Разговор с Чапаевым на берегу Урала

Пятое августа девятнадцатого года. Пыльное, жаркое лето Гражданской войны. Части 25-й дивизии, ведомые им, легендарным начдивом Чапаевым, подступали к Лбищенску. Я, тогда еще совсем юный, волею судеб оказавшийся в его штабе, наблюдал за ним с благоговением и трепетом. Василий Иванович был в тот день особенно возбужден, деятелен, глаза его горели неистовым огнем – то ли предвкушением боя, то ли каким-то внутренним пожаром.

Мы двигались вдоль Урала, с боями прорываясь сквозь отчаянное сопротивление казаков. К вечеру вышли к станице Бударинской, а на следующий день были уже у стен Лбищенска. Чапаев расположился на ночлег в какой-то хате на окраине. Допоздна из окон доносились голоса, смех, песни – начдив был со своими бойцами, делил с ними не только тяготы похода, но и редкие минуты отдыха.

А потом, уже за полночь, он вышел во двор. Ночь была тихая, безветренная. Степь дышала ароматом полыни и чабреца, а от реки тянуло влажной прохладой и запахом тины.

– Пойдем, пройдемся, – бросил он мне, и я, конечно, пошел следом, чувствуя себя причастным к чему-то важному, сокровенному.

Мы шли к реке молча, потом Чапаев вдруг начал вспоминать свою учебу в церковно-приходской школе. Смеялся над какими-то детскими проказами, над строгостью батюшки. Я что-то спрашивал, он отвечал – отрывисто, по-своему, но всегда по существу. И как-то незаметно разговор свернул на Библию. Чапаев остановился, посмотрел на меня своим острым, пронзительным взглядом.

– Слышь, комиссар… Поп нам тогда талдычил, будто в Библии прописано про четыре реки, что в раю текут. Фигня, поди? Али правда?

– Правда, Василий Иванович, – ответил я, немного удивленный таким вопросом. – В Книге Бытия упоминаются четыре райские реки: Фисон, Гихон, Хиддекель… и Евфрат.

– Ефрат… Знакомо что-то… А те – не помню. А ты сам-то… реку как? Любишь? Али так себе? – Он кивнул в сторону темной ленты Урала, мерцавшей под звездами.

Вопрос застал меня врасплох. Простой, казалось бы, но за ним чувствовалась какая-то чапаевская глубина, не книжная, а природная мудрость.

– Что вам сказать, Василий Иванович… Родился я у Днепра, на правом берегу. Река – это… это как жизнь. Как судьба. Древние говорили, что русло Днепра проложил Змей, которого гнал бог-кузнец Гефест или сам громовержец Перун. А бабки-ворожеи у нас шептали, что Днепр – это и есть сам Змей, и что в ночь на Ивана Купалу вода его покрывается чешуей, блестящей под луной…

– Тьфу ты, чертовщина! – перебил меня Чапаев, но в глазах его блеснул интерес. – Сам-то… Днепро свой… плавал через него? Хоть разок? – В голосе его слышалась легкая насмешка.

– Дважды, Василий Иванович, – ответил я, стараясь скрыть обиду за «чертовщину».

– Дважды? Молодец! – Он одобрительно хлопнул меня по плечу. – Вот это по-нашему!
Ну, давай дальше.

– А ваш поп, Василий Иванович, он про райские реки говорил, а про адские – молчал?
– спросил я, решив перехватить инициативу.

– Адские? – Чапаев нахмурился. – Не было такого. А что, есть и такие?

– Еще как! Древние греки верили, что в царстве мертвых текут четыре реки: Лета – река забвения, Коцит – река плача, Ахерон – река скорби, и Пирифлегетон – огненная река…

– Да брось ты свои сказки! – снова перебил он меня, но уже беззлобно. – Бабьи причитания все это. Ты лучше про Днепр скажи. Как переплывал? Дважды, говоришь? Ну?

Мы как раз подошли к самому берегу Урала. Вода тихо плескалась у ног, пахло рыбой и речной свежестью.

– Как изволите, Василий Иванович. Да, дважды. Первый раз – мальчишкой еще, на спор. Плыл, греб изо всех сил, только бы до того берега добраться. Добрался. Устал как собака, но гордый был – переплыл! А второй раз… Второй раз уже позже было, после… после всего. Плыл медленно, на середине остановился. Вода тихая, небо звездное… И тут я вспомнил Гоголя: «Редкая птица долетит до середины Днепра! Чуден Днепр при тихой погоде…» И еще слова одного древнего грека, Гераклита: «Дважды в одну и ту же реку не войдешь». И я понял… понял, что тогда, мальчишкой, я хоть и переплыл реку физически, но не переплыл ее… ну, как бы это сказать… по-настоящему. Я видел только берег, к которому плыл. А на саму реку, на ее середину, на ее душу – не смотрел. Гоголь прав: «Никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него [в Днепр]». А я тогда… тогда я заглянул. И понял, что первый раз я вошел в реку одним человеком, а вышел – другим. А второй раз… я снова вошел другим. И река была уже другая. Я переплыл ее дважды – и как бы не переплыл вовсе. Потому что нельзя переплыть то, что вечно течет и меняется. Можно лишь… побывать в потоке.

Я замолчал, смущенный своими корявыми философствованиями. Чапаев долго смотрел на темную воду Урала, на звезды, отражавшиеся в ней. Потом повернулся ко мне, и глаза его под густыми бровями сверкнули как-то особенно остро.

– Постой, – сказал он тихо, но веско. – Слухай сюда, комиссар. Про реку твою… Ты вот что запомни. Не думай, что если ты до берега доплыл, так ты реку переплыл. Реку надо плыть… дважды. Первым разом – плыви, как плывется. А вторым – плыви так, чтоб про берег забыть вовсе. Чтоб только река была – под тобой, над тобой, вокруг тебя. Понял? Вот тогда, может, и достигнешь… этого. Не берега – а самой реки.

Он умолк. А меня словно громом поразило. Страшная, простая, гениальная правда его слов! Переплывая Днепр, я думал о береге! О цели, о достижении, о том, чтобы «переплыть». Вот почему я не смог переплыть реку дважды по-настоящему! Нужно было забыть о береге… Стать самой рекой.

Мы постояли еще немного в молчании, слушая ночную реку. А потом Чапаев повернулся и пошел обратно к хате.

Не прошло и месяца после той ночи, как дивизия Чапаева была разгромлена под Лбищенском. Говорили разное. Что погиб в бою. Что застрелился, не желая сдаваться. А еще говорили… что раненый, он пытался переплыть Урал. Что плыл из последних сил, под огнем казаков. Что почти доплыл…

Но я знал другое. Я знал, что Василий Иванович Чапаев в ту ночь переплыл Урал. Дважды. Потому что он уже знал, как это делать. Он забыл про берег. Он стал самой рекой. И достиг… этого. Не спасения. Не смерти. А чего-то иного, что открывается лишь тем, кто умеет плыть, не думая о берегах.