глава 10

            




                Глава десятая — После.







Село выжило. Но жить не стало. Люди ходили. Дышали. Работали. Но внутри — ничего. Пустота, вычищенная до костей. Больше не верили ни в власть, ни в церковь, ни в хлеб. Даже в смерть — не верили. Она уже случилась.

Настя записывала каждый день. Но строчки стали короткими. Без цвета. Без смысла. «Утром шла по улице — никого». «Вода в колодце поднялась». «Мария смотрела в окно. Долго».

Старики больше не собирались у ворот. Им не о чем было говорить. Кто-то рассказывал, что в райцентре открыли кино. Никто не поехал. Не потому что далеко. А потому что — зачем.

В школе всё ещё звенел звонок. Но никто не приходил. Табель висел на двери. В нём — пустые строки. Настя иногда заходила. Протирала пыль. Садилась за парту. Смотрела в окно. И думала: «Кому это теперь нужно?»

Один мужчина построил плуг. Из досок. Из железа. Чинил его целыми днями. Потом пошёл в поле. Встал. Огляделся. Ни коня. Ни помощника. Земля — голая. И он просто сел рядом с плугом. И больше не встал.

Мария каждое утро выходила на станцию. Стояла, смотрела на рельсы. Поезда давно не ходили. Но она ждала. Молча. С тряпичной сумкой. В ней — фотографии, хлебная корка, письмо без адреса.

Женщины рожали всё реже. Некоторые говорили: «Зачем? Чтобы снова забрали?» Одна молодая родила. Через месяц ушла в лес. Ребёнка оставила. Его нашли. Куклой. Обмотанного полотенцем. С глазами открытыми. Молча.

На улице стояли пустые дома. Никто не разбирал. Не чинил. Смотрели слепыми окнами на пустую дорогу. Иногда — стук двери. Иногда — вой ветра. Иногда — голос. Но никто не звал. Никто не отвечал.

Настя писала: «Может быть, это и есть ад. Не огонь, не крики. А вот это — когда никто не знает, зачем дальше. Когда надежда умерла — тихо, без похорон».

Однажды сгорел дом. Старый, заброшенный. Горел долго, но никто не вышел. Смотрели из окон. Молча. Никто не побежал за водой. Никто не закричал. Огонь был, как спектакль. Как напоминание: живы, но уже не реагируем.

У одного деда пропал голос. Просто перестал говорить. Врачи не приезжали. Он начал писать на доске мелом. «Я жив». Потом — «Я был». Потом — просто сидел с белой доской.

Старуха Ксения вышивала полотенце. Долго, кропотливо. Узоры, буквы, птицы. Потом села и заплакала. Впервые за годы. Потому что поняла: дарить его некому.

На Пасху никто не пёк куличей. Просто сидели. Пили воду. Смотрели в землю. Только одна старуха принесла корзину. В ней — камень, трава и кусочек соли.— Вот вам Пасха, — сказала она. — С тем, что осталось.

Дети иногда появлялись. Новенькие. Родившиеся после. Смотрели. Пытались понять. Но им никто не объяснял. Просто говорили: «Не спрашивай. Смотри в землю. Работай».

На кладбище снова ставили кресты. Уже без имён. Без лет. Просто — «Здесь был человек». И тишина.

На колодце кто-то повесил табличку: «Не для утоления жажды. Для напоминания». Люди подходили, пили, вытирали губы и смотрели в небо. Без вопросов. Без благодарности. Просто — потому что надо было жить.

В одной хате начали стену расписывать цветами. Прямо по трещинам. Женская рука, с тонкой кисточкой. Сначала маки. Потом васильки. Потом птицы. Через неделю — остановилась. Подошла и закрасила всё чёрным. Молча.

На одном из полей выросла картошка. Много. Большая. Люди смотрели и не подходили. Неделю. Потом кто-то сорвал куст. Съел сырой. Молча. Без соли. Без благодарности.

Старики начали спать днём. А ночью — не могли. Говорили, что сны стали громкими. Будто умершие зовут. Кто-то встал и сжёг свою кровать. Перешёл на лавку.

Настя в конце тетради написала:«Мы остались. Но не живём. Мы ходим. Дышим. Спим. Но в нас — уже ничего нет. Нас оставили не ради жизни. А ради памяти. Чтобы кто-то потом сказал: они были. И больше не повторилось. Хотя, может, всё ещё только начинается».






                Конец главы.