Кикеон падре Игнатия

Элевсин. Девять дней строгого поста. Молчание. Очищение. Напряженное ожидание перед входом в Телестерион, в Святая Святых. И там, на пике ритуала, глоток кикеона – священного напитка, страшного причастия, растворяющего границы разума, отворяющего врата к Несказанному. Древняя мистерия, ключ к которой утерян, оставив лишь легенды и споры ученых о его составе – был ли то ячменный отвар с мятой, или в нем таился спорыньевый дурман, эргин, брат ЛСД?

Мало кто сегодня проходит через подобное. Девять дней поста в контексте преображающего жизнь религиозного таинства, увенчанные приемом напитка, изменяющего сознание... Кажется, такие мистерии остались в седой древности.
Или нет?

Позвольте поведать историю, случившуюся не в Древней Греции, а всего четверть века назад, в стенах иезуитского затвора. Историю не о кикеоне, но о чем-то странно на него похожем.

Молодой иезуит, вместе с собратьями по ордену, подошел к вершине духовного обучения – второму, заключительному 30-дневному уединению по методу Игнатия Лойолы. «Духовные упражнения» – так называется этот путеводитель по лабиринтам души. Первая его часть – это погружение во мрак. Упражняющийся должен непрестанно созерцать свое ничтожество перед Богом, свою греховность, свою обреченность вечному осуждению. Полное молчание, прерываемое лишь мессой и краткими беседами с наставником.

Он погрузился в эти упражнения с рвением неофита. И вскоре пал жертвой. Не Бога Любви, но Молоха христианства – той его темной, карающей ипостаси, что требует самоуничижения до полного распада. Тени теологии отчаяния сгустились над ним. К третьему дню он перестал есть. Перестал посещать службы. Перестал говорить с наставником. Он брел в одиночестве по монастырским тропам, бичуя себя не плетью, но сомнениями и безнадежностью, которые жалили куда больнее. Мир стал серым, Бог – далеким и грозным Судьей, а собственная душа – гнойной язвой.

Прошло еще три дня в этом аду самоотрицания. Четыре дня без пищи. Тело ослабло, но дух достиг странного, мрачного равновесия – метастабильного состояния полного отчаяния. Безрассудство пришло на смену агонии: «Если я никогда не смогу обрести любви к Богу, я просто буду механически двигаться в этом мертвом танце преданности до конца уединения. Пусть так». Пустота.

Был рассвет. Впервые за четыре дня он заставил себя поесть, хотя отвращение к пище было почти физическим. Один ломтик поджаренного хлеба. Чашка черного горького кофе без сахара. Он сел за стол, тупо уставился в чистые страницы своего дневника, не зная, что писать в этой пустыне души.

И в этот момент… его «транспортировали».

Слово кажется нелепым, но другого нет. Внезапно, ошеломительно, неописуемо. Словно его выдернули из ткани пространства и времени. На миг, показавшийся вечностью и одновременно долей секунды, он ощутил себя в непосредственном Присутствии. Не Бога из молитв и икон – Тот, Кого он «встретил», ничем не походил на образы воображения. Это было Иное. Ослепительное Ничто. Живая Пустота. Абсолютная Реальность, неотвратимо убедительная, не оставляющая ни тени сомнения. Истина, явленная не в словах, но в самом бытии.

Это был, возможно, главный момент его жизни. Все, что было после – включая уход из священства годы спустя – так или иначе, корнями уходит в эти несколько секунд Вечности. Все представления о себе, о Боге, о мире – рухнули и были пересобраны заново.

Что это было? Эффект обстановки и упражнений? Несомненно. Эффект поста? Вероятно, без четырех дней голода этого бы не случилось. Но и сам пост был спонтанным, рожденным из глубин отчаяния, усиленного аскетичной обстановкой и ментальными самоистязаниями.

А может… может, это был даже своего рода «энтеогенный» эффект? От черного кофе и куска хлеба? Звучит абсурдно. Но вспомним де Квинси: люди пьянели от зеленого чая, а выздоравливающий пациент – от говяжьего стейка. Истощенный организм, измененное состояние сознания – и самый простой стимул может стать спусковым крючком для лавины. Он купил несколько секунд Вечности четырьмя днями поста и чашкой кофе. А если бы цена была выше – девять дней, как в Элевсине, и не кофе, а кикеон с его таинственным эргином? Не купил бы он час? Или вечность?

Мысль об этом вызывает дрожь. Он почти благодарен Провидению (или Слепой Случайности?), что под рукой оказался лишь кофе. Если бы это был, скажем, чай из пейота… Что стало бы с его рассудком, уже стоявшим на краю пропасти? «Страх – это не забава», как мудро заметил Хьюстон Смит. Пережитое было достаточно ошеломляющим и без кактусов.

Но две вещи убеждают его, что настоящий энтеоген мог бы усилить и, главное, сделать более вероятным подобный опыт (ибо такие прорывы редки даже среди самых рьяных иезуитов). Во-первых, его собственный поздний опыт – теофании, пережитые под влиянием энтеогенов, пусть и в менее напряженной обстановке, но все же показавшие их силу вызывать глубокие религиозные чувства. Если уж в обычных условиях растение может так встряхнуть душу, то что оно сделало бы в том тигле духовных упражнений?

А во-вторых, конечно, знаменитый «Эксперимент Страстной Пятницы» Вальтера Панке. Псилоцибин против плацебо перед трехчасовой службой. Результат был ошеломляющ: группа, принявшая «плоть бога» ацтеков, пережила несравненно более глубокий и интенсивный религиозный опыт, который они оценивали как один из важнейших в жизни даже 25 лет спустя. Научное доказательство? Почти. Демонстрация того, как энтеоген может катализировать религиозное переживание в соответствующей обстановке.

И остается лишь гадать: насколько сильнее был бы этот эффект, если бы участники эксперимента Панке перед службой еще и постились несколько дней? Если бы обстановка была не просто часовней, а настоящим Телестерионом души, доведенной до предела отчаяния и ожидания?

Возможно, древние знали больше нас. Возможно, ключ к мистериям – это не только тайный ингредиент кикеона, но и алхимия поста, молитвы, отчаяния и готовности встретиться с Бездной. И иногда, очень редко, эта алхимия срабатывает даже от чашки горького кофе и куска черствого хлеба, открывая врата в Вечность на несколько невыносимо ярких секунд.