Червь неумирающий откровение в пыльном фолианте

Червь неумирающий: откровение в пыльном фолианте

Есть книги, похожие на запертые комнаты в старом замке. Открываешь их – и в лицо ударяет пыльный, забытый воздух, пахнущий не только тленом бумаги, но и странными, почти безумными идеями, что некогда будоражили умы. Таким оказался для меня фолиант Иоганна Михаэля фон Лена, а точнее, вложенное в него рассуждение, приписываемое Гельмонту – имя, само по себе звучащее как заклинание алхимика.

Я читал, и слова эти, выведенные готическим шрифтом, казались одновременно и абсурдными, и пугающе знакомыми, словно эхо из самых глубин бытия:

"Вся материя вод и произведенных из них земель, камней и дерев, суть бесчисленные черви, которые располагаются во внутренности вещей, и в которые [черви] паки разрешаются тела посредством тления или гниения, пока наконец и самые черви изведенные из бездны, по совершенной победе над смертию или тлением, сублимируются (возвысятся): тогда-то в сем смысле о вещах сказано будет, что червь их более не умрет."

Черви! Бесчисленные черви как основа всего – воды, камня, дерева, самой плоти! Образ отталкивающий, почти кощунственный. Мир – не твердь, не гармония сфер, а кишащее, невидимое сплетение этих первичных, хтонических сущностей. Тление, гниение – не конец, но возвращение к истоку, распад на первоэлементы, которые суть… черви. И эти черви, рожденные из Бездны (какой Бездны? Той самой, что была до Творения?), несут в себе потенцию к "сублимации", к возвышению, к победе над смертью. И тогда, только тогда, их "червь не умрет".

Я отложил книгу, чувствуя легкое головокружение. Мысль эта была столь чужда привычному порядку вещей, столь… первобытна в своей откровенности. Все вокруг – стол, стены моей кельи, даже собственная рука – вдруг показалось мне не тем, чем казалось. Не монолитным, но состоящим из мириадов невидимых, вечно движущихся, вечно преображающихся "червей". И сама смерть предстала не финалом, а лишь фазой алхимического процесса, solutio, растворением в prima materia этих изначальных сущностей.

И тут, словно по наитию, рука моя потянулась к другому свитку – Псалтири. Я открыл его наугад, и взгляд упал на знакомые, но внезапно обретшие новую, тревожную глубину строки сто второго псалма:

 (Бархи нафши эт-Адонай, вэ-холь кэравай эт-Шем кодшо!)
"Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя – святое имя Его!"

Вся внутренность моя – коль кэравай. Что это? Сердце, печень, легкие? Да, конечно. Но и мысли, чувства, порывы души. Все, что сокрыто под оболочкой плоти. Но теперь, после слов Гельмонта, эти слова зазвучали иначе. Не могли ли эти кэравай, эти "внутренности", быть еще и теми самыми бесчисленными "червями", той кишащей основой моего существа, тем первовеществом, из которого я соткан?

И тогда благословение Господа "всей внутренностью" обретало новый, почти алхимический смысл. Это не просто призыв к душевной чистоте. Это призыв освятить саму первоматерию бытия внутри себя, признать этих "червей" не проклятием, не символом тлена, но потенциальными носителями Божественного Имени, способными к той самой "сублимации", о которой писал Гельмонт!

И тут же, как вспышка молнии, озарившая темный пейзаж, вспомнились другие слова, страшные, евангельские, о геенне огненной: "...где червь их не умирает и огонь не угасает" (Мк. 9:44). Обычно их толкуют как символ вечных мук совести, неугасимого раскаяния грешников. Но в свете Гельмонта… не может ли и здесь скрываться иной, эзотерический смысл?

Что если "червь неумирающий" – это не наказание, а… состояние? Состояние тех самых "червей", что прошли через огонь очищения (огонь геенны как алхимический огонь?), "совершенно победили смерть и тление" и "сублимировались"? Что если это – символ не вечной муки, а достигнутой, пусть и через страшные испытания, нетленности, той самой вечной жизни на фундаментальном, "червивом" уровне бытия?

Мир качнулся. Привычные тексты рассыпались и собрались в новый, причудливый и завораживающий узор. Я – не просто душа в теле. Я – легион "червей", заключенных в форму. Моя задача – не просто жить праведно, но и благословить Господа этой кишащей "внутренностью", направить ее к "сублимации", к тому состоянию, когда "червь не умрет", обретя вечность не вопреки своей природе, а именно через ее преображение.
Это было знание пугающее и одновременно дарующее странную, темную надежду. Знание о том, что даже в самом тлении, в самой идее распада на "червей", сокрыт ключ к бессмертию. Нужно лишь пройти через огонь и позволить Бездне внутри себя возвыситься к Свету. И тогда псалом Давида и слова Христа о геенне сливаются в единый, парадоксальный гимн алхимической трансформации всего сущего.