Жаворонки и совы. Глава 39

  Растерянно скользя взглядом по сторонам, я словно надеялся отыскать перемычку, связывающую остров с берегом. Но мир больше не имел берегов. Как бы ни выглядела теперь эта измученная волнами колючая полоска скал, она была скрыта от наблюдателя плотными клочками тумана. Меняя форму и размер, постепенно сгущаясь, они сходились и расходились, бесшумно, в хищном ожидании перемещаясь вокруг острова, который, как гигантский мёртвый глаз, слепо пялился в мутное небо. Чайки исчезли вместе с берегом, и ватная тишина заставила меня усомниться в остроте собственного слуха.
  Вцепившись пальцами в оконную раму, я уставился на остаток дымохода. Муравьи. Они были так старательны, но масштаб ощущаемой ими угрозы мог поглотить миллионы таких миров. Возможно, ровно в эту минуту где-то там, за разбавленным молоком, точно так же стараются люди, которые просто обязаны были спастись. Чтобы шанс появился и у меня.
  От этой мысли краска бросилась мне в лицо. Чёртов эгоист.
  Что они делали там сейчас? Как провели ночь? Пришла ли любопытная вода прямо в их дома, заглянула ли в их постели? Или страдающие бессонницей престарелые часовые успели вовремя разбудить соседей? Увёз ли их закопчённый поезд или, забравшись повыше на скалы, они вглядывались в туман, пытаясь разглядеть меня и остров, как я — всего несколько дней назад — надеялся встретить взглядом тень Марии, мелькнувшую у башни.
  Я почувствовал, как мышцы плавятся под тяжестью навалившейся усталости, и даже противно царапавшая кожу влажная одежда не помешала мне медленно опуститься на пол. Глаза закрылись сами собой. Пусть она приплывёт сюда, хоть бы и с этим чёртовым Иэном. Пусть Мартин втащит меня в лодку за шиворот — чем я для него лучше Акселя, в конце концов? Но сможет ли кто-то подобраться к моему бастиону без потерь, не продав душу дьяволу за заступничество от стихии?
  Я представил, как большая вода плавно и вкрадчиво подступает к пирсу, как разномастный лодочный флот трепещет, натянув швартовы, выгибаясь и топорщась, словно листья на осеннем ветру. Вот первый из них отрывается от черенка и уносится к горизонту, подрагивая на волнах…
  Да к чёрту это всё. Я с трудом поднялся на ноги, вышел из ротонды и решительно спустился по лестнице к границе воды, словно заглядывая в глаза врага перед дуэлью. Маленькие волны размеренно, как пульс, катались от стены до стены. Я и впрямь был в брюхе чудовища.
  Усевшись на ступеньку, я уставился на дверь, которая почти растворилась в темной, непрозрачной глубине. Вода внутри башни была неподвижна, как в пруду или в ванне. Лишь изредка почти бесшумное кипение намечалось у самого проема. К счастью, дверь открывалась наружу; поэтому с глухим стоном, который время от времени издавали петли, она с достоинством выдерживала монотонное биение извне.
  Alouette, gentille alouette, — вертелось в голове. — Alouette, je te plumerai*. Не знаю, сколько я просидел вот так, зачарованный ритмом идиотской песни, чудом застрявшей в голове нерадивого ученика. Потом я провалился в темноту.

  В назначенный час я спустился к маленькой двери, которая, при других обстоятельствах, была бы надежным шансом на спасение — если бы только я желал от чего-то спастись. Вопреки ожиданиям, вода еще не успела добраться до порога; ветер внезапно стих, и без усилий распахнув тяжелое дубовое полотно, я увидел лишь мелкие мурашки внизу, в метре от носков своих ботинок. Я сел прямо на пол, свесив ноги, и положил тетрадь на колени.
  Наконец на горизонте появилась скачущая точка. Прищурившись, я убедился, что имею дело с реальностью, а не с обманом зрения, но вставать с пола не торопился: чтобы добраться до этих шершавых стен, Мартину понадобится не меньше получаса. Я лишь изменил позу, подперев спиной косяк, и, согнув ноги в коленях, продолжил наслаждаться свежестью, тишиной и покоем; наверное, именно так, завершив тысячи оборотов колеса и поднявшись над неумолкающей болтовней испуганного разума, Ученик выходит на широкую воду.
  Вскоре Мартин приблизился к маяку на то расстояние, с которого была уже вполне различима его широкая улыбка. Но ещё через несколько взмахов весла я увидел сожаление, притаившееся в уголках его рта.
  Я дописал в тетради начатую фразу: уже скоро, наверно, можно будет увидеть рыб прямо из окна. Затем отложил в сторону карандаш и свиток тетради, помогая отцу Марии привязать лодку к кольцу, вбитому прямо в стену.
  Глядя на меня снизу вверх и с трудом удерживая баланс, Мартин передавал мне ящики, тюки и бочонки с керосином — всё, что понадобится ему, когда маяк вновь встанет в полный рост. Я ловил его размеренную речь вполуха, с сыновней гордостью глядя на его уверенные и крепкие движения человека, не просто знающего свое дело, но живущего им.
  Я осознал, что он молча смотрит на меня уже пару минут. Мы встретились глазами, и смотритель, помедлив, просто сжал мой ботинок заскорузлыми пальцами, а затем оглядел гору скарба и припасов, выросшую у меня за спиной.
— Эй! — вдруг сказал он. — Эй, парень!

  Я вздрогнул, открыл глаза и прислушался. Сердце металось между рёбер, как пичуга, по глупости влетевшая в форточку и в панике не способная найти выход, ничего не разбив. Подброшенный безумной надеждой, как тряпичный мяч, я взлетел в ротонду и закружил вдоль окон, силясь разглядеть внизу долгожданную лодку.
  Но зов не повторялся, а гладь воды отливала ровным тусклым серебром: я, оставленный даже чайками, по-прежнему был один. Ярость взорвалась в моей голове и широкой искрящейся рекой лавы наполнила глаза. Я злился на беспечность смотрителя, который превратил остров в летнюю дачу, не соблюдая никаких правил, не удосужившись обзавестись ни спасательной лодкой, ни телеграфом. Злился на этот никому не нужный маяк, на котором слишком давно не было инспектора. И как они могли помочь кому-то в случае крушения, если среди гор хлама, копившегося здесь годами, не нашлось и десятка досок для плота?!
  Я снова поймал себя на мысли, что за всё время, что я провёл здесь, я так и не увидел ни одного судна, пусть даже проходящего по самому краю горизонта. Так что здесь было спасать, кроме сожалений о городской жизни?
  Надо срочно найти себе занятие, иначе я просто сойду с ума. Переждать это время до следующего этапа — будь то исход или наступление ночи. Нужно разобрать и высушить вещи, поднять в спальню бочонки с водой. Перерыть склад в поисках чего-нибудь полезного. Поесть, в конце концов.

  Я спустился в спальню и начал рыться в куче принесённого снизу тряпья в поисках сухой одежды. Озноб уже начал волнами прокатываться по моему телу, как первые зарницы далёкой грозы. Пальцы нащупали отсыревшую бумагу, а под ней — новый свитер, ещё хранивший нежный аромат, всегда витавший вокруг Марии. У меня перехватило горло. Я стянул рубашку — пожалуй, слишком поспешно — и облачился в него, сразу почувствовав колючее тепло. Дальнейшие поиски не увенчались успехом: ботинки безнадёжно раскисли, брюк на смену тоже не оказалось. Но кто-то в облаках — или в преисподней — явно поставил на то, что я умру не сразу. Я нашёл два разных носка плотной, как доспех, вязки — к счастью, одинаково толстых, чтобы на какое-то время послужить мне обувью. Затем я стащил с кровати широкое шерстяное покрывало и обернул его вокруг бёдер наподобие килта, затянув на поясе ремнём.
  Остальное разместилось на свободных поверхностях для просушки. Взгляд упал на нож, подаренный мне смотрителем. Нет, он не был выходом: окружающая меня картина будто выцвела, но я не собирался добавлять в неё алых красок, всё равно не способных оживить этот мир. Глядя на тусклые ножны, я подумал: знал ли Мартин, что так всё и будет? Кричал ли о Великой волне ярмарочный дурачок в Смоби или то был змеиный шёпот торговцев, предлагавших выгодно приобрести обитые железом сундуки?
  Я вытянул лезвие, юркой бесшумной рыбкой выскользнувшее из ножен, и нарезал колбасу и сыр. Стоило подсчитать припасы. Полтора кольца колбасы, початая головка сыра, несколько селёдок, солонина, даже не заметившая произошедших в мире перемен, дюжина яблок, раздавленный пучок зелени, ровно тридцать картофелин и два мешочка с овсом и ячменём — довольно бесполезные без огня. Бутылка с молоком не выдержала переезда: жирная жидкость ещё ночью покинула её через изогнутый росчерк трещины, пропитав собой весь хлеб. Я осторожно разложил размокшие и сплюснутые круги на подоконнике в надежде, что солнце когда-нибудь заглянет в мою тесную обитель.
  Воду тоже стоит перетащить сюда: между столом и шкафом как раз есть место. Глупое и ненужное усилие, если подумать, но держа все ресурсы в поле зрения, я точно буду чувствовать себя спокойней.

  Большое тёмное пятно окружило прижавшиеся друг к другу бочонки. Один из них был безнадёжно пуст. Остатки влаги ещё сочились меж разъехавшихся досок, а дно покрывал тонкий слой липкой, пахнущей керосином грязи. Вода в оставшихся была покрыта тонкой радужной плёнкой, дрогнувшей при моём приближении. Я шумно выдохнул и поднял глаза к потолку. Всего за несколько часов я потерял треть запасов воды: в небесном казино знали, как повысить ставки.
  Сжав зубы, я поднял бочонок, стараясь не расплескать содержимое, и медленно, то и дело отыскивая взглядом ступеньки, потащился наверх. Затем проделал этот путь во второй раз. Слабый керосиновый дух ударил в нос, напомнив мне о первой встрече с островом. Я вдруг страстно захотел оказаться в том солнечном дне и, покинув маяк вместе с Марией, больше никогда сюда не возвращаться. Вода прибывает или остров уходит под воду? На моих глазах или на виду у десятков людей? Или вместе с ними? Если ты спасёшься, пожалуй, я согласен тонуть.
  Поворачивая к следующему пролёту, я ударился бедром о перила и, зашипев, чуть не выронил свою ношу. Будто башня, не оценив мои мысли, решила задеть меня побольнее. Вода плеснулась через край, сразу же пропитав левый носок. Ну, только этого мне не хватало. Я поставил ногу на ступеньку и водрузил бочонок на колено, переводя дух. Руки ныли. Давай же. Всего несколько шагов. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Стой. Дыши. Семь. Восемь. Девять. Десять. Одиннадцать. Двенадцать. Шаг. Приставить ногу. Шаг. Приставить. Шаг. Ещё. Где-то здесь должен быть порог. Нашарь его пальцами ноги. Вот. Поднимайся. Шаг. Шаг. Шаг. Наклон. Отпускай. Осторожно, вот так. Вот так. Вот так…
  Стоя посреди комнаты, я окинул взглядом свои скудные приобретения. Скорее из упрямства, нежели действительно собираясь повысить шансы на выживание, я решил обыскать каждый сантиметр кладовой: не мог же, в самом деле, смотритель не оставить для себя хоть какой-нибудь заначки?

  Дверь склада издала леденящий душу визг, как колёса телеги Анку. Я вздрогнул и вошёл в пропахшую пылью каморку. На то, чтобы перебрать залежи ветоши и лома, ушло, наверное, не больше получаса. Гораздо больше времени понадобилось мне, чтобы оттащить в ротонду остатки керосина. Но, на удивление, я справился и с этим. Тело принимало новую нагрузку с тупой покорностью, и, признаться, я был рад передышке, которую неожиданно подарил мне мой перегруженный мозг, ненадолго отвлёкшийся от жвачки тревожных мыслей.
  Помимо керосина, я спас из кладовой лишь словарь и молоток — улов поистине нехитрый. Поколебавшись, я сгрёб в охапку и то, что осталось от граммофона — было жаль бросать Кусаку одного. Я не успел обшарить лишь нижнюю полку, поэтому, швырнув трофеи на кровать, поспешил вернуться.
  Встав на колени, я разворошил старые газеты и, рассадив костяшку пальца о что-то твёрдое, наткнулся на ящик с проржавевшими консервными банками. Посасывая ранку, я размышлял, что бы это могло быть. Наверное, тушёнка. Шесть тусклых жестяных кругов, шесть монет самурая, рокумонсэн. Но ведь я никогда не был самураем. Я всегда малодушно боялся боли, ты же знаешь… прости меня, прости же меня, отец!..
  В глубине полки раздался шорох. Стеллаж качнуло от топота маленьких ног. Тонкий писк пронзил тишину. Скорее волосками на руке, чем зрением или слухом, я уловил движение слева от меня. В узкую щель между стеллажом и досками пола влилась суетливая субстанция, которая, как только глаз привык к темноте, мгновенно рассыпалась на несколько серых мускулистых тел.

  Я вылетел из комнаты, подгоняемый брезгливостью и страхом, и с силой хлопнул дверью несколько раз, заставляя её занять положенное место и утверждая свое право на абсолютную власть в этом крошечном пространстве. Ворвавшись в спальню, я схватил стул и, ударив его об пол, с треском отломил одну из ножек. Зажав её в левой руке, а молоток — в правой, я скатился по ступенькам и, не останавливаясь ни на секунду, несколькими ударами вколотил тяжёлую деревяшку в стальной полукруг дверной ручки. Приложив ухо к двери и не услышав ничего, кроме биения крови в висках, я бессильно опустился на корточки. Через щель снизу слабо пробивался серый свет, но, к счастью, разбухшее от солёной влаги полотно плотно сидело в проёме, не оставляя крысам надежды на выход.
  Вторжение двух армий, двух стихий, которые я мог теперь считать союзниками, поневоле объединившими силы против меня, замерло — каждое на своей позиции. Удалось ли мне отыграть хоть немного времени? Сердце колотилось в груди так, что, казалось, я слышу его снаружи. Немного отдышавшись, я понял, что мне не показалось: дверь, привидевшаяся мне в бреду и когда-то чуть не отправившая меня в пропасть, подрагивала на крепнущем ветру и ритмично дребезжала замком, совпадая с сокращениями моей сердечной мышцы. Где-то над головой окна ротонды зазвенели и застонали, вторя этому дуэту на всех наречиях мира.
  Будет ли мой отец горевать, узнав, что больше никогда меня не увидит? Горевал бы я, узнав о том, что его не стало? Холодная, как вода внизу, мысль заполнила пустоту в голове: разве что о том, что теперь я — следующий в очереди.

  Я боком присел на кровать, взял карандаш и раскрыл тетрадь, так и норовившую свернуться обратно в трубку. Слова утекали мимо страниц, умножая тонны воды вокруг меня. Простят ли меня, если я тысячу раз напишу "я больше так не буду"? Книга, переведенная на разные языки — это разные книги, или все мы — одна и та же история, которую Бог пишет, тасуя сцены, как ему вздумается?
  Я думал о тебе и о Марии. Совсем не похожие друг на друга, но сходные в одном: обе были бесконечно далеки — и от острова, и от меня. Завтра утром, настолько ранним, что в мире будут бодрствовать лишь солнце, ветер и море, я снова проснусь с мыслью о тебе. Этот факт удивит меня – уже несколько дней в мою голову не забредает ничего длиннее обрывочных фраз. Мысль будет острой и связной, но в тот момент, когда я попытаюсь осознать ее, она игриво ускользнёт от меня, а как только я открою глаза, она и вовсе растворится в рассеянном утреннем свете. Она будет, вероятно, тенью твоих воспоминаний, обрывком короткого сна обо мне, слегка встряхнувшим меня за плечо — сейчас я не сомневался, что иногда, пусть и не часто, мой скорбный образ до сих пор посещает тебя.
  Впервые я с некоторым ошеломлением почувствовал раздражение от неуместности твоего присутствия здесь, словно умирающий, уставший от жизни старец, возмущенный попытками врачей остановить его сошествие в бездну небытия. События, происходившие в моём мире в последние несколько дней, были слишком невероятны для меня прошлого, и то, что осталось позади, виделось с такой высокой точки, что казалось лишь отражением подлинной жизни.
  Перед глазами возникли твои колкие холодные глаза, и я вдруг испытал острый приступ удушья.
  Нацарапанные мной слова сразу потеряли смысл и лежали на бумаге, как пустые оболочки какого-то насекомого; сохраняли форму, но превращались в уродливые хрустящие комья от первого же прикосновения.
  Я лёг на спину, чтобы расправить лёгкие, и долго-долго, пока ранние сумерки не обступили маяк со всех сторон, слушал, как в глубине ставшей колодцем башни равнодушно и безжизненно капает вода.

* Жаворонок, милый жаворонок / Жаворонок, я ощиплю с тебя перья (фр. нар. песня)