Инспектор по делам несовершеннолетних

***

Инспектор по делам несовершеннолетних, женщина обычных лет, одетая не по уставу во все черное и пуленепробиваемое, шла без страха и упрека, вооруженная только лазерной указкой и толстой папкой с разного рода делами, по плохоосвещенным улицам известного своей неспокойной обстановкой городка, заглядывая в каждый обветшалый подъезд, в чьем неуютном нутре, как в пещере Циклопа, могли твориться очень страшные, на ее взгляд, вещи, как то: препарирование складным ножичком туши допотопного ящера из Юрского периода, совершение надругательства над украденным на днях из магазина модной одежды женским манекеном, распыление боевых отравляющих веществ и последующее их вдыхание; она шла, заглядывая  в каждый подвал, где проводились порой мастер-классы по изготовлению коктейлей «Молотова», по переделке водных пистолетов в огнестрельные, где собирались подпольные детские кружки по выжиганию татуировок на коже какого-нибудь несчастного деревенщины, резьбе по кости неандертальца (которым мог оказать кто угодно из ныне здравствующих homo sapiens)  и тому подобное; заглядывала во все закоулки, где могли таиться несовершеннолетние чикатилы, изгаляющиеся над детскими резиновыми куклами, похищенными из «Детского мира» или отобранными у девочек детсадовского возраста, когда те на краткий промежуток времени остались без надзора родителей; заглядывала  в расщелину забора, окаймляющего заброшенную стройплощадку, где банда малолетних «япончиков» запросто могла поджаривать на сковородке одноглазую кошку, чтобы угостить приготовленным блюдом хозяйку несчастного животного – ничего не подозревающую старушку из соседнего дома; она заглядывала на городскую свалку, где полевые генералы песчаных карьеров создали свое государство в государстве, прототипом которого избрали вооруженный до зубов доисторический Йемен или оставшийся на попечении пещерных людей атавистический Афганистан; она не боялась проинспектировать заброшенные дома, где ожидала увидеть сидящими на корточках беспризорников, готовящих вооруженное нападение на Деда Мороза и Снегурочку (как раз был канун Нового года) ради нескольких мешков с подарками; заглядывала даже в район гаражей, имеющий такую скверную репутацию, что туда не совали нос даже ее бесстрашные коллеги из патрульно-постовой службы; она не могла пройти мимо одного-двух мостов, под которым регулярно собиралась балдеющая от собственной распущенности молодежь. Она была преисполнена справедливого гнева, и часто, поймав с поличным того или иного подонка, говорила ему: «Я – Инспектор По Делам Несовершеннолетних и воздам каждому по делам его». После этих слов следовали динамические шлепки по филейной части преступившего закон подростка, следовали метания в него шокирующих высоковольтных искр из широко распахнутых инспекторских серых глаз, призванных усмирить дьявольскую натуру подрастающего изувера, а то и покарать его, если доказательства его вины будут обескураживающе наглядны. Например, она сильно отшлепает его черной перчаткой с металлическими шипами, если он осмелится посмотреть на нее маниакальным взглядом несовершеннолетнего Андреева (Орского маньяка) или Попкова (Ангарского маньяка). О, как ее огорчали покалеченные всякими молодчиками уличные животные, обреченные ковылять до ближайшей сосновой рощи на кровоточащих обрубках четырех лап, раздражали бесчисленные скабрезные рисунки и фривольные письмена на стенах, выставляющие на обозрение почтенной публики гиперболических масштабов порочность подрастающего поколения, сводил с ума исторгнутый из опрокинутого ведра мусор или сломанная, как позвоночник бездомного, парковая скамейка. В любой шумной компании она безошибочно определяла будущего криминального лидера, и фотографическая память инспектора отправляла запечатленную на сетчатке ее глаз физиономию в дальний угол своего умозрительного досье. Она бы с удовольствием завела дела на всех этих слоняющихся туда-сюда бездельников и болванов, насильно отправила бы их в кружки по пению и игре на музыкальных инструментах. Она бы их перевоспитала. Да, она точила на них зуб, она поклялась вывести их всех на чистую воду и направить на путь истинный, чего бы ей это ни стоило. Она доберется до каждого злоумышленника, до всякого поганца и сорванца, до всех этих Макаров Гусевых, Мишек Квакиных и прочих разгильдяев. Уж она-то проведет разъяснительную работу со всеми родителями и прародителями этих мерзавцев. Она прикует всю их неблагополучную семейку наручниками к чугунной батарее, она прочитает им лекцию о вреде курения опиума на пятистах страницах, о вреде мата и сквернословия в двух томах, о недопустимости ношения никакого оружия в школу, ни пистолетов, ни снайперских винтовок, ни ручных гранатометов. Пусть оставят все это прибамбасы в тайниках и арсеналах своего подсознания. Она заставит их выучить наизусть «Педагогическую поэму» Антона Макаренко, «Сердце отдаю детям» Василия Сухомлинского, «Как любить ребенка» Януша Корчака. «Я вас заставлю», – рычит она сквозь зубы, еле сдерживая ярость, презентуя скованным наручниками горе-родителям труды выдающихся педагогов. А затем зачитывает им некоторые цитаты их этих трудов: «Человек не может жить на свете, если у него нет впереди ничего радостного. Истинным стимулом человеческой жизни является завтрашняя радость» (Макаренко); «Ты вспыльчив, ну и ладно, дерись, только не очень сильно, злись, только раз в день. Один час открытой войны лучше постоянного скрытого недовольства и накапливающегося раздражения» (Сухомлинский); Ребенок – иностранец, он не понимает языка, не знает направления улиц, не знает законов и обычаев. Порой предпочитает осмотреться сам; трудно – попросит указания и совета. Необходим гид, который вежливо ответит на вопросы. Уважайте его незнание!» (Корчак). Родители кивают, делают вид, что уяснили суть возникших к ним у Инспектора по делам несовершеннолетних вопросов. Но они ничего не поняли. Она это ясно видит. Инспектор и сама уже ничего не понимает. Ее рукоприкладство противоречит всему тому, что она хочет донести до них. Порой ей кажется, что она Геббельс в юбке. Она видит себя чуть ли не надзирателем в детском лагере «Солнышко», за чьим забором творится нечто такое, что не творилось даже за колючей проволокой в детском концлагере Саласпилс. Она уже столько раз встречалась с этими лицами тет-а-тет, лицами инфантильных мам и пап, у которых всегда дел по горло, которые сами неисправимо виноваты во всем и которым уже осточертело вести воспитательную работу со своими чадами. И пусть на нее ополчатся готы и хиппи, нёрды и геймеры, панки и рэперы, эмо и фрики, мальчики и девочки всех цветов и оттенков. Ей плевать! Она добьется своего. Никакой она не Геббельс и не надзиратель. Она заставит детей вернуться к истокам, полюбить «Ералаш» и в «Гостях у сказки». Она и сама, признаться, не идеальный родитель. Дома ее ждет трудный подросток, ее дочь, полюбившая мяукать и фыркать, ходить на четвереньках, лапой чесать за ухом, на мочку которого подвешена оккультного вида сережка (а вдобавок ко всему все ее тело было покрыто шерстью, начесанной со старых свитеров и шарфов). «Эх, – вздыхала она, – лучше бы у меня родился мальчик. Тогда ничего бы этого не было». Но она ошибалась, ой как ошибалась.

Эх, читал бы ты умные книжки,
Демонстрируя всем эрудицию —
И не стал бы, ужасный мальчишка,
В детской комнате зябнуть милиции.
По тебе так и плачут наручники
За дела твои, панк нормальный.
Ты зачем выбил зубы Щелкунчику,
Как какой-то солдат оловянный?
Зря ты Карлсону сделал подножку,
Покатился он, бедненький, кубарем,
Изувечив пропеллером кошку.
Фрекен Бок до сих пор еще в ступоре.
Ты избил во дворе Винни-Пуха,
Пятачку заодно дал по заднице.
А за то, что прибил Цокотуху, —
Знай, тебе на орехи достанется.
Мойдодыра отнес ты на мусорку,
Чтоб свои не трубил он скрижали.
Оторвал руки-ноги всем пупсикам,
Что в песочнице мирно лежали.
Ты в тумане чуть на самокате
Не расплющил несчастного ежика.
До сих пор он в больничной палате,
И молчит все, молчит все и ежится.
То ли жизнь тебе кажется комиксом,
То ли чем, но грозит тебе, мальчик,
С уголовным, я думаю, кодексом
Познакомиться скоро, мой с-пальчик.
Вот пиликал кузнечик на скрипочке —
Ты ему инструмент раскурочил.
А Мальвине, такой с виду милочки,
Клок волос выдрал, плюнул ей в очи.
Буратино же в печь бросил грубо,
Потому что полено он древнее.
Поступив так, ты выглядишь глупо.
Разве это не преступление?
Будешь гнить ты в тюремном бараке,
Настоящим окажешься узником.
Так и хочется рявкнуть: «Баранкин,
Человеком будь, а не преступником!»

***