Ундина

Тех, кому, в общем-то, всё равно, абсолютное большинство. Был бы человек хороший, утверждают они, добавляя непременно при этом: «Зато, у неё форма ушей красивая!», ну, или что-то в этом роде – так, например, широко известен случай, когда во главу угла ставились ступни. 

Джентльмены, как известно, предпочитают блондинок. Рыжеволосых – всякого рода извращенцы. Оставшиеся довольствуется брюнетками, но оно и понятно, ведь брюнеток чисто статистически несоизмеримо больше. Брюнеток хватает абсолютно на всех – как говорится, на любой вкус и кошелёк.

Совершенно не таков был Казлов. Казлов почитал себя яркой индивидуальностью, и если кто и повергал его в шок и трепет, то это – исключительно русалки. На его счастье, русалки в наше время стали исчезающим, краснокнижным, редко встречаемым в природе видом, потому что, когда Казлову – совершенно неожиданно! – доводилось-таки, обнаружить русалку в её естественной среде обитания… Воля и разум исчезали рука об руку, голова постоянно где-то терялась, а в животе поселялись чешуекрылые (и это бы ещё ничего, но, обратившись в членистоногих, они непостижимым образом находили потерянную голову и заселяли её надолго).

Стандартно-банальным букетоконфетам Казлов предпочитал дары моря – баночка сардин в масле, пару килограмм свежевыловленной кильки, замороженное филе минтая или хека, а когда позволяли финансы, то и стейки норвежской сёмги. Казлов становился завсегдатаем рыбных рядов. В его глазах плескался океан, в ушах мерно звучал прибой, от него пахло рапой, устрицами и водорослями вакаме. Во времена одержимости русалкой, Казлов разве что не пускал пузыри и не булькал.

Вдохновлённый, Казлов извлекал на свет Божий браконьерские снасти: бывшие в употреблении палитру, мольберт, обновлял краски и кисти. Казлов самозабвенно предавался маринистике. Набив руку, практически ежедневно выдавал на-гора картины с разнообразными морскими пейзажами и видами – от миниатюр до масштабных батальных полотен – и небезосновательно считал себя ничуть не хуже Айвазовского. Преданные забвению, эти картины в последствии покрывались пылью на захламленном чердаке, а то и вовсе исчезали бесследно, не нужные абсолютно никому.

Праздничная эйфория игрищ в морской пене, образуемой пятибалльным штормом или в позолоченной лунной дорожке в штиль, проходила, как правило, быстро. Праздники вообще никогда не бывают слишком долгими, даже новогодние. Всякий раз обнаруживалось, что помимо вожделенных хвоста и чешуи, у русалки имеется несколько рядов острых акульих зубок. Так что, пресытившись, русалка напоследок нежно, до незаживающих шрамов, искусывала Казлова, а затем, вильнув заветным хвостом, исчезала за горизонтом водной глади. Навсегда.
 
Вот тут-то и начинался сущий ад. Будучи, как и все (обо всех - это общеизвестный и непреложный факт) кааазлом, с этого момента Казлов начинал стремительно мутировать в аленя. Вероятно, русалочьи зубы помимо внешнего сходства с акульими, имеют ряд признаков и принципов, схожих с ядоносной системой королевских и прочих кобр. Как и следовало заранее ожидать, чем большим случался объём впрыснутого русалкой яда, тем быстрее и необратимее происходил процесс мутации.

Впрыснутый яд разлагал Казлова до неузнаваемого состояния. Казлов становился апатичным и раздражительным одновременно, его продуктивность снижалась до отрицательных величин, а ещё он становился совершенно несносным для окружающих. Ведь он совершенно искренне хотел излечиться, и оттого ни о чём другом, кроме бессилия традиционной, нетрадиционной, народной медицин, Казлов рассуждать не мог или не хотел, как считали окружающие.

Некоторые окружающие предлагали терапию трудом, но труд организм Казлова категорически отторгал, некоторые рекомендовали полный покой, релакс и отрешение – но, даже подстёгнутый натуральными, природными седативами, этот способ ввергал его в ещё глубокие слои пучины – некоторые, особенно радикальные, предлагали разнообразные методы вакцинации под общим наименованием «клин клином». Это предложение Казлов неизменно отклонял, ибо здесь могла помочь только русалочья сыворотка, а русалок в окрестностях не наблюдалось уже много лет. В конце концов, Казловым утомлялись даже наиболее близко его окружающие, впрочем, как и он сам ими.

Однажды, Блондинка, когда-то предпочтённая тогда ещё не кааазлом, но джентльменом, решила пойти на крайне жёсткие, радикальные меры. Да, она, быть может, где-то в чём-то и понимала казловские девиации, да, она, совершенно точно, сочувствовала ему, как тяжело больному, да, да, да, и ещё раз да, но! Во-первых, сколько можно то? А во-вторых, спасать надо, ибо лучше кааазёл, чем алень!

Вернувшись домой как-то, Казлов обнаружил стремительно вырывающийся из-под входной двери бурный поток воды. Прорвало! – подумал Казлов, лихорадочно роясь в карманах в поисках ключа. Мгновенный стресс на несколько секунд даже приостановил циркуляцию яда в крови. Открыв дверь, и тут же промочив обувь, Казлов ринулся по коридору в сторону ванной комнаты, откуда – не с кухни же таким напором! – прибывала и прибывала вода. Некоторое время пришлось повозиться ещё с одной дверью. Слишком высок уровень оказался, дверное полотно разбухло. Наконец…

В ванной комнате обнаружилось невесть откуда взявшееся джакузи, из которого переливом низвергался на пол поток. В джакузи возлегала по плечи Блондинка.

- Привет… – только и смог выговорить Казлов. – А что ты…
- Здравствуй, милый, - сказала Блондинка. – Сюрпри-иииз!

Покрытый перламутровой чешуёй хвост показался из-под воды, наполнившей джакузи, приветственно качнулся влево-вправо, хлестнул, подняв небольшую волну.

- Ну, и что стоим, как потерянный? Ко мне иди! – сказала Блондинка и улыбнулась Казлову пятью рядами острых акульих зубов.