Сломанная рука

                Две птицы, как два друга, сидят на одном дереве.
                Одна из них ест сладкую винную ягоду,
                другая наблюдает, не вкушая…
                — Ригведа, I, 164, 20

Есть в юности азарт, хмельное желание мериться силой. Не ради славы спортивной, нет – ибо тратить драгоценные часы на монотонное и скучное истязание тела казалось безрассудной растратой времени, дарованного для иных, более захватывающих поисков. Но так, порой, под рюмку водки или стакан терпкого вина, в дымном полумраке случайного бара или на шумной пирушке – почему бы и нет? Сцепить руки, напрячь жилы, ощутить упругое сопротивление чужой плоти. Профессионалам, конечно, не чета, но среди обычных мужиков, в компании подвыпивших приятелей, можно было и потешить самолюбие, похвастать «богатырской силушкой». Однажды, в каком-то портовом кабаке, удалось даже «завалить» местного криминального авторитета, окруженного угрюмыми братками. Проигравший ставил пиво – и авторитет, скрипнув зубами, но соблюдая кодекс, щедро угостил всю честную компанию. Веселое было время, беззаботное.

Годы пролетели, как птицы над осенним полем. И вот, уже в летах, на палубе круизного лайнера, под южным небом, в атмосфере расслабленного веселья, старая страсть неожиданно проснулась. Ресторан, вино, смех… и двое молодых парней, пышущих силой и здоровьем. Их руки – как стволы молодых дубов, в полтора-два раза толще его собственной, уже тронутой временем. Но хмель ударил в голову, взыграло былое…

Первый парень, тот, что поменьше, с рельефным, выпирающим бицепсом, сдался на удивление быстро. Его самоуверенная улыбка сползла с лица, когда его рука, несмотря на всю мощь, мягко, но неотвратимо легла на полированную поверхность стола. Вокруг одобрительно загудели. И тут же, не давая себе опомниться, он сцепился со вторым. Тот был настоящим гигантом, килограммов на сорок тяжелее, скала из мышц и спокойной уверенности.

И вот тут-то случилось нечто странное, выходящее за рамки простой борьбы. В первое же мгновение стало ясно: победы не будет. Сила была несоизмерима. Но вместо того, чтобы отпустить руку, признать поражение, встать и вернуться к столу с напитками и яствами, к приятной беседе – какая-то иная, неведомая сила внутри сказала:

«Сражайся!» Не ради победы – ее не было и быть не могло. А ради чего?

Он не знал. Но подчинился этому внутреннему приказу. Сконцентрировал всю волю, всю ментальную энергию и направил ее в правую руку. Мышцы напряглись до предела, пытаясь противостоять колоссальному давлению руки соперника, не дать ей коснуться стола.

И в это мгновение предельного напряжения, на грани физических возможностей, произошло смещение. Вспышка осознания, холодная и ясная. «Я» – его сознание, его воля, его наблюдающий центр – это одно. А рука, тело, напряженные мускулы, ноющая боль – это нечто другое. Одежда. Инструмент. Механическое устройство, которым он управляет. Возникло острое, почти болезненное удивление от этой способности – так сконцентрировать волю, чтобы она полностью подчинила себе плоть. Рука не смела ослушаться приказа воли, даже перед лицом неминуемого поражения и возможной травмы. Она была лишь исполнителем.

Но давление было слишком велико. Еще одно мгновение нечеловеческого напряжения… И резкий, сухой хруст, услышанный не только им, но и всеми замершими вокруг наблюдателями. Кость предплечья, у самого локтя, не выдержала. Сломалась.

Но боли не было. Ни малейшей. Лишь констатация факта: инструмент сломан. Рука и тело воспринимались как нечто внешнее, почти чужое – «не мое». И в то же время – несомненно «мое», связанное с ним невидимыми нитями управления и ответственности. Парадоксальное чувство отстраненности и сопричастности одновременно.

Именно здесь, в этой точке разлома – и физического, и ментального – открылось то, о чем туманно говорили древние Упанишады. Пайнгала Упанишада учит: узы и освобождение – в различении. Увидев тело и руку как «не мое», он в тот самый миг обрел освобождение от полного отождествления с ними. Внутри пробудился Свидетель. Та самая вторая птица на древе бытия, которая наблюдает, не вкушая плодов. Спокойный, бесстрастный Наблюдатель, смотрящий на драму тела – на его силу, слабость, боль, разрушение – как на нечто онтологически иное, как на спектакль, разыгрывающийся вовне.

Сломанная рука зажила. Но память о хрусте кости и о тихом, безмолвном Свидетеле, пробудившемся в этот миг, осталась навсегда. Как напоминание о том, что истинная сила – не в мышцах, а в воле, способной управлять ими. И что подлинное «Я» – не тело, вкушающее сладкие или горькие ягоды жизни, а та безмолвная птица на ветви, что просто наблюдает, свободная от боли и наслаждения, вечно присутствующая за пределами человеческой драмы.