Сулейманов Ахмад

При живых свидетелях ....

                Воспоминания

Всё забыто…..   Всё ушло из памяти…..   Кроме одного…..
Кругом был голод…..   Умирали дети, женщины, старики.
Некоторые умирали, имея хлеб насущный, морально не вынесши картину адских мучений окружающих людей. Всё испытанное, пережитое, увиденное, и услышанное – затмил ужас горя и страданий обрушившийся на весь народ в одночасье. Как бы то ни было – четыре года миновали. Наступил 1948 год.
Люди немного материально окрепли, чувствовали себя более раскованно, легче стали сводить концы с концами. Уже не валялись вокруг не погребённые трупы. И всё же….  Некоторые наши соплеменники в настоящее время не помнят и не хотят говорить о трудностях испытанных в Казахстане и Киргизии. Видно стесняются. А напрасно, стесняться и не помнить об этом. Обычно такой обыватель говорит: «Когда люди умирали с голоду, у меня всё было хорошо!»  Если, действительно, у него тогда дела обстояли так хорошо, как он говорит, то лучше бы он  не выпячивал своё превосходство, так как, не возможно, быть таким бессердечным и сытым, когда кругом люди умирают от голода.  Пусть хранит нас Аллах подальше от таких людей. Я и моя семья в то время бедствовали из-за того, что нас окружала одна нищета. Самыми голодными и самими раздетыми были я и моя семья.  А почему , скажете вы? Да потому что и соседи, и сельчане мои были голодны и раздеты. Как можно было в такой обстановке быть сытым и разодетым ? В той обстановке жить бессердечным бирюком было бы не этично. Свидетели жизни тех лет пока ещё живы. Когда умирает кто-либо из бывших жителей Семипалатинской области, Урдарского района, я говорю: «Умер ещё один мой свидетель!» Недавно умерла одна женщина из нашего села. Она тоже была свидетельницей. Скромная женщина с чистым нравом. Которая была примером для всех своим поведением. И семья её, и муж были такими же. Звали её Саждат. Она была вдовой Турпалова Исы. Я был на её похоронах. После соболезнования я проронил лишь одну фразу: «Ушла ещё одна моя свидетельница!» И тут всплыла перед моими глазами картина, которая произошла с Сибири. Сибирью до сих пор называют чеченцы места депортации. Я шёл по улице, не зная о случившемся, как навстречу попалась Саждат. Увидев меня, она остановилась. Потом сняла платок, обнажив голову, с едва заметною проседью волос. Ошеломлённый её поступком, я остановился. Она с возгласом: «Ами! Пусть я умру за тебя… Ами, пусть я, сестра твоя умру у тебя, не иди дальше! Тебя сегодня арестуют. Если тебя посадят в тюрьму, что будут делать люди? Она своим платком коснулась меня, преграждая мне путь. «Саждат, что тебя так встревожило? Что же такое случилось? – спросил я. «Комендант Дорохов избил дочь Гобнакаеву Непси...
на наших глазах. Она сейчас лежит в луже крови… в комендатуре. Туда же прибыл неожиданно какой-то большой начальник. Дорохов жалуется тому начальнику, что, если не посадить или не уничтожить тебя, спокойствия не будет в этом районе. Пусть я за тебя умру, не ходи туда!» – умоляла женщина со слезами.  «Саждат, исполнить твою просьбу я сегодня не могу. Я должен пойти сегодня. Твой брат, Увайс был там? А Мовла был?»
–Был. Там много людей. Наших. Если вы не разойдётесь быстро отсюда, я буду вас заводить по одному и избивать, говорит им Дорохов». Успокаивая Саждат, я сказал ей: «Саждат, сегодня я перед твоим славным платком не склоняю голову, хотя уважаю тебя и твой платок. Но сегодня не вмешаться в этот скандал я не имею право. Понимаешь, нет у меня права остаться в стороне. Месяц тому назад Барзы Гадаева дочь заставил стоять на коленях, а сегодня избил дочь Гобнаки». Обходя сторонкой Саждат, которая преграждала ему путь, я двинулся вперёд, к комендатуре. Но Саждат крепко обхватила меня. Вырвавшись из её рук, оставив её с причитаниями, я быстрым шагом отправился в комендатуру.  Правда, дома, у меня в комнате, была одна «ценная вещь», которая очень беспокоила меня. Я своей собственной рукой нарисовал во всю стену нашей с земляным настилом хате огромный портрет моего и моего народа особого врага – Генералиссимуса Сталина. Этот портрет был три метра высотой и два метра шириной. Я боялся, что этот портрет может послужить причиной моего ареста, в место похвалы. Комендант видел этот портрет. Я «работал в школе» и жена коменданта работала там же. А обнародовалась моя тайна так. Однажды ко мне домой пришёл директор этой школы Джуке. Он часто заглядывал ко мне, любил слушать мои рассказы. Я уже в то время хорошо говорил на казахском языке, знал их литературу, историю, фольклор. Поэтому казахи считали меня своим человеком, да и я не считал их чужими для себя. Однажды директор говорит мне: «Ахмет-Ага, ты должен прийти работать в школе. У тебя будет хорошая зарплата и в дополнение кое-какие льготы. В правду сказать, как таковой для тебя в школе работы нет, но ты будешь выполнять мою работу. В твоём распоряжении будет пишущая машинка и много книг для чтения. Но кроме меня ты ни с кем не должен обмолвиться ни словом. Работать будешь тайно. Но, если ты об этом обмолвишься хоть одним словом, то считай, что ты не жилец на этом свете. Работа секретная. «Не готовишь ли ты покушение на Сталина?» – спросил я его. Мой друг от испуга весь дрожал.  –Ахмет–Ага, если ты ещё раз повторишь эту фразу, у меня будет разрыв сердца. Прошу тебя, не говори так больше никогда.  «Извини, Джуке, но кроме покушения на Сталина, какая работа может быть секретнее?– продолжил я свою шутку. Мой друг, Джуке, действительно, схватился за сердце. Быстро вскочил и стал беспокойно озираться, словно выискивал нас подслушивающих. Да, такое было время. Даже с ухмылкой или со слезами посмотревшего на портрет Сталина сажали в тюрьму без суда и следствия. Увидев портрет Сталина, надо было застыть и стоять, как вкопанный, или воскликнуть: «Да здравствует вождь международного пролетариата Иосиф Виссарионович Сталин!» – во всю глотку, чтобы все слышали. Джуке поспешил раскрыть «секретную», предлагаемую мне работу. Так как боялся, что я выскажу ещё  какую-нибудь глупость, что окончательно может остановить его слабое сердце.  «Агрессивная политика японского империализма и меморандум Танака»,  – тихо промолвил, боясь, что кто-то может услышать нас, хотя кроме нас двоих в комнате не было никого. – Что это значит, Джуке? – спросил я также тихо.  – Это тема моей кандидатской диссертации. Я же историк, окончивший КАЗГУ. Поэтому я решил стать настоящим историческим кандидатом. А тебя – Сам Аллах, – послал ко мне, сделав тебя моим помощником и другом. Я воспользовался удачей «спецпереселенца» и стал искать «выгоду» в его предложении.  – Джуке, чеченские дети не учатся уже четыре года. Их не включают во «всеобуч». Это очень вредно скажется на их жизни. Неужели власть одобряет то, что они не заняты обучением.   – Оставь их, Ахмет – Ага.
Помимо всего они и сами не хотят учиться в Советской школе…  – Будет ли  у меня возможность наладить отношения между этими учащимися и учителями?  – Поговоришь на педсоветах с учениками и учителями, тут много вопросов надо выяснить. При своих выступлениях, часто, хвали меня. Но, если ты выдашь нашу тайну, то мы рассоримся окончательно. Главная твоя работа – диссертация. Половина года хватит тебе?  Ну, восемь-девять месяцев?! Честно сказать, я не знал, что такое диссертация и как её пишут… А «об агрессивной политике Японии» и кто такой Танака слышал впервые. Правда, я много прочитал исторических книг и другой литературы; дома же была у нас с братом собрана большая библиотека, которой мы лишились при выселении. Я толком не соображал, что я делаю и чего хочу, но в одном я был согласен с Джуке, что нашим детям не до учёбы, так как они в поисках еды бродят по всем хлебным, картофельным и свекловичным полям. Я всё же пошёл «на работу» в школу. Моё рабочее место было в кабинете директора.  При желании я прогуливался по школе, общался с учителями и школьниками. Так наступили зимние каникулы 1948 года. Перед началом каникул состоялся педсовет школы. И я принимал участие на этом педсовете. Учителями здесь были казахи, русские, немцы и я один чеченец «спецпереселенец». После окончания педсовета я допустил глупую оплошность. Я сказал, что я хорошо рисую. Все залились громким смехом…
Даже, не расходясь, на некоторое время задержались, посчитав меня шутником. Я понял, что эта выходка выглядела очень глупой с моей стороны.  Но в растерянности высказал ещё одну глупость: «Две мои картины были выставлены в Доме Народного творчества. Были благодарственные награды из Москвы. А две мои картины при нашем выселении остались в наше краеведческом музее». А педколлектив вместе с директором Джуке стали смеяться от души.  – Смотрите, какой шутник Ахмет-Ака! Молодец, весели нас так иногда! А то ты всегда молчалив и угрюм. Так иногда весели нас и сам будь весёлым! После такой моей выходки отношение ко мне у всех изменилось в лучшую сторону. В один прекрасный день мой директор заговорил со мной о необходимости написать огромный портрет Сталина. Он сказал, что в районе нет большого портрета Сталина. Если я смогу его написать, то он не поскупиться на средства на такое важное дело. Я сказал, что смогу и нарисую его портрет с удовольствием.  Директор спросил о моей цене за работу. Я сказал, что нарисую бесплатно, но понадобится на это дело месяц времени. Надо подумать над сюжетом и запастись необходимыми материалами. Я спросил директора, какого размера портрет он хочет увидеть Сталина? Директор выпалил сразу: «Три метра высотой и два метра шириной! Чтобы всё начальство района было удивлено и ошарашено!» Усмехнувшись, я сказал: «А, что, если нарисовать так, чтобы ошарашенное начальство, сразу же, упало замертво?!»  – Хорошо, Ахмет-Ака. Нарисуй, большой, хороший портрет Сталина! Чтобы всё начальство упало от зависти к нам!» Нарисовал я на зависть всем портрет Генералиссимуса Сталина. Было это уже к весне. Всё село Нуалы стояло перед моей лачугой с раннего утра до заката солнца. Все рассматривали портрет Сталина. Старики, женщины, дети, казахи, чеченцы, немцы, русские и вся школа во главе с директором. Завтра этот портрет Генералиссимуса должны были забрать перенести в школу. А вот сегодня комендант Дорохов избил Гобнакиеву Непси, он стал заниматься рукоприкладством над чеченскими женщинами. Месяц тому назад он же дочь Гудиева Борзы Окку, положив на стол взведённый пистолет и часы, четыре часа заставил стоять на коленях. Пока я не пришёл ей на помощь. Когда ему сообщили, что к комендатуре иду я, он быстро подскочил к девушке, помог ей подняться и приказал: «Беги! Скройся быстрее!» Всё это он проделал, чтобы я не застал его за такой экзекуцией. А вот сегодня в луже крови лежала Гобнакиева Непси, которою Дорохов шесть раз ударял головой об стену. Неожиданно, случайно, свидетелем такого инцидента стал, возвращавшийся из вахтенной поездки начальник следственного отдела МВД Семипалатинской области. Но всю вину за это происшествие Дорохов  возложили на Ахмеда, которого он сегодня и в глаза не видел. Комендант клеветал на Ахмада, называя его «возмутителем населения», «врагом советской власти», который, рисуя портреты вождя Сталина, зарабатывает деньги. Портит в школе сознание детей, среди учителей ведёт антисоветскую пропаганду всё тот же Ахмад. –Ами, не заходи туда, они тебя не выпустят оттуда. Дорохов во всех грехах винит тебя. Не ходи туда. Там находится и большой начальник из области, заклинаем тебя, не заходи, Ами, – просили собравшиеся вокруг комендатуры чеченские женщины и старики. Нукаев Увайс пристально смотрел на меня, он был братом Турпаловой Саждат. Этот мужественный человек был болен. Но был смелым молодцем! Я зашёл, приветствовал всех и, смотря прямо в глаза Дорохова, спросил: «За что ты избил безвинную женщину?» – Капитан Ефименко! Это тот самый тип, о котором я вам говорил только что! Этот бандит не даёт нам нормально работать… Нарисовал портрет Сталина. А женщина эта находится в эпилепсическом припадке, я не касался её рукой! Я спросил у Дорохова: «У Гудаевой Окки тоже был эпилепсический припадок, что она у тебя в комендатуре простояла четыре часа на коленях. Видите, капитан Ефименко это же полная чушь и клевета. Этот бандит горазд на всякие выдумки и сказки. Пока его не изолируем, тут будут продолжаться саботаж и провокации. Помогите мне, товарищ капитан избавиться от этого типа навсегда! Я же человек честный, справедливый и преданный власти!» Капитан Ефименко засомневался в «честности» и «справедливости» Дорохова. Гобнакаеву Непсу, уложив на горючевозку Дашлакаева Идриса, в которую были запряжены быки, как труп , увезли домой в колхоз «Заветы Ильича», где она проживала. Я отправился к Непси домой, написал заявление на на имя начальника РОВД капитана Зайцева и отправил его в отдел МВД. На второй день, где-то в 10 часов утра, мой портрет Сталина вместе со мной, окружила милиция и районная спецкомендатура во главе с начальником Берлюзовым, его замом Возчиева и другими правоохранителями. Эти чины, поставив меня перед портретом Сталина, у него на виду, устроили мне допрос: – Ты думаешь о своих действиях? Ты знаешь, что ты натворил?
– Я очень хорошо подумал о своих действиях. Я знаю, что мне позволено. Я написал портрет нашего великого вождя, Генералиссимуса Сталина… Разве он «не наш»!  Они в ответ: – Он не твой кумир! Он наш Сталин!  Я говорю: «Он и нам оказал свою «милость». Начальство приказывает ему: – Уничтожь сейчас же, перед нашими глазами, этот портрет! Я в ответ: – Как «уничтожить» бесценный портрет? Портрет вождя, Сталина?! Это же уже написанный портрет! Лучше заберите его и выставьте в районном центре перед райкомом, райисполкомом и МВД! Какая разница, кто писал я или другой?  – Уничтожь сейчас же своё творение, на моих глазах?– взбесился Берлизов.   Я спросил у него: «Как уничтожить, сжечь мне его или выбросить в туалет? Каким способом?  – Делай, что хочешь! Разорви, разрушь, только быстрее!  – Сынок, сделай, что тебе велят! – просила его мать, брат и остальные, присутствовавшие здесь люди. Мне самому от души хотелось исполнить их повеление. В голове сверлила мысль на портрете написать плохие слова и выбросить в туалет.  «Эх, бессилие!? Что же мне делать? На теле моего народа ноют глубокие раны… Я, испытывая, эти раны на себе, омываю эти раны своими слезами!»
– Если я уничтожу этот портрет, кто будет в ответе за мой поступок?
– Я буду отвечать! Уничтожай скорее! – взревел Берлизов.
Зацепив верхний край ножичком, разрезая портрет, я захватил половинку фуражки, пол глаза, половину уса, разорвал его до основания. Где было написано: «Нас вырастил Сталин…». Захватывая межглазье, рот, нос, подбородок – разорвал и вторую половину портрета, со словами: «…на верность народу». Оставшаяся половинка фуражки, пол уса и глаза, пришлись на третью часть портрета,  где были слова: «На труд и на подвиги нас вдохновил»…  Прочитав эти слова, я все три куска этого портрета передал своей матери со словами: «Мама, будешь внучке подстилать в люльке эти куски». Этой внучкой была вон та, Зайнап. Мать сказала в ответ: «Если меня, за такое использование этого полотна, власти привлекут к ответу, тот я обвиню в этом капитана Берлизова и тебя».  – Нам надо скорей убираться отсюда! – крикнул один из милиционеров. После этих слов блюстители порядка уехали. На второй день прибыло высшее начальство. Это был капитан Зайцев, начальник МВД. Я был одним  из его «любимчиков», да и я его уважал также. – Где портрет ? – спросил он.  – Вот всё, что осталось от портрета» – показал я ему, записанные за ночь дочуркой три куска от портрета, которые после стирки висели на верёвке у всех на виду. Видно было, что, там, где был рот Сталина, была вырезана дырка для туалетных нужд ребёнка. Увидев такую картину, Зайцев чуть не сошёл с ума. Он спешно удалился отсюда. Эти куски портрета были подстилкою моей дочурки, пока она не рассталась с той люлькой. Правда, когда эти куски складывали вместе, то вновь воскресал портрет Сталина. Вот так и закончилась история моего первого и последнего портрета « великого и славного вождя».  «Вот девочка, которая «какала» на Сталина», – говорили о моей старшей дочери очевидцы и свидетели тех дней. Но и эта быль постепенно, стёршись из памяти, стала забываться. Но свидетели тех событий пока ещё живы. Ну, а Сталин? «Великий вождь мирового пролетариата?» Его нет. И хорошо, что его нет, и хорошо, что больше его не будет! Упаси нас Аллах! Он был врагом Всевышнего, народов и всего Мира.