Улыбка Мавки

                И Гёте, и Леся Украинка имели das D;monische.
                Я с легкостью догадался, что он был мужской и женский.
                Но когда я попытался отличить их друг от друга,
                оказалось, что это не так просто сделать.
                — Из записных книжек Милорада Павича

Есть тексты, которые приходят к нам слишком рано. Как первая любовь, как предчувствие грозы в ясный день. Они касаются души, оставляют след, но их истинный смысл ускользает, прячется за пеленой юношеской незрелости или простоты школьной программы. Такой была для него «Лісова пісня» Леси Украинки.

Школьные уроки украинской литературы… Полный класс учеников, монотонный голос учительницы, обязательное сочинение на заданную тему. Он написал что-то старательное, но пресное, полное общих мест о любви к природе и трагедии непонятой души. Слабо, конечно. Как мог тогда мальчишка, чей мир ограничивался двором и школой, постичь глубину этой драмы-феерии, где переплелись фольклор и философия, любовь и смерть, мир людей и мир духов?

Позже он перечитывал пьесу. Раз, другой. Красота языка завораживала, образы Мавки, Лукаша, Перелесника, Водяного волновали воображение. Но главный смысл, та сокровенная нота, что звучала за словами, все так же ускользала. Пьеса оставалась прекрасной, но герметичной, как древний рунический камень, чьи знаки видишь, но прочесть не можешь. Что-то мешало, какая-то внутренняя слепота или глухота.

Годы шли. Читались другие книги, проживались иные жизни. И вот однажды, уже на ином витке пути, когда поиски смысла привели его к странным учителям – Карлосу Кастанеде, магу из мексиканской пустыни Сонора, и Милораду Павичу, сновидцу из Белграда – что-то начало меняться. Их слова, их методы, их способ видеть мир под иным углом – все это стало понемногу расшатывать привычные рамки восприятия.

И тут, словно по волшебству, из глубин памяти всплыла она – «Лісова пісня». Но теперь она зазвучала иначе. Словно кто-то повернул ключ, и прежде непонятные символы начали обретать смысл. Немалую роль в этом новом прочтении сыграла и другая книга, спорная, полумифическая – «Велесова книга». Пусть ее подлинность оспаривалась учеными, но образы, в ней содержащиеся, оказались на удивление созвучны миру Леси Украинки. Именно оттуда пришло понимание трех миров славянской мифологии: Яви – мира явленного, земного; Прави – мира горнего, божественного закона; и Нави – мира потустороннего, мира духов, мира умерших предков, мира сокровенных сил природы.

И Мавка… Или Навка, как ее называли в древности. Она – не просто лесная русалка, не просто олицетворение природы. Она – дитя Нави. Девушка из загробного мира, пришедшая в мир Яви по зову любви, по велению весеннего пробуждения. Ее красота – неземная, ее мудрость – инстинктивная, ее связь с лесом – тотальная. Она – воплощение той самой das D;monische, демонической (в гетевском, нехристианском смысле) силы природы, что может и любить, и губить, которая стоит по ту сторону человеческой морали, по ту сторону добра и зла.

И тут вспомнились слова Павича о Гёте и Лесе Украинке. Об их общем «демоническом» начале, которое бывает и мужским, и женским, и которое так трудно различить. Лукаш, талантливый, но слабый юноша из мира Яви, тянется к Мавке, к ее потусторонней силе, к ее свободе. А Мавка, дитя Нави, тянется к Лукашу, к его человеческой теплоте, к его способности творить музыку, к его принадлежности миру Яви. Это встреча двух миров, двух начал – явного и навьего, человеческого и природно-демонического.

Но возможно ли их подлинное соединение? Может ли дух леса обрести человеческую душу, не потеряв себя? Может ли человек прикоснуться к тайне Нави, не заплатив за это страшную цену? Пьеса Леси Украинки переставала быть просто красивой сказкой о несчастной любви. Она превращалась в глубокую мистерию о взаимодействии миров, о трагедии выбора между земным и потусторонним, о вечном поиске гармонии между природой и духом. И ключи, подброшенные Кастанедой и Павичем, начали медленно поворачиваться в замке ее смысла.

Слова Карлоса Кастанеды упали в тишину, как камни, брошенные в глубокий колодец, вызвав круги неожиданных смыслов. Леся Украинка – женщина-нагваль? Воин, идущий путем знания шаманов древней Мексики? Та, что достигла мастерства в искусстве сталкинга – безупречного выслеживания себя и мира, посвятив жизнь «поиску собственной свободы»? Мысль была дерзкой, почти кощунственной по отношению к хрестоматийному образу украинской поэтессы, но она обладала странной притягательной силой.

— Взгляни на ее «Лісову пісню» глазами толтека, – продолжал Кастанеда, и его взгляд, казалось, проникал сквозь время и пространство, соединяя волынские леса с мексиканскими пустынями. – И ты увидишь знакомые силы, знакомые энергии, лишь облаченные в иные одежды.

Он начал перечислять, и персонажи драмы-феерии обретали иное измерение. «Доля», эта слепая, неумолимая сила, ткущая нити судеб – разве это не отражение безличного, всепоглощающего «Орла», источника осознания и конечного пожирателя его? А Лісовик, хозяин леса; Водяник, владыка вод; «Той, що в скалі сидить», древний дух камня; Перелесник, огненный дух страсти; «Той, що греблі рве», буйный дух весеннего половодья; Потерчата, неприкаянные души младенцев; лукавый Куць; Русалки – Водяна и Польова; даже Злидні, воплощенная нищета, и Пропасниця, лихорадка – все они… Разве это не то, что маги древней Мексики называли неорганическими существами? Разумные, но бесплотные энергии, союзники и ловушки на пути воина, сущности из иных, параллельных миров, взаимодействующие с миром людей по своим непонятным законам.

— Дон Хуан всегда подчеркивал, – говорил Кастанеда, – что эти силы безличны. Они не добры и не злы в человеческом понимании. Они – просто энергии, обладающие сознанием. И «Лісова пісня», возможно, – это самое глубокое и точное описание мира неорганических существ, какое только есть в вашей литературе. Леся Украинка, как истинный нагваль, преуспела в этом даже больше, чем многие маги древности. Я сам многое почерпнул у нее, читая между строк ее драмы. В этом, возможно, и состояла ее миссия как женщины-воина – заглянуть в мир Нави, в мир неоргаников, и запечатлеть его с такой пронзительной ясностью.

По Кастанеде, «Лісова пісня» задумывалась не просто как пьеса, а как мощное шаманское песнопение. Песнь, призванная не воспеть мир духов, но, возможно, противостоять их силе, установить некий баланс, найти способ взаимодействия с ними, не попадая в их ловушки. И все было бы хорошо, замысел мог бы увенчаться успехом, если бы… если бы Лесе Украинке удалось завершить свое творение. Если бы после последней, пронзительной песни Мавки, песни прощения и вечной любви, прозвучала ответная песнь Лукаша. Песнь человека, прошедшего через искушение Навью, через потерю и преображение, песнь, утверждающая силу человеческого духа перед лицом иных миров.

— Эти две песни вместе, – предполагал Кастанеда, – стали бы мощнейшим защитным заклинанием, оберегом от неконтролируемого влияния неорганических существ. Но они вмешались. Те самые силы, которые она так гениально описала, не позволили ей завершить заклинание. Они помешали Лукашу спеть свою ответную песнь.

Ситуация, по его мнению, была поразительно схожа с той, что описана у Якоба Бёме, великого немецкого мистика. Дьявол, как писал Бёме, не дал ему дописать его первую книгу, «Аврору, или Утреннюю зарю в восхождении», «так как диавол задумал покончить с нею, ибо он видел, что в ней готовится взойти день». Силы тьмы или, в терминах Кастанеды, неорганические союзники, не желающие терять свое влияние, часто мешают завершению работы, несущей подлинное освобождение.

— Поэтому, – заключил Кастанеда с тревогой в голосе, – я опасаюсь, что в своем незаконченном виде «Лісова пісня» может оказывать даже противоположный эффект. Вместо того чтобы защищать, она может привлекать неорганические энергии, открывать дверь в мир Нави, не давая ключа к безопасному возвращению. Ее чтение, ее созерцание погружает в этот мир, где законы Яви не действуют. Посмотри: Леший играючи превращает Лукаша в вовкулаку, оборотня. А Мавка так же легко снимает эти чары. Границы размыты, трансформации легки, влияние неоргаников на человеческую судьбу огромно.

И самое опасное, по мнению Кастанеды, – это притягательность этого мира. Неорганические существа не бесчувственны. Им ведомы все человеческие эмоции – печаль, радость, гнев. И они способны на любовь, как учил граф де Габалис. Но это любовь иная – «самая прекрасная», как говорил дон Хуан, но и самая опасная. Любовь, которую человек не может себе даже представить, любовь, которая может навсегда удержать его в их мире, лишив пути к собственной свободе.

Так «Лісова пісня» представала в новом, тревожном свете. Не просто лесная сказка, не просто драма о любви и измене, но магический текст, портал в иные миры, созданный женщиной-нагвалем. Текст гениальный, но незавершенный, а потому – потенциально опасный. Окно в мир Нави, влекущий своей красотой и своей любовью, но грозящий пленом тем, кто не знает ответной песни, песни человеческой воли и свободы.

Едва были произнесены слова о незавершенном заклинании и вмешательстве неорганических сил, как комната погрузилась во тьму. Свет погас внезапно, без предупреждения, словно кто-то невидимый дернул рубильник. Знак? Предостережение? Не желая искушать судьбу или испытывать терпение тех незримых сил, что, возможно, прислушивались к разговору, рассказчик решил оставить дальнейшие откровения Кастанеды до другого раза и перейти к тому, что говорил о «Лісовій пісні» Милорад Павич.

А Павич, как всегда, видел мир двойственным, многослойным, полным зеркал и отражений.
— В «Лісовій пісні», — говорил он, и его голос в темноте звучал еще более загадочно, — я вижу две стороны, как у медали, как у Луны. Внешняя и внутренняя. За ними – Явь и Навь, мир людей и мир духов. Мужское и Женское, Ян и Инь, если хочешь. А между ними – вечно натянут канат. Тонкий, дрожащий канат, связывающий два берега пропасти. И мы идем по нему.

Он усмехнулся в темноте.
— Не всякому удается пройти. Многие срываются. Как тот канатный плясун у Ницше, помнишь? Которому сам черт подставил ногу, потому что он преградил ему путь. Но идти-то надо! Потому что человек – это не только сам канат над пропастью. Человек – это и два края этой пропасти, два берега, на которых этот канат крепится. И только идя по канату, балансируя над бездной, он помнит об этих двух краях, о своей двойственной природе. Стоит ему остановиться на одном берегу – и он забудет о другом. Он станет плоским, одномерным.

И тут Павич сделал неожиданный поворот, перекинув мост из волынских лесов в жаркую Анатолию XIII века.
— Конец «Лісової пісні»… эта последняя, пронзительная песнь Мавки, ее прощание и преображение… знаешь, что она мне напоминает? Начало великой поэмы «Маснави» Джалаладдина Руми. Его «Най-нама» – «Песнь свирели». Послушай…

И он начал читать наизусть, сначала по-сербски, потом, переходя на русский, стараясь передать не только смысл, но и мелодию, тоску тростниковой флейты:

Послушай эту свирель, как она жалуется,
О разделениях повествование ведет:
«С той поры, как меня от камышника отрезали,
В звучанье моем мужчина и женщина стенают.
Грудь [свою] рассеку я в клочья от разлуки,
Дабы высказать боль (страстной) тоски /вожделения/.
Всякий, кто вдали остался от корня своего,
Вновь ищет время воссоединения своего…»

Сходство было поразительным. Не текстуальное, нет – но глубинное, эмоциональное, метафизическое. И там, и там – жалоба души, оторванной от своего Истока. И там, и там – тоска по утраченному единству. И там, и там – преображение через страдание и огонь. Мавка, сгорающая в огне любви и прощения, становящаяся бессмертным духом вербы. И най, тростниковая свирель, пустая внутри, но поющая о боли разлуки и вечном поиске воссоединения с камышником, со своим корнем.

— Когда я это понял, — продолжал рассказчик, снова переходя к собственным поискам, — я сделал то, что сделал бы любой истинный последователь Павича или… Абулафии. Я взял тексты. Песнь Мавки на украинском, «Най-нама» на фарси. И начал считать буквы. Мужские, женские – ведь в семитских и многих других традициях буквы имеют род. Потом – переставлять их, комбинировать, искать скрытые анаграммы, числовые соответствия. Хохмат ха-церуф, «мудрость комбинирования букв», как учил великий каббалист Авраам Абулафия.

Это был захватывающий процесс, погружение в океан смыслов, где персидские и украинские буквы танцевали вместе, образуя такие удивительные, такие гармоничные сочетания, словно были созданы друг для друга, словно ждали этой встречи веками. Открытия следовали одно за другим, голова кружилась от радости, от предчувствия великой тайны.

— И я нашел! – Голос рассказчика дрогнул от волнения. – Я установил, клянусь, что и в Песни Мавки, и в Песни свирели Руми содержится оно – 72-кратное Имя Всевышнего! Шемхамфораш! Скрытое, зашифрованное, но – оно там! И стало ясно, что эти тексты – не просто стихи. Это священные заклинания, это любовные заговоры, это послания, несущие в себе божественные и ангельские имена, ключи к иным мирам! Ты только взгляни снова на строки Мавки и Руми, зная это!

О, не журися за тіло!
Ясним вогнем засвітилось воно,
чистим, палючим, як добре вино,
вільними іскрами вгору злетіло.
                (Мавка)

«Огонь любви он, что в свирель попал,
Кипение его есть любовь, что в вино попала…
Тело приземленное от любви на небеса взошло…»
                (Руми)

Огонь любви… Чистый, палючий… Взлетающий искрами… Тело, восходящее на небеса… Это была одна и та же песнь, спетая на разных языках, в разных веках, но исходящая из одного Источника!

— И тогда, – завершил рассказчик, и глаза его горели тем же огнем, о котором пели Мавка и Руми, – я увидел его. Не во сне, но наяву, на внутренней стороне Волынского леса, там, где Явь встречается с Навью. Великое Древо. Древо Жизни, Древо Сефирот. Его ветви были сплетены из 72 Имен Бога. Оно сияло, пульсировало, точь-в-точь как на гравюрах из «Египетского Эдипа» Афанасия Кирхера, еще одного любителя тайных соответствий. Древо Шемхамфораш, выросшее из боли и любви Мавки и Ная.

И я понял. Понял с абсолютной непоколебимой уверенностью. Я заполучил Ключ. Не просто к «Лісовій пісні», не просто к «Маснави». А ко всему. К тайне соединения миров, к языку огня и любви, к тому Древу, чьи корни – в земле, а вершина – в Небесах.
Оставалось лишь научиться им пользоваться.

— Так где же Леся Украинка брала буквы для своей Песни? – продолжал Милорад Павич, и казалось, что он говорит не о словах, а о живых, трепещущих сущностях. – Она собирала их там, в Волынском лесу. Не в книгах, не в преданиях, – а в шелесте листвы, в журчании ручьев, в дыхании мхов, в крике ночной птицы. Каждая травинка, каждый цветок нашептывали ей свои тайные имена, свои звуки. Она собирала их, как Мавка собирала ягоды и травы.

Но буквы эти были не для бумаги. Они были для огня. Для того великого огня любви, что вспыхнул в сердце лесной девы и зазвучал в свирели Лукаша. И буквы эти, собранные в лесной тиши, сгорели в этом огне. Сгорели без остатка, без дыма – но не исчезли. Они преобразились. Они стали пылающими искрами, искрами чистого смысла, которые вошли, влились в «легкую, белую, прозрачную фигуру» Мавки в миг ее последнего преображения. В тот миг, когда она вспыхнула «внезапно давньою красою у зорянім вінці» – неземной, сияющей, ставшей чистым духом любви и прощения.

Буквы сгорели… и превратились в пепел. Но не в серый, мертвый прах, а в горячий, сияющий белый пепел. Пепел абсолютной чистоты, оставшийся после огня высшей страсти. И этот пепел – его внешнюю сторону – подхватил ветер. Тоже своей внешней стороной, той, что гонит облака и срывает листья. И «цвет этот белый с деревьев» – пепел сгоревших букв, пепел преображенной любви – «лился, лился, падал и падал», укрывая собою застывшую в последнем объятии пару – Лукаша, еще живого, но уже не принадлежащего этому миру, и Мавку, уже не принадлежащую земле, но еще не ушедшую окончательно.

Пепел любви остывал… И когда он остыл совсем, он превратился в снег. Густой, тихий снегопад, укрывший Волынский лес белым саваном. Огонь любви, ее пылающая суть, вознесся в небеса, став частью звездного венца Мавки. А здесь, на земле, остался лишь хлад. Холод зимы, холод смерти, холод прощения, которое выше страсти. И на устах Лукаша, замерзающего под березой со свирелью в руках, застыл «щасливий усміх» – улыбка счастья, или, быть может, улыбка освобождения, улыбка человека, коснувшегося вечности и уже не боящегося земной стужи.

— Но это, – Павич понизил голос, и в нем зазвучали обертоны тайновидца, – была лишь внешняя сторона картины. Запорошенный снегом Лукаш, свирель, береза, счастливая улыбка на замерзших губах… Красиво. Печально. Завершено. Но есть и другая сторона. Внутренняя.

Он помолчал, словно вглядываясь во что-то, видимое лишь ему одному.
— Ветер… у него ведь тоже есть внутренняя сторона. Та, что не гонит тучи, а движет мысли, что приносит сны и пророчества. И вот, благодаря этой внутренней стороне ветра, мне удалось заглянуть за застывшую улыбку Лукаша. Увидеть ее изнанку. И там… там, на внутренней стороне этого «щасливого усміха» мертвеца… я увидел ее. Улыбку Мавки.

Он снова умолк, давая словам повиснуть в воздухе.
— Не ту ее последнюю, прощающую улыбку из звездного венца. А ту, иную. Улыбку Навки, дитя потустороннего мира. Улыбку существа, для которого любовь и смерть – лишь грани одной игры. Улыбку той, что увлекла человека в свой мир, а потом оставила его замерзать под снегом, пусть и со счастливой улыбкой на устах. Улыбку победительницы? Искусительницы? Или просто – улыбку Иного, вечно глядящего на нас из-за грани миров?

Он посмотрел на собеседника пристально.
— И поверь мне, разглядеть ту улыбку за этой… было не так-то просто. Потребовался весь внутренний ветер, вся мудрость комбинирования букв и весь опыт хождения по канату над пропастью. Ибо Навь умеет скрывать свои истинные лики за самыми прекрасными и самыми печальными масками.

Тьма за окном сгустилась. Рассказ был завершен. Но он оставил после себя не ясность, а еще больше вопросов. Кто же победил в этой лесной драме? Любовь? Смерть? Или та древняя демоническая сила Нави, что лишь улыбнулась устами замерзающего человека, унося с собой тайну своего истинного лица?
Образ счастливой улыбки Лукаша под снегопадом вдруг подернулся тревогой, стал зыбким, многозначным, как сама улыбка Мавки, увиденная внутренним ветром мысли Милорада Павича.