Рассказ Милорада Павича о Енисейском каганате

                Панмонголизм! Хоть слово дико,
                Но мне ласкает слух оно,
                Как бы предвестием великой
                Судьбины божией полно.
                — В. С. Соловьёв

Был вечер в Белграде, или, может быть, утро в ином, литературном измерении, где время течет по законам сна. Милорад Павич, маг слова, чьи романы были подобны хазарским словарям, перепутанным картам ветров или гаданиям на кофейной гуще, сидел напротив, и глаза его под густыми бровями лукаво мерцали. Разговор коснулся незавершенных историй, тех призрачных сюжетов, что бродят в сумеречной зоне между замыслом и воплощением.

И тогда Павич, понизив голос, словно делясь запретной тайной, сказал:
— Никто не знает, но у меня есть рассказ… о Енисейском каганате. Далекое, могучее царство на краю света. Но вот беда – никак не могу его закончить. Проклятие какое-то. Предложение, которое кажется последним, финальным аккордом, вдруг оборачивается первым, начальной нотой. Слова… они словно живые, непослушные. Просыпаются сквозь ткань предложений, как просо через дырявый дуршлаг, и падают на пол. А там… там их тут же склевывают мои куры.

Он усмехнулся своей неподражаемой усмешкой, в которой смешались ирония и печаль.
— О, мои куры – те еще полиглоты! Они знали когда-то все языки мира, все наречия степей и лесов. Но забыли их. От великих языков у них остались лишь воспоминания – в виде перьев. Разноцветных, как хазарские сны. Из этих перьев я каждое утро делаю себе перо. Одно перо – на один день. Пишу им этот проклятый рассказ о каганате. А потом выбрасываю. Потому что перо приходит в негодность. Его убивает крик петуха перед рассветом. Представляешь? Петушиный крик – и перо мертво.

Он вздохнул, потер лоб.
— И положение осложняется. Этот петух… он неугомонный. Постоянно топчет моих кур-полиглотов. Перья с них так и летят! Боюсь, мне скоро не хватит этих воспоминаний о языках, чтобы закончить рассказ. Куры облысеют, петух охрипнет, а каганат так и останется недописанным.

Собеседник слушал, затаив дыхание. Рассказ о незавершенном рассказе был сам по себе произведением искусства, лабиринтом смыслов, где куры были мудрее людей, а перья – ценнее золота.
— Друг мой Милорад, — взмолился он, — будь добр, расскажи его мне! Прямо сейчас! Пока твои куры не склевали последние слова, пока петух не убил последнее перо! Не дай ему остаться навеки в твоем древнетюркском сне, пусть хоть тень его увидит свет!

Павич хитро прищурился.
— Хорошо. Слушай внимательно. Только… сделай одну вещь. Закрой уши. Крепко-крепко. Чтобы, не дай Бог, тебе в голову не влетела сорока-сплетница и не перепутала все предложения, не соткала из них сеть для твоего ума, из которой потом не выберешься. Закрыл? То-то же.

И он начал свой рассказ, тихий и завораживающий, словно шелест страниц невидимой книги:
— Когда великий спор о вере, та самая хазарская полемика, что расколола могучую империю на Волге, докатилась своими бурными волнами до берегов седого Енисея, правитель тех мест, могучий Енисейский каган, оказался перед выбором. Но он был не таков, как князь Владимир в Киеве, что растерялся поначалу, не зная, какому богу молиться, пока хитроумные греки и память об отце-язычнике Святославе не подсказали ему «лучшую» веру. Нет, Енисейский каган был иным.

Он был мудр или, быть может, по-детски наивен и жаден до всего нового. Он не стал выбирать одну веру. Зачем? Он взял в жены дочерей трех великих владык: дочь Хазарского кагана, принесшую с собой мудрость Талмуда и блеск синагог; дочь Киевского кагана Владимира, крещеную в днепровских водах и знающую сладость византийского обряда; и дочь могущественного Сельджукского султана, чей шатер раскинулся над половиной мира и чьи муллы возносили хвалу Аллаху.

Так, через своих жен, каган принял все три великие веры Людей Книги. Но – и в этом была его особенность – он не оставил и своей собственной, древней веры предков, веры в Вечное Синее Небо, Тенгри, в духов гор и рек, в мудрость шаманов. Он поступил как дитя, которому добрые люди дарят множество игрушек. Разве дитя выбирает одну? Нет, оно радостно хватает все!

Однако, – тут Павич сделал паузу, и в глазах его мелькнула лукавая искорка, – поиграв со всеми игрушками, дитя неизбежно выбирает любимые. А те, что надоели, что оказались скучными или неудобными, оно забрасывает в дальний угол, под лавку, где их покрывает пыль забвения…

— Так вот, — продолжал Милорад Павич, и голос его стал еще тише, словно он боялся спугнуть слова, готовые просочиться сквозь дуршлаг предложений, — дитя-каган поиграл с новыми верами, подаренными знатными тестями. Ислам, с его строгим единобожием и зовом к священной войне, показался ему слишком… однозначным, не оставляющим места для теней и полутонов, которые так любила древняя душа степняка. Христианство византийского обряда, с его пышностью, сложными догматами и печальным Богом, умершим на кресте, тоже не нашло глубокого отклика в сердце кагана, привыкшего к простору неба и вольному ветру. Эти веры, как нелюбимые игрушки, были отложены в сторону, оставлены для жен и приезжих купцов.

А остались две. Две древние, могучие силы, нашедшие друг в друге странное, неожиданное родство. Осталась вера в Вечное Синее Небо, Тенгри, и мудрость шаманов, говорящих с духами предков и стихий. И осталась вера в Яхве, ревнивого и могущественного Бога Авраама, и в Его незримое Присутствие, Шехину, что скиталась вместе с народом Книги.

И эти две веры, иудейская и древнетюркская, поселились в Енисейском каганате не как соперницы, а как муж и жена. Днем они занимались своими делами: мужчины чтили Тенгри, приносили жертвы духам гор, скакали по степи, слушая голос ветра; женщины же молились Яхве, зажигали субботние свечи, читали свитки, переданные им мудрецами из далекой Хазарии, и ощущали таинственное дыхание Шехины в своих юртах. Но ночью, под покровом тьмы, на супружеском ложе, Тенгри и Шехина Яхве, Мужское и Женское начала двух миров, соединялись в незримом объятии.

И так же поступали подданные кагана, енисейские кыргызы. Мужчины были воинами Неба, женщины – хранительницами Очага и Книги. Но чтобы сохранить равновесие, дабы обе силы питали народ, каждый месяц они менялись верой. Наступала новая луна – и женщины обращали свои взоры к Тенгри, а мужчины склоняли головы перед Яхве и его Шехиной. Так пульсировала жизнь каганата, в ритме луны, в единстве противоположностей.

Прошло сорок лет – число священное, число испытаний и обретений. И однажды караван привез в самое сердце каганата величайшее сокровище иудейской мудрости – Книгу Зоар, Сияние, полное тайн Каббалы. Семьдесят мудрейших кыргызов, знатоков языков и символов, собрались вместе и за один год – немыслимый срок! – перевели ее с арамейского на древний орхоно-енисейский рунический язык. И Книга эта не была спрятана в храмах или сундуках мудрецов. Ее письмена были выбиты на скалах, на камнях вдоль дорог, на стенах юрт. Каждый кыргызский дом изучал ее, впитывая ее свет, ища в ней ответы и благословение.

Особенно полюбилось кыргызам одно священное заклинание из Зоара, формула единения, которую они произносили в самый сокровенный момент близости, на супружеском ложе:
«Во Имя единения Святого, благословен Он, и Шехины Его, дабы соединить Имя „Йод“ „Ге“ с „Вав“ „Ге“ в единство полное во имя всего Израиля – мы делаем это».

И они делали так, соединяя земное и небесное, мужское и женское, связывая свой союз с великой тайной Имени Божьего и судьбой избранного народа из далеких земель. И казалось, гармония достигнута.

Но тут… тут стали над ними смеяться куры. Обычные дворовые куры. Они кудахтали и хихикали, глядя на кыргызов, шепчущих священные слова на ложе любви. Смех их был дерзким, насмешливым, и он нарушал покой каганата.

Обеспокоенный каган созвал всех мудрецов и шаманов. Что это значит? Почему куры смеются? Долго думали-гадали мудрые мужи, вглядываясь в дым костров, в узоры на черепашьих панцирях, в полет птиц. Но ответ не приходил. Пока однажды могучий степной орел не прочертил в высоком синем небе сложный узор своим полетом. Мудрецы прочли его следы в воздухе, как читают руны на камне. И узор этот сложился в слова, в новое заклинание, подсказанное самим Небом:
«Во Имя единения Тенгри, благословен Он, и Шехины Его, дабы соединить Имя „Йод“ „Ге“ с „Вав“ „Ге“ в единство полное во имя всех тюрков – мы делаем это».

Заменили одно слово – «Израиля» на «тюрков» – и все изменилось! Кыргызы стали произносить новое заклинание. И куры тут же перестали смеяться. Им стало не до смеха. С них градом посыпались яйца – обычные, белые, коричневые, но среди них все чаще стали попадаться и золотые, и серебряные! Весь каганат был завален драгоценными яйцами.

Снова созвал каган мудрецов, на этот раз – авгуров-птицегадателей. Что значит это новое чудо? Откуда эти золотые и серебряные яйца? Снова думали-гадали авгуры, наблюдая за курами, за их странным плодородием. И пока они думали, один петух, самый голосистый во всем каганате, вдруг закричал свое обычное «ку-ка-ре-ку!». Но крик этот не растаял в воздухе. Он на глазах у изумленных авгуров превратился в маленькую золотую птицу, которая взмыла в небо и исчезла в синеве.

Знамение было столь велико, столь необычно, что авгуры поклялись страшной клятвой: не есть, не пить, пока не уразумеют его смысл. Дни шли, их мучила жажда, силы покидали их. И когда они были уже на грани отчаяния, тот самый петух, породивший золотую птицу, подошел к одному из авгуров, самому старому и мудрому, коснулся своими крыльями его глаз и снова возгласил: «Ку-ка-ре-ку!»

И в этот миг авгур прозрел. Его вещие зеницы увидели не просто петушиный крик, но священный шифр. В трех слогах «ку-ка-ре-ку» он разглядел четыре скрытые руны – Четырехбуквенное Имя самого Тенгри, Вечного Синего Неба! Истина открылась им: не только Яхве имеет свое сокровенное Имя из Четырех Букв, но и Тенгри!

И стало ясно, что нужно делать. Это Имя Неба нужно было добавить в конец их священного заклинания, как печать, как завершение, как знак полного единства двух миров. И родилась окончательная формула:
«Во Имя единения Тенгри, благословен Он, и Шехины Его, дабы соединить Имя „Йод“ „Ге“ с „Вав“ „Ге“ в единство полное во имя всех тюрков – мы делаем это – ТеНГРи».

— И вот, — завершал свой рассказ Милорад Павич, и в его голосе звучала одновременно и торжественность, и затаенная грусть, — енисейские кыргызы обрели ее. Полную формулу. Самое мощное заклинание, когда-либо звучавшее под этим небом или под тем, другим. Молитву, соединившую Вечное Синее Небо тюрков и Сокровенное Присутствие иудеев, два Четырехбуквенных Имени, два Завета – в одно неразрывное целое.

Заклинание это звучало в каждой кыргызской юрте, в каждом доме. Его шептали на ложе любви, его пели у колыбели, его выбивали рунами на оружии и амулетах. И сила его была неимоверна. Жены кыргызские рожали теперь не простых детей, но доблестных багатуров – воинов с царственной осанкой и духом степного орла. И рождались мудрецы, чьи глаза видели и руны на скалах, и буквы в свитках, чьи души были сотканы из двух нитей – небесно-голубой тюркской и огненно-золотой иудейской. Они принадлежали к новому удивительному роду – роду Тенгри-Шехин-хан-Курицыных, роду, в самом имени которого слышался и смех кур, и мудрость предков.

И вот, мудрейший из мудрых этого славного рода, чье имя стерлось из памяти или было утаено, сел и написал тайное Послание. Не на пергаменте, не на шелке – а на крыльях бабочек, на коре священного дерева, на утреннем тумане. Послание, вобравшее в себя всю суть их синкретической мудрости, их пути единения. Послание, которое позже, спустя много веков, в далекой Московии, попытается воссоздать по смутным воспоминаниям или тайным знакам его далекий ученик – Федор Курицын, ересиарх, дипломат и чернокнижник, назвав свое творение «Лаодикийским Посланием». Но то будет лишь бледная тень, подражание.

Ибо с первоначальным Тюркодикийским Посланием случилась беда. Тот самый мудрец из рода Курицыных, автор его, допустил оплошность. Он оставил свое творение без присмотра лишь на миг. А куры… те самые куры, что некогда смеялись, а потом несли золотые яйца, тут как тут. Они, не разобравшись, выклевали из Послания несколько ключевых слов, несколько важнейших предложений – именно тех, что содержали в себе магическую силу, связующую нить всего текста. И Послание, лишенное своего сердца, своей сокровенной сути, утратило мощь. Оно стало просто текстом, мудрым, но бессильным.

А каким оно было вначале? Павич прикрыл глаза, словно читая по невидимым письменам:
Тюркская Душа самовластна, заграда ей вера.

(Здесь куры выклевали слово, означавшее, какая именно вера – заграда)
Тюркско-иудейская Вера – наказание (или: испытание?), ставится пророком.
Пророк – Багатур, исправляется (или: обретает силу?) чудотворением в заклинании Тенгри.
Чудотворения дар тюркско-иудейской мудростью усиливается.
Тюркско-иудейской Мудрости – сила Гэсэр-хана (или иного эпического героя), тюркское фарисейство (возможно, искаженное слово, означающее особую праведность?) – жительство вечное.
Пророк-Багатур ему наука священная, наука тюркско-иудейской Каббалы преблаженная.
Сею приходим в страх Божий Тенгри-Яхве.
Страх Божий Тенгри-Яхве – начало добродетели.
Начало добродетели – иудео-тюркизм.
(Здесь было выклевано несколько фраз о пути)
Конец добродетели – панмонголизм.

Собеседник слушал, и холодок пробежал по его спине. Панмонголизм… Предвестие великой судьбины Соловьева обретало здесь плоть – странную, древнюю, пугающую.
— Милорад, ты меня ужасно напугал! — вырвалось у него. — Неужели… неужели все это правда? Или это лишь… сон, игра твоего воображения, перо из куриного крыла?

Павич посмотрел на него своим долгим, непроницаемым взглядом, в котором плескались и смех, и знание, и печаль веков.
— «Близ есть, при дверех…» — тихо ответил он словами из Евангелия, словами о близости конца времен.

И в тот же миг за окном, прорезая предрассветную тишину Белграда или вечную тишину литературного сна, истошно закричал петух. Тот самый петух, что убивал перья и открывал тайные имена. Петух, возвещающий конец тьмы и начало… начало последнего дня перед долгой ночью.

Рассказ был окончен. Но вопросы остались. Было ли это пророчеством, зашифрованным в причудливой сказке? Предупреждением? Или просто игрой ума гениального мистификатора, соткавшего новый миф из обрывков древних преданий и куриных перьев? Тишина, наступившая после петушиного крика, не давала ответа. Она лишь густела, наполняясь предчувствием чего-то неотвратимого, грядущего из тумана времен Енисейского каганата.