глава 1

 







                Глава 1 - Пахата







Полтавщина. Лето 1932 года. Солнце висело над полями, как медный таз — глухо и безрадостно. Где-то в июне перестали петь жаворонки. Вроде бы пшеница росла — тугая, зреющая — а в воздухе уже было что-то чужое. Тревожное.

В селе Гнилой Яр пахали с весны. Как и каждый год. Лошади — кто остался, кто не ушёл в район по приказу — тащили плуги. Мужики работали молча. Без крика. Без смеха. Даже песни не пели, как бывало прежде.

Степан Трофимович, седой, жилистый, с руками, как корни акации, вёл лошадь и плуг. За ним — земля. Чёрная, как грех. Глубокая, как память.

— Земля нынче тугая, — бросил он через плечо сыну. — Как будто держится. Не хочет отдаваться.

Григорий, сын, шагал следом, нёс борону. Молча. Молчали все — как будто чувствовали: эта пахота — последняя. Хотя никто не говорил. В деревне теперь вообще старались говорить поменьше.

Весной в село приезжал начальник заготовок. Фамилия у него была, как у городского — Голубев. Лицо белое, сытое. Сапоги хромовые, говор громкий. Он собрал людей на площади возле школы. Сказал:

— Товарищи! Ваша задача — выполнить план хлебозаготовок.

И выкрикнул цифру — такую, что люди переглянулись.

— Столько даже при царе не брали, — тихо сказал кто-то.
— А теперь — надо. Для страны. Для пятилетки. Для будущего.

И вот теперь пахали. Как могли. Пахали, хотя знали: всё, что вырастет, у них заберут. Но не пахать — это хуже. Тогда придут с винтовкой и унесут вообще всё.

В избе пахло дымом, капустой и страхом. Мария, жена Григория, стояла у печи. Рядом — дети. Фёдор, старший, семнадцать лет, молчал, как отец. Настя, четырнадцать, училась в школе, читала книжку о Магеллане. Маленький Мишка — ему было всего пять — ел кусок лепёшки и глядел в окно.

Мария смотрела на детей и думала только одно: выжить бы. Всех бы уберечь. Чтобы никто не умер. Ни от голода, ни от власти.

Соседка Зинаида пришла днём, села у порога.

— Слыхала? В Берёзовке хлеб подчистую забрали. Даже из погребов.
— Да как же так? — ахнула Мария.
— А так. Указ. По новому закону — всё, что есть, принадлежит государству.

Мария села рядом. Обняла Зину. Обе молчали. Вдруг стало ясно: старые времена закончились. Теперь даже хлеб — не твой.

Осенью пошли обыски. Пьяные комсомольцы, местные. Вчера ещё молока просили, сегодня — ломали засовы.

— Где спрятано зерно?
— Нет у нас ничего…
— Значит, прячете.

И лезли в сундуки, в ямы, в печи.

В доме Степана нашли мешочек ячменя. Для посева. Отняли. Сказали — «лишки».

— Это же не есть, это на весну… — тихо сказал Григорий.
— Весна будет народная. Посеете на новом, коллективном поле.

И ушли, не попрощавшись.

Потом пошли слухи. В Красной Горе — похоронили пятерых детей за день. В Сухом Логу — нашли женщину, что лежала с мёртвым ребёнком три дня, не отходя. На хуторе Верхнем — председатель повесился. Сам. Без суда.

Люди молчали. Говорить стало опасно.

Только Степан Трофимович не молчал. Он однажды вышел на середину улицы, встал, посмотрел в небо.

— Господи, ты где?

Словно вызов. Словно мольба.

— Дед, не кричи, — шептал Фёдор. — За такие слова забрать могут.
— Пусть заберут, — прошептал старик. — Только душу не отнимут.

А потом пришёл снег. И вместе с ним — голод. Настоящий. Без лести. Без пощады. Хлеба не было. Крупы не было. Сахара — не было уже с лета. Люди ели лебеду, варили суп из коры деревьев. Мать варила лапти. Потом — кота. Потом — пса.

В январе умер сосед. В феврале — соседка. В марте — мать троих детей. Дети остались.

В апреле пошёл слух:
— В станице на базаре продавали человечину.
— Что?
— Мясо. Детское.
— Господи…

Господа уже не было. Был только холод, голод, страх. И земля. Та самая, что пахали летом.

Всю эту весну Степан ходил на поле. Смотрел. Молчал. Иногда вставал на колени. Не молился. Просто касался земли лбом.

— Прости нас, — говорил он. — Прости, что не уберегли. Ни хлеба. Ни жизнь. Ни душу.



                Конец первой главы.