Давным-давно сказка Озеро счастья

ОЗЕРО СЧАСТЬЯ

1.

Давным-давно в деревушке Горелый бор, что на Смоленщине, жил мужик по имени Иван, по прозвищу Горемычный. Дня не проходило, чтобы не оправдывал Иван прозвище свое. Ступени да лестницы под ним ломались, косы да вилы норовили ткнуть или порезать, коровы да козы соседские так и ждали на рога подсадить. И то еще мело¬чи были. Соберется парень сеять, крысы с мышами все зерно в амбаре чуть не за ночь приберут; взрастит урожай сильный, град или пожар степной лишь его только поле и тронут. В реке Иван не раз тонул, грибами каждое лето травился, от собак бешенных частенько бегал. И не только сам горе мужик мыкал, но и тем, кто рядом находиться рисковал не сладко доставалось. Потому, как померли родители, остался он один-одинешенек.
Не знал, не ведал бедолага, что ему в жизни делать, пока однажды не по-встречал на ярмарке купца заезжего, коему сено сторговал втридешева. Объегорил куп¬чина простака (ну да тому не привыкать), на радостях же разговорился и поведал Ивану, что далеко в сторонке восточной, за Урал-горами, среди лесов дремучих лежит Байкал-озеро волшебное. Водица в нем слезы прозрачней, дно чистым серебром устлано, и кто в озере том искупается, навек счастливо заживет. А еще хорошо в водах его горе то¬пить: ко дну идет сразу и более не всплывает оно лихоманное. Обрадовался дурачина, долго путь выспрашивал. Отнекивался купец, на трудности да опасности кивая, но, ко¬гда Иван деньги-то, за сено вырученные, покупателю назад отдал, тогда и дорогу об¬манщик ему в “подробностях” расписал, справедливо полагая, что из дали такой не ка¬ждому возвертаться дано.
Пришел Горемыка в деревню свою, рассказал сельчанам об озере волшеб-ном, поклонился сходу, упросил за хозяйством присмотреть до того, как счастливым вернется. Переглянулись земляки, покивали головами мудро, тайком пальцами у виска повращали, мол, “рехнулся парень с горя, что с него возьмешь”, однако согласились, даже припасов Ивану на дорожку в котомку кинули с условием одним, что и их беды мужик с собой понесет, чтобы утопить, значит. Прикинули горелоборцы промеж друг-дружки: “дурак-то он дурак, а вдруг и доля правды есть в том, вдруг да получится. Обидно случай-то упускать!” Нашептал каждый про несчастья свои в мешок заплеч¬ный. Раздулся мешок, хоть и воздухом полон был, потяжелел, едва взвалил его Иван на плечи. Однако взвалил с радостью хоть раз чем-то односельчанам полезным оказать¬ся.
Долго спина его одиноко маячила на дороге, пока не растворилась в полу-денных лучах.

* * *
Вечер настиг путника посреди широкого поля. Мелькала где-то вдали кром¬ка леса, еще дальше поднимались кверху струйки дымков печных, поблескивала полос¬ка речная, но идти туда было далековато, отчего и решил Иван ночевать, где стоит. На¬ломал кустов придорожных, развел пламя костра, достал ломоть хлеба и баклажку с квасом, вечерять принялся.
Ест, а сам плечи, за день натруженные, разминает.
– Ох, и тяжела ноша моя. Не зря народ говорит, что ничего нет тяжелыне горя людского.
Глядь, мешок-то зашевелился вдруг, угловатым стал из круглого, завороча¬лось в нем что-то, завздыхало. Однако Иван в жизни своей натерпелся не мало, на ис¬пуг просто так не брался. Мигом распустил узел, сунул руку и выволок на свет костерка лохматую голую простоволосую девку. Нос длиннющий, губы кривые тонкие, рожа ря¬бая, а на все остальное, тьфу, глаза век не смотрели б.
– Ты что ж за зараза такая?!
Хихикнула девка препротивно, буркалами стрельнула, бесстыже бедром по¬вела.
– Ой, и прав же ты, касатик, зараза я, да из таких, что поискать еще надобно! Хи-хи-хи!
С мужиком однако разговор короткий. Воткнул Иван подзатыльник найден-ке, кинул мешковину:
– Срам прикрой! Да не ухмыляйся, не то еще навешаю! Толком говори, кто такая!
Скукожила девка рожу, всхлипнула. Видать, не понравился ей кулак рус-ский. Приутихла, прикрылась, запищала:
– Да Горе я, Горе! Кому ж еще в мешке твоем вонючем сидеть! Кстати, мог бы и поласковей обращаться, не под венец ведь, топить тащишь!
– Хо! Так вот ты какое, Горе-Несчастье! Век бы не видать тебя, не встречаться. А насчет обращения, скажи спасибо, что разом шейку твою тощую не свернул.
– Гляди-ка, храбрец выискался! Маловато я тебе крови попортила! Про шею это ты, милок, призагнул. Я в огне не горю и в воде не топну, понял. Сей момент вот сигану в кусты, только и видали. Ищи тогда ветра в поле. Кого опосля топить поволокешь?!
Девка и впрямь приготовилась дать деру, но Иван ловчее оказался. Чуть не впервые не промахнулся, мигом скрутил злодейку, стянул руки за спиною, затолкал в рот кусок холстины, дабы не верещала, ноги стреножил, да при этом еще пару-другую тумаков отпустил про всякий случай, для понятливости.
Сделав необходимое, наш герой спокойно доел ужин, загасил костер и улег¬ся спать, предварительно привязав Горе к ноге, чтобы не сбежало случайно. Звезды уже начинали гаснуть, когда будто из-под земли неподалеку выросли два черных пятна. Иван едва успел придавить рванувшуюся было пленницу, прошептав ей на ухо:
– Только дернись, препаскудина, в усмерть отметелю.
Бряцнуло оружие. Сердитый голос первого разбойника зашипел:
– Нишкни, Серьга! Тебе медведю неповоротливому только в дозор и ходить, чуть не засветились в деревне!
– Зато все про обоз вызнали, Паленый, – чуть хрипло возразил второй тать.
– Завтрева по утру у переправы его с братвой и накроем. Будет и деньга, и пожива.
Оба ворога прошелестели по густой траве, скрываясь в направлении реки.
Рассвет застал Ивана в дороге. Горемыка торопился проскочить рощицу, чтобы предупредить об опасности идущий к переправе обоз. Горе он привязал к стволу старой березы. Когда уходил, девка вдруг замотала головой и замычала вдогонку.
– Ну, чего еще? – недовольно воротился Иван, вынимая кляп.
– Куда, куда ты прешься?! Мало тебе своего горя, чужое желаешь на себя, дурак, навесить!
– Не твое дело!
Холстина встала на место, плотно закупорив редкозубый рот.
Мужик успел вовремя. Предупрежденная стража перебила разбойников. До¬вольный горемыка вернулся к своей пленнице.
– Хоть раз доброе дело до ума довел, – подумал Иван, отвязывая Горе-Несчастье. Распуская веревки, он обратил внимание, что путы его малость ослабли, будто девка в теле поменела. Глянув в рябую рожу, Иван прикинул, что и морщины на ней появились вдруг ниоткуда. Стянул крепче узлы на руках, развязал ноги.
– И чего с недогляду не померещится. Пошли что ли. Довольно на чужом горбу ездить. Откаталась.

2.
Так и шли они тропками лесными. Людей сторонились, без дела Иван в де¬ревни не заходил, а наведывался если, Горе крепко-накрепко утягивал, побега опасаясь. Оставит Горемыка “подружку”, значит, в местечке потаенном, а сам в село, подсобит чем в хозяйстве, глядишь, и заработает краюху хлеба, да молока криницу. А больше и не надобно. Воротится, отвяжет пленницу и дальше к цели своей движется.
Постепенно Иван чудеса примечать начал. Во-первых, с той поры, как стре¬ножил он попутчицу, так и работа у него заспорилась. За что не возьмется, любое дело без сучка-задоринки выходит. Инструмент в руках словно пляшет. Повеселел мужик, посчастливел: людям полезно, себе приятно. Во-вторых же, углядел странник, что Горе как-то усыхать принялось: и так красотой не блистало, а тут и вовсе отощало да рос¬точком поменело. Иван есть-пить предлагал – отнекивается-отказывается.
– Ты того, смотри у меня, ежели что, насильно кормить стану. А ну, как отощаешь настолько, что топить некого будет?! Что мне людям тогда ответствовать?
– Без надобности мне еда твоя, лапотник. Горем, горем сыта я человеческим.
Иначе ноги протягивать впору. У тебя же ноне, как назло, все на загляденье выходит.
– Ну, извиняй тогда, подруженька. Ни чем здеся помочь тебе не могу. Однако потерпи все же, не загибайся раньше, чем к озерцу подоспеем.
Вот так в делах добрых да перебрехах пустых добрались они до Итиль-реки. Горе чуть побольше овечки к тому времени выглядеть стало, собачонку блудливую на¬поминая. Иван его и не прятал больше, на поводу за собой тащил.
Вышли на берег. У потока водного конца-края не видно. Перелететь, и то в тягость, а уж вплавь одолеть, так и мечтать нечего. Пошли вдоль волны крутой пере¬праву искать. К вечеру набрели на деревеньку рыбацкую домишек в пять этак. Обошли все, нигде ни души. Двери в домах изнутри заперты, один лишь сарай со снастями на отшибе и отворен. Жутковато стало. Поспешили на пристань. Лодчонки привязанные колышутся. Хоть и коснулось багряное светило дальнего края леса, а нагнулся герой наш отвязать переправу – на воде спокойнее показалось. Только узла дотронулся, как за спиной из ниоткуда вырос старец седой с бородой благообразной.
– Перевезите, дедушка, – брякнул Иван медяками, от лиходеев в подкладку армяка зашитыми.
– Дык, куды ж на ночь-то глядя, милай. Заночуй, а утром ранним сплаваем.
За постой денег брать не станем.
И на том спасибо. Прошел Горемыка в горницу. Только за порог ступил, пахнуло в лицо сыростью. Чисто в доме, однако по углам плесень гнезда вьет. Сел на лавку, враз штаны помокрели. Ткнул пальцем в стену, вода закапала. Промозгло, и огонька нигде не видать.
– Что сугреву нету, хозяин? Печурку развести бы.
При упоминании о тепле старика будто передернуло, да тут еще померещи¬лось Ивану, что по роже спутницы его ухмылка глумливая пробежала. Насторожился. А как один за одним вся деревня у дверей столпилась, выход перегораживая, совсем не по себе стало. Глядь, краса писанная лебедушкой белой из угла выплывает, в руках поднос серебряный, на подносе чарка узорная.
– Испей, добрый молодец, медку нашего, в раз обогреешься.
Протянул мужик руку, поднес стакан ко рту. Медовухой пахнуло, а с ней и тиной болотной. Набрал в рот, да спустил в рукав незаметно. Смекнул, что нечисто де¬ло. Отошла девка. Селяне стоят, с ноги на ногу переминаются. За окошком же солныш¬ко к земле клонится, и, чем ниже, тем ярче огнем алым глаза рыбаков разгораются. Дошло тут до Ивана, не люди перед ним, а утопленники давние с водяным во главе, жертву новую отлавливающие. Изловчился, сиганул в оконце. Мертвяки за ним. В этот момент ушел за горизонт край огненный, увидел Горемыка лица хозяев своих истинные сине-зеленые, оплывшие, помчался в сумраке сером к сараю, где только сухо и было, а у двери скакнул резко в кусты придорожные. Не заметили этого утопленники, влетели в ворота, и водяной с ними, разбрелись по углам человека искать. Иван же, не будь дурак, прикрыл створки, да припер их оглоблей. Затрещало дерево сухое. Мужик огниво ловко из торбы выхватил, искру высек. Мигом занялся сарай. Дотла сгорел вместе с нечистью поганой. Всю ночь герой наш у кострища провел, отойти опасаясь, а, как взошло солн¬це ясное, подобрал Горе, впопыхах в избе брошенное. Сидит от холода сырого или от злобы, что не сгинул Иван, колотится, само же с кошку уже только ростом.
Почесал крестьянин затылок, кинул спутницу свою в котомку (вес не велик, а так надежней), отвязал лодку да погреб на другой берег Итиль-реки.

* * *
К вечеру добрался Горемыка до суши. И как ни страшно было ему ступать на незнакомую землю, на волнах после гибели водяного поопаснее выходило. Однако бе¬рег новый тоже глаз не радовал. Только Иван от реки саженей на сто отошел, началась вокруг сушь беспросветная: деревья и травы жухлые, почва растресканная, в воздухе пыль столбом стоит. Деревня ему еще до заката попалась. Окрест все то же. Среди уны¬лых домов бродят вывалившие язык тощие собаки да худые полусонные обитатели сельские. Отличались они от смолян скулами выступающими, глазами раскосыми, го¬вором не русским. Еле-еле мужика на постой приняли, корчмарь, по старой памяти, ме¬дяками соблазнился. Но предупредил знаками сразу:
– Еды да воды, не взыщи, не получишь! Сами голодаем.
– Отчего бедствуете, родимый? – притулившись на голой лавке, поинтересовался Иван.
– Шурале, – только и бросил в ответ хозяин, малость речь славянскую пони¬мавший.
– Кто такой шурале?
– Черт, по-вашему. Воды не дает. Коней много требует. Откуда взять? Земля высохла, не родит совсем. Люди места наши обходят, боятся. Совсем захирели. Да погоди, утром сам увидишь.
Действительно, едва рассвет забрезжил, топот за окошком раздался. Глянул Горемыка, идет по деревне образина. Сам в полтора роста человеческих, волосами по¬рос от макушки до пяток, брюхо, что бочка стоведерная, во лбу глаз один, а над ним рог торчит. Жуть, да и только. Остановился, кулаками по груди замолотил, лопочет что-то непонятное. Вышел из переулка дед старый, коня каурого в поводу держит. Передал черту поводья, а тот не доволен, пуще прежнего словами плюется.
– Чего серчает ирод-то? – обернулся к корчмарю Иван.
– Конь не по нраву. Старый, масть не та. Вороную подавай. А взять где? Всех уже извел. Скоро нам конец. Как лошади закончатся, так людей пожрет и в другую деревню подастся.
– Да-а-а-а, – почесал затылок Горемыка.
Однако русский мужик только с виду дурак, да еще потому, что в карман се¬бе хитрить не умеет, что обломится, тут же на радостях спустить готов. Покумекал Иван малость и говорит:
– Сготовьте-ка мне лошадку негожую, смолы ведерко, палку да пакли клок, в сарае на ночь заприте, а по утру, как черт явится, носов не высовывайте. Завтра я вас от погибели избавлю.
Сказано-сделано. Привели, принесли, заперли. До зорьки трудился Горемыка под причитания горестные, что “подружка” его из котомки сыпала.
– Дурачина ты, дурачина. Охота тебе с нечистью всякой связываться. Сидел бы на печи, не лез не в свое дело. Ради кого стараешься, бусурманов зля. Думаешь, похвалят. Накося, выкуси!
– Бусурманы не бусурманы, а все народ страдающий. Пособим, коли возможность есть. Благодарности же ихние мне без надобности.
– Во-во, говорю же, как есть дурень! Твоя возможность – домой скорее ворочаться. Глянь, какой справный мужик стал, любое дело спорится. Женишься, детишек нарожаешь – вот и счастье.

– Ну, будя, будя тебе языком чесать. Ноне поумнел Ваня, его на мякине не проведешь. Тоже мне, счастье! Жена да детишки – это жизнь, а счастье, оно другое.
– Какое, какое другое?! – бесновалось Горе.
– Не знаю, – отрезал вдруг Иван. – Но другое, лучше.
– Тьфу, дурак!
Спор завершился.
Едва солнышко над крышами показалось, шурале тут как тут, глазом по сто¬ронам зыркает, лопочет что-то, ручищами волосатыми размахивает. Отворились ворота сарая, показался Горемыка, за ним конь вороной: бока сверкают, грива в косы заплете¬на, на месте не стоит, приплясывает. Селяне, что к щелям в домах и заборах прилипли, обалдели от неожиданности – давали старую да пегую конягу, перед ними же чудо-чудное, диво-дивное. Обмазал хитрый мужик бока смолою черной, а под копыта ко¬лючки для резвости позагонял. Обрадовался черт, рожу довольную скорчил, хвать по¬водья да прыг на спину лошади. Та аж присела от тяжести, колючки сильнее в плоть многострадальную впились. Подскочила бедная коняга и понесла. Догадался шурале, что провели его, да поздно: смола крепко-накрепко зад волосатый к шкуре, а пальцы к шее приклеила. Только и видели черта одноглазого в тех краях.
Неделю Ивана не отпускали, избавление счастливое праздновали, однако на вторую собрали снеди нехитрой и долго у околицы стояли жители села освобожденные, руками в след махали.
А Горе с ворону размером стало.
* * *
Долго ли, коротко ли шли, зима наступила. Добрался Горемыка по первому снегу до Уральских гор. Высокие хребты, а делать нечего, озеро-то счастья аккурат за ними скрывается. Полез. Где пешком, где ползком. Пальцы в кровь изодрал, лапти до дыр стер, зипунишко, что селяне давешние задарили, и тот о камни острые порвался. Горе от холода дрожит, само же знай приговаривает:
– Счастье, счастье, где оно счастье твое? Говорило дураку, остынь, воротись домой, нечего по краям чужим шастать! Счастье оно не за бугром соседским, в сторонке родимой, своими руками лепить его надобно. А ты заладил одно: озеро, озеро. Замерзнешь тут, и я с тобой околею.
Скрипел зубами Иван от злости, но шел. Одно душу согревало: Горе, хоть и лаялось, ни ростом, ни статью не выправлялось. Значит правильно путь его лежал.
Вот уж остался в котомке последний сухарь, последний кусок вяленой кони¬ны, последняя луковица. Оглянулся назад – горы, посмотрел вперед – тоже горы, конца-края не видно. Приуныл. Побрел, дороги не разбирая. Оттого и провалился в яму глубо¬кую. Плюхнулся спиной на кучу земли мягкой. Белый свет наверху пятном круглым маячит. Глубоко упал. Полежал, силы собирая, и полез по стене отвесной. Да все на¬прасно. Только на сажень-две поднимется, как тут же вниз скатывается. Устал, озлился, слышит голос за спиной напевный.
– Напрасно стараешься, молодец добрый, от Хозяйки гор Уральских без воли ее до сей поры никто еще не уходил.
Обернулся. Девица высокая, стройная, коса русая по камням скользит, губы червленые, взгляд синий завораживающий. Сама красавица, а наряд на ней и вовсе изу¬мительный, по бархату черному злато-серебро вышито, каменья драгоценные в узоры складываются, самоцветы сверкают солнца сильней. Раскрыл Иван рот от изумления, но слова нужные нашел однако, взмолился:
– Так отпусти, хозяюшка, на волю странника.
– Ишь хитрый какой, отпусти его. Гости у меня редко бывают. Ты побудь-посиди со мною, порасскажи, откуда идешь, где бывал, что видывал, а уж после и проси.
Делать нечего. Поведал Горемыка историю странствий своих. Расхохоталась Хозяйка:
– Счастья озеро. Зачем идти так далече, лапти снашивать. Вот оно счастье-то!
Взмахнула рукавом девица, открылись стены каменные, по глазам светом
нестерпимым резануло. Аж ослеп мужик от сияния; куда ни кинь взор, всюду россыпи бесценные: алмазы, изумруды, сапфиры, рубины, а промеж них золото да серебро без счета накидано.
– В богатстве несметном счастье человеческое! Сколько ни бери отсюда, а все не уменьшится кладовая моя. На деньги ж в мире людском все купить можно!
Пожал плечами деревенщина.
– Эх, добра-то много. Сколько с ним можно было бы хорошего сотворить. Да только не в нем счастье, от него хлопоты одни: как лишку не истратить, как сохранить, как преумножить – маета одна.
– Ну, раз так, – обиделась Хозяйка. – Отпущу тебя на волю неразумного, однако сперва отработай-ка мне выкуп достойный.
Ну и вынужден был Иван остаться в горе глубокой. Без света белого замерло для него время. Спины не разгибая, рубил мужик породу горную, сокровищницу денно и нощно пополняя. Только что и останавливался, перекусить да соснуть. По волшебст¬ву хозяйкиному в котомке всегда последний сухарь, шмот мяса вяленного, луковица да вода хранились. Но разве ж еда это для парня здорового, похудел, побледнел, осунулся. Зато Горе снова подрастать принялось. Сколько раз Иван воли просил, но все мал гор¬ной красавице выкуп казался. Думал мужик, думал и надумал. Однажды выковырнул из стены изумруд огромный, чуть не с голову собачью, понес Хозяйке. Пришел, показыва¬ет, оцени мол, а в руки не отдает. Загорелись глаза жадные, тут Горемыка и молвит:
– Или выпускай меня сей момент, или вдребезги разнесу о стенку камень этот!
Так и вышел герой наш из подземелья солнышку красному навстречу. На по¬верхности уж лето в права свои вступало. Потянулся, размял члены согбенные, заглянул в котомку: Горе воробья меньше сделалось.

3.
Лето и осень всю добирался Иван до Байкал-озера счастливого, много пови¬дал, много дел добрых сделал. Встречал в лесах таежных кошек с быка ростом, оленей с рогами ветвистыми, мошкары тучи, что враз до костей обглодать могли; сражался с мангусами многоголовыми, с одноногими да однорукими мороками болотными; сломя голову бежал от Аврага Могой – змеи исполинской. Много бед претерпел, но, как лист пожелтелый на землю пал, добрался мужик до цели своей. Вышел на вершину сопки, а впереди гладь синяя. Помчался вперед что есть духу. Добежал. Стоит на берегу дом не дом, а строение диковинное, крыша над крышей возвышается; вокруг люди ходят, сами лысые, в куски материи желтой, оранжевой, красной обвернуты. К озеру не пустили. Взяли под белы ручки и доставили к старику седобородому.
Заговорил Иван быстро, торопится, руками размахивает, пояснить нужду свою старцу пытается. Вдруг да не поймет, обидно ведь у самого конца дороги неудачу терпеть. Для доказательства даже Горе вынул. Оно к тому времени со вшу величиной сделалось, в тряпице держать пришлось, чтобы не затерять. Старик молча выслушал, ни один мускул не дрогнул. Огорчился смолянин, опустил голову, не дошло, видать, до де¬да слово русское.
Однако седобородый улыбнулся и внезапно на чистом славянском говоре молвит:
– Напрасно печалишься, человек. Много веков стоит храм наш, много людей приходило под своды эти, много языков слышали мы, и сами на многих говорить нау¬чились. Желание твое мне, Иван, понятно. И выполнить его, сложности нет никакой. Однако дозволь прежде спросить, в чем по-твоему счастье людское? Шел ты долго, многое увидел. Кто лучше живет, кто хуже, не все ж сюда за счастьем бегут, иные его рядом отыскивают: в делах добрых, в мастерства совершенствовании, в богатствах не¬сметных, в продолжении рода-племени, в умении беды избежать, в славе, в благодарно¬сти соплеменников, в трудах праведных. Все это и у тебя быть могло. За каким же сча¬стьем ты пришел?
Замялся Иван, и ответить-то нечего.
– Ну, счастье..., оно не такое..., оно, понимаешь, эдакое... Его словами не описать. Счастье – это когда счастлив, и все тут!
Грустно посмотрел старец на Горемыку.
– Воля твоя. Однако прошу, побудь гостем нашим еще три дня, на заре четвертого, коли не передумаешь, купайся в озере, топи горе свое.
Договорились.
Жизнь прежнюю мужик в трудах да мытарствах провел, отдыха-радости не ведал, а тут... Отмыли его в молоке парном, одели в наряды златотканые, три дня кор¬мили-поили яствами чудесными, три ночи услаждали тело его красавицы искусные. И все под музыку, под напевы дивные. Разомлел Иван, разнежился, но закончилась сказка, наступило утро дня четвертого, предстал Горемыка пред старцем.
– Ну что? Хорошо ли провел ты время, счастлив ли был?
Понял Иван, что не зря старик гостевать его просил, вроде как отговаривал. Неладное заподозрил.
– Ага, – думает. – Нашли дурака, вокруг пальца обвести решили.
– Нет, – говорит. – Счастье – оно другое! Идем к озеру!
Вздохнул седобородый, прищелкнул пальцами. Вышли слуги, проводили до ступеней беломраморных, что к самой воде спускались. Наклонился мужик к глади озерной. Прозрачная, синяя, чище слезы. Глубоко, дно еле виднеется, серебром в лучах солнечных сияет. Дух аж захватило. Вот оно счастье, близко-близехонько. Только ныр¬нуть приготовился, как о “подружке” своей вспомнил. Оглянулся, котомку слуги рядом положили. Развязал тряпицу – нету Горя, пропало, то ли уползло куда, то ли напрочь сгинуло.
– Ну и черт с тобой!
Разбежался Иван, бултых в воду. Разом онемели жилы от холода, застыли члены непослушно, и пошел Горемыка ко дну камнем. Но пока сердце в груди билось, пока мысли в голове теплились, успел разобрать, что дно озерное от костей человече¬ских гладких серебряным казалось.

4.
На таежной опушке у берега Байкал-озера нежилось в осенних лучах Горе Иваново, росту прежнего, еще более дородное да рожей гнусное. Нежилось, потягива¬лось, подвернувшейся белке лесной приговаривало:
– Ох, еле-еле спаслось. А ну, как не сиганул бы? Смерть тогда. Хорошо же, что дураков много на свете белом. Счастье рядом бродит, а им невесть что подавай. Да и нету счастья-то для душ мятущихся. Всех счастливыми сделать могут, а сами страда¬ют только. А я, тем и живу. Однако заболталось я с тобой, пора нового “искателя сча¬стья” к озеру вести.