Голод

Слово от автора: вероятны небольшие исторические неточности. Даты дневниковых записей повествователя могут не совпадать с реальными, однако все нижеописанные ужасы, к великому сожалению, абсолютно достоверны и нисколько мною не выдуманы. Словом, произведение не является подлинной хроникой событий и несет лишь художественный характер.

Голод.
«Я не согласен ни с одним словом, которое вы говорите, но готов умереть за ваше право это говорить» -- писал Вольтер. Да, помню, как сейчас, именно эта фраза некогда вдохновила меня на работу журналистом. И кто бы знал, что эта работа однажды приведет меня к тому, о чем пойдет речь далее.
Первая половина 20 века. Залитая кровью и слезами, страдающая от голода и войн, кипящая от внутренних конфликтов, Россия, подобно паровозу, продолжала свой исторический путь. Сколько горя пережила она в те страшные годы! Признаюсь, для меня и по сей день удивительно, как, несмотря на эти тяжелейшие события, наша страна сумела выстоять их достойно и выйти победительницей. По-настоящему великая страна!..
Я начал свой путь журналиста в 1920 году. Тогда я был молод, полон сил, душа моя требовала постоянных волнений и потрясений, и я с жаром приступал ко всякой работе. Я видел многое, но то, что довелось мне увидеть в 1921 году, никогда ни с чем не сравнится.
Плох тот журналист, который не чувствует малейших перемен в стране, не замечающий мелочных проблем. А ведь эти проблемы впоследствии могут перерастать и во что-то большее. Они, как смертельная болезнь, которую важно обнаружить на первых стадиях, пока ещё можно что-то сделать – в ином случае шансы на благополучный исход, как известно, значительно сокращаются. Но эту беду не мог предвидеть только слепец. Войны и революции истощают страну, а когда они идут одна за одной, не давая ей хотя бы даже небольшой передышки, она начинает стонать и вопить так, что даже глухой вдруг начинает слышать.
Как бы громко то не звучало, голод в Поволжье для меня не стал чем-то удивительным. Продразверстка сильно волновала крестьянский народ, и он, желая хоть как-то сократить долю передаваемого армии хлеба, даже начал значительно уменьшать посевные площади. Это и стало роковой ошибкой: отсутствие запасов зерна в засушливые 1921-22 годы привели к огромнейшим потерям. Миллионы людей страдали от голода и, несмотря на помощь Лиги Наций, умирали в страшных мучениях. Именно тогда, в самом начале своего пути, я и познал все трудности работы журналистом, находящемся в эпицентре событий, и набрался впечатлений на всю оставшуюся жизнь. И вот, спустя годы, я нашел свой дневник и будто вновь пережил все ужасы, которых насмотрелся в то время, которые и по сей день являются мне в страшных снах и терзают душу пугающими картинами.

Мая 24. 1921 год. Ещё в начале весны я чувствовал приближение этой беды. Знаю… знаю, что сильно рискую, но не могу не ехать. Сердце колотится бешено. Черт!
[Вырвана страница]
Большую часть статей пишу в стол. Большевики запрещают писать в газетах о голоде, охватившем уже несколько губерний. Мысли не идут в голову, заработок ничтожный.
В городах стали появляться «мешочники» (P.S. крестьяне, бежавшие из своих деревень в крупные поселения, надеясь хоть там спастись от голода), и я боюсь, что в скором времени этот кошмар, о котором мне рассказывали «товарищи по цеху», жившие в тех местах, доберется и до нас. Давеча телеграфировал одному из них и теперь тревожусь о том, как бы не сорвалась поездка. До поезда пара часов. От волнения ерзаю на стуле, и рука дрожит. Уж не знаю, как впоследствии буду читать эту запись – почерк отвратительно корявый и угловатый.
Мая 28. 1921 год. Хотелось бы сказать, что доехал без происшествий, но после всего того, что видел в поезде, ещё сутки не мог отойти от увиденного.
Я сел на поезд в третьем часу пополудни и сразу, ещё не доехав до Саратова, в котором мне предстоит провести, как я полагаю, следующие несколько месяцев, увидел то, о чем пока только читал: в вагоне со мною ехали иссушенные и оттого чем-то похожие на курагу крестьяне, которых, видимо, по указанию правительства возвращали в места их прежнего обитания, дабы хоть как-то бороться с мешочничеством (полагаю, это осуществляется с целью предупреждения городских волнений, которые могут возникнуть, если голодающие из Поволжья станут массово ехать к нам, на Украину, чем могут разрушить начатую и уже дающую хорошие результаты хлебозаготовку).
Было много больных. Настолько много, что с ними даже не церемонились. Уже на первые сутки из моего вагона были выброшены (в прямом смысле этого слова) 10 человек. Их хладнокровно выкидывали по мере продвижения, даже не останавливая поезд. Да, быть может, я чересчур впечатлителен, но и после того, что я видел ранее, во время революции и Гражданской войны, мне было дико видеть действия проводников. Негуманно, да, но в то же время, закрыв глаза на сентименты, я думал: “А что им остаётся делать?..”
Параллельно с вышеописанным происходило следующее: те люди, что ехали «зайцем», зацепившись за малейший выступ, падали с характерным глухим хлопком и хрустом.
Паровоз шел непривычно медленно, словно, как и эти несчастные измождённые люди, был обессилен и едва мог тянуть за собой бесконечную цепь вагонов. В какой-то момент я даже перестал замечать ход времени: за окном целый день пасмурное небо (а некоторые из окон и вовсе были закрыты чьими-то телами, так что свет никак не мог протиснуться сквозь них), в вагоне темно, точно в сарае, а вокруг одни и те же лица неподвижно сидящих людей. Все будто бы замерло. И я тоже замер, застыл, подобно статуе.
На вторые сутки я уже перестал что-либо замечать, так что даже и не понял, как вдруг оказался в Саратовской губернии. И вот сейчас, сидя с товарищем в его доме и вспоминая увиденное, я вновь вздрагиваю, восстановив изображение в своей памяти.
Мая 29. 1921 год. Полночи не мог уснуть и закрыл глаза только ближе к рассвету. Но спать долго, верно, мне было не суждено, и утром я проснулся от собачьего взвизга. Закрыл простыней голову и уткнулся лицом в подушку.
[Вырвана страница]
Савелий (товарищ) водил меня на местный рынок. Вот тут-то и объяснился давешний псиный всхлип: на прилавке лежало убитое и поделенное на части животное, подле которого стояла щуплая женщина с круглобрюхим дитем у ног, жевавшего некое подобие лепешки. Прочую скотину уж давно забили, и людям не оставалось ничего, кроме как питаться кошками да собаками. Что же будет, когда и они поизведутся, не хочется даже представлять.
Июня 1. 1921 год. Сегодня Савелий был особенно хмур. Во все предыдущие дни я замечал его расстройство, но сейчас, казалось, наступила кульминация. Он нервно шагал из угла в угол, стучал костлявыми пальцами по всякой попадавшейся под руку поверхности, тяжело вздыхал и не обращал внимание ни на что, кроме своей тяжёлой думы. Мне казалось, будто бы товарищ находился под неким колпаком – до того он был невнимателен к окружающему миру в минуты раздумий.
На вопрос о том, нужна ли ему в чем-то моя помощь, ответа не давал. После этого он, как правило, вдруг поднимал руку, начинал ею трясти, точно что-то отрицал, а после и вовсе, потряхивая головой, уходил в дальний угол и садился, уткнувшись лицом в согнутые в коленях ноги. И этих его движений я ужасно боялся. А ещё… Меня пугают его стеклянные глаза…
Июня 2. 1921 год. Все было как в тумане. Мне даже подумалось, что этого могло и не быть вовсе, однако...
Не знаю, во сколько точно, но помню, что тогда едва-едва взошло солнце. Савелий был в прежнем состоянии. Взяв из кладовой пару мешков с неизвестным мне содержимым (полагаю, там могло быть что-то из продовольствия) быстро куда-то ушел.
Потом пришли люди в форме. Савелий о чем-то долго с ними изъяснялся, те же в свою очередь обыскивали каждый сантиметр в доме. И кажется, даже переворотили мою суму.
Проснувшись окончательно, я проверил свои вещи и обнаружил, что все было перевёрнуто и скомкано. Стало быть, мне не привиделось?.. Денег меньше не стало. Да там и так брать было бы нечего: в кошельке было всего два рубля и тридцать семь копеек от того ничтожного заработка, который был получен мною в начале этого месяца за одну из моих статей и который я берег как зеницу ока. Бог его знает, на сколько ещё мне хватит этих денег. Нужно сказать, что купить на них здесь, в Саратове, просто нечего – все стоит каких-то немыслимых денег. Тогда, пару дней назад, я видел на рынке зерно с ценником в десять тысяч рублей. И это при том, что в год крестьянин зарабатывал в среднем одну только тысячу рублей. И это в лучшем случае!
Вечереет. В кладовой, бывшей в подвальчике, повесилась мышь.
Июня 4. 1921 год. Медленно, но верно мы сходим с ума. Давеча, придя наконец в чувства, Савелий объяснил, что произошло. Как известно (а многим и не понаслышке), доносы в наше время не в диковинку. Вот и на него кто-то нажаловался соответствующим органам… Кое-как успев упрятать драгоценные остатки былой роскоши (те самые мешки, о коих я ранее упоминал, действительно содержали в себе пару килограммов овса), он вернулся домой и на пороге-таки столкнулся с товарищами в форме.
Во все то время, пока Савелий описывал все те приключения, я смотрел на него и поражался, с какой быстротой сменяются эмоции на его лице: от гнева к смеху, от печали к спокойствию. Блестящие глаза его больше не выражали той бесконечной тоски и тревоги, что были в последние несколько дней. Наконец, он с улыбкой заключил, что бояться нам с ним нечего, что ситуация отныне у него под контролем и что, раз уж он взял меня к себе, то я могу не бояться за то, что при первой же трудности меня выгонят на улицу.
Порой я даже поражаюсь его оптимизму. Сейчас, когда у нас на столе одна тарелка каши на двоих и по полчашки кипятка, вместо привычного нам некогда чая, Савелий продолжает считать, что все происходящее вокруг нас мракобесие нам отнюдь не грозит, что мы будем продолжать более-менее спокойное существование. Но как?..
Июня 6. 1921 год. О знали бы вы, как сильно я хотел бы вычеркнуть увиденное своей памяти, промыть и продезинфицировать всеми видами дезинфекторов свою черепную коробку! У меня неистово трясутся руки…
Этим утром… [огромная черная клякса] ребенка! Верится ли мне, что нынешним утром я (о, Матерь Божия!) своими глазами видел, как отец погубил собственного ребенка, после чего превратил его в какое-то страшное варево? Не верится. Ей-Богу, не верится! [неразборчивые каракули, мало похожие на слова]
Я схожу с ума. Судя по всему, от недоедания у меня начинаются какие-то странные видения. Этого же не может быть? Не может? Ведь мне все это привиделось? Ведь это все плод моей фантазии?..
Июня 7. 1921 год. Находясь под впечатлением от увиденного, я не мог трезво оценивать ситуацию. Сейчас… сейчас же, наверно, я могу даже вполне понять мотив этого убийства. Лишний рот никогда не бывает кстати. Оттого он и лишний… У крестьян отношение к детям таково: они никто и звать их никак. Они часто мрут ещё во младенчестве и толку от них никакого. Следовательно, и беречь их незачем. О, как же неприятно мне это писать… но я журналист, я должен писать все так, как оно есть, без капли лжи. Я ведь не желтушник.
Более всего меня пугает то, что сейчас начинает исполняться то, что я видел лишь в ночных кошмарах, посещающих меня, когда я особенно худ здоровьем и не в силах даже подняться с кровати: нас всех будто отбрасывает назад, куда-то в далекое прошлое, все дичают и становятся все меньше и меньше похожими на людей. Дети напоминают облезлых толстопузых зверят, пухнущих от голода, а их родители теряют всякую человечность, которая и без того держалась на ниточке, когда речь заходила о количестве ртов в семье.
(Прим. Под желтушником здесь подразумевается журналист, большая часть работы которого является жёлтой прессой)
Июня 8. 1921 год. Не перестаю думать о том, что являюсь обузой для своего товарища. Как бы он ни отмахивался, как бы он ни пытался уверить меня в том, что я нисколько не отягощаю ему существование, что наоборот помогаю не потерять рассудок и поддерживаю в нем жизненную энергию, я все равно не верю его словам. Мне все кажется, будто я здесь лишний. И без того вокруг много горя. Боль и ужас царят в домах. Незнание будущего, сомнение в том, что оно для нас наступит — вот основное направление человеческой мысли в этих краях. Поволжье изнывает от бедности, голода и засухи.
Июня 13. 1921 год. Все дни, прошедшие с момента предыдущей записи, были как в тумане. Смутно помню, что происходило. Почти не ем. Савелий постоянно уходит по каким-то своим делам, меня в них особо не посвящает. Пару раз только упомянул о том, что возится сейчас с какой-то статьей, собирает материалы и надеется на то, что это принесет ему хоть мизерный заработок.
Я стараюсь помогать ему во всем, в чем хоть сколько-нибудь смыслю. Иной раз готовлю ужин из остатков зерна и полугнилых овощей, выращенных еще Бог весть когда, но отчего-то более-менее сохранившихся.
К слову, о продовольствии: в последнее время в беседах среди товарищей по цеху заходит речь о помощи капиталистических стран. В частности, обсуждается Лига Наций и ее желание помочь бедствующей РСФСР.
Июня 14. 1921 год. Жара страшная. Солнце до того сильно печет, что я сегодня даже до колодца доходил в исподнем. Сильно переживаю за сохранность наших с Савелием остатков былой роскоши.
Находясь в одиночестве, часто погружаюсь в размышления о том, как на самом деле мало человеку нужно для счастья. До всех этих ужасающих событий и бедствий многие люди из круга моего общения, да и крестьяне, полагаю, тоже, не ценили тех мелочей жизни, тех маленьких радостей, которые нынче считаются чем-то недостижимым и невозможным. Голод и чувство безысходности убивает человека, его душу и тело, оставляя за собой, как смерч, прошедший по плодородным и богатым землям, сплошную разруху и бесконечное, всепоглощающее горе. Мы не ценили то изобилие продуктов, которыми нас одаривала природа в покойные годы, мы не ценили те минуты спокойствия, что нам преподносила судьба. Нас будто бы накрывало куполом, наши глаза были скрыты пеленой неведения. Мы просто не видели, не задумывались об этом. И этот постепенный приход осознания в условиях окружающей (причем повсеместно) истерии добивает и без того обессиленных людей.
Я бы хотел обернуть время вспять. [Несколько размытых пятен] Нет, мне ни за что нельзя опускать руки!
Июня 17. 1921 год. Читал обращение многоуважаемого М.Горького “Ко всем честным людям”. Для исторической справки и последующего написания статей, вставлю вырезку из газеты.
"К сведению всех честных людей. Обширные степи в южной России постигнуты, вследствие небывалой засухи, неурожаем. Это бедствие угрожает голодной смертью миллионам русских людей. Я напоминаю, что русский народ, вследствие войны и революции, истощен и что его физическая выносливость ослаблена. Страну Льва Толстого, Достоевского, Менделеева, Павлова, Мусоргского, Глинки и других дорогих всему миру людей ждут грозные дни.
Осмеливаюсь верить, что культурные люди Европы и Америки, понимающие трагическое положение русского народа, поспешат помочь ему хлебом и медикаментами. Если вера в гуманность и отзывчивость людей поколеблена проклятой войной и жестоким отношением победителей к побежденным, если, говорю я, в вере в творческую силу этих людей и в отзывчивости победителей к побежденным приходится усомниться, то бедствие России дает представителям гуманности блестящий случай доказать жизненность этих идей.
Я думаю, что особенно близкое участие в помощи русскому народу должны принять те люди, которые после позорных, омраченных страстями, лет войны натравливают одних людей на других и этой травлей уничтожали творческое значение идей, созданных человечеством с величайшим трудом, но с лёгкостью разрушенных глупостью и жестокостью.
Люди, чувствующие мучительные судороги страждущего человечества, простят вынужденную горечь моих слов. Я прошу всех европейцев и американцев помочь русскому народу со всей возможной быстротой. Дайте ему хлеб и медикаменты!"
Я уверен, что в ближайшем будущем милосердные люди с охотой придут на помощь нашим бедствующим регионам. Гуманность — это явление вне политики, свойственное даже не самым чувствительным и сострадательным людям. Я верю, что каждый человек имеет хоть долю доброты и отзывчивости в своем сердце. Часто ведь (если и не всегда) случается так, что при ознакомлении с чужой жизненной ситуацией человек переносит все беды и потрясения на себя, погружается в предложенные условия и анализирует это, исходя из собственного опыта и чувств, захвативших его в минуты размышлений. Уверен, что и сейчас выйдет именно так. По крайней мере, мне хочется в это верить.
Июня 21. 1921 год. Савелий вернулся после двухдневного отсутствия и потряс меня тем, что ему удалось раздобыть (Боже правый!) целый мешок зерна, весом в килограмм! Нашему счастью нет конца и края! На вопрос “Откуда?!” мой товарищ махнул рукой и кротко улыбнулся. Все никак не могу понять, отчего он до сих пор не посвящает меня в свои дела и не говорит со мной столь же откровенно, сколь это делаю я. Временами возникают подозрения, но я, точно отмахиваясь от мух, гоню их к чертям и верю в лучшее.
Июня 23. 1921г. Наши советские власти стали открывать филиалы ЦК Помгола. К нам в Поволжье наконец начинает поступать продовольствие. Не могу найти слов, чтобы описать ту радость и благодарность, что переполняет в эти минуты мое сердце. Надеюсь, что вскоре все это дойдет и до нас и мы наконец сможем выдохнуть с облегчением.
(Прим. ЦК Помгол – комиссия, наделенная особыми полномочиями в области распределения и снабжения продовольствием)
Июня 24. 1921 год. Стоило мне на днях написать о том, что меня беспокоит скрытность Савелия, как сегодня мы наконец разобрались со всеми волнующими меня вопросами, а чуть позднее я даже пожалел о произошедшем. Это случилось как раз во время поглощения остатков моего вчерашнего овощного недоразумения (в последнее время у меня язык не поворачивается называть прием пищи изящными словами, которые я так любил употреблять ранее). Взглянув на то, что нам придется есть, я тут же вспомнил про недавний случай с зерном. Найдя в себе силы, я все же добился толкового ответа (далее пересказ беседы):
- Сава, ты знаешь, мне все никак не дает покоя тот случай с зерном...
Тут товарищ оторвался от еды и, направив взгляд мне точно в глаза, вопросительно согнул бровь:
- Не думаю, что это должно тебя волновать. Главное, что мы не голодаем.
- У меня в голове возникают нехорошие мысли.
Я виновато опустил голову, думая, что своими словами мог задеть чувства Савелия и тем самым оскорбить его. Вся эта ситуация выглядела так, словно я обвиняю его едва ли не в убийстве. А по степени напряжения, повисшего в воздухе, полагаю, эта сцена может сравниться с диалогом Родиона Раскольникова и Сонечки Мармеладовой.
- Какие же?
Савелий вдруг, точно подавившись, прокашлялся и посмотрел на меня грозно и с укором.
- Мне кажется, что ты добываешь еду нечестным путем.
- Правда? И что же я, по твоему мнению, делал для того, чтобы его получить?
Меня еще сильнее напугал его взгляд и я, не вытерпев, отвел глаза, как дитя, которого отругала мать. Савелий, быть может, счел это за ответ “Мне совестно говорить”, а потому, не дождавшись слов с моей стороны, начал первым.
- Это зерно я взял из дома мертвой старухи.
Я в ужасе взглянул на товарища. Но пуще всего меня напугало то, с каким спокойствием он это говорил. Его лицо было ровно и покойно, точно гладь озера, а взгляд... о, этот взгляд... мне на миг показалось, что глаза его стали камнями с острыми гранями, коснувшись которых, в мгновенье поранишься, поморщившись от резко пронзившей плоть боли.
- Не смотри на меня так! Я же не мог оставить нас без продовольствия.
- Так вот где ты пропадаешь целыми днями...
- Что-что?..
- Ты ищешь дома с умершими людьми?
- Что за глупости ты говоришь! Нет, я ничего и никого не ищу.
При этих словах он приложил руку ко лбу и нервно провел ею по всему лицу, точно пытаясь тем самым убрать с себя грязь тех подозрений, что были у меня по отношению к нему и что я высказал столь неосторожно. Надув ноздри, Савелий медленно вдохнул и, выдыхая, посмотрел мне в глаза с болью оклеветанного «преступника», стоящего на плахе.
- Об этом доме я узнал случайно от одного знакомого, поделившимся со мной переживаниями за мать. Мол, долго уж от нее нет вестей и не мешало бы навестить ее и проверить, не померла ли вдруг она. Я вызвался пойти с ним, чтобы в случае чего помочь, там потом и оказалось, что старуха и впрямь отправилась на тот свет. Ну и спустя некоторое время мы с ним решили проверить, не осталось ли у нее где-нибудь в закромах зерна или чего-то из прошлогоднего урожая...
Нужно сказать, меня все ещё сильно удивляет и пугает то, с каким спокойствием люди теперь говорят о смерти не то, что незнакомых, но и родственников и просто близких людей из окружения. А я не понимаю. Я не понимаю, как он так легко рассказывает о таком… Да и вообще все это [перечеркнуто так, что ничего не разобрать]
- То есть ты хочешь сказать, что ты ничего не крал?
- Да за кого ты меня держишь!
- Нет, ты пойми...
- Послушай, с твоей сентиментальностью и острой реакцией на все происходящее тебе вовсе не стоило приезжать сюда. Я ничего не крал, никого не убивал. Я лишь сумел вынести пользу из всей этой ситуации. Если бы я, как ты, часто давал волю чувствам, то, поверь, меня бы уже здесь не было. Ты же выживаешь преимущественно благодаря мне и той еде, что я приношу в дом.
И вот уж переживания за то, что я сижу на чьей-то шее, нахлынули на меня с новой силой. В горле страшно пересохло, и я почувствовал, как голова от волнения стала тихонько трястись.
- И послушай мой совет: если ты не научишься смотреть на окружающую действительность трезво, уходи из журналистики. Тебе будет тяжело трудиться в этой сфере, она съест тебя живьем. Безусловно, публицистика не была бы публицистикой без эмоций, но ты, к своему несчастью, воспринимаешь все слишком близко к сердцу, тем самым делая хуже только себе. Я не желаю тебе дурного, не сочти мои слова за оскорбление, но я, как смотрящий со стороны, говорю тебе то, что вижу.
После этих слов Савелий смолк и, доев холодно-мерзкие остатки пищи, побрел к печи, оставив меня наедине с тревожными мыслями и огарком тоскливо догоравшей свечи.
Июня 29. 1921г. С того дня будто бы что-то переменилось в наших отношениях. Я еще реже стал видеть его улыбку, разговоры стали до того редким случаем, что в честь каждого из них можно было бы устраивать праздник. Право, если бы я не так сильно из-за этого переживал, то в моменты, когда он бы начинал со мной заговаривать, я бы вздымал руки к небу и восклицал: “О хвала Господу, немой возымел голос!” (простите мне мое богохульство!)
Я стал замечать, что Савелий все чаще стал избегать бесед о журналистике и о нынешних событиях. Все наши диалоги стали строиться на обсуждении дома, а если быть точнее, об обустройстве нашего быта и душевном либо же физическом состоянии (да и то фразы были какими-то сухими, точно не было никакого желания говорить, но делать это приходилось из-за какого-то обязательства). Словом, не могу даже определить сам для себя, какой характер несут наши взаимоотношения, и предположить, во что все это безобразие выльется в дальнейшем. Быть может, мне не стоит так заострять на этом внимание. Быть может, Савелий просто еще не остыл после недавнего случая. Думаю, пока не буду бить тревогу и подожду. Но судя по внешним признакам, мой товарищ и впрямь на меня в обиде. Однако ж ничего, пройдет еще немного времени, и все придет на круги своя. По крайней мере мне хочется в это верить...
Июня 30. 1921г. Постепенно начинаю замечать, как в нашем районе становится все меньше и меньше людей. И что-то мне подсказывает, что не от голодной смерти число их уменьшается, а от того, что оные стали жертвами чьих-то голодных желудков и помутившихся разумов.
Придя на рынок, обнаружил, что на прилавках стало появляться мясо, причем по не очень-то высоким ценам. Догадка подтвердилась. Человечина нынче стоит во сто крат дешевле мяса коров, куриц, баранов и свиней. Страшно представить, во что это выльется, но одно уже можно сказать точно: каннибализм процветает, и мы покамест не в силах что-либо сделать. Нет продовольствия -- нет и гуманности среди голодающих. Время от времени начинаю думать, что вокруг меня не разумные биосоциальные существа, а сущие звери – мало что человеческого осталось в их поведении и внешнем виде. Признаться, все происходящее напоминает мне ужасную сказку, пришедшую к нам из далекого средневековья.
Июля 2. 1921г. Куда-то пропал мешок с зерном. За неимением нормальной пищи делал лепешки из травы. На вкус омерзительно, но это хоть сколько-нибудь спасает от голода.
Из-за обострившихся головных болей так и не смог окончить написание статьи. Боюсь, что скоро совсем от рук отобьюсь и не смогу хотя бы деньгами помогать приютившему меня Савелию. Безумно мучает совесть, порой приходят мысли о том, что, может, и не стоило мне вовсе сюда приезжать. Быть может, товарищ был прав?..
Июля 4. 1921г. На улицах орудуют шайки беспризорников. После окончания Первой Мировой войны их количество и так было велико, но сейчас... Куда ни глянь – везде на них взглядом напорешься. Страшное зрелище: все в лохмотьях, чумазые и черные, как негритята, с худющими ножками и ручками и с непропорционально большим округлым животом, босоногие, со сбившимися в колтуны волосами и стеклянными и блестящими, точно кукольными, глазами, выражающими лишь безграничную тоску и злобу. Они носятся по улицам, рыскают, подобно крысам, в поисках еды.
У меня есть опасения, что вскоре эти дети (если, конечно, никто не займется вопросом их поимки и пристройства) могут начать приносить куда более серьезные проблемы, чем мелкое воровство и хулиганство. Вероятно, что это может привести и к человеческим жертвам. В условиях голода и разрухи от детей-беспризорников стоит ожидать все, что угодно.
Июля 10. 1921г. Сегодня свершилось чудо: Савелий, впервые за эти дни заговорил о насущных проблемах и их решениях. Впрочем, обо всем по порядку...
День начался того, что я успел застать своего товарища дома, чего не случалось уже как несколько недель. Более того, я проснулся как раз тогда, когда он с усердием писал очередную статью. Из-за сонного состояния не в полной мере запомнил диалог, но вот примерное его содержание:
- Так ты уже не спишь?.. – Савелий бросил короткий взгляд, как только заметил шевеления с моей стороны. – Доброго утра, – спокойно и безо всяких эмоций сказал он, вновь обратившись к своей писанине.
- Доброе... Даже боюсь спросить, во сколько ты проснулся. Пишешь статью?
- Да. Пока ты спал, к нам заходил мой товарищ. Если помнишь, тот, чью мать мы недавно хоронили, – после этого он покашлял так, что стало ясно – он бессловесно выразил накопившееся недовольство.
Я поморщился, но не стал тянуть с ответом:
-  Зачем он так рано?
- Сообщил, что сегодня прибыл первый эшелон с провизией. Нужно будет пойти и узнать, кому, что и в каком количестве будут выдавать.
- Пойдешь в комиссию?
- Было бы хорошо, если бы ты занялся этим вопросом. Я сегодня занят.
После этих слов Савелий умолк на пару минут. Но это молчание было до того напряжённым, что я на физическом уровне почувствовал, будто на меня что-то давит. Однако отчего это чувство возникло?..
- Хотя, если тебе будет трудно, узнать могу и я, но освобожусь я не ранее, чем к вечеру, так что продовольствия на нас может и не хватить.
- Нет, нет, я схожу сам.
- Тогда постарайся сделать это в ближайшее время. Хотя, думаю, у того эшелона сейчас уже столько людей, сколько по праздникам на главной площади не собирается.
Я вновь упал головой на подушку. Глядя в потолок и слушая, как неистово урчит мой желудок. Кажется, если бы кто-то увидел меня сейчас со стороны, то, уж конечно, подумал бы, что я мертвец. Да и Савелий, нужно сказать, выглядит не очень-то свежо: так же, как и у меня, у него были темные, как спелые сливы, синяки под глазами, впалые щеки, уголки губ почти всегда несколько опущены. Некоторое время назад я заметил, что и взгляд у него потух. Если раньше я видел, в нем будто бы даже немного детскую живость и веселость, которая не являлась неким отражением инфантильного мышления, напротив — это было, как я думаю, скорее плюсом, нежели минусом. Почему? Думаю, потому, что это все позволяло ему держаться на плаву, быстро придумывать решения проблемам, которые, кажется, поминутно лишь увеличивали свои масштабы, но это нисколько не ухудшало его настроение и лишь подбодряло его. А сейчас... Быть может, он все еще зол на меня после того разговора... Невольно задумываюсь о том, чтобы бросить всю эту затею с журналистскими заметками и уехать в родные края. Возомнил о себе Бог весть что, вот и страдаю теперь, совесть, видимо, мучает. А чего я еще ожидал, когда ехал сюда?.. Идиот.
Голова шла кругом, во рту было сухо, как в самой жаркой и безжизненной пустыне. Я едва нашел в себе силы подняться с кровати, и глоток воды стал для меня в тот момент невероятным блаженством, эта живительная влага разлилась будто по всему моему телу, и я на некоторое время застыл на месте, закрыв глаза, мне даже на мгновение повеяло церковным ароматом. Странно было, ибо в доме не имелось хоть даже одной иконы, не то, что ладана. В такие минуты невольно задумываешься о том, как близок к Богу становится человек в тяжелые времена и как мало нужно для того, чтобы отдаться со всей душой искренней и горячей вере.
Некоторое время спустя я все же вышел из дома. К тому моменту Савелий уже давно ушел. Не буду скрывать, его отсутствие сейчас даже облегчает мое самочувствие. И что остаётся и по сей час для меня удивительным, – улучшается не только психическое, но и физическое состояние. Могу ли я сказать, что мне стыдно об этом писать? Скорее нет, чем да, ибо будем откровенны, несмотря на всю мою сентиментальность, которая так раздражила Савелия на момент того самого разговора, несмотря на всю мою мягкосердечность и горячность в проявлении тех или иных эмоций, несмотря на все это я чрезвычайно устал ощущать вину и искренне желал избавить себя от ее оков, скинуть, стряхнуть, как стряхивает с себя воду собака, всю эту накопившуюся дрянь, избавиться от преследующего меня повсеместно смрада. Я хотел откреститься от всего дурного, забыть то, что тревожило на тот момент мою душу. Я шел по улице и размышлял о том, что, в сущности, со мной происходит. Голод явно сделал мое внутреннее “Я” более уязвимым и слабым. Обыкновенно случается так, что всяческие невзгоды ухудшают характер человека, делают его более черствым, безучастным, так что едва ли что может сломить его – такова защитная реакция нашего организма. Однако в моем случае произошло скорее наоборот: я лишь сильнее волнуюсь и волнение съедает меня живьем изнутри. Даже сейчас, когда я иду по улице, поминутно, с каждым шагом я лишь сильнее тревожусь. Быть может, журналистика и правда не для меня? Как бы я не старался победить жгучую душевную боль, одолевавшую меня в страшные минуты, это все равно не удавалось мне, из раза в раз я лишь сильнее страдал от всего этого.
Силы покидают меня. Но даже в такой ситуации, несмотря на приходящие в голову тоскливые размышления, я стараюсь мыслить более оптимистично: что бы ни происходило, это не сделало меня дурным человеком. Изо всякой ситуации важно выносить для себя какой-то урок. Какой урок я бы мог вынести в этом случае? Что бы ни происходило, какие бы ужасы тебе не доводилось бы переживать, нужно оставаться человеком. Нельзя терять лицо в безликой реальности и становиться ее частью.
Июля 15. 1921г. Степь выгорела настолько, что напоминает подгоревшую корочку хлеба (право, если бы сейчас мне дали ее, я бы не воротил от нее нос, как делал это в детские годы...), а рыжий диск солнца светил до того ярко, что страшно было на улицу из дома выйти, не то что в поле оказаться. Признаться, глядя в окно, я даже вздрагивал. Сердце сковывал звериный ужас, стоило только мне представить, как я оказываюсь посреди блекло-желтой степи, как с неба глядит на меня, укоряя, солнце, словно говоря: «Куда ты, дурак, вышел, от голода голова порожняком?»
От земли подымалась к небу прозрачно-блестящая испарина, волнами окатывающая иссохшую и безжизненную траву. Небо ослепляло синевой, и я закрывал глаза, представлял, что все это не со мной и не с теми, с кем я разделяю эту участь. Иной раз, глядя на Савелия, я думал, что он уж настолько стал безразличен к окружающему миру, что и вовсе перестал испытывать какие-либо свойственные человеку чувства. Даже страх не виднелся хоть на мгновение в его взгляде – такая же степь, сухая и безжизненная, в его светло-голубых глазах.
Подняв веки, я как бы поднял занавес, и вновь передо мной предстала трагедия в лучших древнегреческих традициях. Впрочем, нет, это сравнение будет несколько неподходящим [заметка на полях: было бы неплохо перечитать, а то совсем что-то все забылось; дай Бог, это скорее кончится и все вернётся на круги своя]. Не знаю, что мною в тот момент двигало, но я провел пальцами по обжигающе-горячему стеклу и почти сразу отдернул руку. На минуту мне показалось, что я действительно наблюдаю что-то, что происходит на сцене, что все это какая-то постановка с талантливыми актерами. Я обернулся к Савелию.
- Послушай, тебе не кажется порой, что ничего этого на самом деле нет и что мы просто спим?
При этих словах товарищ посмотрел на меня как на прокаженного, но я увидел, как на лице его мелькнуло согласие и как у него в голове промчалась череда каких-то мыслей. Я знал, что вряд ли мне удастся хоть как-то вывести диалог в нужное мне русло, но мне очень не хотелось сходить с ума, и я хватался за любую возможность поделиться хоть с кем-то переживаниями и раздумьями насчёт того, что вижу и ощущаю. Всяко лучше, чем полное бездействие, верно?
- Боже, ну не смотри на меня так! Неужто ни разу за все это время тебя не посещала эта мысль?
- Посещала. Да… - тут я будто на себе почувствовал, как у Савелия бешено забилось сердце. - Посещала, но я всячески отгонял ее, не желая терять контроль над собой.
- А я так часто об этом думаю, что уже, кажется, с ума сходить начинаю.
- Я говорил тебе, что не доведет до добра твоя сентиментальность…
- Послушай, давай не будем вспоминать былых обид! Ей-богу, с тех пор я уже бесконечно много раз жалел о том, что когда-то в голову мою закралось сомнение. Прости меня…
- Я не держал обиды.
- Право, не ври! Даже если ты не думал о своей обиде, то это не значит, что ее не было. Во всяком случае, я не хочу хоть сколько-нибудь доставлять тебе неприятности.
Я почувствовал, как в горле стал ком и, пытаясь откашляться, чуть не подавился. Все мои мысли на тот момент свелись к тому, насколько велико было мое чувство вины перед товарищем.
- Скажи честно, как перед Богом…
- Я не верую, – резко оборвал он меня, и я в одну секунду забыл все, о чем хотел сказать.
- Как же… совсем?
- Если бы Бог и впрямь существовал, он бы всего этого не допустил.
- Христианин бы сказал, что все эти ужасы не что иное, как испытание веры.
- Я не христианин.
Савелий посмотрел на меня взглядом лисы: сощурив глаза и приподняв левый уголок губ.
- Давно верующим сделался?
- Я?..
Мне будто отрезали язык, и с минуту я смотрел в окно и не говорил ни слова, хотя в голове у меня кишел целый рой мыслей.
- Думаю, с тех пор, как все это началось.
- В Бога веруют те, кто в себя не верит. Не хочу дойти до того, чтобы потерять всякую надежду на себя и сделаться религиозным фанатиком, считающим, что спасение мое заключается лишь в искренней вере во что-то сверхъестественное.
- Быть может, ты прав. Я и сам временами думаю о том, как это абсурдно: стоит лишь начаться чему-то страшному и тяжёлому, как даже атеисты обращаются к Богу и вздымают руки к небу.
Я перевел взгляд от окна на Савелия. Степь. Все та же степь стояла у меня перед глазами. Он словно олицетворял собою всю ту умертвляющую стихию, что я наблюдал за стеклом оконной рамы. Дрожь табуном лошадей промчалась по всему моему телу, и я опустил голову так, что смотреть доводилось разве что на пол да на наши с Савелием ноги.
Признаюсь… не хотел о том писать, но решил, что буду недостаточно честен с самим собой из будущего и теми, кто когда-то прочтет эти заметки, а потому мой долг излагать все, что думаю. Мне кажется, что все это… что Савелий… словом, плохо верится мне в то, что жить ему доведется еще долго. Но я надеюсь, что он справится. Мы справимся.
Июля 22. 1921г. Сегодня вновь гулял по городу и читал газеты. Стало известно, что помимо Горького с обращением выступал и патриарх и что европейские державы и американские власти помощь оказать помощь, но на своих условиях. Так, Герберт Гувер (о, истинный капиталист и бизнесмен), являющийся министром торговли США, сказал, что советская власть сможет рассчитывать на помощь лишь после выполнения следующих условий: немедленное освобождение американцев, содержащихся в наших тюрьмах, гарантии невмешательства в деятельность миссии, свобода передвижения по РСФСР.
Уверен, все это вскоре будет осуществлено: ведь не может же власть быть столь безразлична к судьбе собственного народа, ибо это самый настоящий абсурд. Но признаться… сколько бы я ни уважал власть как явление, сколько бы ни пытался глядеть на разные вещи именно с точки зрения правительства, но порой думается мне, что иной раз мало кого из них волнуют мирские дела, что они существуют в некоем пузыре, изолирующем их от народа и его проблем – впрочем, оно не столь уж удивительно, ибо вся эта система представляет собой череду обмана: поручение свыше идёт, отчитаться о его успешном выполнении нужно, а уж произошло это в действительности или нет и будет ли вообще толк от всего этого безобразия  – это уже вопрос второстепенный… Словом, кажется, будто благо хочет на всех нас снизойти, но очень медлит и спотыкается об обманные схемы. Но дай Бог, конечно… Дай Бог…
Июля 24. 1921 год. Сегодня наблюдал такую картину… К слову скажу, что отчего-то уже даже не удивляюсь и принимаю это не столько равнодушно, сколько с тихой тоской.
До полудня (в иной час выйти из дома едва ли представляется возможным) довелось мне проходить по соседней улице: в доме кончилась вода, и я решил дойти до колодца, пока не наступил солнцепек. Говоря откровенно, у меня едва ли были силы на то, чтобы сколько-нибудь задумываться над тем, что меня в тот момент окружало, так что я просто брёл по пыльной, исполосованной колесами телег дороге, смотря себе под ноги. Возможно, учитывая учащение случаев каннибализма, я был несколько глуп, что почти не смотрел по сторонам: мало ли что… но со мной ничего не стало, так что волноваться о том уже не стоит, но сейчас – вечером – поймал себя на этой мысли и решил впредь так не делать… впрочем, речь не о том, я ушел от сути дела.
Итак, я шел по дороге, как вдруг услышал какую-то возню справа от меня и, подняв взгляд от земли, увидел, как пара более-менее крепких по нынешним меркам мужчин поочередно выносили из дома, больше похожего на халабуду, тела людей, как я предположил, представляющих собой одно семейство. Жутковатая, но уже ставшая привычной картина. Удивительно было одно: не могли же они так разом в один день умереть от голода. Размышляя об этом, я кое-как все же дошел до колодца и, вернувшись домой, решил вечером все рассказать Савелию.
Весь день провел за тем, что писал новую статью для литературного журнала. Понял, что до тех пор, пока не опубликую работу, написанную на основе этих заметок, публиковать что-то на политическую или околополитическую тематику будет рискованно, а я и так нынче в весьма уязвимом состоянии и опасном положении. И что уж тут говорить... это не может не расстраивать, ибо не для того я шел в журналистику, чтобы не писать о том, что в данный момент беспокоит и меня, и народ. Право, я не понимаю: неужели власть чувствует себя столь же небезопасно, сколь и я сейчас, боясь написать правду о нынешнем положении дел, что так дотошно проверяет каждую статью и произведение. Само собой, коммунисты только пришли к власти, их влияние на массы, хоть и велико, но все ж не всеобъемлюще и очень даже шатко, они опасаются контрреволюции и стараются контролировать массы как могут. Но должен ли я, исходя из этого, продолжать молчать? Господи, я так устал! Мне тошно от самого себя, от моего безволья и молчания. Мне тошно от страха и бессилия, от вины и стыда. Мне тошно от всего, что меня окружает в данный момент, и я, к своему несчастью, ничего не могу с этим сделать. Порой мне кажется, будто я песчинка в огромной безжизненной пустыне, барханы которой легко управляемы ветром – стоит ему подуть, как песок плавно и послушно утекает в задаваемом направлении. Однако ж я пустился в аллегорию... Говоря короче, порой я задумываюсь о том, что даже если я напишу что-то “эдакое”, то это ни к чему не приведет, ибо мои статейки будут лишь каплей в море, но и молчать обо всем, что меня беспокоит, я тоже не могу. Это пограничное состояние меня просто сжирает изнутри. Вечно кажется мне, будто я не имею никакого веса, будто ни одно мое слово не играет никакой роли: все решает кто-то вышестоящий. Но почему этот кто-то всесилен, а я нет?.. Долго можно рассуждать и строить теории заговора, но я настолько утомлен, что считаю это сущей бессмыслицей...
Мои тягостные думы прервал вернувшийся домой Савелий. Я кратко пересказал ему ту ситуацию, что сегодня со мной произошла, на что он хмыкнул, поджав губы:
- Да удавились они. Все разом.
- Думаешь, сами они?
- А то как же? Разве есть еще какие-то варианты? По-моему, вполне очевидно, что сами они с собой кончили, да и не раз у нас уже такое было. Чего теперь все это разжевывать?
Я мысленно выругался сам на себя за то, что опять поставил себя в несколько глупое положение.
- Я тоже об этом думал и даже предположил, как примерно это произошло. Не так давно слышал о том, как несколько семей (не одновременно, конечно) убились угарным газом. Сошлись на том, что печи нечищенные растопили и спать легли.
- Да и тут, верно, так же случилось, – он чуть потупил взгляд, – временами думаю, что это даже лучше голодной смерти.
Сказав это, Савелий смолк так же, как в день нашей размолвки, и побрел к печи. Господи, сколько воды утекло с тех пор!.. И вот я вновь наедине с огарком свечи и сердце мое бешено колотится, больно ударяя по ребрам...
Июля 25. 1921 год. Полночи ворочался и не мог уснуть: жутко болела голова, кости упирались в пружины. Казалось, будто лежу не на кровати, а на точеных пиках. В голову лезли разного рода мысли... Думалось мне о том, как сильно все поменялось, как сам я несколько изменился. Думалось о том, как хорошо было бы сейчас бросить все и уехать отсюда, не думая ни о чем. Думалось о том, как странен стал мой товарищ, вспомнились мои недавние предположения о... Впрочем, не хочу об этом писать. Мне думалось обо всем и ни о чем одновременно – все образы были столь туманны, что позднее мне думалось, что я бредил. В какой-то момент меня будто и впрямь начало жарить и на лбу проступили капли пота. Лежать стало просто невыносимо: исподнее прилипало к коже, злополучные пружины по-прежнему кололи бок и ноги.
Все как в горячке. Уже, думаю, и не вспомню, что это была за мысль, но стоило мне только позволить ей захватить мой разум, как у меня участилось сердцебиение и я стал дышать, жадно хватая ртом воздух.
Проснувшись наутро, заметил синяки в нескольких местах и брошенную на полу рубаху. В голове, как над пустым и безлюдным полем, свистел ветер.
Августа 1. 1921 год. Устал. Чрезвычайно устал. Стал замечать, что все меньше верю в то, что когда-то всему этому придет конец [страница надорвана сверху].
О, Господи! Направь меня, научи меня, успокой меня!.. Я так измучен... видя, как страдают все эти несчастные и ни в чем не повинные люди, мне горестно и невыносимо тяжело. Внутри меня все так и мечется из стороны в сторону, душа рвется. Мне кажется, будто бы я бестолковый и ни на что не гожусь, что ничего я не делаю для того, чтобы кому-то хоть в малой степени, но помочь. Неужели я настолько бессилен? О, как мне быть?![большая черная клякса, смазанная рукой]
Меня ужасно пугает та неизвестность, что нависла надо мною. Я словно плутаю в туманных сумерках где-то в лесной чаще, наперебой кричат со всех сторон разные голоса, озвучивающие мои мысли. И я не знаю, куда бежать – всюду ожидает меня мрак и пустота. И я не знаю, куда протянуть руку – протянет ли ее кто-то в ответ, смогу ли я за нее ухватиться. Впрочем, надо ли мне вообще ее протягивать? Надо ли мне куда-то бежать? Как будто ничто из этого не имеет смысла. Или в тумане сомнений и страхов мой разум и взор покрылись пеленой.
Порой думается мне, что все эти заметки не что иное, как сценарий к пьесе, исполнять которую будет лишь один актер. И это я...
Августа 7. 1921 год. Давеча сильно утомился, а потому, пожалуй, опишу события этого дня без долгих предисловий.
Около трех часов пополудни мы с Савелием направились к дому наших с ним общих знакомых. Они приглашали к себе еще неделю тому назад, но мы до того были заняты статьями и прочими делами, что нашли время только сегодня.
Дом их был, на удивление, светел и чист, так что даже и не верилось, что в нынешнее время такое вообще может быть. Однако лица хозяев и их детей, а большей частию их глаза, выдавали все. Семья у них, по здешним меркам, небольшая: всего пятеро человек. Обыкновенно в семьях бывает по пять-десять детей, здесь же всего трое, причем, что еще более удивляет, кроме них, никого более и не рождалось, соответственно, и не умирало. Всем троим было приблизительно от четырех до восьми лет. Быть может, читатели задумались, к чему я посвящаю столько слов каким-то детям, но все это уточнение я внес лишь потому, что имел свои планы на этот визит, и далее вы поймете, что к чему.
Пока Ольга (жена нашего с Савелием товарища по цеху) ставила на стол свежесваренную кашу и клала на небольшую тарелку еще пышущий жаром нарезанный хлеб, Григорий рассказывал о том, как на днях они получили первые мешки с продовольствием. Он много и с искрой в глазах говорил о том, как нес все это со старшим из сыновей домой, как всю ночь после этого едва ли не спал на этих мешках, которые, впрочем, были не столь уж объемны и велики. Наутро он проснулся с мыслью, что все это было сном или голодным бредом, однако, к своему счастью, все эти предположения оказались ложными. И вот сегодня мы у них, и в их доме был самый настоящий праздник. По крайней мере, так оно ощущалось. Искренне хотелось верить в то, что все это будет продолжаться и дальше именно так, как оно представлялось сейчас.
Я обратил внимание на то, что тарелок на столе было меньше, чем, как мне показалось, должно было быть.
- Ольга, дорогая, отчего дети к столу не идут?
- Они уже были в столовой.
- Столовой?..
- О, так ты не знаешь? А я думала, Гришку привалившее счастье окрылило настолько, что он уж и вам с Савой уже рассказал. Для детей же столовые открыли.
Глаза мои несколько округлились и расширились. Признаться, я как-то и позабыл о том, что Савелий не так давно вскользь упоминал это в одном из коротких предложений, которые говорит обыкновенно сразу по возвращении домой, так что это даже напоминает краткую выжимку из новостных сводок дня.
Тогда я решил, что будет глупо не узнать о том, как все выглядит изнутри, от самих детей. Здесь уже проснулось мое журналистское нутро, которое последние месяцы долго и беспробудно дремало и посапывало где-то в груди, скрываясь за плотью, как за пологом. Я обратился к старшему из них – Тимошке, посчитав, что он, как более сознательный из них, может рассказать детальнее.
- Послушай, Тимошка, а как вас там кормят? Хорошие люди там работают?
- Хорошие, очень хорошие! Добрые такие: еду нам дают, а взамен и гроша не требуют.
На секунду в голове мелькнула мысль о том, с каких пор дети его возраста стали задумываться о том, что за то, чтобы получить что-то, что хочешь и в чем сильно нуждаешься, нужно еще и отдать что-то взамен.
- Я еще когда с другими мальчишками сидел за столом, хотел, как некоторые, тихонько утащить с собой что-то из еды, хоть кусок хлеба домой для мамы с папой.
- Но ведь им тоже еду дают, - мне захотелось лучше понять его мышление, поэтому я стал задавать немного, может, странные вопросы. - Зачем им еще твоя еда?
- А вдруг мама голодная дома... да и папа тоже.
- Так вот, гляди, каша стоит, хлеб на тарелке.
- Не могу я один есть, зная, что еще кто-то голоден. Ведь до вечера-то у них не было каши. И хлеба не было.
Я перевел взгляд на Ольгу. Она стояла у стола, утирая краем передника стекающую по впалой щеке слезу. Заметив, что я смотрел на нее, Ольга отвернулась и, шмыгнув носом, провела руками по лицу, словно умываясь или утирая его, после чего села на скамью у стола, пригласив нас с Савелием и мужа на ужин.
- Спасибо тебе, Оля, за угощение. Неловко разве что вас объедать, время все-таки... - начал было Савелий, но его речь почти сразу обрубили.
- Не стоит, не говори так, Сава, не чужие же люди, да и как же не накормить, коль в дом гости пришли. Человеком порядочным нужно всегда оставаться, и Бог с ним с этим временем. Гришка мой вот как зарабатывал честным трудом, так и по сей день живет подобающе. Сколько ужасов он мне рассказывал, да и сама я сколько всего видела. Бог уберег нас, сохранил разум чистым, душу уж нам постараться оставить чистой надобно.
- Православный человек должен быть и в беде, и в радости благочестив и светел душой, – добавил Григорий, после чего опустил глаза и тяжело вздохнул. – И избави нас от лукавого...
- Аминь, – разом проговорили все в доме, и что удивительно, даже Савелий, о котором думал я, что он человек неверующий, тихо, почти неслышно сказал.
Мы ели молча. Разве что иногда Ольга, сидевшая у края стола, время от времени отвлекалась на детей. И мне в те минуты было так хорошо и покойно, словно ничего того, что я видел за последние месяцы, вовсе не было, словно с чистого листа я начал жить и мыслить. Господи, сохрани эту семью!..
Августа 15. 1921 год. Савелий стал совсем плох. Который день замечаю за ним некоторые странности, которые, впрочем, начались даже раньше, чем я стал о том задумываться.
Если ранее он был лишь более уставшим и раздражительным, то теперь он не реагирует уже ни на что. Беседы свелись к одним лишь приветствиям и прощаниям, которые и то не всегда проговаривались, а выражались кивком головы или быстрым жестом руки. И это для меня, признаюсь, весьма и весьма странно: мне казалось, что сейчас жизнь стала хоть ненамного, но легче, что мы постепенно со всем справимся, но он, думаю, мыслит совершенно иначе. Последние пару дней он даже почти не выходил из дома, а если и уходил куда-то, то возвращался ближе к ночи, весь потрепанный и с пустым, абсолютно ничего не выражающим взглядом. Страшно. Не просто так говорят, что чужая душа – потемки. Чую я неладное что-то, да вот думать боюсь, что дальше будет.
Августа 23. 1921 год. Из-за туч, покрывших небо с самого утра, в городе было настолько темно, что я писал новую статью при свечах. Желудок урчал так громко, что даже перебивал мои мысли, и я поминутно отвлекался, так что наконец сдался и отбросил все в сторону.
И я по-прежнему слаб. Голова порой кажется такой тяжелой, словно она в сравнении с остальным телом больше его раза в два. И я хожу и болтаю ею, болтаюсь весь, как неваляшка. Тревога бьет по нервам, играет на них, как виолончелист, орудующий смычком. Чувствую беду и не понимаю, откуда она придет. Словно голос какой-то издалека кричит, и крик его эхом отдается, да только поди разбери, о чем он сказать пытается, будто на языке другом что-то говорит он мне, думая, что я пойму его. Быть может, конечно, все это мне лишь кажется, а на деле у меня окончательно голова расстроилась и разум помутился. Ничего уже сказать точно не могу, едва ли вообще думать о чем-то, кроме этих навязчивых и, как мухи, противных мыслей не выходит. Все никак я от них не отделаюсь...
К вечеру Савелий так и не пришел, вечерять пришлось одному. Даже не по себе как-то.
Августа 24. 1921 год. И я... я не могу подобрать слов. Не может же такого быть, чтобы Савелий... Ведь я же смог, я и сейчас справляюсь, я верю в то, что все скоро вернется на круги своя. О Господь, упокой его душу...
[конец дневниковых записей]
Спустя какое-то время после похорон Савелия я все же вернулся домой. Тогда я не мог понять, отчего тот человек, которого я знал столько лет, с которым мы вместе выросли и выучились в институте, который был, пожалуй, самым жизнелюбивым и смелым человеком из всех, кого я знал за свою жизнь, так быстро оборвал свою жизнь. Признаюсь, последний месяц меня терзали смутные сомнения, я будто бы даже догадывался о том, что все это мракобесие в конечном счете приведет к тому, к чему, собственно, и привело. Мне и сейчас, спустя столько лет, страшно вспоминать то, что я увидел в тот день. Но знаете... Время от времени я возвращаюсь к тем событиям и пытаюсь все это понять, я чувствую в этом какую-то особую для себя необходимость... Будто бы осознание этой затуманенной истины откроет для меня что-то невероятно ценное.
И сейчас, когда я в очередной раз ворошил эти картинки, сменявшие друг друга, как в киноленте, я понял, что та мысль, которая пришла ко мне в первые месяцы после возвращения домой, были той самой необходимой для меня истиной и что я, сам того не подозревая, пронес ее через свою жизнь, ни на шаг от нее не отступив. Чувства и разум — вот, что делает человека человеком. И нельзя отчленять одно от другого, ибо, потеряв что-то одно, можно потерять и жизнь. И именно это, полагаю, и послужило причиной тому, что сейчас со мной нет того, кем я некогда восхищался: он гасил свои чувства, точно лил воду на тлеющие угли, думав, что все то, что волновало его душу в тот момент, на деле являлось помехой не только в основной его деятельности, но и в жизни в целом. И он ошибся. Жестоко ошибся...
И я когда-то так же ошибался. Я боялся, что, показав свои волнения, утрачу лицо, что я как журналист просто не имею на это никакого права: в моменте я поддался течению мысли Савелия и обманулся ею, подобно Еве в Эдеме, обманутой хитрым змеем. Но друг мой не был подобен змею, ибо сам был обманут им. И Бог его знает, откуда появилась эта дрянь. Но одно я знаю точно: я был счастлив, когда переступил через нее, не измарав души.