Другая жизнь. Второе отступление

Второе отступление от основного повествования, предпринятое для того, чтобы, повторно отступив назад, а затем забежав немного вперед, прояснить некоторые скрытые обстоятельства – которые, по правде говоря, не играют почти никакой роли.

***

Реальная механика событий, способствовавшая изгнанию из Топливной Антона Щеглова, действительно была весьма близка к догадкам об этом Алексея Мищенко. Однако же Александр Валерьевич Марченко также не кривил душой, говоря Алексею, что в сложившейся ситуации ему нечего предпринять. Более того: Марченко, даже имея в самом деле желание и волю встать за Антона стеной, никак не смог бы этого сделать. Чтобы это могло произойти, должен был существовать кто-то, кто и в самом деле хотел бы от Щеглова избавиться; но все было как раз так, что этого вроде бы никто и не желал: просто оставлять его в должности, в силу ряда совпавших случайностей, получалось, нельзя, а подставить вместо него – на сей раз некого.

Как справедливо полагал Мищенко, Анатолий Петрович Ковыляев вовсе не собирался избавляться от Щеглова по причине личной к нему неприязни. Пиарщик действительно раздражал президента Топливной массой своих характерных проявлений, однако ровно в той же степени раздражали Ковыляева многие и многие другие его подчиненные, а также знакомые, друзья, родственники и члены семьи. После десяти лет руководства одной из крупнейших корпораций страны раздражение и недовольство тем, что этот мир никак не желает приходить в соответствие с его представлениями об идеальном мироустройстве (естественно, с ним самим в качестве центра Вселенной), стало фирменным стилем Анатолия Петровича, а наличие вокруг него множества источников человеческого фактора, находящихся по отношению к нему в зависимом положении, всегда давало возможность сбросить ответственность за данное несовершенство куда-нибудь вниз и еще дальше вниз; и в данном разрезе положение Щеглова ничем не отличалось от положения десятков и даже сотен других людей, которым периодически или регулярно приходилось мозолить собою глаза президенту Топливной компании.

У Ковыляева, безусловно, были некоторые претензии и непосредственно к Щеглову: он не забыл о событиях трехлетней давности (и как забыть – ведь это была измена!), не забыл и последующие прегрешения пиарщика, такие, например, как переброшенные через его голову, пышущие праведным гневом (но вместе с тем и увлекательные – зачитаешься!) «аналитические записки» по поводу деятельности Кузового и Педерсена (эти эпистолярные шедевры президенту Топливной с многозначительной «птичкой» регулярно переправлял Плетнев: оформлены доносы были по-рахмановски, но стиль-то, стиль – авторство не вызывало никаких вопросов!) или же до обидного пренебрежительные отзывы о личности самого Анатолия Петровича (уже три года, тоже с тех самых пор, управление безопасности аккуратно записывало все телефонные разговоры Щеглова, и Ковыляев временами развлекался их прослушиванием); однако все эти претензии вовсе не подталкивали президента Топливной к расставанию с пиарщиком; и даже наоборот: проявления несовершенства в каком-то смысле усиливали его к нему симпатию – опять же как и к любому другому зависимому от него человеку. Этой стороной своей души: ее истинно русской широтой – президент Топливной по-настоящему гордился.

Кроме того, Анатолий Петрович не позабыл и о плетневском «привете пиарщику». В дальнейшем ничто, казалось бы, не подтверждало наличия крепких нитей, связывающих Щеглова с кем-то из тех, кто был явно выше его, ковыляевской, головы. «Аналитические записки» тут были не в счет: Рахманов их сочинял и без помощи Антона, только получались они у него изрядно скучнее; в этом плане и их, и себя, пожалуй, стоило бы даже похвалить: их, как подчиненных, за эффективное, так сказать, взаимодействие, себя, как начальника, за грамотное, стало быть, руководство. Ничего не подтверждало, но и не опровергало – а Ковыляев, с присущей ему (хоть и изменяющей местами) осторожностью, всегда предпочитал не бросаться с излишней опрометчивостью на острые углы.

Ну и самое главное, Анатолий Петрович не для того половину уже сознательной своей жизни провел «на руководящей работе», чтобы не понимать очевидного: все недостатки Щеглова, все то, что приходилось в нем терпеть и от чего морщиться, - все это являлось вместе с тем его же и достоинствами. Да взять хотя бы ту же измену – ведь именно она парадоксальным образом спасла тогда президента Топливной от самого себя…

Еще более Антона, наверное, удивило бы, если бы кто-то сказал ему, что и вообще никто в Топливной, несмотря на его неуживчивость, никогда по-настоящему не жаждал его крови. Всей душой за него был, понятное дело, порядком от него уставший, но все еще испытывающий к нему глубокую симпатию Марченко, не желал никаких перемен обретший в лице Щеглова удобного союзника Рахманов, не желал потерять собеседника Земляникин, и даже Иван Николаевич Антипенко, несмотря на всю глубину своих обид, не хотел ничего подобного– этот в основном потому, что на сей счет он ни от кого не получал соответствующих указаний…

Более того: ни Кузовой, ни Педерсен, ни их многочисленные прихвостни тоже не жаждали непременно избавить Топливную от Щеглова; и даже от факт, его выходки чаще, чем того хотелось бы, мешали им охмурять Ковыляева, ни для кого из них не перевешивал стойкого нежелания взваливать на себя всю черновую работу управления общественных связей и, как следствие, принимать на себя ответственность за ее осязаемые результаты.

Тем более никаких особых видов не имел на эту ситуацию Иван Сергеевич Плетнев: уж он-то совсем не забивал себе голову тем, чтобы обязательно загнать за Можай, в назидание другим или просто из вредности, того мелкого корпоративного клерка, до общения с которым ему однажды пришлось снизойти, спустившись со своих незыблемых, казалось бы, высот. Нет, это было бы слишком мелочно, а оттого несподручно и несолидно; короче говоря, председатель совета директоров Топливной компании предпочел о том неприятном эпизоде попросту забыт – к счастью, напоминать ему о нем никто не смел и не пытался…

Иными словами, само по себе обычно-унылое течение корпоративной повседневности, несмотря на упаднические настроения по этому поводу самого Щеглова, не создавало в действительности никаких предпосылок для его исторжения из компании. Эти предпосылки появились не в результате проецирования чьей-либо осмысленной воли, а в силу простого совпадения некоторых обстоятельств, хаотического и совершенно не предсказуемого движения атомов и частиц, бьющихся друг об друга в бесконечном, разбегающемся в трех известных нам измерениях пространстве Вселенной…

***

Приблизительно за год до описываемых событий в кабинет Щеглова явился весьма примечательный посетитель. О предстоящем визите Антона предупредили: руководитель европейского представительства Топливной компании Александр Иванович Городец позвонил ему и долго жаловался на тяжкую долю свою – при этом одной из составляющих действующей на него как вертикально, так и горизонтально силы тяжести был им обозначен насильно навязанный ему в сотрудники престарелый зарубежный собкорр знаменующего своим наличием безраздельное торжество парламентской демократии официального издания, он же (и в том же качестве) бывший правдист, в том числе и комсомольский, а возможно, отчасти и пионерский, он же бывший известинец, он же, как говорится, Гоша, он же Гога, он же писатель, он же поэт, единственный, неповторимый, незаменимый, ну и вообще – до крайности уважаемый, достойнейший человек.

Ожидая увидеть у себя в кабинете настоящего зубра отечественной журналистики, личность, как минимум, представительную, внушающую одним своим внешним видом истинный трепет пред силой слова, Щеглов, когда открылась дверь, узрел маленького, бледненького, сухонького дедушку, в сереньком, старинного покроя, костюмчике, в белой рубашечке, с игривым платочком на шее. Сообщив Антону, что о его приходе он «должен был быть информирован», сделав это уверенным тоном человека, не терпящего возражений, бодренький старичок угнездился напротив Щеглова в кресле и тоненьким, но отнюдь не умирающим голосом начал во всех подробностях живописать Антону славную историю своих профессиональных достижений и прочих подвигов на благо Родины, совершенных им, понятное дело, преимущественно за ее рубежами.

И манеры, и тон этого человека, и, конечно же, развернутый характер повествования ясно указывали на непоколебимую его убежденность в высочайшей ценности собственной персоны, в том, что его, как он выражался, «творческий и профессиональный путь», вне всякого сомнения, может служить образцом для подражания, а потому возможность пообщаться с ним есть одна из самых больших удач в жизни его собеседника. По этой причине он в течение почти что полутора часов одолевал ерзающего на стуле и как обычно «горящего» от десятка неоконченных дел начальника управления общественных связей занудно-подробными деталями этого своего пути: рассказывал истории, свидетельствующие о его близких, дружеских, порою почти братских отношениях с крупными советскими и постсоветскими начальниками, политиками, предпринимателями и «просто известными людьми», перечислял комически бездарные названия своих «литературных трудов», патетически декламировал собственного сочинения «стихи», по стилистике и по содержанию представляющие собой бессмысленную мешанину с попытками подражать Блоку и Маяковскому одновременно, даже подарил изданную на дурного качества бумаге книгу, в которой, по его словам, «была предпринята попытка творчески переосмыслить удачи и неудачи отечественной дипломатии на рубеже веков».

Излишне говорить, что «согласие помочь» Топливной в нелегкой задаче создания ей должного имиджа в милых его сердцу центрах европейской цивилизации гость Антона также полагал для компании большой честью, а со своей стороны – милостивым ей одолжением.

Излишне говорить и о том, что ни мировоззрение посетителя, ни его внешнее обрамление не пришлись Щеглову по вкусу. Полтора часа Антон с переменным успехом боролся то со смехом, то с раздражением, и, возможно, ему бы удалось до самого конца этой «беседы» выдержать подобающую степень респекта к своему гостю, если бы под самый конец разговора тот не предпринял довольно банальную попытку попутно обтяпать выгодное лично для себя дельце. Голосом еще более тоненьким и сладостным, чем обычно, он передал Щеглову привет от человека, о котором Антон никогда не слышал, попутно сообщив, что этот человек очень надеется на крайне выгодное во всех отношениях сотрудничество.

Если бы в следующий момент выяснилось, что названный человек является, например, владельцем полиграфической фирмы, рекламного или пиар-агентства или даже просто какого-нибудь незатейливого отраслевого журнальчика, только и способного существовать за счет подачек столпов экономики, Щеглов скорее всего отделался бы обычной дежурной фразой, предложил оставить визитку и сей же час об этом эпизоде благополучно забыл. Само по себе желание не слишком навязчиво предложить профильные услуги, даже если в них на текущий момент не имеется никакой нужды, он никогда не посчитал бы неделикатностью. Однако в следующий момент выяснилось совсем не это. Названный ему человек был главным редактором того самого официального издания отечественного парламентаризма, где как раз и числился «западноевропейским» собкорром бодрячок-дедушка; это, в общем, бессмысленное, пустое и мало кому интересное издание, основным назначением которого была публикация столь же пустых и бессмысленных официальных документов, исторгаемых из себя обеими палатами высшего законодательного органа страны, было к тому же еще и казенным; то есть получалось так, что принадлежащее государству издание предлагает принадлежащей государству корпорации напрямую поделиться с ним деньгами, причем, с учетом отсутствия у издания приличествующего тиража и аудитории, с выгодами малопонятными. Хотя, если посмотреть с другой стороны, весьма и весьма понятными…

Короче говоря, после того как претензии на взаимовыгодное сотрудничество были доведены до начальника управления общественных связей Топливной компании, у того, хоть и не был он временами чужд посильному извлечению из рабочих процессов дополнительной финансовой выгоды (однако ж действительно полагал, что отщипывание от финансовых потоков определенных сумм в частную пользу может рассматриваться только как сопутствующий компонент, но никак не в качестве генерирующей движение данных потоков силы), от накопившихся за полтора часа титанической борьбы с самим собой паров в один момент сорвало крышку. Выпучив глаза, Щеглов вскочил со своего кресла и, нависнув своим исполинским корпусом над тщедушным гостем, как алабай над пуделем, не утруждая себя более выбором выражений, довел до сведения своего собеседника информацию о том, что, покуда он, Антон Щеглов, сидит в этом кабинете, ни о каком таком сотрудничестве – ни с названным человеком, ни с представляемым им изданием – здесь, в этой компании, никогда не зайдет и речи.
Милому бодрячку-дедушке такие откровения, как можно догадаться, по вкусу не пришлись. Из милого и бодрого он сразу превратился в презрительно-вальяжного; решительно огладив в следующий момент пальцем свои жидкие, седые усы, он, в свою очередь, пообещал Щеглову в обязательном порядке передать его слова «уважаемому редактору».

Продолжить после этого обмен мнениями по означенной проблематике сторонам не удалось: посетитель быстро засобирался и, сухо и многозначительно, без рукопожатия, попрощавшись, удалился, а Антон, тому нимало не огорчась, вернулся к своим делам.

Об этой встрече он вскоре забыл. Бодренький старичок-правдист, по счастью, более не проявлял себя, и Щеглов даже не знал, было ли так потому, что его во всех отношениях уважаемая творческая персона так и осталась составляющей тяжкой доли исключительно для Александра Ивановича Городца, или же после описанной «беседы» его гость вовсе решил не одаривать Топливную своими одолжениями.

***

Однако же бодренький старичок действительно передал слова Антона по обещанному адресу.

Главный редактор официального органа парламентской демократии водил старую, скрепленную близостью балтийских волн дружбу с председателем нижней палаты парламента, считал себя человеком заслуженным и во всех отношениях уважаемым, а потому по поводу услышанного расстроился необычно, осерчал, что называется, на весь мир.

В особенности, конечно же, задело его то, что заносчиво презревший его желание взаимовыгодно посотрудничать человек был, по описанию милого дедушки, «натуральным молодым нахалом»; по этой в основном причине, вызнав, о молодом нахале все, что он мог вызнать «по своим каналам», главный редактор пообещал себе никогда не забывать о нанесенной ему лично, а также, конечно, его уважаемому и заслуженному сотруднику, смертельной обиде и в дальнейшем обязательно изыскать способ поставить на место зарвавшегося сопляка.

Впрочем, попытки такой способ обнаружить непосредственно по горячим следам не привели главного редактора ни к чему путному. Председатель нижней палаты парламента на жалобы главного редактора лишь развел руками: нету, мол, у меня методов против Кости Сапрыкина. Просто так, без уважительной причины, вторгаться в вотчину Ивана Сергеевича Плетнева – это могло выйти себе дороже.

Надо сказать, что предложение о сотрудничестве, адресованное Щеглову, родилось у главного редактора не от легкой жизни. Официальный орган парламентской демократии в силу своей бессмысленности и никчемности местом был не слишком-то хлебным, а вот потребности в хлебе насущном у главного редактора постоянно возрастали: его новой молодой жене требовалось все больше аргументов, чтобы оставаться с ним, да и первую семью, где было наделано им аж трое детей, надлежало как-то подкармливать. Так что отнюдь не ради идеи оставил в свое время главный редактор горячо любимые невские берега. Да и после этого – необходимость активно водить носом не стала для него пустым звуком.

В итоге история с Топливной поселила в голове главного редактора не только суровые мечты об аппаратной вендетте, но также и свежие мысли о том, что дальше побираться в качестве нищего просителя – занятие не самое приятное и плодотворное. Куда как интереснее было бы обтяпать все так, чтобы решать самому: и с кем сотрудничать, и с кем – взаимовыгодно; еще лучше – с максимально возможным эффектом совмещать полезное с приятным.

Увы, несмотря на то что исключительно хлебное в этом отношении и, по всем признакам, ему весьма подходящее место в Топливной компании, как теперь стало известно главному редактору, явно было занято совсем не тем, кому на таком месте подобает находиться, взять с наскоку данный бастион развитого феодализма и тем самым проложить себе путь к взаимовыгодному во всех смыслах сотрудничеству оказалось до обидного затруднительно: дело упиралось прежде всего в отсутствие достаточных оснований.

***

Не было бы счастья, да несчастье помогло.

За три с лишним месяца до ежегодного красного дня, того самого дня, что в обожаемом постсоветском Отечестве был возведен в ранг почти что официальной религии, а именно дня самых массовых и самых громогласных камланий по случаю самой пирровой из всех пирровых побед в мировой истории, главный редактор, стремясь внести посильный личный вклад в общее дело, принял решение закатить в своей никчемной газетенке цикл литературно-публицистических произведений, достаточно верноподданных для того, чтобы ни в коем случае не быть заподозренным в недостаточном пропагандистском рвении. Замысел закаленного труженика пера и бумаги выглядел примерно так: посредством эпистолярных усилий поступивших к нему распоряжение представителей второй древнейшей профессии явить миру объективную и правдивую картину «слагаемых Великой Победы», среди которых первейшее место надлежало, конечно, отвести подвигу простого народа, не обойдя, однако, стороной также и мудрость и справедливость тогдашнего государственного руководства (пусть и допускавшего порой неизбежные для каждого живого человека и потому вполне простительные промахи); завершить же эту поражающую воображение публицистическую эпопею планировалось, сам собой, прозрачными намеками на исторические параллели с геополитическими вызовами современного исторического этапа.

Обрисовав на заседании редколлегии стратегические рамки своего творческого замысла, а также наметив тактические направления его реализации, главный редактор, понятное дело, не счел необходимым утруждать себя слишком пристальным вниманием к реализации данного, с позволения сказать, проекта. Собственно, он всегда поступал так, справедливо полагаясь на творческую сообразительность своих кадров: ведь, по большому счету, не было никакой нужды обладать незаурядными способностями, чтобы в условиях не слишком разнообразной идейной палитры, суметь догадаться, о чем в официальном парламентском органе писать нужно, о чем можно, а о чем ни в коем случае нельзя. Главного редактора, как уже говорилось, гораздо больше беспокоили заботы о том, как и кому исхитриться продать то, о чем нужно и можно.

И до того самого злосчастного весеннего дня сообразительность творческих кадров никогда главного редактора особенно не подводила. Разве что мелкие какие проколы, но это пусть: все равно всю эту белиберду никто и никогда не читает…

Увы, чрезмерность выданному им творческому воображению своих коллег кредита доверия стала очевидна главному редактору лишь тогда, когда в тот самый злосчастный весенний день, раскрыв, как обычно, за утренней чашкой кофе свежий номер своей газеты (собственно, только для того, чтобы на всякий случай – вдруг у начальства возникнут какие-нибудь вопросы – ознакомиться с его содержанием), он вдруг обнаружил, что на очередном этапе бодро шагающего из номера в номер цикла одному из самых надежных и понятливых его авторов сообразительность вдруг начисто отказала; и то ли в полемическом задоре, то ли вовсе спьяну тот ни с того ни с сего злоупотребил служебным положением и в буквальном смысле покусился на святое: подверг-таки, подверг недопустимому, политически ошибочному сомнению стратегическую мудрость тогдашнего (слава Богу, хоть не теперешнего) государственного руководства! Хуже того – и по отношению к народу-победителю поступил его прежде самый надежный и понятливый автор «Ж.Иванов» (псевдоним, по-настоящему, конечно, Евгений Фрейдинов) совсем не по-родственному, а именно без каких-либо на то оснований усомнился в его верноподанности!

В обнаруженной статье, которую главный редактор, конечно же, сам ранее (не читая) подписал в печать, Иванов-Фрейдинов, избито декларируя необходимость заполнения «белых пятен истории», обращался к теме «русского коллаборационизма», а если точнее, к истории о так называемой Локотской республики1; впрочем, само по себе это, конечно, еще не сотрясало устоев. Куда важнее было не «что» сделано, а «как»: в хорошо знакомом главному редактору стиле – с характерной интеллигентской «дулей в кармане». То есть разлиться паводком своему мнимому либеральномыслию Фрейдинов, конечно, не позволил и в открытые нападки на официальную версию истории не пустился, однако и известных плюралистических допущений («неоднозначная оценка причин, породивших данное явление», «вопрос об ответственности советской власти», «объективный взгляд на деятельность оккупационной администрации» и т.д. и т.п.), которыми просто кишела прошляпленная статейка, безо всяких сомнений, хватило бы для того, чтобы у всякого, кто этого вдруг пожелает, появился железобетонный повод поставить вопрос о служебном соответствии главного редактора.

***

Официальное печатное издание парламента находилось в совместном ве;дении верхней и нижней палат оного. Это, в частности, подразумевало, что назначение и снятие главного редактора данного издания надлежало производить по согласованию между палатами парламента, а если быть точнее – между их председателями.

Между тем главы названных составных частей парламентской демократии, несмотря на тот факт, что оба они происходили, как полагается, с балтийских берегов и именно там начинали свой весьма успешный жизненный и карьерный путь, друг с другом находились в не самых блестящих отношениях; потому согласование между ними даже простейших вопросов не всегда протекало гладко и безболезненно. Причиной тому было многое, но прежде всего, конечно, то, что верхняя палата российского парламента, называясь верхней, вовсе не занимала в сложившейся конструкции народного представительства главенствующего положения, а нижняя палата, называясь нижней, от этого не становилась по отношению к верхней униженной и подчиненной. Скорее было наоборот: если в нижней палате, даже после достижения в стране всеобщего политического согласия, небывалого единства и неподвластной враждебным проискам стабильности, допускалось тем не менее некоторое, так сказать, движение, направленное преимущественно на приведение действующего законодательства в максимально удобный конкретным субъектам и объектам вид (естественно, на взаимовыгодной основе), то верхней палате в этой системе функционального распределения ритуальных действий и движений фактически отводилась роль автоматического штампа, проставляемого на решениях нижней.

Председателю верхней палаты такая ситуация совершенно не нравилась. Считая себя человеком в высшей степени преданным тому, кто принимает самые главные решения, по-настоящему, не понарошку готовым ради него на все: как самое прекрасное, так и самое ужасное, а также неоднократно явившим вдобавок ко всему этому массу иных своих талантов, он, конечно, полагал свою персону сполна не оцененной, заслуживающей существенно большей степени вовлеченности в реальные дела, а стало быть, и гораздо больших возможностей.

Председатель нижней палаты, в свою очередь, был человеком, для которого категории «нравится» или «не нравится» не существовали в принципе. Не слишком одержимый тщеславием, он всегда предпочитал просто делать то, что ему говорят; а если ему никто ничего не говорил, он полагал за благо вообще ничего не делать. Это помогало ему всегда чувствовать себя достаточно уверенно и спокойно и не испытывать лишних, ненужных эмоций – в том числе и в адрес своего многоуважаемого коллеги из верхней палаты

С совместным ве;дением своим официальным печатным органом дела у палат парламента, а если точнее, у их председателей, обстояли схожим со всеми остальными делами образом: то есть нижняя палата, в лице своего председателя, должна была предлагать кандидатуру главного редактора, а верхняя – утверждать то, что ей предложили. Или не утверждать – но лишь при наличии достаточных оснований, каковых, естественно, обычно не случалось. В этой связи нынешний главный редактор издания находился в своей должности ровно с тех пор, как председатель нижней палаты получил указание назначить туда своего человека (весьма вероятно, что отсутствие на протяжении прошедших после назначения нескольких лет какого-либо карьерного роста главного редактора также объяснялось лишь тем, что на этот счет председатель нижней палаты не получал ни от кого никаких указаний), и с тех же самых пор этот человек неизменно раздражал вынужденного терпеть его не этой должности председателя верхней палаты, который уверенно (и, возможно, справедливо) полагал, что уж он-то сумел бы предложить на эту должность кого-нибудь получше.

***

Председатель (или, как ему почему-то больше нравилось, по-иноземному: спикер, то есть «говорун») верхней палаты заксобрания, несмотря на свою неприязнь к главному редактору, не имел обыкновения набрасываться на выходивший раз в неделю свежий номер официального издания и жадно, до дыр, зачитывать его.
Парламентскую газету он находил скучной и неинтересной, поэтому для ознакомления с актуальной информацией, а также для поднятия самооценки, он с гораздо большей охотой изучал деловые издания. Там речь шла о том, что всегда было злободневно и актуально: о деньгах; и спикер, таким образом, ощущал себя причастным к большим и важным вопросам, особенно, когда ему удавалось понять, в чьих интересах был принят тот или иной закон, который он собственноручно заверил своей подписью.

Нашлись, однако, доброжелатели, доложили, на какой именно «матерьялчик» во очередном номере официального органа парламентской демократии спикеру действительно стоит обратить внимание. Не только доложили, но даже и объяснили ему, что вот как раз в этом случае у него совершенно определенно образовались достаточно веские (или просто достаточные) основания для того, чтобы по поводу прочитанного разгневаться. И подсказали, как это сделать.

Настал час торжества председателя верхней палаты – за все перенесенные им тяжелые унижения от коллеги «снизу»; и на следующий день после прошляпленной главным редактором статьи спикер разгневался по этому поводу в развернутой публичной форме. Вспомнив, вероятно, комсомольскую свою молодость, он заклеймил позором «попытки опорочить светлую память», призвал «решительно пресечь поползновения (в этом направлении) отдельных элементов», встал на защиту «по-настоящему, а не мнимо объективной оценки» трагических эпизодов истории горячо любимого Отечества, а также назвал произошедшее проявлением мракобесия и почему-то еще «смердяковщиной»; ну и, конечно, соответственно масштабу совершенных деяний, поставил-таки вопрос об увольнении «пробравшегося на ответственную должность врага», то есть, понятное дело, главного редактора официального парламентского издания.

Торжество спикера было бы, впрочем, неполным, если бы, помимо своих публичных медиатренингов, он не озаботился заручиться поддержкой того, кто мог бы достаточно убедительно сообщить председателю нижней палаты, что именно после подобных публичных залпов ему надлежит предпринять, потому что в противном случае, тот, руководствуясь отсутствием вводных, почти наверняка не предпринял бы ничего. Такой возможностью в отношении столь высокопоставленного должностного лица, каковым, без сомнения, несмотря на природную скромность, полагал себя председатель нижней палаты, помимо собственно Президента, во властной иерархии скромной, но все же весьма заметной страны обладал только один человек: Иван Сергеевич Плетнев.

***

Поскольку Плетнев вполне искренне и на полном серьезе (хотя и не очень понятно на каком основании), считал себя главным и едва ли единственным на всю эту страну радетелем ее державных интересов, ему, очевидно, роль арбитра в ходе разбирательств по поводу циничной антигосударственной выходки главного редактора ему, по всем признакам, должна была прийтись по вкусу.

Беда была, однако, в том, что с ним у спикера не было, что называется, должного контакта. Иначе говоря, он не мог просто поднять трубку и позвонить; точнее, позвонить-то он мог, но такой звонок почти наверняка не дал бы никакого эффекта.

По этой причине председатель верхней палаты звонить Плетневу не стал; вдоволь поупражнявшись на телеэкранах и создав тем самым, как он полагал, надлежащий «информационный фон», он направил указанному адресату записку (естественно, конфиденциальную) с предложением «совместно посовещаться»; целью же данного мероприятия он заявил поиск оптимального варианта решения возникшей проблемы: такого варианта, чтобы и проштрафившегося наказать, и при этом никого слишком сильно не обидеть.

Иван Сергеевич, не питавший особо теплых чувств ни к тому, ни к другому парламентскому «председателю» (он вообще не любил никаких первых, даже формально, лиц, кроме, понятное дело, одного, а посему для всех окружающих абсолютно полагал необходимым «быть поскромнее»), инициативу спикера по защите государственных информационных интересов воспринял, однако, в полном соответствии с ожиданиями последнего, то есть весьма благосклонно. Совещание в составе двух председателей и самого Плетнева, случившееся – в силу государственной важности вопроса – буквально на следующий день и, конечно, в Кремле, прошло на редкость гладко и при полном единодушии собравшихся. Председатель нижней палаты не высказал ни малейших возражений против отставки главного редактора, заверив при этом присутствовавших, что произошедшее стало результатом не умысла, но досадной ошибки по существу крайне надежного, достойного и уважаемого человека, назначенного на свою должность высочайшим указанием; после чего Иван Сергеевич Плетнев, воодушевленный, по всей видимости, государственной важностью своей миссии, сам предложил отечески пригреть проштрафившегося, но надежного человека, дав ему возможность в дальнейшем показать себя на должности никак не менее ответственной.

Таким образом, спикер, хоть и был она слегка озадачен чрезмерной послушностью председателя нижней палаты, имел вроде бы все основания считать себя победителем.

Председатель верхней палаты не знал, что причиной видимой безропотности его коллеги из нижней палаты было не только авторитет Ивана Сергеевича Плетнева. Спикер был не в курсе, что, услышав от председателя нижней палаты о предстоящей встрече у председателя совета директоров Топливной компании, главный редактор сам надоумил своего покровителя обтяпать под сурдинку вопрос о смене им дислокации (а где же еще проштрафившегося, но надежного человека, за которого к тому же замолвил словечко целый председатель нижней палаты, мог бы Плетнев тихо и безболезненно разместить, как не в своей главной корпоративной вотчине?). Председатель нижней палаты, в свою очередь, не ведал, что настоящей причиной острого желания главного редактора сменить дислокацию, причем в совершенно конкретном направлении, были не только и не столько тягости заевшего его семейного быта и недостаточного материального благополучия. Он и понятия не имел о том, что его давний товарищ хочет непременно попасть на солидную должность в Топливной компании только для того, чтобы задать там перца какому-то мелкому клерку. Этого он не знал и не хотел знать: куда важнее для него было то, что он таким способом удачно спихивал с себя на рвущегося в бой коллегу из верхней палаты ответственность за никому не нужное официальное издание.

Стоит также заметить, что по-настоящему удачным вариантом своего перемещения видел для себя главный редактор, конечно, не замещение места Щеглова. Должность начальника управления не казалась ему достаточно солидной и целился он рангом выше; это, понятно, было бы лучше со всех точек зрения: как плане в финансовом и бытовом, так и в плане изощренного отмщения нанесенной «молодым нахалом» обиды. Ох и поплясал бы тот у него в непосредственном, так сказать, подчинении, ох и поползал бы тогда перед ним на брюхе… в общем, выражаясь яснее, и главный редактор, как и все остальные, вовсе не жаждал непременного исторжения Антона Щеглова из корпоративной иерархии.

Ну а Иван Сергеевич Плетнев вообще ничего дополнительно не имел в виду, когда по завершении совещания набрал номер Ковыляева и сообщил ему о необходимости пристроить на подобающую и обязательно весьма ответственную должность «по информационной части» одного крайне достойного человека. По крайней мере, из его слов точно никак не следовало, что ради устроения на должности этого уважаемого человека надлежит в обязательном порядке лишить должности кого-то другого, пусть даже и менее уважаемого.

***

Как уже упоминалось ранее, Анатолий Петрович Ковыляев вовсе не желал увольнять из Топливной компании Антона Сергеевича Щеглова. Точно так же, как не хотел он увольнять множество других людей, которых ему тем не менее, исходя из соображений всеобщего блага, управленческой эффективности и всякой прочей целесообразности, пришлось без чьего-либо прямого принуждения уволить за последние три года.

Вот, например, Игоря Викторовича Хабарова Анатолий Петрович очень и очень ценил. От него он не только не собирался избавляться – наоборот, самым искренним образом желал, чтобы этот исключительно исполнительный и во всех отношениях приятный ему человек всегда-всегда был у него под рукою. Увы, жизнь заставила президента Топливной сделать непростой выбор, и этим выбором он был горд: презрев собственные симпатии, пренебрег личным ради общественного. Да и то – какую проявил гуманность: уволил не сразу, сначала – только изобразил, и еще чуть не год Игоря Викторовича содержали за корпоративный счет – без должности, конечно, на посылках, да и то – хлеб; ну а через год еще – куда деваться, пришлось: какая-то сволочь стукнула Плетневу, что понесший справедливое наказание, оказывается, все еще не наказан… Интересно, кто?

И с Михаилом Евгеньевичем Ершовым Ковыляев вовсе не хотел расставаться. Старый друг, как известно, лучше новых двух… Что делать, однако, если этот друг, что называется, был да весь вышел? Ведь ни в какую не желал Ершов проявлять чутье и понимание, категорически отказывался он поверить в гений Кузового, в его амбициозные устремления; не только не желал, но и подвергал совершенно не обоснованным сомнениям чистоту помыслов тех людей, в обществе которых Ковыляев чувствовал себя комфортно и, можно даже сказать, уютно. Что же было делать? Не сумел Михаил Евгеньевич подняться над самим собой, встал на пути прогресса.
Пришлось и тогда: пренебречь личным ради общественного.

И с Михаилом Львовичем Коганом Анатолий Петрович совсем не думал поступать не по-дружески. Коган, бывший милиционер, при Ковыляеве всегда служил по безопасности – и в столицу с ним прибыл затем же; к его несчастью, одновременно с их совместным прибытием к Ковыляеву был предусмотрительно приставлен по линии иного ведомства Рахманов; наличие же на месте начальника управления безопасности человека, лично и безусловно преданного Ковыляеву, пришлось Нуруддину Фахруддиновичу не вполне по вкусу – хотя бы потому, что не вполне соответствовало пониманию им своего места и своих задач в корпоративной иерархии. Коган был человеком покладистым, неконфликтным, начальствобоязненным; с Рахмановым он всеми силами старался ужиться. Для того чтобы их мирное сосуществование состоялось, всего-то требовалось Михаилу Львовичу от своего президента самая малость поддержки: просто дать Рахманову четко понять, что и ему надлежит с Коганом уживаться, а не его выживать; однако ж эту поддержку лично и безусловно преданному ему человеку Анатолий Петрович предпочел оказывать с очень и очень большой осторожностью, можно сказать – вообще не оказывать. Нуруддин Фахруддинович Когана выжил: сначала подсадил под него Виленского, а через пару лет столкнул совсем. Нехорошо это, конечно, вышло, но что ж делать: не вписался, значит, Михаил Львович в столичные реалии…

И Арама Левоновича Ованесова Анатолий Петрович не думал никуда от себя отпускать: строитель, организатор, друг и вообще голова! На любой вопрос ответит Арам, не задумываясь, – и хоть бы когда ошибся! Везде ход найти, со всеми договориться – все умел Арам Левонович: как же такого отпускать? А вот – пришлось: не глянулся чем-то Ованесов Плетневу (а чем – и не поймешь: рожей, что ли, своей, нерусской?), и предложили отправить того на министерство. Вроде на повышение, но как отнекивался Арам, как кричал! Да и понятно: ему, с его энергией, - на министерство? Ему – и остаться без реальных дел? Пришлось остаться, куда денешься. Неплохо все ж и то, что люди твои на хорошем счету…

И много еще с кем был бы искренне рад Ковыляев и дальше идти в одной упряжке. Случались ведь и такие, что сами пытались выпрячься, не ценили, счастья своего не ведали; никогда не шел Анатолий Петрович у таких недальновидных людей на поводу, все силы свои клал на то, чтобы заблудшим этим овцам не дать совершить роковой ошибки; нет, что и говорить: людьми президент Топливной дорожил – и весьма ценил сам себя за это!

Просто обстоятельства не всегда складывались благоприятно…

***

Так было и теперь, когда в очередной раз эти глупые, несносные обстоятельства сложились неблагоприятно: теперь не в пользу Антона Щеглова. Как и всегда, Анатолий Петрович по этому поводу, понятное дело, изрядно огорчился.

Совсем не хотелось ему со Щегловым расставаться!

Не хотелось – несмотря даже на то, что сосуществование с ним давалось Ковыляеву все тяжелее: чем дальше, тем заносчивее становился этот московский сноб; так и веяло от него презрением ко всем окружающим. Однако ж, с другой стороны, поэтому, может, и не хотелось? Иметь рядом с собой свирепого и опасного служебного пса – такого кто не желает? Непредсказуемого, своенравного, слегка даже дикого, слегка даже волка – такого, к которому один только ты и знаешь подход…

Так или иначе, президенту Топливной не в чем было винить себя. Поводок, на котором он держал Щеглова, всегда был, откровенно говоря, не слишком надежен, всегда длинноват, поэтому обстоятельств, входящих в противоречие с тонкостью и длиной этого поводка, просто не могло в какой-то момент не возникнуть.
Удивительно было скорее то, что так долго их не возникало; но после звонка Плетнева выбора у Ковыляева просто не осталось. Содержание недлинного разговора с председателем, ожидаемый, но так и не прозвучавший снова «привет пиарщику» - все это вполне однозначно указало Анатолию Петровичу на то, что покровительства сверху, если оно вообще было, Щеглов уже лишился; а тот факт, что Плетнев не уточнил, каким образом нужно пристроить к корпоративным делам рекомендуемого им достойного человека: вместо Щеглова или над ним, надлежало, очевидно, списать на «недосуг» - не станет же и впрямь грозный председатель забивать себе голову невесть чем…

Представить себе, что категорически не способный ни с кем ужиться Щеглов вдруг уживется с бывшим главредом довольно тухлой даже на самый непритязательный взгляд газетенки, Анатолий Петрович не смог бы при всем желании. Ладно еще просто не уживется – но с человеком, присланным лично Плетневым, никак нельзя будет не уживаться в характерной для Щеглова высокомерной, прямолинейно-язвительной форме. Нельзя – уже хотя бы потому, что в этом случае у него самого, у Ковыляева, не получится, как всегда, с удобствами водрузиться сверху и с любопытством наблюдать за грызней подчиненных. Имея такого покровителя, имея его не тайно, а явно, кто ж упустит этим воспользоваться?

Питерский главред, незамедлительно прибывший к Ковыляеву на смотрины, президенту Топливной ни капельки не глянулся. Да и что там могло глянуться – в этом скучном, бесцветном, средних лет человеке, особенно на фоне того, кого предстояло ему заменить? Добро бы еще был он лично ему, Ковыляеву, своим кошельком и жизнью обязанный и в глаза оттого преданно глядящий – ну а чужой-то такой зачем?
Да и с Антоном – хотелось бы с ним, конечно, по-другому: не так жалко, не так подленько… Как-то так, чтобы на место ему напоследок указать, так, что ли? Да-да, пусть и в последний момент – но все же по-настоящему, взаправду почувствовать себя над ним властным, почувствовать себя его выше, его сильнее!
А то ведь и выше вроде, и сильнее, но даже взашей – и то не по своей воле… Разве это власть? Разве – сила?

***

Никаких таких слов, впрочем, Анатолий Петрович не произносил – даже и про себя. Унизить себя тем, чтобы вообще думать о чем-то несущественном, – этого Ковыляев давно себе не позволял; а увольнение из компании далеко не самого весомого в ней человека никак не могло быть чем-то существенным. Анатолий Петрович вообще считал, что во всей корпорации есть только один существенный человек, тот самый, без которого существовать эта корпорация никак не сможет, – и этим человеком был, понятное дело, он сам. Следовательно, существенным могло быть признано только то, что непосредственно относилось к его собственной деятельности. То есть, например, существенным было то, чем его кормят на обед, поскольку от этого напрямую зависела последующая продуктивность его работы; существенным был выбор плитки для ванных комнат его парижской квартиры, поскольку продуктивность зависит также и от того, насколько будет он спокоен за наличие тихого уголка для безбедной старости; существенным было качество спального гарнитура в секретных венских апартаментах, расположенных рядом с офисом европейского представительства Топливной компании, ведь одна только мысль о том, что после важных переговоров с зарубежными партнерами всегда можно, не боясь ничьих глаз, покувыркаться там с какой-нибудь соблазнительной чешкой или словачкой, уже крайне положительно отражалась на ежедневном исполнении им своих нерядовых функций; существенным был цвет страусиной кожи, которой отделан салон очередного кабриолета, приготовленного в подарок на рождение первого ребенка старшему сыну… существенным было много еще что – но только не чьи-то совсем чужие проблемы.

В этой связи, посчитав для себя, по результатам недолгих раздумий, вопрос о судьбе Щеглова не только несущественным, но и окончательно закрытым, Ковыляев не счел необходимым утруждать себя ненужными сантиментами и непоранговой заботой о мелких формальностях. Быстренько удушить Щеглова он поручил Каракозову, подстраховать велел Рахманову и Антипенко (и в них во всех он, как обычно, не ошибся: как было ими доложено, вполне ожидаемые вредительские намерения обиженного пиарщика были своевременно выявлены и эффективно пресечены); неприятным сюрпризом стало лишь его собственное столкновение лицом к лицу с «объектом» буквально через час после того, как было отдано о нем поручение; однако и здесь все сошло гладко, поскольку, как выяснилось (так было доложено), хитрец Каракозов, прознав каким-то образом о намерениях Щеглова, прозорливо повременил с постановкой того в известность…

С назначением главреда на освободившееся место Ковыляев, впрочем, также решил не спешить: месяцок или два потянуть, если, конечно, раньше не проявит свою заботу об этом ценном кадре Плетнев. В таком разрезе оно бы и обставилось со всех сторон солиднее: ежели никем сразу Щеглова не заменять, так оно вроде бы так получится, что он сам его, значит, и выставил…

***

Увы, увы! Ничего не произнося вслух, ничего вроде бы и не думая по поводу увольнения Щеглова, даже полностью избавив себя от необходимости когда-либо еще вспоминать о существовании этого человека, Анатолий Петрович все равно несколько дней кряду промучился в итоге ничуть не менее расстроенными чувствами, чем те, что беспокоили его… ну хотя бы по поводу все того же задерживающегося спального гарнитура. Тщетно пытаясь сообразить, что же именно могло стать причиной напавшей на него вязкой тревоги, Ковыляев, перебирая у себя в голове десятки существенных дел, ни по одному из них никак не находил проблем, по-настоящему достойных его беспокойства. Все это выглядело как какое-то наваждение: как можно вообще волноваться о том, что несущественно? не значит ли это, что оно на самом деле существенно? а если значит – как дальше различать существенное и несущественное? Вот ведь твою-то мать…

Отчасти (но лишь отчасти!) причиной раздражения могло, конечно, быть то, что Каракозов, при всей его расторопности, зачем-то отвалил Щеглову лишний день на передачу дел! Зачем – совершенно непонятно! Что там вообще передавать? Что может быть у них там, в этом управлении, существенного?

***

Ни тогда, ни потом не нашел Ковыляев душевных сил, чтобы честно признаться себе: эти тревожные два дня, проведенные им у себя в кабинете в нервном и нетерпеливом ожидании того момента, когда за Антоном Щегловым закроются окончательно двери корпоративного офиса, стали для него одними из самых неприятных дней в его жизни.

И конечно, Анатолий Петрович никогда не согласился бы с тем, что в эти два дня он не покидал своего кабинета вовсе не в силу служебной необходимости, а только потому, что банально, мелко, жиденько боялся – случайно или неслучайно столкнуться с бывшим уже корпоративным пиарщиком лицом к лицу в коридоре.
Нет, он, понятное дело, не считал, что если такое случится, Антон набросится на него с кулаками и начнет жестоко избивать; он даже сомневался, что подобную возможность Щеглов обязательно использует для того, чтобы просто высказать ему в лицо все то, что он о нем думает. По чести говоря, несмотря на уверения Каракозова и Рахманова, президент Топливной также не верил и в то, что Антон от обиды сотворит какую-нибудь зубодробительную информационную пакость (и Цепляев уверял, что не станет).

Нет, вовсе не чего-то конкретного страшился Ковыляев. Это было что-то совсем странное, что-то почти мистическое: это было с ним так, будто в самом дальнем, забытом уголке его души затаилось и сжалось в маленький, дрожащий комочек то, что на самом деле и было им; и это – таящееся, прячущееся, дрожащее – оно точно знало: одной только странной косой складки на лбу у Антона Щеглова уже будет достаточно для того, чтобы тот короткий, мимолетный миг, когда их глаза встретятся в последний раз, стал для маленького, забитого мальчика Толи Ковыляева самым существенным из всего, что с ним когда-либо случалось и случится; а все остальное тогда – в мгновенье рассеется, словно дым.

***

О том, что на самом деле произошло и почему ему пришлось внезапно покинуть Топливную компанию, Щеглов еще очень долго ничего не знал. Не знал, потому что и не пытался узнать. Нельзя сказать, чтобы этого ему совсем не хотелось; однако же, не предвидя в таком знании особой приятности, Антон не только не пробовал ничего выяснять, но даже и собственные, всплывающие скорее помимо его воли, всплески размышлений на эту тему всегда прерывал искусственно, почти насильно. Спасаясь от саднящей боли, он долго силился перечеркнуть связанные с корпоративной службой страницы своей жизни. Изгнать насовсем из своей памяти как можно больше прожитых дней – на это было потрачено им немало сил и лет; и лишь когда силы кончились, а боль так и не ушла, простая мысль о том, что именно поэтому всей книге никак не избежать быть заново прочитанной, заставила его наконец вернуться назад и снова пережить противоречиво-тяжелые, болезненно-щемящие, больше холодные, словно бы вымороженные до самой сердцевины ощущения тех лет.

Тогда – он узнал всё.

1. Локотская республика (Локотское самоуправление) – автономное коллаборационистское образование с административным центром в селе Локоть, находившееся на оккупированной Германией территории СССР (Брянская и Орловская области) в 1942-1943 гг.