глава 9

               



                Глава девятая — Женщины, что остались.






Они не выбирали жить. Они просто не умерли. И когда всё стихло — крики, выстрелы, шаги и проклятия — остались только они. Женщины. Разные по возрасту, по телу, по вере. Но одинаково уставшие. Одинаково молчаливые.

Мария каждое утро шла к ручью с вёдрами. Воды было достаточно, но ходить — было делом. Если не ходить — можно сойти с ума. Она несла воду, поливала пустой огород. Не чтобы росло. Чтобы не забыть, как это — ухаживать за живым.

Текля продолжала говорить со своей куклой. Пела ей песни, рассказывала, кто приходил, кто ушёл. Иногда сидела с ней на скамейке, гладила по волосам. Никто не мешал. Никто не смеялся. Все знали: у каждого — свой способ остаться в живых.

Настя начала записывать. Всякую мелочь. Кто где умер. Где кого похоронили. Что сказала мать, у которой забрали последнего сына. Как женщина в белом шила крестики на подоле. Где стояли кадушки, в которых прятали крошки.

Однажды Настя спросила:
— Почему вы не кричали, когда всё это началось?
Мария ответила:
— Потому что нас не слышали бы. А силы нужны были, чтобы копать.

На кладбище были только женщины. Они копали, тащили, хоронили. Мужчины, что остались, не могли — руки не поднимались. А у женщин — поднимались. Потому что надо.

Старуха Евдокия каждый вечер ставила на стол три ложки. Для мужа. Для сына. Для дочери. Себе — не ставила. Сидела и смотрела. Потом брала тряпку, вытирала стол и ложилась. Ни разу не сказала ни слова. Только однажды:
— Если Бог есть, то он теперь должен быть женщиной. Только женщина могла всё это выдержать.

Настя шла одна по улице. Навстречу вышла девочка. Живая. Новенькая. Из другой деревни. Они встали друг напротив друга. Молчание было тяжёлым, как ведро с грязью.
— Ты кто?
— Я дочь той, кто осталась.
— А у тебя есть кто?
— Только земля.

Вечером женщины собрались у школы. Без повода. Просто чтобы быть вместе. Кто-то принёс хлеб. Кто-то — траву. Сидели молча. Потом Мария сказала:
— Мы не просто выжили. Мы остались. А это страшнее.

Никто не спорил.

В доме на краю села нашли сундук. В нём — письма. Женские. К детям. К мёртвым. Кто-то писал на бересте. Кто-то — на тряпках. «Прости, сынок, я не смогла», «Ты теперь в небе, а я ещё тут», «Молчи, дочка, молчи, как я». Настя собрала их все. Спрятала в коробку. Под пол. Там, где никто не найдёт. Чтобы потом. Когда-нибудь. Кто-нибудь. Нашёл и понял.

Тишина в селе стала женского рода. Она пахла печёной лебедой, угольной водой и старой простынёй. Женщины шептали имена, гладили землю, клали руки на стены хат и дышали, как будто не себе, а тем, кто внутри.

Весной снова началась посадка. Только женщины. Только они знали, как держать мотыгу, когда в спине — смерть, а в груди — дети. Мужчины пили. Или молчали. Или уходили. Женщины — оставались.

На праздник Троицы Настя вышла на улицу. Все женщины были в белом. Кто в чём мог. Без венков. Без песен. Просто стояли. Посреди пустоты. Посреди тишины. И каждая держала в руке лоскут. Белый. Чистый. И каждая знала: в этот лоскут — завернёт мёртвого, если надо.

Они стояли, как армия. Без оружия. Без командира. Но с правдой в сердце.







                Конец главы.