Монета

Рассказ написан в рамках командного литературного турнира 3 на 3. Заявленный жанр - мистика.
Тема: а ты думал, в сказку попал?

Условие: у участников истории нет имён, они должны называться только “этот” или “тот”. Например, “этот, который в кепке” или “тот, твой друг”
***
К нам в монастырь часто в ворота стучатся. Кого Бог пошлёт: кто в послушники просится, а иные в трудники идут. Многие и в монахи постригаются не в нашем, так в другом каком монастыре. Странноприимствовать велел Господь, без осуждения и с любовью принимать всех, невзирая на лица и чины. Всякого люда повидали. Но запомнился мне более других только один.

Также, после заутрени, постучался в ворота невысокого роста сутулый человек и попросил приютить да накормить. Вёл он себя нервно, суетился, оглядывался. И только когда за ворота зашёл, его серые, глубоко посаженные глаза обрели спокойное выражение. Братья проводили его в трапезную, отпотчевали, чем Бог послал, и он рассказал нам, как странником стал. Привожу здесь его откровение, ничего не прибавляя и не убавляя.

“Вы, поди, думаете, чего это здоровый мужик странником заделался? А так уж меня жисть повернула. Пацанёнком осиротел, никому не нужен стал. Сошёлся я с таким же бедолагой безродным. Делать оба ничего не умеем, в ученики не берут, где не наймёмся — обманывают, — заместо оплаты — пинок под зад. Тяжко нам пришлось, попрошайничали сперва, но подавали мало. Жрать хотелось всегда. Иной раз копеечку выпросишь на кусок хлеба, зубами край оторвёшь и скорей глотать, а сам боишься, что кишки не расклеятся, потому как от голода ссохшиеся, тут тебе и каюк.

Голодуха до того довела, что приворовывать стали, часто биты бывали, но то не беда, поколотят и отпустят, глядя на лета наши малые. Шарились мы по подвалам да вшей кормили, угла своего не имея. Годы шли, поднаторели мы в воровском деле. И, хоть по мелочи тырили, а пожрать хватало. Стали каморку снимать, и таким шиком нам тогда это казалось! Иной раз пузо набьём, по лавкам вытянемся и давай за жисть мечтать.

Мои мечты не хитрые — про одежонку тёплую да брюхо сытое. А этот безродный мечтал, что картины писал. Я, говорит, обязательно женюсь, да жёнку свою любить стану, не в пример, как у моих родаков было. Я как вазу хрустальную её беречь стану, и детишков у нас народится пятеро. Дом справлю, хозяйством обзаведусь, деток в люди выведу. Я, бывало, слушаю, а смешок—то и не утаю: мол, где столько натырить собираешься? А он злится, что я его мечты прахом развеял, потому что взять нам на такое-то состояние негде.

И всё у нас ровно было, пока не попалась та старуха. Я говорил ему, что ничего нам с ней не обломится. Какая может быть выручка у той, которая у храма клянчит? Да и не дело это — у святого места воровать. Проще хлебную лавку обнести, там и то мелочи в разы больше. Но его будто на аркане кто к ней потащил, ну и я, ясное дело, тоже за ним поплёлся.

Стал я этой старухе зубы заговаривать, мол, помолись за меня-дурака, чтобы Боженька надоумил, как пропитаться в этой жизни поганой. А дружок сзади подкрался, кошель ухватил, чтобы шнурок срезать. Эта, которая вся в чёрном, за руку его — хвать! Дружок рванулся бежать, а она, не гляди, что высохшая вся, мёртвой хваткой его держит.

Я—то в ближайшие кусты кинулся. Думаю, укроюсь, хоть сам, а ему хлебушко в кутузку носить стану. Гляжу, подёргался он и притих, а эта, которая в платке по самые зенки, свободную руку ему на голову положила и шепчет что-то. Она уж отпустила его, а он стоит перед ней, что столбняком прибитый. Я поближе подобрался, чтобы слышать, что она лопочет.

Вижу, эта, которая милостыню у храма клянчила, кошель раскрыла и на костлявую свою ладоху монетку вытряхнула. А монетка блестит, прям аж светится! Всего одна, зато золотая. И говорит ему, мол, коли так хочешь богатым да удачливым стать, проглоти прям сейчас эту монету, и всё у тебя ладно с этой поры будет. А откажешься — так вон, гляди, есть кому за порядком следить; сдам ему и поделом тебе.

Я в сторону глянул, и точно, пузатая гнида эта важно так расхаживает, голенища сапог сверкают, а сам в ихнюю сторону то и дело позыркивает. Ну, думаю, пропал безродный, он же не малохольный деньги жрать. Ан нет, гляжу: руку этой, в чёрном, протягивает и башкой кивает. Она ему монету на ладонь шмяк и зырит, что дальше будет. Ну, он золотой в рот запихал и проглотить пытается, а монета, видать, в глотку не лезет. Поди, червонец целый! Давился, давился, заглотил! А она вздохнула, перекрестила его и восвояси побрела.

Тут я из кустов вылез, и мы с ним рванули оттелева. Прибегли в нашу каморку, отдышались. Я думал, он пузом болеть станет, да ждать, покуда добыча выйдет, чтобы уж потом шиковать. А он лёг на лавку и лежит, на вопросы не отвечает, но вижу, черепит что-то. После, как стемнело, подхватился и давай котомку искать. Нашёл, за пояс её запихал, на дело, говорит, идём. А мне чего? Идём так идём, хотя, я бы сначала исхода монеты дождался.

И с тех пор попёрло — во всём нам фарт выпадал! Дело наше, знамо, тёмное, по ночам в домы лазили. Так, поначалу всё в окна или с заднего ходу норовили попасть, а после и вовсе страх потеряли. А всё почему? Я так рассуждаю: эта, которая у храма-то нам попалась, заворожила его, что ли. В какой дом не влезем, хозяева дрыхнут, только храп над полатями катается. Мы все покои обойдём, в котомки само ценное покидаем и не торопясь, значит, чинно и благородно через главное крыльцо-то и выйдем.

Время шло, дела мы знатно поправили. С каморки нашей съехали, стали апартаменты ладные снимать. Поначалу этот, безродный, советовался со мной, как раньше, бывало, а как забогател, принижать стал. Мне и четверти не давал от добытого, а сам всё на свою жисть безбедную, о какой мечтал, откладывал. Мол, только благодаря ему, значит, денежки к нам в руки плывут. Хотя на дело завсегда вместе ходили, и добра на своём горбу я не меньше евойного выносил. Это уж потом он бричку завёл, чтобы спины не гнуть. А что до монеты проглоченной — сколько не пытал, он мне так ничего и не сказывал.

Вот, значит, дела наши пошли гладко. А мне стрёмно было, спать почти перестал, всё, казалось, придут за нами. Больно нагло мы дома-то обносили. Ныл я ему, ныл и внял он думкам моим. Стали мы городишки менять. Один, значит, обнесём и в другой двигаемся. Много мест исколесили. Сильно поднялся дружок мой. А я что, я при ём. Так-то, вроде, правая рука, а ровней меня не держал.

После переезжать уж нам стало тяжко. Больно много барахла с собой таскать надобно. Стал дружок в ценные бумаги добро переводить. И где только научился премудростям таким! Сам обраклел, гладкий стал, сытый. Приоделся исправно. Ну, чисто барин!

Съехали мы в город, что побогаче, от столицы недалече. И обосновалися там, назвался друг мой купцом. Мол, и гильдия у него своя имеется. А какая там гильдия, Господи прости, когда на дело-то мы всегда вдвоём ходили. Но в городе этом его приветили, россказням поверили. Дом он купил исправный. Меня во флигеле поселил. А я не в обиде, мне много не надо. А после и пару доходных домов к хозяйству своему добавил. Я просил его не ходить боле на дело тёмное, мол, пора бы и о душе подумать. Жисть-то пошла сытая, прислуги полон дом. Пьём, да едим с фарфору писаного! Знай, живи, да радуйся! Так нет, всё гребёт и гребёт.

Но как-то раз залезли мы в дом богатый. Там, как завсегда, все спали крепким сном. И приглянулась ему дочка богатейская. Встал над ней с мешком награбленного и стоит как статуя, еле уволок оттуда. Куда, думаю, к господской девке подъезжает? Хотя, легко с ума свихнуться от такой красоты: в самом соку, фигуристая, волос молочный, вьётся как усы у гороха, по плечикам.

Стал он эту фрю, аки стрепет на току обхаживать, да цветочки подносить. И та ему взаимностью ответила. Мужик-то он видный, росту высокого, волос чёрный, густой, волнами, а зенки синие, как небо закатное, ну, и усы себе завёл для солидности. Заладили они вечерами у пруда в парке сиживать. Ну, гляжу, дело к свадьбе идёт, надо сватов засылать. Всё чин чином обставили, с дарами богатыми на сватовство прибыли. Так, на тебе — новая досада. Этот, который батенька ейный, на дыбы встал, мы, орёт, дворяне, только, говорит, через мой труп отдам её за купца.

Уж не буду напраслину взводить, кто этого дворянина на тот свет отправил, али и впрямь планида такая ему выпала, а только скопытился он вместе с каретой с моста. Вроде как лошади понесли, когда ввечеру он домой со службы возвертался. Тут бы, кажись, и делу сладиться, мамаша-то не противилась ихней женитьбе, она вона как зенки на дары сватовские выкатила. Но на беду, эта, к которой сватался он, дружок-то мой, сильно за батенькой горевала, да с тоски—то и повесилась. И письмецо оставила, что, мол, супротив воли родительской идтить под венец не желаю, а и без любимого свет мне не мил.

Тут и повернулся он умом, друг—то мой. Давай кажон день в храм ходить, да свечки ко всем образам ставить. Мол, грех на ём непосильный за все его злодеяния, потому и любимую сгубил. А в храме кто—то и ляпни ему, что искупить грех надо, да неимущим богатство раздать. Ну, раздал-таки дома свои, набил деньгами бумажными да монетами мешки и отправились самую бедняцкую деревуху искать. Не так уж долго колесить пришлось, нашли. Я слёзно просил домишко купить, а заселились в хибару косую кинутую, что на отшибе стояла.

Пауков да мышов я из дома повывел, кой-какой утвари натащил, вроде зажили. А этот всё на коленках перед иконами поклоны бьёт и прощения просит. Всю избу чадом от свечек задымил, того и гляди, погорим. Отправил меня искать по деревне неимущих и сильно нуждающихся. Куда деваться — пошёл. Долго искать не пришлось, мне навстречу этот, который в рубахе изорванной, попался. Просит помочь, копеечку дать, мол, семеро по лавкам хлебушка просят, а купить не на что, и непогода весь урожай сгубила. Я его в избу к нам и привёл. Одарил мой дружок его щедро и восвояси отправил.

На другой день пробудили нас вопли бабские. Он меня на деревню отправил, чтобы я выведал, что за беда такая приключилась. Оказалось, что тот, который в рубахе изорванной, упился на деньги дарёные, жёнку с детишками побил и соседа приголубил насмерть. Кормильца у семьи теперича нету, потому как в кутузку его, душегуба, заскребли. Выходит, беда в обоих домах.  Детки осиротели, бабы вдовые, почитай, обе. Ясно же, что пропойцу того на каторгу гнить спровадят. Хотел, было, этот, благодетель—то наш, денег вдовам отвалить, так не взяли. Да и то, зажиточно в хозяйстве у них было.

Ну, этот, друг мой, сызнова у икон кланяется, ищи, говорит, кого одарить. Я по деревне шастать отправился. Выведал, что есть такая, вдовушка, у которой нищета в дому не первый год гостит. Велел он, значит, ей отправить денег сундук. Мне что, моё дело невеликое, доставил. А на третий день слышу, колотят по рельсе, народ на площадь созывают. Прибёг, а там ищут благодетеля, который деньги дал. Оказалось, что ограбили ту, вдовую-то, и зашибли насмерть. А у ей детишков пятеро.

Доложил я этому, благодетелю новоставленному, до чего его дело благое людей добрых довело. Так он мне велел сироток в дом призрения устроить и деньгами ихнее начальство одарить. И трёх дней не прошло, как сгорел дом призрения начисто, и все подопечные с ним сгинули в пламени. Тут бы ему и образумиться! Где там! Я уж и в монастырь его пытался спровадить. А он артачится, пока, говорит, богатство нуждающимся не раздам, не до покою мне.

Умыкался я евойные поручения исполнять, да куды деваться. А всё толку не выходит. Кому топор подарит, так тот топором руку себе оттяпает. Кому коня в стойло приведёт, так конь взбесится и нового хозяина затопчет. То тут, то там дома да овины горят, за деньги дарёные людей убивают, падёж скотины и прочие несчастья.
Тут я о монете проглоченной вспомнил, может, это от неё все беды твои, говорю. А он и признался, что и сам так думал. Уж сколько раз он монетку эту в омут кидал, а она наутро сызнова у него в кармане оказывалась.

На другой день пришли к избе селяне толпой, велят благодетелю нашему выйти. Ну, вышел. А они ему в ножки кланяются и просят с деревни ихней съехать. Поклонился и он им в ноги и молчком в избу ушёл. Потоптались они у ворот, погомонили и по дворам разошлись.

Уж как я его уговаривал вернуться, да монету окаянную к храму, у которого мы ту старуху ограбить хотели, отнести. А он упёрся: пока всё награбленное не раздам, с этого места не сдвинусь. Велел мне тайком деньги в дома, где нужда царит, подкидывать. Я и подкидывал, всё думал, вот, деньги кончатся, спокойно заживём.
А на деревне что ни день, в рельсу бьют, беды так и сыпятся. Благодетель этот с лица сошёл, лбом об пол стучится, сон потерял, но на своём стоит, одаряй, говорит, неимущих, вона их сколько на деревне. Так их же только больше становится от даров таких, толкую я ему. А он твердит: одаряй, да и только!

Вот, как рассвет занялся, пошёл я на колодец водицы набрать. Тишина такая, аж слышно, как роса с травы капает. Стою, покой в себя вбираю. Вдруг крики, вопли, удары со стороны избы нашей раздались. Я ведёрко бросил, до избы добёг и к окнам, что со стороны огорода, прильнул. А там прям под иконами благодетеля нашего мутузят. И топорищем охаживают, и вилами. Ну, думаю, теперь меня бы не приметили. Схоронился за крыжовником, лежу, холодею. Гляжу, толпа из избы в деревню подалась. К дому подполз, потихоньку в окошко глянул. А там безродный-то растерзанный навзничь лежит, рот раззявил, а изо рта деньги бумажные торчат и глазницы монетами внутрь вдавлены.

Тошнота подкатила. Мне бы отворотиться, а я как заворожённый взгляд отвести от него не могу. Вдруг шевельнулось что-то тёмное в углу. Матушки святы! Это ж она, которая монету дала! Подошла к убитому, головой покачала, руку вперёд протянула и червонец, тот самый, золотой, из его кармана сам к ней на ладонь и выплыл. Она его в кошель положила и вдруг как зыркнет в окно. Прямо мне в зенки! Я чуть не родил! А она отворотилась и вон из избы пошла.

Тут я очнулся. Наскоро, пока селяне не вернулись по мою душу, безродного бедолагу схоронил, слезу на могилку его уронил. Хотел, было, деньжат прихватить, благо они весь пол усеяли, да вовремя одумался. Проклятые они! Хибару нашу запалил, пусть, думаю, огнём очистится. Так с пустыми карманами с деревни и дёрнул. А взгляд той ведьмы старой мне теперь всюду мерещится, хожу, а меж лопатками мураши бегают. Живи теперича, да оглядывайся, как бы и по мою душу она не явилась.

Теперь, вот, странствую, про жисть нашу горемычную людям толкую, да грехи замаливаю. Благо странноприимных на земле—матушке довольно, видно, помиловал меня Бог, дал времечко на искупление. Ну, братья—монахи, давайте по чарочке за упокой души этого благодетеля непутёвого примем. У Бога любви много, авось, и его простит. Упокой, Господи, душу грешную”.