Моряк моей мечты. Первая встреча

   Я в это время находилась в том возрасте, который принято называть переходным. Когда безмятежное детство уже закончилось, а мятежная юность ещё и не думала начинаться. Когда ты вдруг из маленькой милой девочки становишься нескладным гадким утёнком на непропорционально длинных ногах. Когда, зеркало безжалостно отражает оттопыренные уши и веснушки на древнерусском носу. Когда  тебе кажется, что ты не оценена по достоинству. Когда мучают проклятые вопросы: добро и зло, несправедливость мира и взрослых. Когда одиночество невыносимо, но в обществе теряешься, комплексуешь и потому ведёшь себя с посторонними глупо. А потом срываешь зло на близких и  ненавидишь себя за это. И жизнь, безо всяких к тому явных причин кажется совершенно беспросветной. Когда ничего нельзя, потому, что из одного ты уже выросла, а до другого не доросла. Да что говорить, каждый переживал этот щенячий возраст. Он труден для всех. Не составляла исключения и я.  К тому же я была некоммуникабельной, плохо училась, терпеть не могла школу и школьных подруг не имела. И с мамой отношения не складывались. Она разочаровалась во мне. Её раздражала моя робость, замкнутость, стремление к одиночеству, плохие школьные успехи. Невесело протекало моё отрочество.

    Зато я имела мечту. Мечту о море. Была ли то тоска об отце или память о счастливых годах у моря, но всё, что  связано было с морем тревожило мою душу. Я часами могла рассматривать морские пейзажи, рисунки старых фрегатов и современных пароходов. Зачитывалась книгами о море. «Остров сокровищ», как и современную книгу о нахимовцах, знала наизусть. Морские песни слушала со слезами на глазах. Любимыми игрушками были кораблики и лодки. Мечтой, никогда не осуществлённой – бескозырка и тельняшка. Перед людьми в морской форме я благоговела, считая эту форму гарантией порядочности, доброты и вообще собрания всех добродетелей.  Моряки казались мне существами из другого мира, причастными тайнам, которые нам, земным, не доступны. Если такой мимолётный гость попадался мне среди сугубо  штатской уличной толпы, я шла за ним, как на верёвочке, чтобы только видеть.

  Как мечтала я учиться в Нахимовском училище! Увы, девочек туда не брали, и  мне приходилось опять и опять идти в ненавистную женскую школу. Я даже считала, что 9 месяцев провожу в  заключении, в общей тюремной камере.

   Отдыхала я от школы только летом, которое мы с няней всегда проводили на даче. Но лето имеет свойство пролетать, как одно мгновение. Стремясь это мгновение продлить, задержать, я перед началом учебного года уговорила няню съездить ещё раз на дачу, погулять в лесу, поискать грибы, которые она очень любила. Грибов мы не нашли.  А на своей любимой берёзовой просеке  я с удивлением заметила одуванчики. Среди изумрудной травы их было много насыпано – как золотых монет. Я раньше считала одуванчик вестником весны. А эти цвели осенью. «Одуванчики – вестники перемен!» - подумала я.

     Красиво было в осеннем лесу и не хотелось возвращаться в город. Но пришлось. Вечер    наступил тёплый. Я опустила вагонное окно и наслаждалась видом мелькавших лесов в свете  заката. На закруглениях пути виден был паровозный дым, причудливыми клубами  стелившейся вдоль состава и похожей на дым парохода. Как выяснилось потом, в глаз мне попал уголёк. Я была терпеливой и, ничего не сказав никому, легла спать. Мучилась всю ночь. Когда же утром мама увидела мои припухшие и красные глаза, то повела в глазную больницу, где показала меня, конечно, профессору. Он определил весенний конъюнктивит, прописал капли и запретил ходить в школу. Я удивилась про себя, что «весенний». Ведь стояла осень. Но вспомнила про осенние одуванчики и  примирилась. Разрешение не ходить в школу сделало меня счастливой. Однако глаз резало всё сильнее, капли не помогали. Читать я не могла. Сидела пригорюнившись, вытирала неостановимые слёзы. Няня утешала: «После слёз, говорят, радость бывает». Я ответила раздражённо какой-то резкостью.

    Пришла с работы мама, несколько раньше обычного, и с потрясающей новостью. Субординаторы  или «субчики», как она их называла, зовут её и  Валентину кататься на моторной лодке. Нашлось бы место и для меня. Только вот как с глазами? Я замерла, но няня, милая моя няня, не помнящая зла, посоветовала взять. День тёплый. Хуже не будет. Вот и радость после слёз! Да какая!

    Мы спустились к реке. У причала в длинной лодке – я глазам своим не поверила -  сидели два моряка. Один не в парадной, но в полной форме.  Только что без погон. Принадлежность другого к племени морских волков выдавала тельняшка – морская душа - видневшаяся  под курткой. « Но почему же ты плачешь?» – с искренним сочувствием и тревогой спросил моряк, которого мама называла Андреем Ивановичем. Услышав мамино объяснение, он почему-то в  «весенний конъюнктивит» не поверил. Внимательно  осмотрел мои глаза.  Вывернул верхнее веко и белоснежным своим платком извлёк довольно солидную крошку  антрацита. Я, как говорят, увидела мир. И первое в этом мире, «ещё сквозь слёз» - доброе лицо моряка. Его ореховые глаза и небольшие усики.

      Оба моряка,  очень довольные, что посрамили профессора, начали усаживать нас в лодку. Вернее, усаживал моряк. У механика руки едва ли не по локоть были в солярке. Мама сказала строго: «Виктор, если бы я только знала, какие грязные у тебя бывают руки, я бы тебе не разрешила мыться на операцию!» На что Виктор кротко возразил: «Если бы Вы видели, сколько усилий стоит мне отмыть руки, Вы бы сразу разрешили мне  оперировать прободную язву!»  Посмеялись, разместились. Дам посадили на среднюю банку. Меня - на корму рядом с механиком Виктором. Адик в картинной позе улёгся на носу. На меня от счастья буквально напал столбняк. Опомнилась я немного только, когда лодка достигла середины реки, развернулась, под стукоток мотора пошла с крейсерской скоростью 5 км в час, вверх по течению, распахивая бутылочно-зелёную воду, гоня в стороны две упругие волны.  Меня особенно поразила плавность движения. Езда на машине по тогдашним, вымощенным булыжником улицам, сопровождалась мучительной тряской. Разговаривать было сложно. Зато язык прикусить – очень даже легко .А лодка скользила мягко и ровно.  Этот скользящий, плавный  полёт   по воде мне потом долго и часто снился.

     Механик делил своё внимание между маленьким штурвалом и мотором. Последний требовал непрерывной заботы, и механик вдруг попросил меня взять штурвал и  править. Радость моя не имела границ. А к ней присоединилась ещё и гордость, когда Адик удивлённо отметил моё умелое управление лодкой. О, как в подростковом возрасте необходимы похвалы! Как они окрыляют.

    Осенний день короток. Мы ещё не  добрались до леса, когда солнце опустилось очень низко.  Ясно стало, что устраивать пикник не придётся. Дружно решили перенести его на ближайший выходной. Повернули обратно. Оранжевая дорога пролегла через  широкий плёс. В оранжевой воде дремали розовые гуси – целая стая. «Вот бы поймать! Мы бы его для пикника приготовили!» - сказала Валентина Ильинична.-  «Сейчас!» – готовно  откликнулся Адик. Не слушая уговоров Виктора,  мгновенно расстался с форменкой, сбросил клёши. В трусах, в белоснежной рубашке с галстуком, в капитанской фуражке, стараясь не плеснуть, соскользнул в мелкую воду. Покрался бесшумно к мирно дремавшей стае. Он подобрался уже совсем близко – руку протяни, - когда вожак его заметил и тревожным гоготом предупредил стаю об опасности. Встрепенулись, зашипели, загоготали гуси. Не таясь более, Адик бросился вперёд огромными прыжками, погружаясь всё глубже и глубже, замочив уже рубашку. Протянув вперёд руки, мчался он, поднимая каскады оранжевых брызг. А перед ним с возмущённым шумом, полулётом, бороздя воду, вскинув широко раскрытые крылья, удирали гуси, чётко выделяясь на ярком фоне закатного неба, на нестерпимо красном диске солнца.  Гуси оказались проворнее.
 
   Под наши сочувственные крики вернулся неудачливый охотник  в лодку. Дамы деликатно отвернулись и даже закрыли глаза, чтобы он мог переодеться. Его, замёрзшего, посадили рядом с Валентиной Ильиничной. Она извлекла из сумки бутылку хорошего коньяка,  и, для профилактики простуды заставила Адика принять едва ли не стакан. На закуску нашлось сало с хлебом  и в общем пикник состоялся прямо на борту. Чтобы согреться, Адик придвинулся поближе к Валентине Ильиничне, взял её руку, которую она не отняла. Не могла же она не оценить совершённое ради неё, по одному её слову, безрассудство. Прижавшись плечами, они запели  дуэтом: «Ты плыви наша лодка, плыви!»  Их слаженное, красивое и вдохновенное пение далеко разносилась над пустынной рекой. Мне хорошо было видно, как доверчиво лежит рука Валентины в сильной, крупной мужской руке. Какие счастливые глаза у Валентины, и какие  весёлые бесы скачут в ореховых глазах Адика.

    Всю бесконечную рабочую неделю я жила  ожиданием и тревожилась, как бы не подвела погода. Но день выходной наступил солнечный, тёплый. Мы с мамой, прихватив корзинку с провизией, отправились к реке. Судно и экипаж уже находились на месте. Валентина Ильинична запаздывала, и у взрослых начался какой-то разговор. Увидев, что я откровенно томлюсь, Адик заговорил со мной, задавая стандартные вопросы,  - в каком классе я учусь и хорошо ли. За меня ответила мама: «Не блестяще, совсем не блестяще». Я вспыхнула, подумав про себя, что никогда ей этого не прощу. Видимо, поняв моё состояние,  стараясь сгладить неловкость, Адик спросил, какие предметы мне всё же нравятся и, узнав, что немецкий язык, заинтересовался. И снова мама объяснила за меня, что языком я занимаюсь отдельно и успешно. Мне показалось, что он не воспринял сказанное, потому что появилась  Валентна Ильинична.  Она так резво бежала под горку, что упала бы, если бы Адик не подхватил её своими крепкими руками.  « Андрей Иванович! Вы надёжны, как утёс» - закричала она и засмеялась громко и заразительно. Она всегда смеялась так, что и окружающие не могли удержаться от смеха.

      В очень весёлом настроении все погрузились в лодку, и началось восхитительное путешествие. Лодка слушалась доверенного мне руля, мотор работал исправно.  Скоро мы миновали пригород и оказались в тени обрывистого правого берега, взмахнувшегося кручей на головокружительную высоту. Левый низкий берег порос лесом.  К нему мы вскоре и причалили, выбрав уютную бухточку. Я бы, конечно, плыла бы ещё и плыла. Но взрослые подтянули лодку, прошагали по золотому серпу прибрежного песка, устроились  на  поляне, захлопотали, разводя костёр, готовя угощение. Я осталась в лодке. Теперь никто не мешал мне грезить о море, представить лодку быстрым фрегатом, переживать штормы и шквалы, ощущая себя поочерёдно юнгой, боцманом, матросом, капитаном, коком. Эта последняя роль оказалась мне особенно приятной, потому что уже давал себя знать  лёгкий голод. Тут очень кстати появился Андрей Иванович и обратился ко мне на немецком языке, предлагая опереться на руку благородного рыцаря и последовать к костру, где ждёт меня скромное угощение. Я отлично его поняла и даже сумела ответить подобающим образом, тоже на немецком языке. По дороге мы успели обменяться ещё несколькими фразами, и подошли к костру весьма довольные друг другом. Продолжая игру, Андрей Иванович налил вина  в тяжёлый, серебряный с чернью стаканчик и поднёс мне его с поклоном. Я выпила этот терпкий, непривычно обжигающий напиток прежде, чем успели вмешаться женщины. Они начали возмущаться, как говаривала няня: «в пустой след». Андрей Иванович, чтобы переключить внимание, сказал несколько тонких комплиментов, отметив мою благовоспитанность и отличное знание языка, чем заставил гордо и благодарно биться моё сердце.
   Мы долго пробыли в лесу. Собрались домой уже в сумерках. На реке стало свежо. А скоро и  темно. Зажгли фонарь на носу. Всё равно фарватер  плохо  различался. Виктор правил сам и заехал в густые водоросли. Мотор взревел, чихнул, заглох. Мужчины хлопотали, очищая винт, пробуя завести мотор. Он упорно молчал. Нас быстро сносило. Андрей Иванович начал грести, но течение  оказалось сильным. Лодку прибило к берегу. Приключение всех развлекло. Строили планы ночёвки, предлагали построить шалаш, развести костёр и т.д. Взошла луна. Пейзаж стал призрачным, голубым. Далеко впереди мерцали огни города.

   Так же неожиданно, как замолк, мотор вдруг заработал к большой моей досаде. И вскоре мы достигли  пристани. Виктор пошёл  провожать нас с мамой. Андрей Иванович – Валентину Ильиничну. Расставаясь, договорились повторить поездку  при первой же возможности. Но, как сказала няня, засентябрило, заосеняло, пошли дожди. Мечты о лодке пришлось отложить до лета. Именно о лодке мечтала я теперь. Особенно часто представляла, что было бы, если бы мотор так и не завёлся. Как бы мы ночевали  на берегу. Почему-то думала, что мы с Андреем Ивановичем сидели бы у костра, смотрели на луну, говорили по немецки. Я бы ему стихи  Гёте прочла. Валентину Ильиничну я в этом случае упорно выносила за скобки.

  Она у нас в это время стала часто бывать. Да не одна. Приходила с несколькими субординаторами.  Говорили о медицине, с аппетитом поглощали нянины пироги. Гости менялись, но Адик присутствовал всегда. Нужно учесть, что  это было за время. Роман преподавательницы со студентом расценили бы, как бытовое разложение – существовал тогда такой термин – и быстренько выгнали  Валентину Ильиничну и с работы, и из партии. Но культурные мероприятия с участием преподавателей поощрялись. Андрей Иванович, назначенный «культсектором» часто устраивал коллективные походы в музеи, в театры и кино.  Мама обязательно брала меня с собой. Особенно  помню   культпоход в кино. Адик, как я его мысленно называла, ждал всех недалеко от кинотеатра под трепещущими  каштанами, плохо защищавшими его от дождя.  Он надел чёрную флотскую плащ-накидку с застёжкой в виде бронзовой львиной головы. Из-под капюшона поблёскивали глаза ох, какие глаза – бесовские. Усики топорщились в положении  «без десяти два». Победитель. Победитель жизни. Таким он мне казался и таким себя ощущал.

    Действительно, фортуна как будто повернулась к нему светлой стороной. Его способности оценили. Предлагали ординатуру при Областной больнице. Любимая женщина была рядом. И недолго оставалось ждать, когда сравняется их социальный статус.

     Но снова возникла тень отца. В ординатуре Адику, как сыну врага народа, отказали. Узнав об этом, любимая женщина поспешила прекратить с ним всякие отношения.

     Вскоре первый хирургический выпуск разлетелся по стране. Адик уехал по распределению далеко, далеко, в те места, что назывались в России «сильно каторжными». Может надеялся там что-то узнать о судьбе отца. Валентина Ильинична приходила к нам грустная. Как-то даже плакала. Не знаю, чем её утешала мама. Я всю эту историю узнала позже. Тогда просто услышала, что Адик уехал.

   Иногда он писал моей маме. Письма его походили на Истории болезни и протоколы операций, написанные по всем канонам медицины. Свои хирургические победы и поражения он описывал подробно и с упоением. На вопросы о жизни, о быте не отвечал. Зато прислал свою фотографию -  в меховой высокой шапке, в зимнем пальто с богатым меховым воротником.  Глаза смотрели очень грустно. Я такой его облик принять не могла. Мама с юмором написала ему, что Саша огорчена его изменой морской форме.

   Адик, как ни странно,  отметил эту фразу.  Осведомился обо мне, о моих занятиях.  Попросил разрешения  переписываться со мной на немецком языке. Получив позволение, он  вскоре прислал мне письмо, жалуясь, что без практики язык катастрофически забывается. В длинных фразах с употреблением сложных глагольных времён и форм, писал он о преходящем сущем, о быстротечности и изменчивости жизни, заставившей сменить капитанку на боярскую шапку. Что-то написал о погоде, что-то о книгах.

   Я долго думала, как ответить. В конце концов, написала  воспоминания о нашем  плавании, об охоте на гусей.  Спросила о судьбе Виктора. И тоже что-то про погоду и про книги, и про кино.

   Адик в ответном письме указал мне на некоторые ошибки и написал, что и он часто и с теплотой вспоминает тот плёс и чудесный закат. И сероглазую тоненькую девочку с длинными пушистыми косами на худенькой спине.

  Так мы переписывались не очень часто, но регулярно, какое-то время. Потом переписка стала затихать, а после и совсем прекратилась. Но я не забывала Андрея Ивановича. Очень сильное впечатление он на меня произвёл.  Как драгоценность  хранила в памяти  картины нашего путешествия на лодке, и все добрые слова, что слышала от Андрея Ивановича.

   А жизнь шла, богатая всевозможными событиями, бедами и победами. Я уже училась на 2 курсе романо-германского факультета, когда без предупреждения, без телеграммы, без звонка появился в нашем доме Адик. Он ехал в отпуск к матери через Приреченск  и решил зайти: «Проведать  главного своего учителя хирургии».

  Он говорил с мамой о своей работе на Севере, а смотрел только на меня. Смотрел с удивлённым восхищением. Годы, конечно, изменили меня. Я стала взрослой девушкой и девушкой достаточно привлекательной. Косы мои, тогда ещё не остриженные уже не болтались по спине, а были подколоты, образуя красивый венец.  Адик спросил у мамы - позволит ли она  пригласить меня в театр. Она позволила, добавив, что право решать принадлежит мне. Можно не сомневаться, что решила я положительно.

   Адик зашёл за мной. Ждал в прихожей, пока я накладывала последние штрихи. Не раздевался. Только снял одну перчатку и похлопывал ей по ладони. Конечно, он подал мне пальто. Конечно, взял под руку без всяких вопросов и сомнений, столь свойственным нашим мальчикам в те годы. И разговор завязался интересный. О  немецком эпосе, о литературе, о музыке. Рядом со своим спутником  я ощущала себя надёжно защищённой. Не было подчёркнутого ухаживания. Он всё делал очень естественно.  И пальто снять помог, и боты. Тогда ещё в театре обязательно переобувались.

     Мы сидели в первом ряду. В антрактах чинно гуляли по фойе, как тогда было принято. Все ходили по кругу парами, демонстрируя причёски, специальные театральные платья – длинные, с подкладными плечами, отделанные бисером; черно-бурых лис, перекинутых через плечо, лакированные чёрные туфли-лодочки. Драгоценности были редки.

  Мужчины щеголяли в тёмных костюмах. Просторные пиджаки, широкие брюки с отворотами. Тупоносые туфли. Белые шёлковые рубашки, крупные узлы неярких галстуков.  Приятно было участвовать в этом праздничном, неторопливом движении. Приятно было зайти в буфет. Андрей Иванович предложил, было, вина, но я предпочла лимонад и пирожное. И была ещё дорога домой.  Мы говорили и на немецком языке, и на русском, обсуждали спектакль и обнаружили удивительное сходство вкусов и взглядов на искусство. И каждый был рад, что встретил единомышленника. Андрей Иванович  довёл меня не только до подъезда, но и поднялся в квартиру, сдал, так сказать, с рук на руки и ушёл, предложив завтра пойти в кино.

  Мы пошли на фильм о пограничников, да ещё цветной.  Не знаю, как добыл Андрей Иванович билеты. В те времена, за отсутствием  телевизоров,  на зрелища попасть было непросто. А он ухитрился взять даже «места люкс» - т.е. два крайних места в последнем ряду. Они ценились у молодёжи потому, что на них можно было  беспрепятственно целоваться, не мешая сидящим сзади. Сердце моё дрогнуло: неужели? Но, какое там! Он и за руку меня не взял, хотя я чувствовала, что ему этого хотелось. Я весь фильм провела в напрасном в ожидании. Даже не особенно следила за происходящим на экране.  Кино кончилось не поздно. Мы со взаимным интересом пообщались на обратном пути. Я пригласила Андрея Ивановича зайти. Мы все вместе поужинали. Андрей Иванович  очень хвалил меня маме и за эрудицию, и за нестандартность мышления.

  Мы договорились на следующий день погулять в нашем старом красивом парке. И наступил этот день, и пришёл час. Я очень многого ждала от этой встречи и потому торчала у окна. Увидела, как, закурив свой неизменный «Беломор», вошёл Андрей Иванович в подъезд. Проворно уселась я в кресло, ухватив какой-то учебник, начала его внимательно и бесплодно изучать. Бесплодно, потому, что держала я его, как оказалось, вверх ногами.

   Однако стук в дверь всё не раздавался. «Докуривает!» - решила я. Но уж пачку можно было бы искурить, а Андрей Иванович всё не объявлялся. Тогда я, прихватив ключик, отправилась к почтовому ящику. Площадка оказалась пустой, как и лестница. Пара свежих окурков с характерно заломленным мундштуком, лежали у перил. Курил, стоял, думал. Ушёл. Почему ушёл?

   Почему – я поняла вечером. Андрей Иванович появился. Извинился, сославшись на дела. Зашёл попрощаться. Его усадили пить чай. Разговор  снова  шёл о медицине. Но вмешалась мудрая моя няня и начала расспрашивать о жизни: « Ай, так-то  и не женился?» - «Да женился, женился!» - сказал он с отчаянием и досадой, как говорят о недавно совершённой непоправимой глупости. Мне стало пусто и грустно. Чужой муж для меня не существовал. Даже то, что детей у него ещё не было, значения не имело. Я потеряла что-то очень дорогое и, как казалось, потеряла безвозвратно.

   На его письмо, на немецком языке, письмо ни о чём, я просто не ответила. Всё же он продолжал изредка писать моей маме, но по-прежнему не о жизни, а лишь об интересных случаях в хирургической практике. Мне он регулярно передавал приветы и наилучшие пожелания.  Письма его заметно потускнели и даже поздравительные открытки веяли унынием и тоской. Похоже было, читалось между строк, что  он ищет забвения в вине. Потом пришло сообщение о  рождении сына. И письма пошли чаще, освежённые, радостные, даже чуть сентиментальные. Они полны были тех милых подробностей роста и развития ребёнка, которые всегда так умиляют мам и бабушек, но которых почти никогда не замечают отцы. Андрей Иванович, как раз замечал и был, казалось, совершенно счастлив.
   
  Моя жизнь шла без особых бурь и штормов. Случались какие-то романы, не получавшие серьёзного развития. Училась я отлично, блестяще защитила диплом, оттанцевала на выпускном вечере. Получила заветные красные корочки и синий «поплавок», и  заманчивое предложение поехать на стажировку в Германию. Пока  дожидалась оформления документов, оказалась совершенно не у дел, свободная и одинокая.

    Как-то ранним сентябрьским вечером открыла дверь на звонок. Тогда времена стояли добрые – открывали не спрашивая. Открыла дверь и не сразу узнала. Короткая стрижка, лёгкая полосатая рубашка. Только глаза прежние – карие с золотыми искрами. Закричала громко: «Няня! Мама! Смотрите, кто к нам пришёл!» А он вместо приветствия сказал: «Какая же ты стала красивая!» Няня захлопотала с ужином. Мама на минуту вышла из комнаты. Андрей Иванович предложил пойти завтра в ресторан – днём. Я согласилась. Вечер прошёл очень тепло в воспоминаниях и рассказах.

  Когда на другой день я пришла в городской сквер, Андрей Иванович уже ждал меня. Оказалось, что ресторан ещё не открыт и мы сели на лавочку под золотыми деревьями среди буйно цветущих астр. Ожидание не было тягостным. Напротив, мы с огромным взаимным интересом разговаривали  на самые разные темы и удивлялись, и восхищались, как во всём, буквально во всём, совпадают наши взгляды.

   Мы оказались первыми посетителями ресторана. В окна светило солнце. Было очень красиво. Мы проголодались и старательно пытались есть то, что значилось в меню, как «чохокбили». На поверку же оказалось не в меру наперченным густым томатным соусом, густо сдобренным  индюшачьими костями, острые края которых делали это блюдо  мало съедобным и даже опасным. Зато  очень сухой белый  Рислинг оказался отличным.

   Некоторое время мы были в зале одни. Музыка не звучала, и мы могли говорить о прошлом и о будущем, о музыке и о поэзии. Мы читали друг другу любимые стихи. И он прочёл мне стихотворение своей мамы о хрустальной девичьей любви.

   Зал наполнялся. Становилось шумно и дымно. Кто-то подсел и к нам. Мы поднялись, вышли на улицу. Уже близился вечер. Погода изменилась. Посвежело и встрёпанные облака быстро неслись по небу. Я невольно поёжилась, охваченная порывистым ветром. Андрей Иванович заметил это и пожалел, что не надел пиджак. Сейчас бы он накинул мне его на плечи. А ещё лучше, если бы мы оказались в лесу. О, какой костёр развёл бы он и согрел бы меня. И всю ночь пел бы мне песни. И старые, с которыми столько связано, и новые, в которых столько мудрого смысла. Но ни пиджака, ни костра  не было. И Андрей Иванович просто обнял меня за плечи. И, хотя это происходило на центральной улице, хотя по тогдашней морали и по собственному воспитанию я подобных фамильярностей не терпела, я не отстранилась. Тепло и уютно показалось мне под его рукой, и даже голова закружилась от ощущения счастья. Мы вели разговор, полный очарования и тайного смысла, разговор, который не передашь на бумаге.

     Мы снова зашли в сквер, и на лавочке Андрей Иванович будто проснулся. Он заговорил неудержимо о своей любви ко мне, давней, чистой и светлой. О том, как, боясь разницы в нашем возрасте, он старался эту любовь заглушить. Но девочка с пушистыми толстыми косами на худенькой спине, девочка с твёрдыми серыми глазами, сидевшая там, в лодке, всегда оставалась в его сердце. Рассказал, как ждал моих писем, как грели они его душу в  северные холода. О своей нелепой женитьбе на женщине совершенно не понимавшей его. О нашей встрече три года назад, когда  я показалась ему  героиней немецкого эпоса Кримхильдой. Он  тогда окончательно понял, что любит меня. Понял и поспешил уйти. Ведь он был женат.
Да он и сейчас женат. И что же, что нам делать? Как он обокрал себя!

   Я слушала его слова с замиранием сердца. Но мысль о его сыне меня останавливала. Я слишком хорошо знала вкус безотцовщины. И ещё то, что на чужом несчастье счастья не построишь. Это я сказала твёрдо. Его восхитило моё благородство. Я продолжил мысль, что вместе по жизни нам не быть, однако я готова  к любому сиюминутному безрассудству. Но он сказал, что слишком меня любит и это свято. Потом спросил, кто подарил мне перстенёк с прозрачным голубоватым камушком. Узнав, что это мамин подарок в честь окончания института, он снял перстенёк с моей руки и надел себе на мизинец. Пообещал, что отныне не расстанется с ним. « Это будет память  о дне, когда Зигфрид  признался  Кримхильде  в любви!»

   После этого сообщил, что должен уехать сегодня. Уже и билет куплен. «Сдай билет – впервые на «ты» сказала я. - Мы можем побыть вместе ещё несколько дней до моего отъезда!» Но Адик был непреклонен. Мы дошли до его гостиницы. Он один поднялся в номер. Вышел с небольшим чемоданчиком. Пристроил его на первой же лавочке и начал открывать.  Я решила, что он собирается мне что-то подарить, и почему-то испугалась этого. Но он сделал лучше. Достал белую рубашку и надел её вместо пёстренькой: «В такой день, когда Зигфрид нашёл свою Кримхильду, паруса должны быть белыми!» До вокзала мы шли обнявшись. Едва закинув чемоданчик в вагон, Зигфрид выскочил на перрон, обнял свою Кримхильду так, как никто и никогда меня не обнимал. Это было  нежное, но требовательное  мужское объятие, до сладости жуткое. Оно разбудило во мне что-то непривычное, непонятное, но очень желанное. Казалось, объятия всё длятся, хотя  Зигфрид уже прыгнул на подножку вагона, набиравшего ход под мерные вздохи паровоза. Белым парусом казался  мощный султан паровозного дыма. Белыми парусами летели облака, белым парусом уплывала белая рубашка.

   Я шла домой, ещё не понимая, что всё кончилось. Плечи ещё ощущали его руки, губы помнили горячие поцелуи. Ветер налетал, расчёсывая изумрудную траву газонов, заставлял бесконечно кланяться мелкие предосенние одуванчики – вестники перемен.
   
   ***

   Жизнь моя действительно переменилась. Переменилась внешне – ведь тогда поездка за границу была редкостью, большой удачей. Переменилась и внутренне. У меня была теперь моя прекрасная тайна.

     Из Германии я не решалась ему писать, но, вернувшись, сразу послала большое письмо на немецком языке. Письмо полное нежности и грусти, грусти о невозможном, но таком желанном.  Он написал тоже по немецки, своими любимыми бесконечными периодами, обязательно употребляя сложные времена.

 Письмо меня разочаровало. Оно повествовало о весенних работах на огороде, о грядках, которые он, как Цинцинат, вскапывал собственноручно и вскоре они покрывались зелёным пухом первых всходов. Описал он и какой-то банкет, на котором они были с женой и где все  долго и с упоением пели. Ни слова о прошлом, ни слова о чувствах. Только  пост скриптум сообщил, что Зигфрид потерял кольцо Кримхильды.

   Я обиделась. И за кольцо – тоже. Совсем непросто мне было в своё время сообщить маме, что её подарок потерян. Да и честно сказать, оно мне нравилось. И, одно дело, если оно талисман любви, который нельзя  потерять… Ну, что говорить. Всё ясно. Сказка кончилась. Нужно продолжать жить.  «Танцуем дальше», как говорил один наш знакомый. Думать об Адике я себе запретила.

    В то лето, отдыхая на юге, я познакомилась с моряком-подводником и очень скоро вышла за него замуж. Мама и няня мой выбор одобрили. «Заботник, не ссорник» - так определила няня моего избранника. Мы провели чудесные несколько недель и поехали    к месту службы мужа. Меня занимала и дорога на дальний  Север, и спутники. Запомнилось почему-то, как мы ждали катер. Свинцовые волны бились в причал. Рядом стояла женщина, держа в руках сетку-авоську с куклой - пупсом. С низкого неба медленно падали крупные хлопья снега, опускаясь на этого голыша.

    Я хотела быть счастливой,  упорно уверяя себя, что свет клином не сошёлся и всё у меня хорошо и прекрасно.

  Однако на деле всё оказалось не так радужно. Замкнутый мир морской базы, невозможность найти работу по специальности, частое отсутствие мужа, которого я видела урывками. Совсем тоскливо стало, когда он ушёл в долгое плаванье, оставив меня на большом сроке беременности. Я даже подумывала вернуться к няне и маме, но общественность возмутилась. Полагалось дожидаться мужа у причала.  Примета такая и твёрдое правило.

    Неожиданно пришёл конверт с поздравительной открыткой. От Адика. Видно он от мамы узнал мой адрес. Я распечатала письмо дрожащими руками. Нет, там не было слов поздравления. Чудесные розы на открытке, все в каплях росы. Надпись по немецки: « Это мои слёзы. Я плачу, плачу, плачу!» О, как заплакала я в этом  далёком посёлке среди чужих и чуждых людей.  Но что я могла поделать? Чем утешить его и себя? Что изменить? Я не ответила.

    Наша дочь родилась, когда муж мой находился в плаванье. Лодка вернулась через пять месяцев. Муж за это время буквально разучился ходить по земле. То и дело спотыкался. Едва не уронил дочку. Он был не только  хорошим мужем, но и любящим заботливым отцом. Он и по службе продвигался успешно. Вскоре его с повышением перевели на корабль помощником капитана по политчасти, так сказать, комиссаром.
 
   Однако, случилось событие в корне изменившее нашу жизнь. Во время захода в иностранный порт сбежал с корабля матрос и попросил политического убежища.

   Мужа разжаловали, списали с флота, и мы вынуждены были уехать в Приреченск. Не сразу удалось найти работу мужу,  и мне тоже. В вузовском городе хватало преподавателей иностранных языков. Да и квалификацию за  эти годы я растеряла. Нам очень помогла мама, имевшая в городе большой вес. Постепенно всё наладилось. Мы даже решили  завести второго ребёнка. К особой гордости мужа, родился сын. Няня много помогала и в хозяйстве, и в уходе за детьми. Жизнь шла  спокойная и предсказуемая.

   Шла до того вечера, когда по своему обыкновению, без всякого предупреждения не появился Адик. Он, видимо, не ожидал застать всю семью в сборе. Держался очень скованно. На меня даже не смотрел. Обращался только к маме, ещё и ещё раз благодаря её за хирургическую науку. От ужина отказался и быстро ушёл.

  Что сталось со мной, когда захлопнулась дверь! Я только одно поняла – он уходит, ушёл уже, и допустить этого нельзя. Как была – в домашнем платье, в туфлях без задников схватила я помойное ведро, кстати, почти пустое, и под удивлённые возгласы семьи выскочила во двор. Силуэт Адика мелькнул уже под аркой. Я побежала вслед, бросив ведро.  Туфли покинули меня на первых же шагах и я «дунула босиком» по няниному выражению, прямо на центральную улицу. Позвала по имени. Он оглянулся, остановился под фонарём, заливавшим всё странным лиловым светом.  Мы взялись за руки и повторяли имена друг друга, и твердили бесконечное, безвыходное: «Ну почему, почему?»  Адик ушёл. А я поплелась во двор, где в темноте с трудом отыскала всё брошенное и явилась домой. Муж уже собирался идти меня искать. Муж требовал объяснений. Что я могла сказать? Первое за многие годы недовольство омрачило наши отношения.