глава 6

 




                Глава 6 — Родившиеся из молчания.





Те, кто выжил, не разговаривали. Не потому что не могли, а потому что слов больше не осталось. Рты были, голоса были — а смысла не было. Остались только руки, что дрожат. Глаза, что смотрят в землю. И память, что гнила внутри, как труп в погребе.

Мальчик по имени Яшка молчал третий месяц. Он не глухонемой. Просто замолчал. Последнее, что он сказал: «Мама ушла». С тех пор — ни слова. Он рисовал. Углём, на стене, на полу, на собственной коже. Всегда одно и то же — кресты. Маленькие, большие, с головами и без. Иногда — просто холмы с точкой в центре. Люди говорили: «Это могилы». Он не подтверждал и не отрицал. Просто рисовал.

Настя кормила его с ложки. Он не сопротивлялся. Сидел, как старик. После еды садился у стены и продолжал рисовать. Мария говорила: «Он вытравливает смерть». Настя кивала: «Он учит нас, как не сойти с ума».

В соседнем доме жила баба Текля. У неё давно никого не осталось. Муж умер на раскулачивании, сын — зимой, когда пошли за хлебом, дочь — от тифа. Осталась кукла. Настоящая. С соломой внутри. Она называла её Лизой. Клала рядом на печь. Расчесывала. Кормила. Укладывала спать. И пела колыбельные. Каждый вечер.

— Она тёплая, — говорила Текля. — Видишь? Она дышит. Просто тихо. Она у меня стыдливая.

Настя не спорила. Просто стояла в дверях и смотрела. Потом приносила корку хлеба и оставляла у порога. Текля благодарила кивком. Говорила кукле: «Смотри, тётя пришла». Кукла молчала. Текля — тоже. Но взгляд у неё был живее, чем у многих.

На краю села осталась хибара. Там жила женщина. Без имени. Её звали просто — «та, что шепчет». Каждую ночь она сидела у окна и что-то бормотала. Сначала думали — молитвы. Потом поняли: имена. Детские. Женские. Мужские. По алфавиту. По памяти. С остановками. Иногда повторяла по нескольку раз. Однажды Настя услышала:

— Лена, Лёня, Люська, Лидка… прости, Лидка… дальше кто? Миша… Мишенька… Мишутка…

На кладбище начали появляться холмики. Без крестов. Просто земля. Иногда ветка. Иногда кусок тряпки. Никто больше не рыл глубоко. Земля стала жёсткой, как камень. И люди — тоже.

Один мальчишка, двенадцать лет, вырыл себе яму за баней. Настя спросила:
— Зачем?
Он ответил просто:
— На всякий случай.

Никто не смеялся. Никто не осудил. Мария сказала:
— Это мудро. Мы тоже должны копать. Чтобы не ждали, когда нас кинут.

Весна пришла как предатель. Листья распускались на деревьях, как будто ничего не было. Солнце грело. Кукушка заорала в лесу. Люди смотрели и молчали. Казалось, что сама природа забыла, кто здесь умер.

Настя взяла старую тетрадь. Села у окна. Писала. Не как писатель. Как свидетель.
— Если я не напишу — это всё было зря.
Мария сказала:
— Даже если напишешь — будет зря. Они не поймут. Не поверят.
— Я не для них. Я для тех, кто придёт после.

И она писала. О Текле и кукле. О Яшке и крестах. О женщине без имени. О мальчике с ямой. О бабах, что уже не плакали. О детях, которые больше не называли себя детьми. О себе — тоже. Как молчала. Как боялась. Как научилась ходить по телам, не плача.

Однажды в село зашёл человек. Пешеход. В рваном пальто. Из другого края. Сел у колодца. Пил воду. Молча. Его никто не спрашивал. Через два дня он начал говорить сам:
— Я думал, что мы одни такие. А вы — как мы. Только тише.
Он остался. Жил в пустой хате. Пахал огород. Молчал с другими. Ему дали имя: Просто. Просто — и всё.

И только на Спаса Настя снова пошла в школу. В ту самую, где рисовала. Где стены хранили запах смерти. Она взяла тряпку. И начала стирать. Медленно. По одной букве. По одной царапине. И говорила:
— Не потому что забываю. А потому что пора говорить дальше.





                Конец главы.