В Земли Свободы 2

                ЧАСТЬ 2.





ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Жара пришла внезапно, как гость без вины, но с чужим лицом. Земля заскрипела от сухости, трава стала ломкой, как стекло. В ручье, где ещё неделю назад плескались дети, теперь блестели камни, обнажённые, как суть.

Савелий смотрел на небо, в котором не было ни облака, ни знака. Он не боялся засухи. Он боялся молчания. Земля, что раньше шептала, теперь замолчала.

— Будет пожар, — сказала Арина. — Я это слышу. Как слышат кони, когда приходит гроза.

Они начали готовиться. Перетаскивали воду, строили дополнительные колодцы, убирали сухой мох, укладывали мешки у домов. Ни паники. Ни истерик. Только действие. Потому что страх — это роскошь для тех, у кого есть время бояться.

И в ночь на седьмой день пошёл дым. С юга. Ветер принёс его, как предвестие. А потом загорелся лес. Не пылал — горел разумно, методично, будто хотел сказать: "Я вас вижу".

Савелий собрал всех.

— Мы не спасаем дома. Мы спасаем друг друга.

И началась борьба. Вода шипела в огне, земля трещала, дети плакали, взрослые не спали трое суток подряд. Бессловесный носил воду как зверь, Француз командовал как офицер, которого в нём никто не знал. Илия стоял на крыше с ведром и песней. Он пел. Потому что огонь тоже слушает.

Когда буря пламени схлынула, остался пепел. Не всё сгорело. Но многое. В том числе — дом Савелия. Он не плакал. Он сел на землю и сказал:

— Значит, надо строить не вверх. А вглубь.

И на следующий день они начали строить землянку для собраний. В ней не было окон. Но была акустика. И в ней впервые прозвучала речь Юно.

Он встал. Маленький. Серьёзный. И сказал:

— Огонь не враг. Он наш родич. Он просто хотел, чтобы мы вспомнили: земля — не наша. Мы — её.

После этих слов никто не аплодировал. Просто встали. И пошли работать. Молча. Вместе. Без команд.

Так родилась устойчивая память. Не в книгах. Не в хрониках. В людях.

И с этого дня каждое утро начиналось с трёх дел: вода — земля — огонь. И имя нового мира становилось всё ближе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

На третий день после пожара, когда пепел ещё шевелился в траве, к краю поселения подъехали трое верховых. Не в рванине. Не в отчаянии. В кожаных куртках, со стальными глазами. Один — с винтовкой, двое с ножами на поясе.

Савелий вышел навстречу первым. За ним — Ерофей. На всякий случай.

— Кто вы? — спросил Савелий.

— Те, кто не верит в костры, — сказал старший. У него была татуировка на шее — змея, кусающая себя за хвост.

— Проездом?

— А если — надолго?

Савелий не ответил. Молчание висело, как топор. А потом заговорил Француз:

— Тут место только для тех, кто строит. Не ломает.

— У нас свои молотки, — усмехнулся второй.

— Тогда покажите.

И трое остались. Но на второй же день один из них ударил подростка. За то, что тот не так посмотрел. Юно увидел. Рассказал. Савелий собрал круг.

— Мы не судим. Мы выбираем: с нами ты или против нас.

— А если я просто сам по себе? — спросил виновник.

— Тогда уходи.

— А если нет?

Савелий подошёл близко. Молча. Без угроз. Просто смотрел. Тот отвёл взгляд. И ушёл. Но перед этим сказал:

— Вы не выживете. Вы слишком чистые для этой земли.

После его ухода начались разговоры. Среди своих. Некоторые начали шептать:

— А может, он прав? Может, нам нужно оружие? Защита? Стены?

— От кого? — спросила Арина. — Мы — не крепость. Мы — корень.

Но напряжение осталась. Впервые за всё время в посёлке появился страх не извне, а изнутри.

Савелий сидел у костра и молчал.

— Что теперь? — спросил Ерофей.

— Теперь — жить по-настоящему. Без иллюзий. Без сказок. С людьми, а не с тенями.

Юно подошёл и сел рядом. Сказал тихо:

— Мы не все одинаковые. Но если каждый будет помнить — зачем он здесь, — мы выдержим.

И в тот вечер, впервые, не было песен у огня. Только тишина. Зрелая. Сложная. Человеческая.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

На следующий день в посёлок пришёл дождь. Он не был грозой — он был отпущением. Длинные, вязкие капли стекали с крыш, с травы, с лиц. Все работали под дождём. И никто не жаловался. Потому что дождь после пожара — как прощение без слов.

Но в головах бурлило. После конфликта с теми троими внутри общины зашевелилось нечто. Вопросы. Подозрения. Один мальчик сказал, что видел, как Француз поздно ночью говорит с кем-то у старого кострища.

— С кем? — спросил Савелий.

— Не знаю. Вроде бы, женщина. Но странная. Словно её не было.

Савелий подошёл к Французу. Тот сидел, перечитывая свои старые заметки.

— Ты с кем говорил?

— С голосом. Он иногда приходит. Я не зову его. Но он всё равно приходит.

— Что он говорит?

Француз закрыл тетрадь.

— Что Юно не ребёнок. Что он... сигнал. Как факел. Его видят.

— Кто?

— Те, кто ещё идут. Те, кто не такие, как мы. Кто видит слабость — и идёт на свет.

Савелий молчал долго. Потом сказал:

— Тогда нам нужен совет.

На следующий день созвали всех. Посреди площади вкопали шесть камней — по числу семей. Кто хотел — садился. Кто боялся — стоял. Все были. Даже Бессловесный. Юно сидел рядом с Ариной.

Савелий встал.

— Вопрос один. Мы остаёмся теми, кто мы есть? Или начинаем строить стены?

Началось обсуждение. Настоящее. Горячее. Кричали. Спорили. Кто-то сказал, что нужно оружие. Кто-то — что оружие убьёт саму идею. Арина плакала. Ерофей ругался. Юно смотрел на всех, как будто видел их в будущем.

И в тот момент в посёлок вошёл человек. Один. В длинном плаще. С вещмешком. Он не поздоровался. Он только сказал:

— Я был с той стороны. Там уже знают о вас.

Савелий посмотрел на него пристально.

— Кто «они»?

— Те, кто придут. Не с лопатами. С ружьями. С бумагами. С законом. Вы — проблема.

Француз усмехнулся:

— Мы — свобода.

— А свобода — это всегда проблема, — ответил гость. — У вас три недели.

И ушёл.

Тишина. Потом Ерофей сказал:

— Значит, пришло время.

— Какое? — спросил кто-то.

— Понять, чего мы на самом деле стоим.

Ночь была долгой. И без дождя.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

На следующий день Савелий собрал круг у нового столба, на котором с недавних пор висело вырезанное слово: «Свобода». Оно уже выцвело от дождя, но казалось, будто сияет изнутри.

— Мы должны решить, кто мы. Что мы. И чего хотим по-настоящему, — сказал он.

— Хотим жить. Но чтобы жить — надо быть, — ответил Француз. — А чтобы быть, нас должны признать. Или бояться.

— Нас уже боятся, — буркнул Ерофей. — Теперь надо, чтобы считались.

— Или ударят, — сказала Арина. — И не словом.

Тогда Савелий поднялся на камень и впервые за всё время говорил не как вождь, а как гражданин:

— Мы в Канаде. Да, пусть мы не знаем, в какой провинции. Пусть никто ещё не вписал нас в карты. Но мы здесь. Мы дышим. Мы построили. Мы защищаем. Мы кормим детей. Это и есть государство. И пусть нас ещё не признали — мы признаем себя сами.

Так родилась Цель.

Написать и принять Устав — свод из десяти пунктов, не больше.

Назначить представителя — не вождя, не царя, а голос, с которым будут говорить внешние.

За три недели подготовить всё, чтобы не стать жертвой, а стороной диалога.

— Кто за? — спросил Савелий.

Все подняли руки. Даже те, кто сомневались. Даже дети.

И тогда вышел Юно. Он держал в руках дощечку, на которой были вырезаны странные знаки. Он не говорил, он принёс.

Арина перевела:

— Это его свод. Он уже написал свой Устав. Шесть слов. Мы живём. Мы помним. Мы вместе.

Все молчали. Кто-то плакал. Кто-то просто смотрел на небо. Там шли птицы. Не в юг. В сторону центра. Туда, где скоро начнётся первая встреча с миром.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Через четыре дня после совета к поселению прибыл автомобиль. Впервые. Старый грузовик, рычащий, как раненый зверь, с провинциальным гербом на боку. Из него вышли двое: мужчина в костюме цвета пыли и женщина в форме пограничной службы.

— Савелий Лопарёв? — спросил мужчина.

— Я.

— Правительство Канады получило сведения о несанкционированном поселении. Мы здесь, чтобы... разобраться.

Он говорил вежливо, даже устало. Женщина рядом держалась настороженно. Её рука не касалась оружия, но была рядом.

— Мы живём здесь, не прячась, — сказал Савелий. — Мы готовы говорить.

— Тогда говорите.

И они говорили. Долго. Горько. Под вишнёвым деревом, которое посадила Арина. В тени, где дети играли, и где Юно внимательно слушал каждого.

Представители власти слушали, кивали, записывали. А потом мужчина сказал:

— Вам нужно подать заявку. На регистрацию. Тогда вы станете официальной общиной. Иначе — выселение.

— И если мы не подадим? — спросил Француз.

— Тогда вас признают оккупацией. С нарушением земельного кодекса.

Арина встала.

— Земля выбрала нас. Не мы её.

Женщина в форме впервые сказала что-то:

— Земля не голосует. Документы — да.

Савелий сжал кулаки. Но потом выдохнул:

— Мы напишем свой устав. И свою заявку. По своим законам. И если вы не примете — значит, мы не в вашей стране. Мы в своей.

Мужчина кивнул. Без насмешки. Без угроз.

— У вас неделя.

Они уехали. Подняв пыль. За ними долго смотрели. А потом началась работа.

Новая. Самая сложная.

Создать официальный устав.

Сделать так, чтобы мир не уничтожил их словами.

И каждый понимал: это уже не побег. Это — основание государства.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

На следующий день после отъезда чиновников началась настоящая работа. Не та, что с топором и гвоздями — другая. Бумажная. Сложная. Бесконечная. Француз собрал всех, кто умел писать без ошибок, Арина принесла старые тетради, Илия вытащил из сундука клочья бересты и пузырёк с чернилами на рыбьем жире.

— Если нас будут судить по словам — пусть они будут нашими, — сказал Савелий.

Первым пунктом устава стало: «Каждый человек здесь — свободен, пока его свобода не рушит чужую».

Потом добавили про землю: «Земля — общая. Ни купли. Ни аренды. Только уход и плод».

Потом — про детей. Про правду. Про работу. Про память.

Работали три дня. Почти без сна. Кто-то смеялся: «Вот и демократия. Без бюрократии, но с головной болью». Но никто не отошёл. Никто не сбежал.

На четвёртый день подъехал человек. Один. На лошади. В старом казакинском кафтане, с глазами, что всё видели. Его звали Мирон. Он сказал:

— Шёл с севера. В Юконе слышал о вас. Говорят, тут люди, что землю называют своей не по бумаге, а по совести.

— Это ты про нас, — ответил Француз.

— А если за вами придут?

Савелий посмотрел ему в глаза:

— Мы не крепость. Но мы — не тени. Мы останемся.

Мирон остался. А через него пошли слухи. По охотничьим тропам, по скитам, по редким заимкам. Слухи, как звери: неуловимые, но голодные.

И в эти дни Юно каждый вечер выжигал на деревяшках странные символы. Кто-то сказал: это алфавит. Кто-то — карта. Но Арина сказала:

— Это устав будущего. Того, что ещё не началось.

И в посёлке стало тише. Потому что ожидание — тоже форма войны.

Через три дня чиновники вернутся. И привезут с собой выбор.

Быть признанными — или быть изгнанными.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Трое пришли на четвёртый день. Лошадей оставили у брода, оружие — при себе. Двое в казённых кафтанах, третий — в плаще с гербом Британской короны. Представитель округа Юкона, как он представился, по имени мистер Абернати.

— Мы прибыли с миром, — сказал он. — Но с бумагами. Бумаги важнее пушек, если правильно подписаны.

Савелий вышел вперёд. За ним встали Ерофей и Француз. Остальные — у домов, настороженные. Бессловесный держал топор, не поднимая его.

— Мы слушаем.

Абернати развернул свиток. Бумага была печатной, но подлинной. В ней говорилось: "На основании закона о заселении, действующего под покровительством Британской короны, все новые поселения обязаны зарегистрироваться, признать суверенитет, налогообложение и подчинение властям провинции."

— Вы можете остаться. Но — под надзором. С пересчётом. С уполномоченным. С правом вмешательства.

Француз засмеялся. Жёстко, громко, по-европейски:

— А если мы — не ваши?

— Вы на нашей земле, — сказал чиновник.

Арина подняла взгляд от огня:

— Эта земля молчала, когда вы её делили. Она не говорила вам "да".

Чиновник шагнул ближе. Лошади за его спиной повели ушами. Бессловесный сделал шаг в сторону, встал между ним и детьми.

— Вы угрожаете? — спросил второй, тот, что в казёнке. Рука легла на рукоять пистоля.

— Нет, — ответил Савелий. — Мы стоим.

— Один неверный шаг — и вы станете бунтовщиками. А с бунтовщиками... — начал он.

— А с бунтовщиками что? — рявкнул Ерофей. — Повесите? Так вешайте. Только мы не пойдём под надзор. У нас не рабы, у нас люди.

Напряжение сгустилось. Даже воздух казался звоном.

Абернати поднял руку.

— Хватит. Мы не за этим. Мы не вешаем. Мы предлагаем. Но у вас есть трое суток. Затем — официальный приказ. Или караван с солдатами.

Савелий не дрогнул. Он подал свиток назад.

— Мы напишем ответ. Своими словами. Не под диктовку. Если придёте с солдатами — не удивляйтесь, что вас встретят не с хлебом.

Абернати молча кивнул. Повернулся, ушёл.

Пыль от лошадей осела медленно, будто сама не хотела уходить.

— Ну что, — сказал Француз. — Нас узнали. Теперь узнают по-настоящему.

Савелий смотрел на детей, которые прятались за спинами женщин.

— Мы пишем не устав. Мы пишем вызов.

И в ту ночь в доме общины загорелись три огня. Один — за землю. Второй — за свободу. Третий — за тех, кто ещё не пришёл, но придёт.

Потому что если мир не примет их — им придётся стать новым миром.Трое пришли на четвёртый день. Лошадей оставили у брода, оружие — при себе. Двое были в казённых кафтанах, третий — в плаще с гербом Британской короны. Представитель округа Юкона, как он представился, по имени мистер Абернати.

— Мы прибыли с миром, — сказал он. — Но с бумагами. Бумаги важнее пушек, если правильно подписаны.

Савелий вышел вперёд. За ним встали Ерофей и Француз.

— Мы слушаем.

Абернати развернул свиток. Бумага была печатной, но подлинной. В ней говорилось: "На основании закона о заселении, действующего под покровительством Британской короны, все новые поселения обязаны зарегистрироваться, признать суверенитет, налогообложение и подчинение властям провинции."

— Вы можете остаться. Но — под надзором. С пересчётом. С уполномоченным. С правом вмешательства.

Француз засмеялся. Жёстко, громко, по-европейски:

— А если мы — не ваши?

— Вы на нашей земле, — сказал чиновник.

Арина подняла взгляд от огня:

— Эта земля молчала, когда вы её делили. Она не говорила вам "да".

Тишина была долгой. Потом Савелий подал свиток назад.

— Мы напишем ответ. Своими словами. За трое суток.

— Хорошо, — кивнул Абернати. — Но знайте: следующими придут не с бумагой. А с приказом.

Он уехал, не оборачиваясь. Пыль за лошадьми оседала долго.

Савелий сказал:

— Мы пишем не устав. Мы пишем вызов.

И в ту ночь началась работа над самым важным письмом их жизни. Потому что если мир их не примет — им придётся стать новым миром.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Работа над письмом шла всю ночь. Савелий сидел у огня, перелистывая берестяные клочки, стирая, вырезая, снова писав. Ерофей диктовал, Француз спорил, Арина молчала, но её молчание направляло больше, чем сотня слов.

Текст был прост:

«Мы, те, кого не было на ваших картах, заявляем: земля, на которой мы стоим, приняла нас. Не по праву, а по духу. Мы не подданные, но не враги. Мы — начало. Мы не признаём законы, не слышащие человека. Мы не принимаем корону, под которой гибнут корни. Мы живём здесь не для власти, а для жизни. И если вы придёте с оружием, вы не встретите мятежников. Вы встретите свободу. Не в словах. В людях. Подписано: Община Земли Без Имени.»

Француз поднял голову:
— Нас сожгут за это.

— Или напечатают, — сказал Савелий. — В их летописях. Если выживем.

Когда письмо было завершено, его вложили в берестяной свиток, перевязали пеньковой верёвкой и сдали на хранение Илии. Он спрятал его в пчелином улье — туда, где никто бы не искал.

Через два дня Абернати вернулся. Но не один.

Колонна всадников — шестнадцать человек. Красные мундиры. Один пушкарь. С тележкой, покрытой брезентом. Это был не визит. Это была демонстрация.

— Вы готовы? — спросил Абернати.

— Готовы, — ответил Савелий и передал свиток.

Чиновник прочёл. Медленно. Без пафоса. И только один раз хмыкнул, когда дошёл до слов «начало» и «не подданные».

— И что теперь? — спросил Ерофей.

— Теперь, — ответил Абернати, — я передаю это в Уайтхорс. И жду ответа.

Он не угрожал. Он был спокоен. Как те, кто знает, что за их спиной армия.

Но когда он уехал, один из солдат не поехал с ним. Молодой парень. С глазами, как у Юно.

Он подошёл к Савелию и сказал:

— Меня зовут Томас. Я не с ними. Я с вами. Если вы примете.

И Савелий понял: мир начал трескаться не только снаружи. Он начал сыпаться изнутри.

В ту ночь они поставили сторожей. А утром над лагерем появился дым. Где-то в двадцати вёрстах.

— Что это? — спросила Арина.

Савелий поднял подзорную трубу. Потом опустил.

— Это они. Сжигают те, кто пытался быть, как мы.

— Значит, мы — последние? — спросил Француз.

— Нет, — сказал Юно. — Мы — первые, кто не отступит.

И тогда они начали рыть землю. Не для окопов. Для фундамента. Настоящего. Под первую школу. Под храм без икон. Под место, где будет говорить человек. Не закон.

Начался отсчёт. До свободы. Или до войны.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

На рассвете прибыл вестовой. Один. Запылённый. С раной на плече. Он передал Савелию свернутый пергамент с печатью: «Ответ временного губернатора Юкона». В нём не было угроз. Только короткое:

«Вы не признаны. Вы вне закона. Приказано разогнать. Если не подчинитесь — будут приняты меры.»

— Значит, всё, — сказал Ерофей.

— Нет, — сказал Савелий. — Значит, начнём.

В тот же день община начала готовиться. Без паники. Но с решимостью. Укрепляли дома, рыли укрытия, ставили сигнальные костры на холмах. В центре поселения — круговой вал, внутри которого была школа, хлебопекарня и хранилище семян.

А вечером пришёл второй перебежчик. Старый индеец, бывший проводник коронных экспедиций. Он привёл с собой троих — женщину и двух юношей.

— Вы не первые, — сказал он. — Но вы — первые, кто остались.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

На седьмой день, когда солнце стояло в зените, в долине показалась армия. Не стройная, не блестящая. Уставшая. Но вооружённая. Во главе — сам Абернати. Он не скрывался. Он шёл как суд.

Община вышла к ним. Без оружия. Но с детьми. С руками, покрытыми землёй. С лицами, в которых была правда.

Савелий стоял впереди. Рядом — Юно.

— Вы знали, что так будет, — сказал Абернати.

— Мы знали, что придётся стоять.

Он сделал шаг.

— Вы в последней черте. Если вы не расходитесь — вы становитесь врагами короны.

Юно шагнул вперёд.

— Тогда пусть корона знает: мы корнями глубже.

Наступило молчание.

Один из солдат вышел вперёд. Томас. Он повернулся к Абернати:

— Я не буду стрелять. И никто не будет. Мы пришли к людям. Не к мятежу.

Абернати смотрел на него. Долго. Потом снял перчатку. Опустил знамя.

— Я не могу остановить закон. Но я могу дать вам имя. Вы просили признания?

Он достал бумагу. Пустую. Подписал и сказал:

— Записывайте. Сами. Как назовёте — так и будет.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

И они записали: Свободная земля Юно.

Имя было не голословным. Оно было выстраданным.

На следующее утро армия ушла. Никто не погиб. Никто не выстрелил.

Юно стал первым учителем. Савелий — старейшиной. Арина — хранительницей памяти. Ерофей построил мост через реку, и назвал его «Дорога назад, которой не будет».

Через год в поселение пришли новые люди. Из разных мест. С разными лицами. Их никто не спрашивал — кто они. Только: «Что ты умеешь?» и «Чем поделишься?»

Юно часто уходил в горы. Смотрел вдаль. И знал — когда-нибудь он уйдёт дальше. Не потому что бежит. Потому что ведёт.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Весной, через два года, пришло письмо. Из Уайтхорса. Там стояло:

«Принято. Свободная земля Юно внесена в реестр. Автономный округ с особым укладом. Условие — сохранение мира и отсутствие экспансии.»

Савелий уже был стар. Он держал письмо в руках, как знамя. Передал Юно:

— Это не победа. Это просто то, за что мы стояли.

Юно кивнул. И сказал:

— Теперь нужно стоять дальше.

На следующий день он ушёл в путь. Один. Без оружия. Только с тетрадью.

Он шёл вглубь континента.

Он шёл, чтобы зажечь ещё один огонь.

Конец.