глава 11

 


               
                Глава одиннадцатая — Костры и списки.






Сначала пришли списки. Настоящие. С печатями. С подписями. В списках — фамилии, даты рождения, и пометка: «выселению подлежат». Село узнало об этом раньше, чем услышало моторы.

Утром появились грузовики. Пыль стояла до самого горизонта. Из кузовов — солдаты. Из дверей хат — матери с узлами, старики с иконами, дети с ложками в карманах. Никто не кричал. Только один мальчик спросил: «Мы куда?»

Солдат ответил: «На восток».

— Там хлеб есть? — спросила девочка.
— Там земля, — ответил он.

Священника забрали первым. Отца Василия. Он остался в селе после того, как закрыли храм. Каждый вечер он читал молитвы на пустыре. Туда приходили женщины. Они не крестились — только слушали.

— Батюшка, — сказал старший, — вы — враг народа.
— Я — пыль. Я — ничего. Забирайте, — ответил Василий и сам подошёл к кузову.

Через два дня его расстреляли у задней стены клуба. Без суда. Без бумаги. Только список. Мария потом нашла гильзу. Спрятала в тряпку. Положила в сундук. Без надписи.

Они приходили к ночи. Забирали по трое, по пятеро. Иногда — по семь. Слово «выселение» звучало, как приговор. Говорили: «временное размещение», «перемещение в новые земли», «создание новой трудовой базы». На деле — пересылка в голодную Сибирь, на Дальний Восток. Там, где не было ничего.

Настя записывала: фамилия, возраст, число отправки. Потом вычёркивала. Потом снова писала. Иногда — просто слово «пропал».

В церкви, которую закрыли ещё в прошлом году, устроили штаб. Стены облупились. Иконы забрали. Настя зашла туда. Там — стол, списки, штемпель. Молодой лейтенант ел кашу из котелка. Сказал:

— Всё по инструкции.
— А совесть — тоже по инструкции?
Он не ответил.

Когда повели Марту, мать пятерых, она встала рядом с мужем и сказала:
— Вместе. Или никак.
— Он — расстрел. Вы — выселение.
— Тогда — расстрел.

И встала рядом. И пошла. Они не стреляли. Пока. Только связали. Потом — след пропал.

На станции, где не ходили пассажирские поезда, поставили состав из вагонов для скота. Без окон. Без скамеек. Люди садились на пол. Кто-то — на узел. Кто-то — стоя. Дети плакали не от страха. От голода.

— Возьмём курочку? — спросил мальчик у матери.
— Попроси у солдата.
Солдат посмотрел и сказал:
— Курочка — роскошь. Её вам не положено. А вы — положены.

Один старик бросился бежать. Через поле. Его не догнали. Его не стреляли. Просто дали уйти. Через два дня его нашли повешенным на вязе. На шее — табличка: «Лучше сам, чем в списке».

Настя снова открыла тетрадь. Писала медленно. Строки шли тяжело. Как будто каждая была телом:
«Увезли Марину и трёх детей. Сказали — лес. У Марты умер муж. Батюшку Василия — убили. В огороде нашли гильзы. Соседка Зоя сказала — будет хуже. Сгорела церковь. Остался только колокол».

Колокол сняли. Разбили. На металл. Один мальчик подобрал кусочек. Положил под подушку. Спал с ним. Потом исчез. Кто — не знал. Зачем — не спрашивал.

Из села вывезли 47 человек за неделю. Никто не вернулся. Письма не приходили. Оттуда — не пишут. Оттуда — только молчат.

Настя стояла на пригорке. Видела, как уезжают последние. Один мальчик смотрел в окно вагона. Она подняла руку. Он — нет. Он уже не верил, что это жест прощания. Только — тень.

На земле остались те, кто не мог идти. Слепые. Больные. Старые. Они не просили. Они не прятались. Просто сидели в своих домах. И ждали. Не спасения. Не поезда. А завершения.

Ночь. Ветер. Тишина. Лай собак. Крик. Выстрел. Огонь.

Утром в клубе развесили новый список. Чёрной краской написали: «Зачищено».

Настя написала под ним мелом:
«Они были. А ты?»





               
                Конец главы.