Dieu ma comptes.
Pour rever gloire, amour, plaisir, folie,
Pour depenser sa vie en peu d'instans,
D'un long espoir pour la voir embellie,
Dans un grenier qu'on est bien a vingt ans!

Бриссет: Эта нищета и эта работа поэта явно не печальны, так как бедный чердак  скрашивает любовь Лизетты и хор поющих друзей в дни общей трапезы (стих 4), но в целом песня окрашена ностальгией певца, сожалеющего об уходе этого времени безвестной молодости («О! как далеко они, эти столь жалкие дни!»). Структура высказывания, тон, мотивы свободной любви, дружбы и чердака во многом предвосхищают «Богему» Шарля Азнавура и Жака Планта, замечает Бриссет. Поэт, пишущий карандашом стихи на стене, уступил место художнику, работающему над своим полотном, но в том же месте, на чердаке, вызывает те же воспоминания и те же сожаления о бедных, но счастливых двадцатилетних юношах.

В «Мансарде» Беранже опускает трагические мотивы, оставляя за кадром мысли о смерти и могиле, которые появляются в других его стихах. Но в этом стихотворении весь текст воспроизводит радостное возбуждение: слышны только веселые мотивы, и читатель, не знающий печальных историй, не узнав о них, за недостатком русских переводов, может не узнать, какие тревожные мысли волновали автора песен «Мансарда», «Нищие», «Самоубийство», подобно тому как из текста жизнерадостной песни «Коробушка»  слушатели, не прочитав поэму Некрасова, так и не узнают о том, что удалец Ванька и его пожилой спутник погибли в глухом лесу от рук лесника-разбойника:

Коробейники отпрянули,
Бог помилуй – смерть пришла!
Почитай что разом грянули
Два ружейные ствола.
Без словечка Ванька валится,
С криком падает старик…
[Некрасов 1947: 94]

Дуров предпослал своему переводу «Мансарды» («Чердака») в качестве эпиграфа начальные строки из французского оригинала: «Je viens revoir l’asile o; ma jeunesse / De la mis;re a subi les le;ons» («Я снова увижу приют, где моя юность // Проходила уроки нищеты»). Поэт создает картину скромного жилища, в котором принял первые уроки жизни:

1
Вот я опять под кровлей незабвенной,
Где молодость в нужде я закалил,
Где в грудь мою проник огонь священный,
Где дружбой я, любовью встречен был.
Душа моя, приличьем не гнетома,
В самой себе вмещала целый свет;
Легко я мог взбежать под кровлю дома:
На чердаке нам любо в двадцать лет.

Поэт вспоминает о «бедной юности» своей, повторяя с очевидным воодушевлением как рефрен слова «На чердаке нам любо в двадцать лет»:
2
Пусть знают все, что жил я там когда-то!..
Вот здесь кровать моя была... вот стол...
Вот та стена, где песни стих начатый
Я до конца случайно не довел...
Восстаньте вновь, видения святые!
Откликнитесь на мой живой привет!
Для вас в те дни закладывал часы я ...
На чердаке нам любо в двадцать лет.
3
Явись и ты, скрываемая далью!..
И вот она мерещится опять...
Окно мое завешиваешь шалью
И кофточку кладешь мне на кровать...
Храни, амур, ее цветное платье
И свежесть щек лелей и свежий цвет.
Любовников ее не мог не знать я ...
На чердаке нам любо в двадцать лет.

Жизнь двадцатилетнего юноши скрашена радостными новостями о наполеоновских боевых победах и чувством гордости за императора Франции:

4
Мои друзья устроили пирушку
В честь подвигов народных наших сил.
Их громкий клик достиг в мою лачужку:
Под Маренго я знал, кто победил...
Гремит пальба... из сердца песня льется...
Среди торжеств забот и страха нет...
В Париже быть врагу не доведется...
На чердаке нам любо в двадцать лет.

Мотив «национальной гордости», связанный с темой «наполеоновских побед», то пафосно-одической, то элегической, был общим местом в литературе Франции. У Беранже этот мотив всплывает в воспоминаниях о счастливом студенчестве на оптимистической ноте, но  тут же покрыватся легким флером грусти о минувшем и невозвратном:
5
Но полно мне! Прощай, жилье родное!
За миг один увянувшей весны
Я отдал бы всё время остальное,
И опытность, и сны – пустые сны!
Надеждами и славой увлекаться,
На каждый звук в душе искать ответ,
Любить, страдать, молиться, наслаждаться –
На чердаке нам любо в двадцать лет.
[Стихи поэтов-петрашевцев. C. 233–234]

Для Дурова, как и для Беранже, это противостояние до сих пор не имеет никакого значения, и певец не существует без «народа», о котором он поет и частью которого он себя называет. Песня – не искусство само по себе, а инструмент, призванный заставить трепетать великих людей этого мира и утешить маленьких людей от их невзгод. Таким образом, из этого песенного произведения, которое, тем не менее, воспринималось богемными писателями 1850-х и 1860-х годов, является целая концепция поэта, не столько художника, сколько великого человека на службе простого народа» [Бризетт, там же].

БИБЛЕИЗМЫ В ПОЭЗИИ С. ДУРОВА. С.Ф. Дуров обращается к библейским темам в европейской и в русской традиции. Одно из часто приводимых стихотворений поэта-демократа под названием  «Из апостола Иоанна»  построено на евангельском сюжете и представляет собой изложение истории борьбы книжников с Учителями истинной веры:

Когда пустынник Иоанн,
Окрепнув сердцем в жизни строгой,
Пришел крестить на Иордан
Во имя истинного бога,
Народ толпой со всех сторон
Бежал, ища с пророком встречи,
И был глубоко поражен
Святою жизнию Предтечи.
Он тяжкий пояс надевал,
Во власяницу облекался,
Под изголовье камень клал,
Одной акридою питался...

В сюжет об Иоанне Крестителе вплетается тема фарисейства:

И фарисеи, для того
Чтоб потушить восторг народный,
Твердили всюду про него
С усмешкой дерзкой и холодной:
«Не верьте! Видано ль вовек,
Чтоб кто-нибудь, как он, постился?
Нет, это лживый человек,
В нем бес лукавый поселился!»

Дуров продолжает евангельскую историю, развивая тему Иисуса Христа:

Но вот Крестителю вослед
Явился к людям сам Мессия,
Обетованный много лет
Через пророчества святые.
Сойдя с небес спасти людей,
К заветной цели шел он прямо,
Во лжи корил учителей
И выгнал торжников из храма.

Простыми словами поэт рассказывает о чудодейственной силе Мессии:

Он словом веру зажигал
В сердцах униженных и черствых,
Слепорожденных исцелял
И воскрешал из гроба мертвых;
Незримых язв духовный врач,
Он не был глух к мольбам злодея,
Услышан им Марии плач
И вопль раскаянья Закхея...

И вновь в евангельский сюжет вплетается история лжесвидетельств фарисеев:

И что ж? На площади опять
Учители и фарисеи
Пришли Израиля смущать
И зашипели, словно змеи:
«Бегите ложного Христа!
Пусть он слова теряет праздно:
Его крамольные уста
Полны раздора и соблазна.
И как, взгляните, он живет?
Мирским весь преданный заботам,
Он ест, он бражничает, пьет
И исцеляет по субботам.

В заключительных строках стихотворения поэт поднимает тему всепрощения, которая раскрывалась до этого его современниками – французом Виньи в поэме «Изменница» (1819) и в стихотворении Я.О. Щеткина «Торжество раскаяния», написанном по следам Виньи и опубликованном в «Библиотеке для чтения» в 1841 г. Дуров излагает историю прелюбодейки, коротко рассказанную в Библии и подробно описанную поэтами, не выводя ее образ и историю согрешения. Для него важен смысл спора фарисеев  сначала с Иоанном Крестителем, позднее с Иисусом Христом. Описывая сцену на площади перед иудейским храмом, поэт концентрирует внимание на многословии фарисеев и немногословии Иисуса. Книжники обвиняют Учителя в нарушении закона Моисея:
 
Он кинул камень в божество,
Закон отвергнул Моисеев,
И кто меж нас друзья его,
Окроме блудниц и злодеев!»
«Учитель, блудную ее
Должны ль предать мы избиенью?»

В заключительных строках стихотворения приводится короткая отповедь Учителя книжникам, настолько убедительная и неоспоримая, что возмущенная толпа замолкает и расходится:

 «Кинь камень первым тот в нее,
Кто не причастен согрешенью!» –
И этот вызов вкруг него
Толпу лукавую раздвинул –
И не нашлось ни одного,
Кто б в жертву дерзко камень кинул.

Сергей Дуров верен своему принципу: он, истинно верующий в Христово учение о всепрощении, заканчивает сюжет эпилогом, в котором представляет собственные размышления, моральные выводы и заключение из 16 строк, основанные на глубоком убеждении в действенности слова Учителя. Поэт глубоко сожалеет, что слова Христа не достигли многих ушей и умов:

Прошли века с тех пор, как мы
Под благодатью искупленья;
Но наши жесткие умы
Еще далёки обновленья:
Когда к нам грешник приведен,
Мы, судьи, совесть заглушаем
И, столько ж грешные, как он,
В него каменьями бросаем.
Творец! Когда ж наступит век
Святого царствия Христова?
Когда обнимет человек
Весь смысл евангельского слова?
И, тщетно жизни не губя,
Пойдет указанной дорогой –
Полюбит ближних, как себя,
И больше всех на свете – бога!
[C. 252–253].

Такой вывод обусловлен и социальным устройством общества, и собственным мировоззрением, подпитанным социально-утопическими идеями, и религиозными представлениями, согласованными с нормами христианского поведения, завещанными Учителем, и рамками самоидентификации, имеющей не индивидуалистические, а общечеловеческие характеристики и гуманистический подход к восприятию ситуации и ее оценки.

ВЫВОДЫ. Каждый из писателей, чей дебют выпал на 40-е гг., привнес в литературу что-то свое, индивидуальное, но все вместе они подняли проблему «нравственного содержания» личности и общества, повлекшую за собой изменения и «типа конфликта и типологии героев», и представлений и оценок «положительного» и «отрицательного» героев, и категорическое осуждение «лишнего» человека [Попова М.Ю., 2020, с. 47], и неудовлетворение результатами «натураль школы» 1830-х гг. и бывшими еще в почете «тружениками пера», бытописателями, к которым принадлежал и глубоко уважаемый В.А. Соллогуб (1813–1882, 30 – 40-е гг.). В широком историко-литературном и лирико-философском контексте трех десятилетий (1840-х–1860-х гг.) по-иному видна переводная поэзия Сергея Дурова. Это не только фрагмент  подготовительной работы поэтов-утопистов, петрашевцев, фурьеристов и сен-симонистов, не только «промежуточная ступень» между «дворянской» и «демократической» литературами, «эпохой Бельтовых и Рудиных», по определению «последнего романтика» А. Григорьева, это прежде всего одна из активный линий в гражданской лирике нового типа, сохраняющая и продолжающая пушкинско-лермонтовскую гражданскую позицию в поэзии, отличная, преже всего своим идейным содержанием, от некрасовской линии и линии будущих поэтов-«шестидесятников».

ЛИТЕРАТУРА

Архипова А.В. (1972). Комментарий к повести «Село Степанчиково и его обитатели». ПСС. Т. 3. Л. С. 497–507.
Батюшков К. Н. (1977) Опыты в стихах и прозе. М.: Наука (Литературные памятники).
Белинский В. Г. (1976) Одесский альманах на 1840 год. Белинский В. Г. Собр. соч.: в 9 т. Т. 3. Статьи, рецензии и заметки. Февраль 1840 – февраль 1841; подг. текста В.Э. Боград. М.: Худож. лит. С. 373 –379.
Блюменфельд В. (1940) Андре Шенье (1762–1794). Шенье А. Избранные произведения. Л.: Худож. лит. С. 3–18.
Бухштаб Б. Я. (1972) Русская поэзия 1840–1850-х гг. Вступит. статья. Поэты 1840-1850-х годов: Большая сер. 2-е изд. Л.: Советский писатель. С. 5–62.
Бучневич В. Е. (1902). Записки о Полтаве и ее памятниках. 2-е изд. Исправл. и дополн. Полтава. С. 356–358. < Бушканец Е. Г. (1962) Новое о нелегальной поэзии 1850-х годов. Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка.  № 4.
Вацуро В. Э. (1989) Французская элегия XVIII–XIX веков и русская лирика пушкинской поры. Французская элегия XVIII–XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры.  М.: Радуга. С. 27–49.
Венгеров С. А. (1889). Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. СПб. Т. I. С. 881– 888 (статья Г. М. Герценштейна).
Вольная русская поэзия второй половины XVIII – первой половины XIX века (1959); подгот. текста и примеч. С. А. Рейсера и А. А. Шилова, вступ. ст. С. А. Рейсера, 2 изд., Л.
Вольная русская поэзия второй половины XVIII – первой половины XIX в. (1970). Вступ. статьи С. Б. Окуня и С. А. Рейсера. Л. : Сов. писатель, Ленингр. отд-ние. (Библиотека поэта: Большая серия. 2-е изд.). Примеч.: с. 753 – 883.
Гаспаров М. Л. (1989). И. Анненский – переводчик Эсхила. Ученые Записки МПГИИЯ. Вып. 347. С. 61-69.
Гаспаров М. Л.  (1983). Брюсов и подстрочник. Брюсовские чтения. Ереван. С. 173 – 184.
Гаспаров М. Л. (1995). Избранные статьи. М.
Гаспаров М. Л. (1988)  О переводимом, переводах и комментариях. Литературное обозрение. № 6.
Гаспаров М. Л. (1989) Очерк истории европейского стиха. М.: Наука.
Гаспаров М. Л. (1984). Очерк истории русского стиха: метрика, ритмика, рифма, строфика. М.: Наука.
Гаспаров М. Л. (1993) Русские стихи 1890-х – 1925-го годов в комментариях. М.: Высшая школа.
Гаспаров М. Л. (1983) Стилистическая перспектива в переводах художественной литературы. Babel. V. 29, №2.
Гинзбург Л. Я. (1997). О лирике. М.: Интрада.
Гавришева Г.П. (2013).  До питання про російські переклади поезії Андре Шеньє в XIX столітті. Культура народов Причерноморья. № 255. С. 45 – 48.
Гавришева Г.П., Енченко А.В. (2001). Традиции классицизма и романтические тенденции в творчестве А. Шенье. Культура народов Причерноморья.  № 19. С. 121–124.
Гречаная Е. (1987). Традиции и новаторство в буколиках Андре Шенье. Филологические науки. № 1. С. 32 –37.
Гроссман Л. (1925).Поэтика сонета. Проблемы поэтики. М., Л.
Гурмон Реми де. (1996) Книга масок; пер. М. Е. Блиновой и М. А. Кузмина. Томск: Водолей.
Гус М. (1971) Идеи и образы Ф.М. Достоевского. М. С. 163–164.
Дело Петрашевцев: в 3-х т. Сер.: Памятники Общественной Мысли, издаваемые институтом истории; ред. В. Десницкий. [Документы следствия. Тайная полиция]. Т. III. С. 179.  М.-Л.: изд-во АН СССР, 1937–1951.
Документы следствия по делу А. И. Пальма (1951) // Дело петрашевцев. М.; Л. Т. III.
Достоевский. Материалы и исследования (1976). Т. 2. Л.: Наука, Ленингр. отд-е.
Егоров Б. Ф. (1988) Петрашевцы. Л.: Наука.
Егоров Б. Ф. (1982)  Борьба эстетических идей в России середины XIX века. Л. : Искусство. 269 с.
Егоров Б. Ф. (1973). Перспективы, открытые временем. Изучение революционно-демократической критики сегодня. Вопросы литературы. № 3. С. 121 – 123 .
Егоров Б. Ф. Петрашевцы – идеологи утопического социализма в России. Санкт-Петербургский Институт истории РАН.  С. 78 – 90.
Ермоленко Буколика А. Шенье.
Живов В. М. (1996). Язык и культура России XVIII века. М.: Языки русской культуры.
Жизнь природы там слышна: рус. лирика природы XVIII – XIX вв. (1987); сост. А.Е. Тархов. М. : Правда.  574 с.
Жужгина-Аллахвердян Т.Н. (2016) Античный символизм и французская поэзия 1820-х гг.: Истоки мифопоэтики (Russian Edition).
Жужгина-Аллахвердян Т. Н. (2022) Элегии А. Шенье о Неэре в контексте русской анакреонтики. Матице српске за славистику. № 102. Белград: Нови Сад. С. 71–92.
З-ский П. [Засодимский] (1881) Бури в стакане воды. «Больные люди» А. И. Пальма: в 2 т.  Русское богатство. № 6 – 7. СПб.
Из воспоминаний Д.Д. Ахшарумова. (1926) Петрашевцы в воспоминаниях современников: Сборник материалов. М.; Л. С. 209.
Из записок барона М.А. Корфа (1926). Петрашевцы в воспоминаниях современников: Сборник материалов. М.; Л. С. 200–201.
Кравец С.Л. (1990) Русские писатели. Биобиблиографический словарь. Т. 2. М – Я; под ред. П. А. Николаева. М.: Просвещение.
Лакофф Дж., Джонсон М. (1990) Метафоры, которыми мы живем. Теория метафоры. М. С. 387 –416.
Ланда С.С. (1976) Примечания.  Мицкевич А. Сонеты (Лит. памятники). М.: Наука. С. 301–338.
Левин Ю. Д. (1963). Об исторической эволюции принципов перевода (к истории переводческой мысли в России). Международные связи русской литературы. М., Л.
Лемке М. К. (1908). Николаевские жандармы и литература 1826 – 1855 гг. СПб.
Лотман Л.М. (1987)  «Село Степанчиково» Достоевского в контексте литературы второй половины XIX в.  Достоевский. Материалы и исследования. Т. 7. Л. С. 153.
Маковский С. (1955) Портреты современников. Нью-Йорк.
Маковский С. (1962). На Парнасе «Серебряного века». Мюнхен.
Масанов И. Ф. (1949)  Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: в 3-х т. Т. II, III. М.:  изд-во Всесоюзной книжной палаты.
Мастерство перевода (1971). М.: Советский писатель.
Мережковский Д. С. (1894) Новейшая лирика. Вестник иностранной литературы. № 12.
Минаев Д. Д. (1948) Стихотворения (№ 101); вступ. ст., ред. и примеч. И. Г. Ямпольского. 424 c.
Михайловский Н.К. (1956) Жестокий талант. Ф.М. Достоевский в русской критике. М. С. 327.
Модзалевский Б. Л. Библиотека Пушкина. Пушкин и его современники. Вып. IX –X. С. 149.
Мусатов В. В. (1998). Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины XX века. М.: Издательский центр РГГУ.
Наш девятнадцатый век: кн. для чтения: в 2 т. (1995); авт.-сост. В.И. Коровин, В.Я. Коровина. М.
Некрасов Н.А. Коробейники (1947). Некрасов Н.А. Избранные сочинения. М.: ОГИЗ Гос. изд. худож. литературы.
Никитина Ф. Г. (1978) Петрашевцы и Ламенне. Достоевский. Материалы и исследования. Т. 3. Л. С. 256 – 258.
Николаевский  К. (1898). Товарищи Ф. М. Достоевского по каторге. Исторический Вестник.  Т. LXXI, январь. C. 219 – 224.  Русские писатели 1800–1917 (1999). Биографический словарь: в 5 т. Т. 4. М. С. 509.
Сакулин П. Н. (1924) Петрашевцы. Русская литература и социализм. Ч. I. 2-е изд. М. С. 334 – 354.
Семевский В.И. (1915) Петрашевцы С.Ф. Дуров, А.И. Пальм, Ф.М. Достоевский и А.Н. Плещеев. Голос минувшего. № 11. C. 5–43.
Семевский М. И. (1856) Сборник рукописных прозаических и поэтических произведений. составленный Михайловановым» (М. И. Семевским). Ч. 1. М., л. 29. Рукописный отдел Института русской литературы АН СССР.
Смиренский Б.В. (1958) Поэт-петрашевец С.Ф. Дуров в Сибири.  Сибирские огни, № 1.
Смиренский Б.В. (1959). Стихотворения поэтов-петрашевцев. Вопросы литературы, № 7.
Старицына З.А. (1980) Беранже в русской литературе. М.: Высшая школа.
Пальм-Альминский А.И. (1931) Алексей Слободин. Повесть из жизни петрашевцев. ОГИЗ Молодая гвардия.
Пальм А.И. (1873) Алексей Слободин. Семейная история в пяти частях. СПб.
Пальм А.И. (1881). Больные люди: в 2 т. СПб.
Пальм А.И. (1884) Петербургская саранча. Роман: в 3 ч. СПб.
Пальм А.И. (1893) Драматические сочинения. М.
Плещеев А. А. Стихотворения; вступит. ст., ред. и примеч. Гр. Сорокина. 208 с. (Б-ка поэта, Малая сер.).
Попова М.Ю. (2020) 1850-е годы в истории русской литературы как научная проблема. Уральский филологический вестник. Сер.: Русская классика: динамика художественных систем. С. 47 –64.
Поэты-петрашевцы (1940). Стихотворения;  вступ. ст. В. Жданова; ред. текстов и примеч. В. Комаровича. 298 с. (Б-ка поэта, Малая сер.).
Поэты-петрашевцы (1950); вступит. ст., подготовка текста и примеч. В. Жданова. 2-е изд. 300 с. (Б-ка поэта, Малая сер.).
Поэты 1840 – 1850-х годов (1972); вступит. статья и общ. ред. Б. Я. Бухштаба; сост., подг. текста, биогр. справки и примеч. Э. М. Шнейдермана. (Б-ка поэта, Большая сер.) 2-е изд. Л.: Советский писатель. С. 31–32.
Поэты 1840 – 1850-х годов (1962); вступ. статья и общ. ред. Б. Я. Бухштаба, подг. текста, биогр. справки и примеч. В. С. Киселева. Л.: Советский писатель. 568 с. (Б-ка поэта: Малая сер.)
Поэты 1820–1830-х годов (1972). Т. 2. Л.: Советский писатель, Ленингр. отд-е.
Поэты-петрашевцы (1957). А.П. Баласогло, А. И. Пальм, Д.Д. Ахшарумов, С.Ф. Дуров, А.Н. Плещеев; подг. текста, примеч., биогр. справки В. Л. Комаровича; вступит. ст. и общ. ред. В. В. Жданова (Поэты кружка петрашевцев). (Б-ка поэта: Большая сер.) 2-е изд. Л.: Сов. писатель. С. 144-246.
Поэты-петрашевцы (1966); вступ. ст., подгот. текста и примеч. В. В. Жданова (Б-ка поэта. Малая сер.) 3-е изд. М, Л.: Сов. писатель. C. 144 – 246.
Поэты 1860-х годов (1968); вступ. ст., подг. текста и примеч. Ямпольского И. Г. (Б-ка поэта. Малая сер.).   Л.: Сов. писатель. 763 с.
Пустильник Л.С. (1981) Жизнь и творчество А.Н. Плещеева. М.: Наука, АН СССР (Сер.: Литературоведение и языкознание).
Пушкин А.С. Собр. соч. в 3-х т. Т. 3. М.: Худож. лит., 1987.
Русская поэзия 19 века (1996); сост.: Н.Е. Петропольская, Р.А. Яшенькина. Самара.
Русская лирика XIX века (1986); сост. Вл. Орлова. М.: Худож. лит. (Классики и современники. Поэтическая библиотека).
Русская поэзия, 1826  – 1836 (1991);вступ. ст., сост. и коммент А.С. Немзера. М. : Худож. лит. 527 с. (Классики и современники. Поэтическая библиотека).
Русская поэзия XIX века: в 2 т. Т. 1. (1974); сост. Е. Винокуров, В. Коровин; вступ. ст. Е. Винокурова]. М.: Худож. лит. (Библиотека всемирной литературы. Сер. 2. Литература XIX века ; Т. 105).
Русская поэзия XIX века (1974). Т. 2. Книга 42 (106). Антология поэзии (Библиотека всемирной литературы). М.: Художественная литература. Есть Плещеев, Дурова нет.
Русская поэзия XIX – начала XX в. (1987) ; сост., вступ. ст., примеч. Н.И. Якушина; редкол.: Г.И. Беленький и др. М.
Русская поэзия XIX в. (1929). Л.
Русская поэзия Золотого века (2013). М. : ОЛМА Медиа Групп. 221 с. (Шедевры мировой поэзии).
Русская поэзия первой половины XIX века (2004); сост. и вступ. ст. Н.И. Якушина. М.: Дрофа, Вече. 319 с. (Библиотека отечественной классической художественной литературы в 100 т.) (Библиотека отечественной классики).
Русские поэты XIX века : Первая половина (1991);  сост. М.С. Вуколова ; вступ. ст. Л.И. Ошанина; послесл. В.И. Коровина. М. : Просвещение.
Русский биографический словарь (1905). СПб. С. 727 – 729 [Cтатья о Дурове В. Л. Модзалевского, т. «Дабелов-Дядьковский»].
Русский стих: Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика: В честь 60-летия М. Л. Гаспарова (1996). М.: Российск. гос. гуманит. ун-т. С. 311 – 326.
Топоров В. Н. (1984) К символике окна в мифопоэтической традиции. Балто-славянские исследования 1983. М.
Три века русской метапоэтики: легитимация дискурса: антология: в 4 т. (2002). Т. 1 : XVII – XIX вв. Барокко. Классицизм. Сентиментализм. Романтизм. Реализм; сост. К.Э. Штайн, Р.М. Байрамуков, А.Б. Оболенец и др. Ставрополь : Ставропол. кн. изд-во.
Тхоржевский С.С. (1971) Жизнь и раздумья Александра Пальма. Л.
Тхоржевский С. С. (1984) Жизнь и раздумья Александра Пальма. Тхоржевский С. Портреты пером. Л.:
Тынянов Ю.Н. (1977) Достоевский и Гоголь (К теории пародии). Ю.Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М. С. 212 – 226.
Феномен творческого кризиса: монография (2017); под. общ. ред. Т. А. Снигиревой, А. В. Подчиненова.  Екатеринбург: изд-во УРФУ.
Французская поэзия ХІХ–ХХ веков (1982). М.: Прогресс.
Французские стихи в переводе русских поэтов XIX – XX вв. (1969); состав., вступ. ст. и коммент. Е. Эткинда. М.: Прогресс.
Французские стихи в переводе русских поэтов XIX–XX вв. 2-е изд. (1973). М. :  Прогресс.
Фридлендер Г.М. (1985) Достоевский и мировая литература. Л.: Советский писатель.
Фридлендер Г.М. (1987) Достоевский и Гоголь. Достоевский. Материалы и исследования. Т. 7. Л. С. 16.
Чирова И. С. (1969) А. И. Пальм и его роман «Алексей Слободин». Русская литература. № 2.
Чудаков А.П. Комментарий. Тынянов Ю.Н. Достоевский и Гоголь. С. 483 – 486.
Шевырин В. М. (1975) Рецензия.  Вопросы истории. № 11. С. 189 – 191.
Щукин  Д.С. (2015) Труд и забвение: памятные страницы жизни и творчества литератора  А.И. Пальма. История и историческая память. С. 206 –224. < Щуров И.А. (1964) Дуров. Краткая литературная энциклопедия. Т. 2. М.: Советская энциклопедия. С. 821–822.
Энгельгардт Н.А. (1902). Цензура в эпоху великих реформ (1855–1875 гг.). Очерк второй. Исторический вестник. Т. ХС. С. 133 –
158. < https://runivers.ru/bookreader/book484542/#page/6/mode/1up >
Эткинд  Е. Г. (1997) Русская переводная поэзия XX века. Мастера поэтического перевода. ХХ век. Санкт-Петербург: Академический проект. С. 5–54.
Эткинд Е. (1973). Французская поэзия в зеркале русской литературы. Французские стихи в переводе русских поэтов XIX – XX вв. М. : Прогресс. С. 3 –43.
Эткинд Е. Г. (1963) Поэзия и перевод. М., Л.
Якобсон Р. (1987) Работы по поэтике. М.
Аnthologie poеtique franсaise.  XVIII siеcle (1966). P.: Garnier-Frеres.
Brissette P., Anthony Glinoer (2010) Bohеme sans frontiere. Rennes: Presses universitaires de Rennes. [Chapitre III. Chanter la boheme avant le mythe de la boheme: remarques sur quelques chansons de Beranger]. Р. 57–72.
Gourmont Remy de. (1896). Le livre des masques. Paris: Soiciete du Mercure de France.