Рамсес

Рамсес был большой, с новорожденного теленка, черного окраса породистый дог. Жил он у молодой незамужней художницы в однокомнатной квартире на улице Пролетарской, в доме напротив республиканского дворца культуры профсоюзов.

 
Жильцы дома хорошо знали Рамсеса. Каждое утро, зажав в пасти дужку пластикового ведра с мусором, он спускался с пятого этажа во двор, куда в половине седьмого приезжала  машина для уборки мусора. Жильцы ее звали «мусоровозка».


Дог подходил к ней и терпеливо ждал, пока кто-нибудь из знакомых из подъезда не брал у него ведро и не вытряхивал мусор в машину. Если рядом никого не было, это делал напарник водителя «мусоровозки», пожилой татарин-мишарь с белой, похожей на кусок ваты бородкой и в  неизменной вышитой  тюбетейке.


Когда мишарь был в хорошем настроении, он гладил Рамсеса по голове и, не скрывая изумления, произносил с акцентом:


- Собака, а какой умный!


Заполучив ведро обратно, Рамсес оставлял его у подъезда, и  машинально направлялся в сквер напротив.  Так его приучила хозяйка.

 
За десять-пятнадцать минут Рамсес успевал сделать очень многое.


Во-первых, он делал то, что не полагалось делать в квартире.


Во-вторых, в сквере у него были излюбленные места. Первой он всегда обнюхивал нору под корнями старой березы. Удостоверившись, что она по-прежнему источает знакомый запах, Рамсес бежал дальше.


Затем его маршрут проходил мимо садовых скамеек расставленных по обеим сторонам сквера. Около них нередко валялись пустые бутылки из-под пива, окурки и шелуха от подсолнечных семечек. Рамсес терпеть не мог запаха прокисшего пива и окурков, тем не менее, никогда не пропускал случая осмотреть скамейки. Иногда, правда, очень редко, случалось, он обнаруживал на них что-нибудь съестное: недоеденный бутерброд, печенье или надкусанный пирожок.


Однажды Рамсесу очень повезло. На одной из скамеек лежал забытый кем-то полиэтиленовый пакет  с большим куском колбасы, который он не преминул тотчас же съесть. Хозяйка не очень баловала его едой и Рамсес всегда был не прочь чем-нибудь подкрепиться.


Каждый раз, пробегая мимо скамеек, он надеялся, что ему опять посчастливится и перепадет что-нибудь вкусненькое. Но, увы, больше ему так, как в тот раз, не везло.


Еще он любил обегать заросли сирени. Под ними всегда пахло душисто и пряно, и ему очень нравился этот аромат. Он напоминал ему детство. Прошло уже пять лет с того дня, как он появился на белый свет, а память его бережно хранила тот солнечный, густой дух сиреневых зарослей.


Сквер был большой. Он начинался от завода «Электровыпрямитель» и заканчивался у улицы Коммунистической, где с бетонного постамента словно бы взлетал истребитель МИГ-15. Рамсес добегал до  самолета, обегал постамент и возвращался обратно. Перейдя вместе с прохожими улицу на зеленый свет светофора,  он возвращался в свой двор, подхватывал ведро зубами и бежал к своему подъезду. Дверь в него зимой и летом не закрывалась, а если же была закрыта, Рамсес терпеливо ждал, когда кто-нибудь из жильцов впустит его в подъезд.


Поднявшись на пятый этаж, он без труда открывал дверь в квартиру и, поставив ведро, оставался в прихожей. Выходила художница с тазом теплой воды и ставила его перед Рамсесом. Дог с видом, что делает хозяйке одолжение, неохотно опускал в воду сначала левую переднюю лапу, потом правую, а художница по очереди вытирала их махровым полотенцем. Проделав такую процедуру и с задними лапами, она впускала Рамсеса в комнату. Потом художница настежь открывала балконную дверь и уходила на кухню готовить завтрак.


Рамсес выскакивал на балкон и усаживался на поролоновый коврик. Ничто не доставляло ему столько удовольствия, как созерцание утренней улицы. Люди словно из потревоженных муравейников высыпали на улицу и, постояв недолго на остановках, уезжали куда-то.


Художница к таким не относилась. Когда горожане штурмовали троллейбусы и автобусы, она готовила завтрак для себя и Рамсеса. Сама она ела на кухне, Рамсесу же выносила в прихожую глиняную плошку, чаще всего с кашей, вареными куриными головами или лапками.


После завтрака художница уезжала. Летом, весной и осенью она оставляла открытой балконную дверь, и Рамсес целыми днями проводил время на балконе, наблюдая шумную и суетливую жизнь улицы.


Вечером художница возвращалась обратно. Рамсес, за день неимоверно соскучившись по ней, встречал ее у двери.


Он безошибочно узнавал художницу по звуку шагов, и сколько бы людей ни проходило мимо дома, ни разу ни с кем ее не спутал. У нее был свой, особый ритм шагов.


И вот  однажды этот ритм изменился. Рамсес не без удивления замечал, что он с каждым днем становится все медленнее и медленнее.


Поднявшись на свой этаж, художница шумно и тяжело дышала. Раздевшись, она шла на кухню и готовила ужин. Случившаяся с ней перемена не отразилась на ее отношении к догу. Как и прежде, она была ровна и приветлива, и лишь временами словно забывала о Рамсесе.


Порой ему казалось, что она прислушивается к чему-то, находящемуся внутри нее. Рамсес в такие минуты тоже настораживался и начинал внимательно слушать. В один из вечеров, когда располневшая художница сидела в кресле, а Рамсес лежал у ее ног, ему вдруг почудилось, что внутри у нее что-то забилось, будто большая рыба, выброшенная на берег.


Он поднял голову и долго в недоумении смотрел на художницу, словно желая спросить, что это такое. Но она не заметила его немого вопроса. Позже ему еще не раз мерещились эти звуки. Неведение его начинало беспокоить. Временами ему становилось тревожно. Рамсес ощущал, что вскоре должно что-то случиться. И он не ошибся.

 
Вскоре художница исчезла, и ее не было в квартире целых две недели. В ее отсутствие кормила Рамсеса и выводила его на прогулки соседка художницы – старуха –пенсионерка. Это было скучное время. Старуха целыми днями смотрела телевизор и беспрестанно брюзжала на то, сколько хлопот ей доставляет Рамсес. Иногда к ней приходили ее знакомые, и тогда они начинали «промывать косточки» художнице, которая в это время лежала в роддоме. Нередко старухи гадали, кто у нее родится – мальчик или девочка.


После своего исчезновения художница вернулась домой не одна. Она принесла с собой завернутое в пеленки и теплое одеяло крохотное писклявое существо. Рамсес ничего не имел против этого. К запаху мокрых пеленок и писку девочки он вскоре привык. Однако предчувствие близкой перемены в нем не проходило, а, наоборот, еще больше усиливалось.


Художница теперь нередко забывала встречать его в прихожей, когда он, вынеся ведро с мусором, возвращался в квартиру. Вечно озабоченная, она временами словно не замечала Рамсеса. Когда же он напоминал ей о себе, она всякий раз с изумлением восклицала: «Ах, это ты, Рамсес? Я, оказывается, совсем забыла тебя накормить. Ты уж извини меня, пожалуйста. С дочкой совсем у меня голова закружилась».


Рамсес был интеллигентный пес, и он не обижался на хозяйкину забывчивость.
После прибавления в семействе художницы Рамсес уловил перемену к себе и во дворе. Теперь с появлением дога возле «мусоровозки» часто возникали разговоры о его хозяйке. И всегда их затевали женщины.


«Вы слышали, - смаковали они эту новость целую неделю. – Художница родила».


«Что вы говорите?»А когда же она замуж вышла?»


«А она и не думала выходить!»


«Выходит, нагуляла?»


"Может, и нагуляла. А всем говорит, что ей захотелось иметь ребенка!»


«Дурища! Гуляла бы себе да гуляла. Сейчас все так делают. А дите-то зачем? Как будто это обязательно! Она думает, это так просто одной вырастить ребенка. Ему не только она нужна, ему еще отец нужен. Хотя бы для отчества. Теперь какое вот она девочке отчество запишет?»


«Рамсесовна!» - подсказал кто-то, и женщины зло и нехорошо засмеялись.


Если бы Рамсес мог понимать, о чем говорили в его присутствии женщины, он наверняка гавкнул бы на них так, что у них в другой раз не появилась бы охоты в его присутствии говорить о художнице таким образом. Но ему были непонятны эти пересуды, и он, заполучив ведерко в зубы, делал обычный свой моцион, после чего вновь поднимался к художнице в ее однокомнатную квартиру на пятом этаже.


Когда дочери художницы исполнилось полгода, она заболела. Временами на нее находил мучительный кашель. Она начинала задыхаться, личико ее становилось синюшно-темным, и казалось, что девочка вот-вот умрет. На квартиру к художнице зачастили врачи и медсестры.


С участковым детским врачом у Рамсеса сразу же сложились неприязненные отношения. Во время первого визита к больной девочке Рамсес сильно напугал ее. В тот раз, заслышав звонок, он вслед за хозяйкой бросился к двери. Врач, увидев в прихожей перед собой огромную собаку, вскрикнула и выронила из рук сумку.

 
Художница стала ее успокаивать и объяснять, что Рамсес – хороший, очень добрый пес и его не следует опасаться. После ее команды он сразу же послушно лег на свое место между прихожей и кухней.


Рамсес лежал не шелохнувшись, но все равно его присутствие нервировало врача. Он чувствовал это по тому,  как она, слушая девочку, косила на него глазом, беспокойно дергала плечами и оглядывалась по сторонам, словно заранее подыскивала место, где в случае чего можно спрятаться.


Уходя, она снова боязливо взглянула на Рамсеса и, уже одетая, в дверях, сказала художнице с недоумением:


- Такая собака – в такой маленькой квартире. Это же просто негигиенично!


Теперь его уже почти не выпускали на балкон. Художница боялась простудить девочку, и Рамсес целыми днями лежал на своей подстилке. Он страдал из-за отсутствия прогулок, но это было бы не в счет, если бы не проходившее в нем чувство тревоги.


Он часто вспоминал прежние времена, когда они вдвоем с хозяйкой коротали вечера у телевизора. Обычно художница говорила, а он слушал. Конечно, если бы он был человеком, ему было бы нетрудно догадаться, что эти монологи – есть не что иное, как оправдание ее собственного одиночества.


«Вот ты, Рамсес, - нередко обращалась к нему художница, - если бы был мужчиной, ты наверняка был бы самым интеллигентным, самым добрым среди них. И знаешь, почему? А потому, что ты не эгоист. Ты не тщеславен, не самолюбив. Ты бескорыстен. Ты не привержен ни к табаку, ни к алкоголю. И единственное, что тебя роднило бы с ними, так это твой неистребимый инстинкт продолжения рода и твоя неразборчивость к партнершам. Мужчин еще можно было бы простить за эту их слабость, но, увы, они и без этого начинены сплошными недостатками. Они грубы, лживы, трусливы и жестоки. Порядочный мужчина столь же редок, как самородок или крупный алмаз. Чаще всего это посредственность, которая не стоит того, чтобы на нее обращать внимание, а потому, Рамсес, какая нам с тобой необходимость добровольно нахлобучивать на себя это ставшее традиционным у женщин ярмо – замужество. Мы не будем с тобой стараться походить на них всех. Пусть лучше берут пример с нас».


Но, должно быть, художница не всегда была последовательна идеям, которые она излагала Рамсесу, так как появление в их квартире крохотного писклявого существа не обошлось без участия мужчины.


Да и теперь, окажись в их квартире мужчина, художница наверняка не стала бы возражать, потому что она валилась с ног от усталости.


Во время очередного визита женщина-врач неприязненно сказала художнице:
- У вашей девочки аллергия, и, как я полагаю, причина этому – собака в квартире. Я, конечно, понимаю вашу привязанность к ней, - продолжала она. – Но если вы хотите выбирать между здоровьем дочери и собакой, то, без всякого сомнения, вам надо расстаться с вашим чудовищем.

 
Художница попыталась слабо возразить, но врач сказала ей очень жестко:
- В таком случае мои визиты к вам бесполезны. И, тем не менее, я как врач, как женщина и как мать настоятельно советую. Избавьте вашу дочь от общества собаки. И вы сами увидите, как все изменится в лучшую сторону. Если это не поможет, тогда будем искать причину аллергии в другом.


После этого разговора художница долго сидела в раздумье, потом позвала Рамсеса, спросила его, словно бы советуясь с ним:
- Может, и в самом деле мы ненадолго расстанемся, Рамсес? Возможно, врач и не права. А так, видишь, как все неладно получается.


Он понял суть ее слов лишь несколько дней спустя, когда на квартиру к художнице пришел  её друг Арнольд, и Рамсеса стали собирать на прогулку: надели намордник и пристегнули к ошейнику поводок. Однако прогулка была короткой – от подъезда до такси.


В незнакомой части города они все трое вышли из машины и поднялись на четвёртый этаж шестидесятиквартирного дома, в такую же однокомнатную квартиру. В ней лишь было больше беспорядка и невероятно сильно пахло окурками, винным перегаром и ещё чем-то кислым и неопрятным.  Однако запах этот был знаком Рамсесу.


Иногда от художницы, когда она отлучалась из дома и потом возвращалась к себе, к ее запахам примешивался этот сильный и резкий запах, который долго не исчезал, и который Рамсес хорошо помнил. Когда художница стала уходить, он бросился за ней. Она остановила его, потрепала по загривку, низко нагнувшись к нему, прижалась своей щекой к его холодному влажному носу и, едва не плача, прошептала:


- Надо, Рамсес, остаться. Надо, дорогой. И извини меня, пожалуйста, что я оставляю тебя. Арнольд – хороший человек, и он о тебе позаботится.


Проводив художницу,  он накормил его колбасой и соленым свиным салом с ржаным хлебом. Перед сном Арнольд вывел Рамсеса на  прогулку,   и когда дог опорожнился, вновь поднялись на четвертый этаж


Так продолжалось три дня.  Однако на четвёртый день Арнольд пропал и не появлялся  дома двое суток. Рамсеса хватило на половину суток.  А когда прошёл  бесконечно  длившийся день и настал вечер, он, уже не сходя с места, сидел у двери и прислушивался к нескончаемым шагам прохожих на улице, стараясь угадать среди них шаги своего покровителя.

 
 Время шло к полуночи, а хозяин все не возвращался. Уже хотелось есть, а еще больше  пить. Затем еще мучительнее стала донимать необходимость побывать на улице по неотложным, естественным для всех живым делам. До утра он мужественно старался не думать об этом мучившем его желании, терпел, лишь изредка перебирал ногами и тихо поскуливал.


Он еле дождался утра. Но прошло еще полдня. Рамсес все так же сидел, не отходя, у двери, а Арнольд все не приходил. Дог теперь не думал о голоде, жажде, ему с каждой