Сизифов труд. Глава 16

  (Перевод повести Стефана Жеромского “Syzyfowe prace”)

                Глава 16

    Для Боровича и его друзей за всё время нахождения в восьмом классе очень дорогим местом стала так называемая Старая Пивоварня, обширное владение, лежащее у въезда в выгвиздовское предместье. Некогда там действительно существовала фабрика дешёвого пива. Со временем собственник совершенно обанкротился, а весь его «интерес»* пошёл прахом. Мощные стены, окружающие застройку, склады и подвалы совершенно опустели. Только спустя несколько лет всё это за небольшие деньги приобрёл худой жидок с чёрной бородкой и за ещё меньшие деньги переделал пивоварню и склады в жилые помещения. Целый ряд таких зданий с огромным внутренним двором и садиками образовали большой квартал. С одной стороны его ограничивала вечно гниющая речушка, с трёх других – боковые улицы. Высокая, похожая на тюремную, стена с выходящими на три стороны света мрачными воротами обегала вокруг территорию пивоварни вдоль соседних улиц. Перед каналом торчал только крепкий забор из четырёхдюймовых досок. Большой двор был замощён и даже оснащён тротуаром, выложенным из мраморных плит. Однако прямо рядом с тротуаром, непонятно с какой целью, в земле были вырыты глубокие ямы. Когда дождливый октябрь наполнял их водой, они имели вид ловушек, оставленных старым владельцем с целью поимки живьём тех жильцов, которые тратили деньги, оставшиеся от арендной платы, в кабаках и кондитерских, а поздней и тёмной ночью возвращались в родимые гнёзда. Жилые дома, кирпичными прямоугольниками окружавшие двор, имели вид не более весёлый, чем тюрьма Мазас**. Окна в них были маленькие, двери безобразные, сени, словно пещеры, погружены в вечный мрак, лестницы скользкие и грязные. Прямо от главных ворот выдавалось вперёд главное здание всего квартала, а точнее, его стена, очень высокая и голая. Кое-где в ней торчали окна, проделанные значительно позже строительства. Некогда покрашенная наружной краской старая штукатурка местами поодлетала и теперь лежала под стеной, постепенно уничтожаемая дождями. Области ещё сохранившейся штукатурки, в непонятном желтовато-розовым цвете, намокли и на ней проступали всевозможные карты, зигзаги, причудливые очертания и тайные знаки. Они напоминали различные явления этой бренной земли, как бы подтверждая мысль Шеллинга о том, что природа, стремясь к вечному отражению, возвращается к уже когда-то созданным и кое-где ещё продолжающим своё существование формам бытия.

    В том бывшем административном здании проживали на втором этаже родители Мариана Гонтала, восьмиклассника, одного из друзей Боровича. Отец «Манька» был мелким служащим казённой палаты. Квартира Гонтал состояла из трёх маленьких сырых комнатушек и кухни. Там ютились дети, какая-то тётка Матыльда с огромными сундуками и старушка бабка. Манек с двумя братьями, ходящими в младшие классы гимназии, жил на «горке». Начиная с пятого класса он, как и большинство небогатой клериковской молодёжи, своё содержание оплачивал благодаря репетиторству. Давал много уроков, и, несмотря на очень низкое вознаграждение, зарабатывал столько, что мог помочь семье в её нелёгкой жизни.

    «Горка» находилась на чердаке. Когда-то там была какая-то сушильня. Всё пространство под крышей было завалено старыми досками и стропилами, так что владелец дома без особого сопротивления согласился на продление существующей на чердаке «клетушки» двумя длинными стенами из досок, выбивание в кирпичной стене небольшого окна, а также установку в новой перегородке двери. Таким образом на чердаке выросла отдельная станцийка. Гонтала-младший за свои собственные деньги снабдил помещение железной печуркой, от которой согнутая по форме штыка труба выходила на свет божий через отверстие, вырезанное в оконном стекле. Чтобы добраться до «горки», нужно было из боковых сеней карабкаться по очень крутой кухонной лестнице и преодолеть всё пространство чердака, заваленного настоящим лесом балок и стропил.

    В награду за все трудности перед гостем открывался прекрасный вид из окна на предместье Клерикова, поля, луга, возвышенности и синие леса. Тут же возле дома виднелся большой сад, свисающий над рекой забор на каменном основании, а в нём особенное место, называемое посетителями «дырой Эфиальта»***. В углу сада, где деревянный забор смыкался с каменной стеной, одна доска, прибитая к верхнему пролёту, как и все, бретналем****, внизу прогнила далеко от гвоздя, соединяющего её к нижней балке, и свободно гуляла на верхней точке крепления, что позволяло отгибать её вправо и влево. Если от «дыры Эфиальта» пройти несколько шагов вдоль стены, можно было заметить лежащее над речкой толстое бревно, по которому можно было легко перейти посуху через угрюмые волны пучины. По берегу канала, а дальше наискосок в гору бежала между заборами в сторону предместья, населённого практически исключительно одними евреями, улочка настолько расхлябистая и грязная, что всякое крещёное естество могло её преодолеть только в полностью соответствующих, непромокаемых и очень высоких голенищах. Только восьмиклассники умели её проскакивать по им одним известным булыжникам и кочкам до Ponte Rialto*****, преодолевать его посреди кромешной темноты и наощупь находить «дыру Эфиальта».

    Проходили этим путём все, а наиболее часто: Зыгер, Борович, Валецкий, «Перцеед» и семиклассник Андрей Радек. Когда Гонтала возвращался со своих репетиторских работ в девять, десять часов вечера, выпивал внизу у «стариков» чай, поднимался к себе и имел свободное время или хотел увидеться с друзьями, то зажигал свечку и ставил её на окно. Радек видел этот свет высоко наверху, словно блестящую вдалеке звезду, из своего окна, охраняемого стволом боярышника. Зыгер ежедневно около десяти часов вечера ускользал из-под носа Кострюлева и шёл если не до Гонтала, так до Радека. С последним его соединяли приятельские узы на жизнь и на смерть.

    Поскольку в норе Радека разговаривать было нельзя (за тонкой стенкой подслушивал хлебосольный благодетель пан Плоневич), шли тёплыми вечерами если не к Маньку, то за предместья в поля. На «горке» собрания были полностью в безопасности: закрывали ведущие в комнату двери и ставили на кухне возле лестницы часовых, роль которых с большой охотой выполняли младшие братья Гонтала, за что к ним относились по-приятельски. Душой и руководителем был Зыгер. Благодаря его влиянию направление и характер мышления заканчивающей гимназию молодёжи изменился кардинально. Хотя это не требовало ни слишком большой эрудиции, ни чрезмерных усилий. Словно подняли затвор, и мощные потоки воды хлынули из озера, укрытого от глаз тех юношей, и ринулись на просторы им доселе известные: великая поэзия изгнанников, история революций и упадков, правдивая история деяний народа, а не его правителей, вечно новая, в кровь посечённая, наполненная достойными пера Плутарха или Карлейля****** личностями… Самостоятельная, неповторимая культура втянула их в свою глубину.

    Это был неотвратимый результат. Полицейский запрет, представляющий гений Мицкевича чем-то незначащим, уничтожающий память о жизни и делах Костюшко, усилил только любопытство, энергию изучения и любовь. «Запрещённые» вещи читались с двойной тщательностью, их учили страстно и вдохновенно, чего может быть и не было, будь они такими же легальными, как писания Пушкина и Гоголя. В шкафчике, «выкинутом» семьёй Плоневичей в комнату Радека, помещались истрёпанные, отданные на милость и не милость крысам, творения Мицкевича и Словацкого, «История ноябрьского восстания» Мавриция Мохнацкого*******, множество мемуаров о 1831 и 1863 годах, политические брошюры, издания писателей Зигмунтовского******** периода, переводы «Божественной комедии», пьес Шекспира, повестей Виктора Гюго, Бальзака и т.д., наконец, много произведений «местной» литературы.

    Радек проглотил всё это сам заранее во время своего трёхлетнего одиночества, а когда познакомился с Зыгером и восьмиклассниками, носил на собрания одну книгу за другой. Каждая принесённая книжка была событием, на неё накидывались с таким любопытством, с каким нынче читают телеграфные новости в последнем номере журнала о самых свежих сенсациях в мире политики. Например, о чём говорит Данте в своём «Аде»? Что описывает Шекспир в «Короле Лире»? Кто такой этот Фауст? В обсуждениях сравнивались прочитанные книги, не раз получалось довольно забавно. Часто от «Освобождённого Иерусалима»********* переходили к Евгению Сю********** или к какой-либо великобританской писательнице, имя которой польский переводчик даже не упоминал в титуле книги, якобы с целью оградить уважаемую «леди» от компрометации со стороны «привислянской» публики, и вновь с огненным запалом оценивались выведенные персонажи, характеры и ситуации. К каждому плоду человеческой мысли банда тех юнцов подходила настойчиво и безжалостно, обсуждали его в простоте, а чаще всего с восторгом, какой больше в жизни никогда не повторится.

   Когда Борович прочитал «Дзядов»***********, он не был в состоянии ни с кем разговаривать. Он убежал в ближайший лес и долго блуждал там, поедаемый неописуемыми переживаниями. В его волнении находилось что-то приносящее боль, какое-то смутное воспоминание, и при этом живое, будто постоянно звучащий в ушах плач, неизвестно чей, неизвестно когда слышанный, а может, и никогда не слышанный, а вместе с началом существования зачатый в лоне матери, когда беременная ходила вызволить мужа из крепости и молчаливо плакала над мукой, над поражениями, над неудачей и болью гибнущего восстания… Поэзия и литература эпохи Мицкевича сыграла в жизни Мартина исключительную, формирующую роль. Он проходил среди тех шедевров будто сквозь бичевание, словно между шеренгами презрительно смотрящих на него людей. Его душа в процессе чтения и изучения сталкивалась с собственными ошибками, улучшалась и закалялась раз и навсегда в неизменную форму, всё равно как раскалённое добела железо опустить в холодную воду.

    Не менее значительные перемены переживали в то время и друзья Мартина. Взбунтовавшийся против матери Валецкий полюбил Бокля, которого ему разъяснил Борович, и участвовал в исследовании природы, проводимом более последовательно, так как «Спиноза», «Балфегор» и другие, будучи уже студентами медицины в Варшаве, присылали иллюстрированные курсы и соответствующие учебные пособия. Зыгер управлял старыми «рядовыми» собраниями, проходящими каждое воскресенье. К таким посиделкам кто-нибудь из участников был обязан приготовить подробный разбор содержания прочитанных в последнее время книг. На сверхурочных сходках у Манька не только читали и разбирали литературные вещи, но также выполняли домашние задания из гимназического курса. Измученные репетиторством, которое, например, у Радека, Гонтала, Валецкого отнимало пять, шесть и семь часов, приходили на «горку» как на научную станцию, на которой можно было быстро «выковать» уроки. Тут вовсю решались задания по тригонометрии, алгебре, геометрии, что сильно облегчало уставшим выполнение выхолощенных, духовно не формирующих «подстановок» и подсчётов; тут сообща учились читать, переводить и рассматривать стихи Горация, объяснять Демосфена, правильно воспроизводить хоры в «Антигоне» и т.д.

    На воскресные собрания приходили также и «вольные лоботрясы», хотя польские письменные сочинения вызывали у них не меньшее отвращение, чем раньше упражнения на русском. К тому же, это делалось вне школы, и стало быть, было лишним. Хотя нельзя утверждать, что «вольнолоботрясничество» вообще не попало под влияние реформированных «литераторов», постоянно движущихся вперёд. В общем, старая гвардия плелась следами Зыгера, Валецкого, Боровича, Гонтала – единственное, чтобы зря не тратить время, тихонько резалась в карты. С той кучки даже была подана формальная петиция к лидерам с просьбой объединить праздничные собрания с дешёвым и обычным «префом» в подтверждение мысли: omne tulit punctum, qui miscuit utile dulci************, но «чокнутые литераторы», как их называли, воспротивились категорически, и никогда «горка» не горячилась шулерством.

    Только раз позволили себе «расслабиться». Это было в начале апреля, в конце третьей четверти. Один из одноклассников, сын купца, обладающего крупнейшим и старейшим во всей округе винным погребом, известил Манька, что принесёт вечером бутылочку старого венгерского вина, выцыганенного у матери из особой семейной коллекции. Гонтала разослал гонцов с известием о назначении собрания на девять часов. Борович закончил своё репетиторство в тот день несколько позже и только около десяти смог выбраться в сторону «горки». Пройдя еврейские халупы (именно через них пролегал «вечерний» путь, поскольку в такую позднюю пору ворота в квартал были наглухо закрыты), он уже собирался было нырнуть в улочку, когда там, в кругу света, падающего от единственного во всём районе фонаря, заметил высокого типа в цилиндре и длинном пальто с бобровым воротником.

- Маевский – прошептал Борович, судорожно пытаясь привести в порядок растревоженные мысли и найти незамедлительное средство спасения для себя и своих друзей. Прежде чем успел что-либо предпринять, инстинктивным движением юркнул между штабелями брёвен, во множестве разбросанных на пустыре недалеко от входа в заболоченную улочку, пригнулся, сел на корточки и не спускал глаз с движущегося во мраке тёмного силуэта.

    Маевский подошёл к заулку, какое-то время постоял там, очевидно, ориентируясь в обстановке, а затем направился вниз, к речке. Его калоши хлюпали в вязких, липких, только что сильно размокших участках вечной топи; трость, которой в темноте нащупывал дорогу, стучала по тут и там лежащим камням. Когда он остановился на берегу канала, Борович вышел из своего укрытия и с расстояния примерно в тридцать шагов следил за его движениями. Маевский стоял возле перекинутого через речку бревна, и, скорее всего, смотрел в блестящее наверху окно Гонтала, поскольку его цилиндр, видимый в тусклом отблеске, был значительно отклонён назад. Борович также задрал голову и с беспокойством анализировал, может ли шпион со своего места видеть головы собравшихся ребят. Однако ни лиц, ни даже силуэтов видно не было. Иногда только на окне отображалась чья-то увеличенная тень. Вдруг вспыхнул свет: это пан Маевский зажёг спичку и, держа её в руке, преодолевал мост над каналом. Свет вскоре погас, и Борович потерял из виду фигуру стража ученической нравственности. Он был уверен, что Маевский чётко проинформирован о «щели Эфиальта», что уже отодвинул доску и в данный момент находится в саду.

    Размышляя, каким бы чудом мгновенно оказаться на «горке» и предупредить друзей, тихо приблизился, встал возле моста и ловил ухом каждый шелест. Идя за Маевским мог попасть в его лапы, а значит погубить себя и всех. Не знал, что делать, где перелезать… И вдруг услышал шорох там, где его совсем не ожидал. Напрягши зрение, Борович с удивлением разглядел силуэт Маевского на фоне забора. Тёмное пятно двигалось вдоль деревянного ограждения и было уже в пятнадцати шагах в стороне от моста. Берег реки был издавна выложен камнем, на том парапете и стоял, собственно, забор. Между ним и каналом оставалось три четверти локтя каменного основания, по которому, как по дорожке, можно было добраться до толстых каменных стен, расположенных по двум концам деревянного забора, и для преодоления которых требовалась лестница. Борович внутренне рассмеялся.

    Теперь понял, что «Маевиус» получил информацию, или сам выследил, что ученики лазают в жидовский сад через дыру в заборе, но не знал, какую именно доску необходимо отогнуть, чтобы образовать проход. Этого было достаточно. Видя, что тень на слабо сереющих досках продвигается дальше, схватил обоими руками образующее мост бревно и начал изо всех сил осторожно тянуть его к себе. Противоположный конец бревна поддался и вышел из земли. Мартин медленно спустил его на поверхность воды и тихо вытянул на свою сторону. Уложив мост на тропинку, принялся красться вдоль берега под прикрытием залежей различного тёса, творящего там настоящие сооружения. Когда уже был напротив Маевского, присел, загрёб руками густую вонючую грязь, слепил из неё большой ком, величиной с буханку хлеба, и что было силы запустил им в педагога, перемещающегося вдоль парапета с другой стороны рва. Маевский глухо застонал и остановился. Тем временем Борович уже лепил другой шар, на этот раз более жидкий, и тут же нашёл ему удачное применение. «Профессор», по-видимому, растерялся – стоял неподвижно на одном месте, и его глухое кряхтение свидетельствовало о меткости снарядов. Борович не переставал. Присел на землю, хватал её целыми кусками и яростно бросал. Делая это, шептал про себя сквозь конвульсивно стиснутые зубы:

- Получай, пёс, получай, негодяй! Получай – за театр, за инспекторские собрания, за литературу! Ты хотел, чтобы я стал на тебя похож… Получай, ренегат, получай, шпион, получай, шпион!

    В какой-то момент Маевский присел на корточки. Борович различил данный манёвр и с удвоенной скоростью продолжил бомбардировку, целясь в самый цилиндр.

- Думаешь, я тебя не вижу! – вдруг крикнул по-польски Маевский стонущим голосом. – Ты у меня за это поплатишься!

    Ученик бросал без перерыва. Тогда воспитатель вскочил на ноги и бросился к мосту, ища его тростью в темноте. Благодарный воспитанник последовал за ним, хихикая и без конца кидая грязью. Остановившись возле места предполагаемого моста, Маевский чиркнул спичкой о коробок и осветил страшный для себя вид: бревна не было. Он находился в настоящей западне. За спиной – забор высотой в несколько локтей, впереди - глубокая канава. Круг света не достигал берега, на котором стоял Борович, но зато во всей красе осветил лицо Маевского, чёрное от грязи. Мартин воспользовался моментом и швырнул в это лицо огромный мокрый пласт. Учитель какое-то время отплёвывался и отхаркивался, а потом завопил:

- Куда дел доску?

    Мартин опять ответил бросками.

- Я вовсе не хочу знать, кто ты! – кричал Маевский – чёрт тебя подери! Получишь десять рублей, положи доску на прежнее место.

    Новый град снарядов обрушился на его голову. В конце концов Мартин утомился и насытил свою месть. Заметив, что учитель снова идёт бесцельно по парапету по уже хоженому маршруту, залез между штабелями, пробрался до конца забора, сел отдохнуть и смотреть, что будет дальше.

    Оттуда Борович видел, как несчастный узник жёг одну спичку за другой, склонялся, освещая воду в безнадёжных поисках брода, как пробовал оторвать доску от забора, бросал в воду с трудом вырванные из стены камни в надежде соорудить дамбу. Наконец, Мартин услышал характерный всплеск и понял, что педагог решился преодолеть клериковскую речку вброд. Тогда крадучись приблизился к нему и, следуя по пятам, проводил взглядом направляющийся в сторону мощёной улицы тёмный силуэт. В свете фонаря Маевский предстал перед его глазами в ужасном виде. Это был настоящий монстр, идущий широко расставленными ногами, одетый в кучу болотной грязи и покрытый сплющенным как старая калоша цилиндром. Мартин посмеялся и отправился обратно. Быстро на прежнем месте перебросил мост, залез в сад и через известный боковой вход, отметившись у молодых Гонтал, вбежал наверх.
   
    Собравшиеся были в полном составе. Не дождавшись Боровича, опорожнили пузатую бутылку токайского без него. Лица и глаза у всех были весёлые, языки развязные и без дела не оставались. Зыгер лежал на кровати Гонтала с заложенными за голову руками и что-то объяснял шёпотом четверым полулежащим рядом «вольнолоботрясам», которые смотрели ему в глаза и внимательно слушали. За столом говорил Валецкий, возбуждённый вином и своими словами. На другой кровати сидели в ряд ещё четверо «вольнолоботрясов», составляющие наиболее правое крыло своей правой «партии», и сосредоточенно смотрели на противоположную стену, время от времени пуская из ноздрей обильные струи дыма. Возле печки сидел Радек с опущенной на руку головой, половина его шевелюры отдельными прядями упала вниз и лежала на лбу и кулаках. Когда Борович вошёл в комнату, все забросали его вопросами, почему он так припозднился. Мартин набрал воздуху, а точнее, дыма, в лёгкие, отдышался и сказал:

- Собирайте, о мужи клериковские, манатки и делайте отсюда ноги!

- Что? Почему? – зазвучало вокруг.

- Собирайте манатки, так как здесь скоро может быть ревизия! Долго объяснять, завтра расскажу.

    Сказав так, согнал Зыгера с кровати и сам улёгся на ней. Все замолчали и смотрели на Мартина, думая, что он валяет дурака. Вдруг Енджей Радек вскочил со своего места и встал посреди комнаты. Голова его достигала потолка. Волосы космами спадали на лоб. Взгляд имел немного затуманенный, вернее, направленный на что-то очень далёкое. Холодная, открывающая сильное воодушевление улыбка слегка изгибала его верхнюю губу.

- Послушайте, я вам скажу!.. – начал говорить своим твёрдым голосом.

- Слушай, мужчина, идём!.. – прервал его Зыгер.

    Радек потряс головой, отступил на своё место, сел и, ни с того ни с сего, начал петь голосом грубым, но мощным как звон стали, никому не известную песню:

       Млоты в длонь,
       Куймы бронь…*************

    Зыгер бросился к нему, потряс за плечо и приказным тоном потребовал:

- Радек, тише!

    Радек посмотрел на него, кивнул головой и пробормотал:

- Тише?.. Ну, хорошо, тише так тише…

    Все поспешно покинули «горку», сбежали с лестницы и миновали сад. По предложению Боровича выходили через «дыру Эфиальта» по-одному и через определённые промежутки времени. Вскоре все разбежались на все четыре стороны, а в окрестностях канала установилась привычная глухая тишина и пустота. Около двенадцати часов с мощёной улицы послышался шум шагов нескольких людей. Это пан Маевский, переодетый и высушенный, в сопровождении двух городских полицейских, прибыл на место, где столько настрадался. У городовых был с собой фонарь. Зажегши его, исследовали место. Вопреки утверждению педагога мост лежал над каналом на своём месте, а дыру в заборе и теперь блюстители общественного порядка найти не могли. Пан Маевский настаивал сидеть в этом месте под покровом ночи и ждать появления напавших на него разбойников, однако городовые не очень поддержали эту идею. В основном соглашались на сам процесс ожидания как таковой, но только не на берегу вонючего канала, а в шинке, который, по их мнению, располагался совсем неподалёку. Самому пану Маевскому представители исполнительной власти не чинили преград в деле устроения засады у моста. Даже хотели одолжить ему фонарь. Но поскольку ночь была темна и ветрена, а в окошке Гонтала погашен свет, то и сам пан Маевский решил отложить месть «ad calendas graecas»************** и отправился домой.



Примечания переводчика к главе 16:

*бизнес, дело
**Mazas – парижская тюрьма XIX в.
***Эфиальт – грек, живший в V в до н.э, который во время нападения персов на Грецию указал врагам путь в горах для обхода позиций спартанцев, защищающих фермопильский проход.
****бретналь (от нем. Brettnagel) – длинный гвоздь с широкой шляпкой, используемый для крепления досок.
*****Ponte Rialto – известный мост в Венеции.
******Carlyle, Thomas (1795-1881) – английский историк, писатель, публицист; автор труда под названием «Герои и героическое в истории».
*******Mochnacki, Maurycy (1803-1834) – политический деятель, участник ноябрьского восстания; теоретик романтизма, пианист.
********Зигмунд II Август (1520-1572) – король Польши и великий князь Литовский.
*********поэма итальянского поэта, писателя и драматурга Торквато Тассо (1544-1595)
**********Эжен Сю (1804-1857) – французский писатель, основоположник уголовно-сенсационного жанра.
*********** «Dziady» (Деды) – поэтическая драма Адама Мицкевича.
************ omne tulit punctum, qui miscuit utile dulci (лат.) – отрывок из Горация: общего одобрения достигнет тот, кто соединил приятное с полезным.
*************Молоты в руки, выкуем оружие!.. – припев революционной песни «На баррикады».
**************ad calendas graecas (лат.) – до греческих календ; латинская поговорка, означающая срок, который наступит неизвестно когда или не наступит вовсе.