Кладбищенские этюды

Весна… Та самая, первая, настоящая, когда мир кажется хрупким и пронзительно зеленым. Воздух дрожит от тепла, от гула просыпающейся жизни, от запаха влажной земли и клейких, только что распустившихся листочков. И мы на кладбище. Странное место для весны, не правда ли? Но тогда, в мои шесть или семь лет, это казалось почти естественным. Бабушка, ее многочисленные родственники, чинные и печальные, и я, маленький наблюдатель в этом царстве мертвых, куда пришли живые.
Был солнечный воскресный день. Кладбище гудело, как потревоженный улей. Люди сидели на скамейках у могил, раскладывали на газетках нехитрую снедь, поминали усопших водкой и крашеными яйцами. Кто-то нес цветы – яркие, искусственные, или скромные букетики живых. Гомон голосов, пьяный смех, плач, молитвы – все смешивалось в воздухе с ароматом сирени, прелой листвы и той особенной, сладковатой испариной могильной земли. Было что-то таинственное, почти языческое в этом весеннем празднике жизни среди крестов и звезд.
Я уже знал, что там, под этими холмиками и гранитными плитами, лежат люди. Мертвые. Бабушкины слова, обрывки разговоров взрослых – все складывалось в картину мира, где жизнь и смерть соседствуют так близко. А над всем этим возвышалась церковь – старая, с облупившейся штукатуркой и золотым куполом, тускло блестевшим на солнце.
Именно там, в полумраке церкви, я пережил свой первый, смутный религиозный трепет. Запах ладана, мерцание свечей, строгие лики на иконах. Я впервые увидел нарисованного Бога – седобородого старца на облаке. Увидел ангелов с крыльями и каких-то людей в длинных одеждах, с книгами, мечами, копьями. Апостолы, воины… И Он – человек на кресте, со странным, двойным именем Иисус Христос. Почему Он прибит? За что? И почему все молятся Ему, плачут, стоят на коленях? «Это Сын Божий», – шепнула мне бабушка, и тайна лишь сгустилась. Эта церковная тайна, воспринятая детской душой во всей ее свежести и необъяснимости, навсегда осталась во мне – как призрачное воспоминание о чем-то безвозвратно утерянном.
С тех пор моя жизнь часто проходила между домом, школой и кладбищем. У бабушки то и дело кто-то умирал – близкий, дальний, троюродный… Звали отца, и он, к моему тихому ужасу и недоумению, с каким-то странным энтузиазмом брался за организацию похорон. Я стал замечать эту его еле скрываемую улыбку, это почти наслаждение, с которым он выслушивал вести о новой смерти. Да, мой отец любил хоронить. Он был распорядителем печали, режиссером последнего акта.
Благодаря этому я с малых лет насмотрелся на покойников. Заострившиеся носы, запавшие глаза под синеватыми веками, восковая бледность бескровных лиц… Пугающее и одновременно завораживающее зрелище.
А похороны в те времена были настоящим спектаклем! Не то что сейчас – тихо, буднично. Тогда по улицам шли процессии. Гроб несли на руках, медленно, метров сто до черного катафалка. И все это время гремел оркестр – несколько помятых мужчин с медными трубами, большим и малым барабаном, литаврами. Траурный марш Шопена стал саундтреком моего детства. Часто его звуки, несущиеся из окна, прерывали мою домашнюю подготовку. Хотелось подбежать к окну, посмотреть – кто там? Чья душа отлетает под эти торжественно-печальные звуки? Но мама и бабушка строго-настрого запрещали: «Не смотри в окно на покойника! Дурная примета! Смерть на себя накличешь! Хочешь посмотреть – выйди во двор».
А дороги… Дороги часто были усыпаны цветами – гвоздиками, розами, хвоей. Это означало, что здесь недавно пронесли гроб. Мама и бабушка запрещали мне наступать на эти цветы. Да я и сам боялся, инстинктивно чувствуя их связь с иным миром.
В нашем подъезде жил парень, Колька, намного старше меня. Верзила, почти выпускник, друживший с местной шпаной. Однажды он похвастался серебряными полтинниками с профилем Николая Второго, потом какими-то цинковыми ангелочками с отломанными крылышками, а потом и вовсе золотой монеткой. На вопрос, откуда это, он лишь ухмыльнулся и кивнул в сторону старого городского кладбища, где еще сохранились дореволюционные склепы.
Именно он, Колька, поразил меня своим циничным весельем. Как-то раз мы всем домом провожали очередного покойника. Гроб стоял у подъезда, играл оркестр, женщины плакали. Колька стоял рядом со мной и слегка улыбался. И тут у меня непроизвольно вырвалось:
– Коль, а что будет после смерти?
Он громко рассмеялся, так что соседки обернулись.
– После смерти? Да ничего не будет, малец! Положат тебя в ящик, закопают, и сгниешь. Черви сожрут! – Он наклонился ко мне заговорщицки. – Знаешь, что я видел на дне цинкового гроба одного штабс-капитана, когда мы склеп вскрывали? Жижа такая мутная, а в ней – червячки кишат, маленькие, беленькие… Бррр!
Он снова весело рассмеялся и хлопнул меня по плечу. Оркестр грянул Шопена. А мне стало так страшно и гадко, что земля ушла из-под ног. Весь день я ходил как не свой, и образ этих беленьких червячков преследовал меня.
Прошло какое-то время. Я гулял во дворе. Колька сидел на скамейке, один, немного пьяный. Увидел меня, махнул рукой.
– Иди сюда, малец. Хочешь историю расскажу? Только смотри, не уписайся со страху.
Я подошел. Любопытство пересилило страх и отвращение.
– Ну, давай, расскажи.
– А двадцатка есть? – он хитро прищурился. – Мне на пузырь не хватает.
Как раз в кармане у меня лежали те самые 20 копеек, что мама дала на мороженое. Я молча протянул их ему. Он сунул монету в карман.
– Ладно, слушай. Пошли мы как-то ночью на кладбон с пацанами. Вчетвером. Ну, ты понял, по склепам пошарить. Монетку там найти, крестик какой… Взяли пару пузырей портвейна, лопату. Думали, сначала трезвые полазим, а потом уже – вмажем. Мы там сто раз лазили, ночью, и ничего, не боялись. Пришли, короче. Сели на скамейку у одного склепа, бутылки рядом поставили. Взяли лопату, начали землю ковырять, ход делать. И тут… я не знаю, как объяснить… муторно стало. Всем четверым сразу. Не по себе как-то, жутковато… Мурашки по коже, понял? И вдруг видим – недалеко от нас, над могилами, столбики такие светятся! Много! Голубоватые такие, качаются тихонько… и к нам двигаются! Медленно так… Мы все четверо их видели, ясно так! Мы ж трезвые были, отвечаю! И тут нас такой страх взял! Панический! Жуть собачья! Мы как по команде рванули! Ой, как мы неслись! Через могилы прыгали, оградки сшибали! Вылетели за ворота, отдышались кое-как. Поматерились. Начали друг друга спрашивать: «Видел? А ты чего побежал? А ты?» Ответ один: «Страшно стало!»
Он замолчал, глядя куда-то вдаль мутными глазами.
– Не понимаю, что это было… Пришли в себя – жалко стало: две бутылки вина там остались! Собрались с духом, вернулись все-таки. Тихонько так… Забрали бухло, лопату припрятали. Но в склеп лезть уже никто не захотел. Нахрен надо… Как думаешь, малец, что это за столбики были? А? Мы ж не пьяные были!
Я пожал плечами. Что я мог ему ответить? Я и сам не знал.
В ту ночь я долго не мог заснуть. Слова Кольки, образ этих светящихся столбиков, танцующих над могилами, смешались с воспоминаниями о церкви, об Иисусе на кресте, о беленьких червячках в гробу… Мир казался полным тайн, страшных и необъяснимых.
А под утро мне приснился кошмар. Будто я лежу в тесном, темном гробу. Холодно. И слышу над собой голоса… А потом надо мной склоняются лица…
Этот сон оказался вещим. Но это уже совсем, совсем другая история.