Мальчик, который скоро умрет

В калейдоскопе детских воспоминаний, среди шума дворовых игр, криков «гол!» и таинственного шепота в зарослях сирени, есть один образ, тихий, но неизгладимый. Окно на первом этаже соседнего дома, того, что стоял напротив. И в этом окне – мальчик.

Ему было лет девять, может, чуть больше. Он редко выходил во двор, почти никогда. Его миром была комната за этим окном, а окном во внешний мир служило само это окно, выходящее во двор, к деревьям, к сирени, к нам – шумной ватаге мальчишек. Когда мы играли рядом, он подзывал нас. Не криком, не требованием – тихим жестом, спокойным голосом. И мы подходили.

Он был необычным, этот мальчик. Не такой, как мы – вечно носящиеся, дерущиеся, смеющиеся до слез из-за какой-нибудь чепухи. В нем было что-то иное – спокойствие, недетская уравновешенность, какая-то тихая серьезность во взгляде ясных глаз. Но эта серьезность не отталкивала. Он легко заводил разговор, спрашивал про наши игры, про школу, про какие-то мальчишеские секреты. И мы, обычно такие задиристые и нетерпеливые, стояли у его окна и с удовольствием болтали с ним, отвечали на его вопросы, делились своими важными новостями. Он слушал внимательно, иногда улыбался тихой, понимающей улыбкой. Иногда дарил кому-то из нас свою игрушку – старого оловянного солдатика, машинку с отломанным колесом, цветной карандаш. Не как подачку, а как знак дружбы, как мостик между его миром за стеклом и нашим – во дворе.

К нему все относились хорошо, с какой-то необъяснимой нежностью и уважением. Никто никогда его не дразнил, не обзывал, не пытался задеть. Даже самые отъявленные хулиганы нашего двора, подходя к его окну, сбавляли тон и говорили почти вежливо. Было в нем что-то такое, что обезоруживало, что вызывало не жалость, но тихое восхищение.

Так и застыл он в памяти – образ в окне. Милый, добрый мальчик с ясными глазами, смотрящий на нашу возню из своей тихой комнаты. Проходят годы, десятилетия, стираются лица, забываются имена, но этот образ возникает вновь и вновь. И стоит только попытаться вглядеться в него пристальнее, восстановить черты того спокойного, уверенного, радостно-приветливого лица, как подступают слезы.

Непроизвольные, горячие, они льются из глаз, размывая прошлое, делая его еще более далеким и недостижимым. Память бессильна удержать детали, она затерта чредою многих лет, но само ощущение – света, доброты, тихой мудрости – остается.

У него было белокровие. Тогда это слово звучало страшно и непонятно. Позже пришло осознание: он знал. Знал, что уходит. Знал, что ему оставался всего лишь год… Этот девятилетний мальчик смотрел на наши игры, на смену времен года за окном, на суету жизни, зная, что его время сочтено.

И теперь, много лет спустя, это знание поражает больше всего. Его спокойствие, его неподдельный интерес к нашей ребячьей суете, его тихая улыбка – все это перед лицом близкой, неотвратимой смерти. Смерти, о которой он знал, но которой, казалось, не боялся. Или, может, он просто не позволял ей заслонить собой жизнь, те короткие минуты общения через окно, которые были так ценны – и для него, и для нас, хотя мы тогда этого не понимали.

На следующее лето его не стало. Ему исполнилось десять. Провожать его пришел весь двор, жители соседних домов – человек двести, а может, и больше. Узкая улочка утопала в цветах. И когда над притихшим двором ворвались в окна скорбные, надрывные звуки похоронного марша, что-то оборвалось внутри. Это была не просто смерть соседского мальчика. Это был конец целой эпохи, конец детства, первое острое столкновение с тайной ухода.

И теперь образ в окне обрел иное измерение. Это не просто светлое воспоминание детства. Это вечный урок мужества, урок приятия, урок жизни перед лицом небытия. Маленький учитель, преподавший свою мудрость не словами, но своим тихим присутствием в окне, выходящем во двор нашего общего, такого хрупкого и такого драгоценного бытия.