глава 2

                Глава 2 — Чёрные доски



Зима 1932 года началась без предупреждения. Снег лег без шума, но с намерением остаться. Ветер выл по-волчьи, а в избе стало не просто холодно — глухо, как в могиле.

У Трофимовичей не было хлеба. Совсем. Осталась горстка лебеды, пара мерзлых картошин и луковица, которую бабка прятала в уховязке.
— Не дадим, — сказала она. — Пока малому не станет совсем худо — не дадим.

Малый — это Мишка. Ему не было и шести. Он не говорил уже третьи сутки. Только лежал под овчиной и смотрел в потолок — с таким взглядом, будто он постарел до девяноста. Дети быстро взрослеют, если их кормит не мать, а голод.

На пятый день декабря пришла бумага. Письмо с райцентра. Красная печать. Подпись кривая: «Село Гнилой Яр внесено в список на чёрную доску».

Чёрная доска — это не метафора. Это приговор. Это значит: никакой торговли, никаких поставок, запрет выезда, обыск в каждом доме. Даже корову не купить — не продадут. Даже щепу не привезти — не дадут.

— За что? — спросил Григорий.
— За недовыполнение плана, — сказал участковый, устало пряча глаза.

Он сам был из соседнего села, ещё прошлой осенью пас с ними гусей. А теперь — власть. Говорил тихо, но исполнял строго.
— У вас должен быть хлеб. Где-то спрятан. Мы найдём.

И они начали. Ходили парами. Обшаривали чердаки. Вскрывали печи. Переворачивали сундуки. Пинали кастрюли. Один раз перевернули гроб в доме вдовы — думали, под трупом что-то есть. Ничего не нашли.

А потом начали вызывать на допросы. Стариков, женщин, детей. Тех, кто по их мнению мог «знать». Однажды не вернулся Настин одноклассник — Пашка Нелюбов. Сказали — сбежал. Через день нашли в овраге. Без еды. Без следов. Синие пальцы, вывернутые губы. Настя пришла домой, упала на печку и замолчала. С тех пор не говорила ни слова. До самой весны.

— Ты веришь им? — спросил однажды Степан Трофимович.
— Кому? — спросил Григорий.
— Тем, кто говорит: «это всё для страны». Это, мол, временно. Потом, мол, всё наладится.
Григорий ничего не ответил.
— Я видел такое в двадцать первом, — сказал старик. — Но тогда был голод. А теперь — это не голод. Это расчёт.

С каждым днём село пустело. Люди уезжали — кто успевал. Кто нет — просто исчезал.

Однажды Мария проснулась и увидела в поле женщину. Та стояла босиком, в одном платье, и смотрела на солнце. Мария окликнула — не отозвалась. Подошла ближе — мертва. Умерла стоя. Так и застыла.

В январе начались доносы.
— Ивановы прячут муку.
— У Петра — зерно в подвале.
— У Пелагеи — сало под досками.

Никто ничего не находил. Но искали. Активисты записывали всё в тетради. Потом ходили с этими тетрадями по домам — проверяли. Смотрели на детей. На руки. На животы. Если кто-то выглядел не слишком худым — значит, едят. Значит, воруют у государства.

Так попала под подозрение баба Клава. У неё были пухлые щеки — просто потому, что опухла от воды. Её избили. Она умерла через два дня. Их дочь, семилетняя Аня, пошла в райцентр просить помощи. Пропала.

В феврале в село пришёл новый указ: «Запрещается выпекание хлеба на дровах. Топливо — имущество государства».

Тогда начали есть сырое. Жевали зерно, если находили хоть горсть. Ели собачий корм. Один дед ел свои сапоги.

Мария держалась. Старалась кормить детей — хоть чем. Но потом не стало ни коры, ни травы. Она начала варить глину. Размалывала её, сушила, клала в воду и варила как суп. Мишка ел. Сначала. Потом — перестал. Он умер тихо. Просто закрыл глаза и перестал дышать.

Степан Трофимович закопал его сам. Без гроба. В овчине. На задворках огорода. Потом сел рядом и сидел до вечера. Григорий стоял сзади, не трогал. Мария лежала в избе. Не плакала. Только качалась — вперёд-назад, вперёд-назад.

В марте снег начал таять. Под ним — мёртвые птицы, собаки, человеческие руки. В одном из домов нашли печь, в которой лежала нога. Детская. Это была семья, которую не видели с января. Когда пришли — все мертвы. Только отец ещё тёплый. В его руке — нож.

На доме повесили табличку: «Погибли от саботажа. Не выполнять — значит предать».

И снова начался обход. И снова — чёрные списки. И снова — обыски. А весна уже дышала. Уже звенел капель. Уже пахло землёй. Но никто не радовался. Весна теперь — как насмешка. Как хлеб, который нельзя есть. Как жизнь, которая не нужна.



                Конец второй главы.