Часть третья, продолжение.
*****
Сергей Сергеевич вернулся в начале второго. На вопрос, как прошло, он уныло качнул головой.
- Да что там могло быть? Сидел, млел от собственной важности. А как сказать чего, так эту информацию мы пока не можем вам предоставить, и эту тоже не можем, и эту не можем, и эту… Намеки, полунамеки. С одной стороны, скукотища бессмысленная. С другой – начнутся сейчас раскопки, а нам – отгребать.
Хотел Антон спросить, на что же именно намекал и полунамекал Фостер; открыл было рот, но промолчал. Зачем? Уже не его заботы.
Словно читая его мысли, это подтвердил и Сергей Сергеевич.
- Ладно, тебе-то уж точно ни к чему забивать этим голову…
Антон не нашелся, что сказать. Скрипка слегка помялся, провел пальцами по усам.
- Антош, ты не подумай чего… - промурлыкал он. – Я могу и дальше молчать, но…
Он сделал театральную паузу, пытаясь, видимо, подчеркнуть значимость того, что дальше последует. Вероятно, Сергей Сергеевич ожидал также, что Антон сам попросит его о продолжении, сняв тем самым с него ответственность за бестактность; но Щеглов, промолчав уже дважды, не подал голоса и на эту реплику Скрипки: просто не хотелось говорить. Не дождавшись встречного движения, Скрипка замурлыкал дальше:
- Я, собственно, о том, что рано или поздно придется же… В том смысле, что объявить всем придется. И мне кажется, лучше бы ты сам, чем кто-то о тебе. Даже если я – слухи, сам понимаешь… Ясность внести. Мне просто, пойми, технически это необходимо, чисто технически… ты понимаешь?
Скрипка был без пиджака, из кармана его рубашки торчала пачка «Честерфильда», и Антон, глядя на него, думал сейчас вовсе не о том, какое именно «техническое» значение имеет для Сергея Сергеевича «внесение ясности»; гораздо более существенным вдруг увиделось Антону то, что по какой-то причине Скрипка словно бы забыл об этой пачке в своем кармане – а ведь никогда раньше он, кажется, о ней вот так вот не забывал: всегда, абсолютно всегда, зайдя к Антону и усевшись напротив него, он сразу предлагал закурить; Щеглов мог согласиться, мог отказать, но Скрипка всегда предлагал – это было его, можно сказать, фирменное проявление вежливости; а вот сейчас почему-то не предлагал…
- Может, покурим? – оторвал его от дипломатических обоснований Антон и показал на лежащую на столе пачку «Кэмела». – Если хочешь, бери мои…
Скрипка поднял на него недоуменно-раздосадованный взгляд, пожал плечами.
- Да нет, я лучше пойду… Тут просто… В общем, ты подумай над тем, что я сказал, ладно?
Что это? Скрипка, который, кажется, будь это в его силах, вообще никогда не выпускал бы изо рта сигарету, теперь отказывается с ним закурить?
- Ну что ж, как хочешь… - Антон крутанул кресло, отвернулся к окну, зажег сигарету сам. – А подумать… да чего думать-то? Зови всех, сейчас все и расскажу.
*****
В управлении общественных связей Топливной, согласно штатному расписанию, трудилось семнадцать человек, включая самого Щеглова; двое из них были в командировках, но и тех четырнадцати, что явились к Антону в его не слишком просторный кабинет, хватило, чтобы в нем почти что образовалась давка. Несмотря на свои габариты, прытко шмыгнула на излюбленное место Иванова, напротив нее сел Скрипка, еще один стул, в торце столика, занял Вартанов. Федотов, вместе с двумя сотрудницами отдела рекламы, разместился на диване, все остальные, включая «ветерана» Петракова, приготовились слушать Антона стоя.
Лица стоящих и сидящих были делано сосредоточены, можно сказать: исполнены пониманием важности момента, но само по себе это ни о чем еще не говорило – в конце концов не каждый день он собирал их всех вместе у себя в кабинете; в то же время Антону сразу показалось, что в этих лицах он не увидел чего-то привычно-обычного; бросив вслед за этим быстрый взгляд на Скрипку, заметив вскользь и некоторую чрезмерность его трагичной позы, и слишком показную
скорбь в его глазах, Щеглов неизбежно заподозрил, что его верный зам все-таки не удержался, а потому прибывшие уже имеют некоторое представление о том, почему и зачем они здесь.
Подумал так – и сразу наоборот: может, всё это лишь показалось ему? Быть может, он сам видит теперь все иначе, видит не привычно и не обычно? Быть может, напрасно он подозревает во всем и во всех неискренность, напрасно считает наигранным поведение Скрипки?
Быть может, он сам и придумал тот холод, что видится теперь ему в чужих глазах?
У себя в кабинете, в этих четырех стенах, где он, можно сказать, не только работал, но и почти жил (по крайней мере, за восемь последних лет здесь он точно провел больше времени, чем где-либо еще) – он привык чувствовать себя хозяином. Начальство в Топливной в кабинеты к подчиненным не захаживало (исключением стал для него лишь один случай, но тот случай был исключением из всего, а потому – как раз тем самым, что подтверждает правило), и первое время в этом виделась Антону лишь обычно-чванливая византийщина, ничего более. Со временем, однако, демонстрация излишнего демократизма и ему самому перестала казаться бесспорно правильной линией поведения: по крайней мере, в отношении тех, кто обязан был выполнять его указания, а не указывать ему. Подчиненные должны помнить, кто их начальник, иначе только начальники и будут работать – так выразился однажды Марченко; и хотя о его способностях Щеглов не был слишком высокого мнения, с этой, во всех смыслах выстраданной Александром Валерьевичем, мыслью, он со временем вынужден был согласиться. Они - все те, кто стоял и сидел сейчас перед ним, должны были всегда помнить, кто он, даже если им об этом никто не напоминал специально. И здесь, в его кабинете, на его территории – они просто не могли об этом забыть. Да и все остальные тоже. Всякий, кто открывал дверь в его кабинет, признавал его статус уже самим фактом своего здесь появления. Это помещение, пусть и не слишком большое по площади, пусть и довольно скромно обставленное, было атрибутом его власти, символом силы – наподобие фельдмаршальского жезла, генеральских эполет, на худой конец, офицерской шашки. А потому – никогда, кроме все того же единственного раза, не нужно было ему здесь судорожно-мучительно соображать, что сказать присутствующим: что бы ни было им сказано, и даже если он вообще не говорил ничего – все в любом случае воспринималось как высеченное на скрижалях. Ну или, по крайней мере, он мог, имел основания думать, что это так воспринималось.
Так было еще вчера, но уже сейчас – так, очевидно, не было. Сейчас четырнадцать человек молча ждали, пока он заговорит; и сейчас это было во что бы то ни стало нужно сделать; и не просто сделать, а найти какие-то нужные, достойные слова; но именно в тот момент, когда уж точно надлежало начать, неожиданный, неудобный, неуместный такой комок вдруг застрял в его горле – застрял, мешая даже дышать; да и с чего же начать – всё никак не лезло в голову. Разом пропала уверенность в том, что хоть кому-то сколько-нибудь интересно его слушать, что, заговорив, он сможет сказать что-то нужное, важное, весомое; вдруг показалось: что-то давнее, что-то давно забытое вернулось только что назад и скоро, в один момент, отгородило его от всего остального мира; это было так, словно, недостаточно уверенно зная урок, он снова плывет у школьной доски на ненавистном уроке алгебры; хоть и не стояла над ним сейчас фрекенбокообразная математичка, всегда готовая на любую промашку разинуть шире плеч свою крикливую пасть, хоть никто из присутствующих не пытался, подобно его одноклассникам, хихикать потихоньку над его глупым, растерянным видом, хоть не смотрела сейчас на него с болью со второй парты своими огромными глазами Вика Денисова; а все равно стало ему еще гаже, еще беспомощней, чем было тогда; тогда – это просто нужно было пережить, пусть не однажды, пусть многократно, но было ради чего: ради того, что впереди; будущее тогда – светилось, грело, тянуло за руку; а сейчас будущее – оно уже просто было, как неизбежность, как необходимость, как то, что просто наступит, все равно наступит и наступит таким, каким захочет наступить, вне зависимости от любых фантазий о его прекрасных или ужасных очертаниях…
Судорожно схватив сигарету, он выиграл еще несколько мгновений: чиркнул зажигалкой, прикурил, затянулся, выпустил дым.
- Ничего, что я… м-м-м? – промычал он и покрутил дымящейся палочкой в воздухе.
Это получилось так жалко, что он растерялся еще больше; скользнув взглядом по лицам, он, как на стену, наткнулся на холодно-безучастный, ничего не выражающий взгляд Петракова; наткнулся и не смог не подумать о том, что Петраков, вероятно, уже далеко не первый раз присутствует на чем-то подобном – уж он-то наверняка, не лбом, так затылком, все уже понял и все выводы сделал; а ведь еще вчера он так осторожно, так вкрадчиво, так подобострастно скребся в его дверь и ерзал на кончике стула… подумал, и эта быстрая, как вспышка, как молния, мысль вдруг, как контрастный душ, привела Щеглова в себя: нахлынувшее презрение протолкнуло внутрь комок и вернуло ему дар речи.
- Кажется, впервые здесь сразу столько народу, а? – скривился Антон в тяжелой усмешке и сразу, чтобы не дать никому себя прервать, торопливо, но в то же время с максимальной четкостью отчеканил: - Я хотел сообщить вам, что меня, так сказать, попросили. В том смысле, что попросили на выход. Меня увольняют. Завтра – мой последний рабочий день.
Он сказал это быстро, и, судя по лицам, смысл произнесенных им слов начал доходить до присутствующих не сразу, а только через несколько секунд после того, как он замолчал. Резко и странно побледнел Федотов, в его глазах отчетливо обозначился ужас; Оксана Иванова, наоборот, покраснела, как вареный рак, словно бы у всех на глазах она только что совершила что-то непристойное; естественное недоумение на лице Вартанова многократно умножилось на его старания изобразить этого недоумения побольше и превратилось в итоге в нечто схожее с гримасой шимпанзе; его протеже, также бывший журналист, а теперь специалист на все информационные руки Вадик Синицын несколько раз воинственно повел плечами, словно бы готовился к выходу на боксерский ринг; на безучастном всегда лице Петракова совершенно отчетливо обозначилось злорадство, которое он хотел бы да не умел скрыть; и без того обычно невеселая физиономия Вовы Березкина, ведавшего в департаменте техническими вопросами, стала совсем скорбной, будто бы речь шла не меньше, чем о чьей-то смерти; начал вопросительно озираться по сторонам главный специалист департамента по клепанию пауэрпойнтовских презентаций Яша Авдейчик; «завис», как старый компьютер, «выставочник» Петя Кукушкин; недоуменно, не слишком как бы понимая, что происходит, переглянулись между собой два «украшающих» уже пару лет отдел рекламы милых и совсем молодых создания, две Маши, Старцева и Мироненко; задумчивая полупечаль легла и на все остальные лица, включая лицо Сергея Сергеевича Скрипки.
Снова повисло молчание. Оно продолжалось едва ли не с полминуты, за которые Антон, подумав, что надо бы, наверное, сказать что-то еще, успел снова дважды подавиться комком в горле от неизъяснимой обиды. Чтобы спрятать ото всех то, что с ним происходит, ему пришлось ото всех отвернуться и сделать вид, что отвлекся.
- Вопросы? – сумел наконец выдавить из себя Антон – не в сторону людей, а в сторону стены.
И следующая пауза – тянулась бесконечно. Слышались ахи и вздохи, но еще долго никто не мог произнести ничего членораздельного. Первым в итоге, как ни странно, очнулся поначалу намертво зависший Кукушкин: словно перезагрузившись, он вздрогнул, заржавело качнул головой и, подняв на Щеглова совершенно стеклянный взгляд, сказал, негромко, но четко, с механистическим отзвуком отделяя друг от друга слова:
- У меня есть вопрос. Я бы хотел знать: на кого мне теперь ориентироваться? Хочу, чтобы мне сказали.
Кукушкин достался управлению Щеглова от одного из корпоративных подразделений, проходящих по ведомству Земляникина. Это произошло вследствие изъятия у «ученых» выставочной деятельности. Лет он был примерно одних с Антоном, отличался высокой степенью исполнительности и, соответственно, в нагрузку, туповатости; при этом, решив, очевидно, что с перемещением в управление общественных связей, его карьера резко пошла на взлет, он взял манеру собачиться и выяснять, кто главнее, с другим «выставочником», хитроватым, в годах уже, бывшим «ученым» Георгием Андреевичем Корнеевым (как раз он и еще один «технарь», протеже Рахманова, а заодно, как запоздало заподозрил Антон, и его стукачок, тезка Щеглова Антон Веселкин, были сейчас в командировке, на отраслевой выставке в Уфе). Получив Кукушкина в наследство, с самого начала подумывал Антон о том, куда бы его сбагрить; но все казалось, что времени для того, чтобы поднять этот вопрос, прошло недостаточно. К тому же появились непредвиденные обстоятельства: по роду своей деятельности на выставках, конференциях, форумах, в общем, там, где нужно было сопровождать выставочные стенды, Петя довольно часто сталкивался непосредственно с Ковыляевым – и не иначе как своей бездушной исполнительностью умудрился незапланированно завоевать симпатии последнего; дело, стало быть, осложнилось еще и этим…
Услышав «вопрос» Кукушкина, присутствующие начали чуть быстрее выходить из анабиоза: кабинет наполнился гулом и неодобрительным кряхтением, а Сергей Сергеевич даже пробубнил возмущенно матерное слово третьего склонения, выражающее высокую степень досады.
Щеглову, однако, хоть и покоробленному в первый момент незатейливой прямотой Кукушкина, от карикатурности происходящего в тот же момент стало смешно. Не то чтобы он не ожидал чего-то подобного, но все же и ожидал, что будет это не совсем, наверное, как в ситкомах. А тут и впрямь: как дурных романах, в точности…(1)
Антон ответил, глядя прямо в стеклянные глаза Кукушкина:
- Исполнять обязанности будет, надо полагать, Скрипка, прошу, так сказать, любить и жаловать. Ну а дальше… Я лично надеюсь, что он и продолжит. Этого достаточно для понимания, на кого ориентироваться?
Кукушкин снова завис; тем временем в беседу вступил Вартанов.
- А какова, собственно говоря, причина, шеф?! – весьма патетически и с упором на последнее вопросил он. – Не таите, господа, ничего от народа! Ведь народ, он, как говорится, имеет право знать, а незнание во всех отношениях пагубно! Вспоминается по этому поводу незабвенная фраза моей бабушки, сказанная во времена, получившие язвительное прозвище «гонки на лафетах»(2)…
- Во-первых, уже не шеф! – резко остановил этот раскручивающийся словесный маховик Щеглов. – Во-вторых, лично мне скрывать особо нечего. Фактически я сам располагаю только той информацией, которую вам озвучил.
- Сам сообщил? – уточнил Вартанов, аккуратно придохнув на первом слове.
- Нет, через кадры.
- Каракозов?
- Да.
Вартанов сгримасничал недовольство.
- И как же ты теперь? Что же теперь будет? Куда же мы… - заговорил дрожащим голосом и сразу запутался в словах Федотов. - Что же будет со всем… со всем нашим…
Было видно: волнуется он искренне, волнуется за всё и за всех сразу, волнуется совершенно чрезмерно.
- Насчет себя не знаю, - пожал плечами Антон. – Насчет «всего вашего»… По этому поводу, да, хотел бы сказать отдельно…
Это казалось ему глупым, пошлым, самоочевидным, но взволнованный вид Федотова однозначно подтверждал: сказать все-таки нужно.
- Хочу попросить всех лично от себя: работать как обычно. Как будто ничего не изменилось. Прошу вас поддержать Сережу, прошу поддержать его именно сейчас, чтобы то, что сделано нами вместе, удалось сохранить. Прошу…
Договорить не удалось. Антон почувствовал, что в горле опять запершило от обиды. Обидно стало оттого, что он вынужден унижаться и что-то просить; он, ничего не просивший у начальства, вынужден просить у своих подчиненных – и все из-за этих пошлых материальных интересов… Было обидно и было стыдно – из-за того, что обидно как маленькому, из-за того, что он слаб, беспомощен и неспособен ничем противостоять неодолимой, несправедливой силе…
Черт, неужели предательская слеза все же выбежала на его щеку? Если и был авторитет, отдельный, помимо должности, то вот сейчас он, наверное, испарился вконец – только что, прямо в этот момент…
- Есть шансы? – спросил кто-то; кажется, это был Авдейчик.
Антон не понял, о чем вопрос: о нем или о Скрипке, но усилием, хрипло, все еще давясь, выдавил из себя ответ. Ответил про Скрипку:
- Думаю: да. Думаю: это касается только меня.
- Главный вопрос – кем заменят, - подал скорбный голос Березкин. – Не затем ведь…
Договорить ему не дал Сергей Сергеевич. Он издал громкий кашляющий звук, призванный заставить всех замолчать, а когда это ему удалось, высказался в осудительном ключе.
- Послушайте, друзья мои, имейте, в конце концов, совесть! – проговорил он зло, морщась, словно от боли. - Честно говоря, мне просто стыдно вас слушать! Какое это все имеет сейчас значение? О чем вы вообще думаете?
Даже если Скрипка и не был в своем возмущении искренен до конца, даже если и перебрал немножко с пафосом, уже сама по себе его попытка поставить вопрос о неуместности прозвучавших вопросов заставила Щеглова испытать к своему уже почти не заму чувство глубокой благодарности и приязни. Тем не менее как раз поэтому Антон, выказав свою признательность еле заметным движением головы, счел все же необходимым на реплику Березкина отреагировать, тем более что упрек Скрипки именно в его адрес был, очевидно, мимо цели.
- Этого мы не знаем! - сказал он, и от страха, что горло сдавит новый спазм, это получилось у него громко и резко. - Не знаем, но, надо полагать, многое зависит от вас самих. Очевидно ведь, что если вы не распадетесь тут все на запчасти, а останетесь в нормальном, рабочем состоянии, шансы на то, что ничего кардинально менять не станут, как минимум повысятся. Так что, повторюсь еще раз, я прошу всех вас работать как обычно. Прошу вас помочь Скрипке удержать в руках ситуацию. Это и моя личная к вам просьба, это и в ваших собственных интересах.
Березкин, понимая так, что слова Антона были обращены в первую очередь к нему, начал было, в обычной своей манере, бормотать что-то совсем невеселое; однако уже в следующий момент его философские соображения резко отошли на задний план, поскольку неожиданно для всех свое отношение к услышанному решила предать гласности Оксана Иванова. Неожиданным, впрочем, было не само по себе то, что она решила что-то сказать: те времена, когда Оксана строила из себя молчаливую скромницу, минули давно, и о них, в общем, почти никто, вероятно, даже и не помнил; тем не менее вряд ли кто-то предполагал проявление с ее стороны столь бурных эмоций, как те, что последовали: оформившись за несколько минут, пока красная краска на ее лице постепенно сменялась на нечто похожее на приличный румянец, в подобие мыслей, они выплеснулись наружу бурным, крикливым потоком.
- Да, конечно! – взвизгнула вдруг она, не обращая никакого внимания на бормотание Березкина. – Конечно, в наших интересах! Здесь все только и делают, что думают о наших интересах! Человека, который пахал тут восемь лет, снимают, не объясняя толком, в чем дело! Это – да, это, конечно, в наших интересах! Вместо него назначают неизвестно кого – и это тоже, оказывается, в наших интересах! А еще в наших интересах сделать вид, что вообще ничего не произошло, так получается, да?!
Исторгнув из себя первую порцию своих претензий к окружающему миру и истратив, видимо, на это весь воздух, собранный для данных целей, Оксана остановилась. В кабинете снова повисла тягостная тишина: все сотрудники управления общественных связей, не понимая, как им реагировать на эту, по существу первую откровенно высказанную, оценку сложившейся ситуации, молча глядели прямо перед собой; только Яша Авдейчик яростно вертел головой, озираясь по сторонам.
Впрочем, наверняка самое большое неудобство по поводу прозвучавшего выступления испытывал Щеглов: реакция Ивановой тревожила его заранее, а багровые метаморфозы на ее лице уже несколько минут внушали Антону опасения, что результатом станет что-нибудь не слишком приличное. И уж точно – ни к кому, кроме нее, не имеющее на самом деле отношения. С другой стороны, то, что этот фонтан забил, вызвало у него некоторое даже облегчение; теперь нужно было лишь исхитриться как-нибудь побыстрее заткнуть его.
- Я что-то не очень понял, честно говоря, сути претензий, - сообщил он максимально прохладным тоном, стараясь всем своим видом показать, что действительно ничего не понимает. – О ваших интересах говорил пока только я. Остальным как раз, что вполне логично, на ваши интересы наплевать. И потом: что значит «неизвестно кого»?
Однако расчет поставить Оксану в тупик требованием конкретизировать объект ее наезда не оправдался. Слов Антона она даже не услышала. Взглянув на него отчаянно-обиженным и вместе с тем предельно остервенелым взглядом, она завизжала еще громче:
- Я не согласна! Не согласна! Не согласна! И я хочу, чтобы все тут это четко поняли: о наших интересах никто, никто, никто не думает!
Сотрудники управления не возражали ей, даже не пытались что-то сказать; и это выглядело именно так, будто все точно знали: выплеск Оксаны – это что-то только между ней и Щегловым; да и он сам как раз в этот момент почувствовал, что так оно и есть: внезапно слова Ивановой приобрели для него совершенно иное содержание – то, о чем он и помыслить никогда не мог. И сейчас вовсе не хотелось в это верить: неужели эта незатейливая сибирская кукла, эта типичная
«баба на самоваре», приставленная им к ведению контрактов только для того, чтобы хоть куда-то ее приставить, вздумала теперь шантажировать его своей осведомленностью и пытаться на основании этого диктовать какие-то свои условия? А иначе как понимать эти стенания про попранные интересы, этот прозрачный намек на то, почему он продвигает Скрипку? Как понимать заявление, что она «не согласна»?
О Боже, возможно ли такое? Не просто сцена, не просто истерика, а месть… месть отвергнутой женщины? Опять сериал, не иначе…
Нет-нет, дай Бог, просто заскок, просто эмоции. Просто поговорить с ней потом, поговорить – отдельно.
- Хорошо, твое мнение всем, кажется, ясно, – все также холодно, не глядя, чтобы не встретиться глазами, на Оксану, и всеми силами стараясь скрыть свое волнение, проговорил Антон. – У кого еще есть вопросы? Хотя, если честно, не знаю, что еще тут можно добавить…
*****
Сергей Сергеевич остался, когда все ушли. Помолчав красноречиво некоторое время и посчитав, вероятно, что этим он выразил Антону достаточно сочувствия, Скрипка многозначительно хмыкнул и сказал:
- У меня, собственно, два вопроса. И один из них возник, честно говоря, только что.
- А второй?
- Второй, стало быть, не только что. Хотя тоже недавно.
Сергей Сергеевич сделал паузу. С какого вопроса он собирается начать, Антон так и не понял.
- Во-первых, я подумал: стоило бы какие-то проводы сделать или что-то в этом роде… Если ты, конечно, не возражаешь?
- Проводы? Вы собираетесь прочесть надо мной отходную?
- Зачем сразу отходную? Наоборот, в добрый путь, все такое… Потом, пока это не мы, а только я, но народ, уверен, будет за. Вот я и хотел выяснить: не против ли ты? Если нет, то мы тогда…
Антон пожал плечами.
- Зачем это? Не знаю. Ну, если так положено, то нет, наверное, не против.
- Не то чтобы положено, но… Думаю, все будут рады выразить тебе свою благодарность, - пояснил Скрипка и, увидев скептическую усмешку на лице Щеглова, поспешно добавил: - Просто то, как сейчас это все выглядело, я считаю, не показательно. Людей огорошили, они в шоке. Я и сам-то, честно, не очень понимаю, как это все будет, а они – тем более.
- Да ладно тебе, Серег… - Антон махнул рукой. – Что тут непонятного? Телефон у меня уже молчит. И с Фостером вполне разобрались вон без меня. Так что… Ладно, с проводами решено, короче.
- Отлично! Тогда завтра вечером? И по месту – есть у тебя пожелания?
- По месту – нет, мне все равно. Да и по времени – нет.
Сергей Сергеевич вытащил из кармана пачку сигарет, жестом спросил разрешения закурить. Стало чуть веселее; вернее, стало смешно – в отношении своих недавних подозрений на этот счет.
Закурили оба.
- Это был первый… то есть это был запланированный вопрос?
- Да, это был запланированный. Другой – по поводу Ивановой…
Сергей Сергеевич помялся, то ли пытаясь продемонстрировать понимание деликатности затронутой темы, то ли и впрямь не совсем соображая, как лучше начать.
- Видишь ли… В общем, тут все отличились только что. Кукушкин, конечно, идиот редкостный – с другой стороны, кто думал о нем иначе? Но вот по Ивановой… тут что-то отдельное, кажется. Я дико извиняюсь, конечно, но тебе не послышалось в этом фейерверке нечто большее, чем просто… э-э-э?..
Скрипка остановился: сходу подобрать подходящее слово, то слово, которое, по-видимому, должно было правильно обозначить и его собственную глубокую скорбь, у него не получилось.
Все, впрочем, и так было понятно. Снова стало не так весело. Стало досадно от проглянувшей в словах Сергея Сергеевича гаденькой двусмысленности; стало неприятно и от того, что первые проблемы в передаваемом Скрипке хозяйстве посыпались так быстро, так сразу.
О том, как выглядит поведение Ивановой в контексте возможных сплетен и пересудов относительно его собственной персоны, Щеглов никогда всерьез не задумывался. Ему на самом деле и не казалось, что его персона вообще может кого-то настолько заинтересовать. А в данном конкретном случае – сама мысль о том, что кто-то может подумать о чем-нибудь «таком» между ним и Оксаной… б-р-р-р-р!.. она казалась ему настолько неестественной, настолько отвратительной, что он всеми силами гнал ее от себя. В итоге эта мысль догнала его теперь – и, как водится, в самый неподходящий момент. Глупая назойливость Ивановой имела место всегда, но никогда она столь откровенно не выплескивалась на всеобщее обозрение. По крайней мере, Антон этого не видел, а вникать в тонкости ее поведения вне его кабинета у него не было ни сил, ни желания. Но сегодня – и оголтелый взгляд, и манерные выкрики, и двусмысленные шантажистские намеки, и про Скрипку: «непонятно кто» – что еще могли подумать по поводу такого ее поведения все прочие сотрудники управления? Как минимум, что по какой-то причине Оксана считает свое положение особым. А по какой, простите, причине молодая да еще и незамужняя женщина может считать его таковым?
Почувствовав на затылке неприятную испарину от внезапного осознания того, в каком глупом, если не сказать, низкопробном свете выставила его Иванова (точнее сказать – это он сам, получается, выставился: с каким брезгливым презрением всегда смотрел он на тех начальников, которым настойчиво приписывала молва пользование секретаршами и сотрудницами, а сам, стало быть, снискал себе своими цацканьями с Оксаной точно такую же славу!), Антон торопливо, как будто он и впрямь был уличен в чем-то постыдном, отреагировал на намек Сергея Сергеевича и начал оправдываться перед ним:
- Показалось, показалось… хотя, признаться, кто б мог подумать? В последнее время и впрямь не слишком была она адекватна… да-да… но как-то все, знаешь, хотелось надеяться на лучшее. И потом я все же думал, что держу ее в узде… кто ж мог предвидеть? Сам знаешь: особо высокого мнения о ней я никогда не был, да больше скажу: достала она меня самого, сил нет; но веди и жалко: без мужа, с дитем, куда ее? Грех на душу не хотелось, а вот что вышло… Ты-то, надеюсь, не думаешь, что я ее тут по каким-то еще причинам держал… ну ты понимаешь, о чем я? не думаешь, нет?
Не хотелось самому заводить об этом, но уже понесло, не удержался.
К счастью, Скрипка мотнул головой и поморщился так натурально, что стало понятно: нет, именно он так точно не думает.
- Да и с договорами этими… К чему ее еще-то? – продолжал извиняться Щеглов. - Она ж в слове из пяти букв десять ошибок делает.
- Да это понятно, Антош, - весьма сочувственно кивнул Скрипка, – но я, честно говоря, не совсем об этом. То есть даже совсем не об этом… Вопрос мой скорее о том, что она реально знает?
- Ничего конкретного не знает, конечно, - поспешил успокоить его Антон. - Знает названия контор, знает, кто что делает, согласно договору, ну знает еще контактные лица, общие суммы. Но ведь это все ни для кого не секрет. Договора все вообще руководство подписывает. По делу-то беспокоиться не о чем, но…
- Но? – эхом отозвался Скрипка.
- Да мне просто это все не понравилось. Экзальтированность какая-то, крики. С катушек слетела совсем. Начнет ходить по конторе, ахинею всякую нести. Я поговорю с ней, конечно; но, думаю, надо ее… того, честно говоря.
Такой поворот явно стал для Сергея Сергеевича неожиданным: не слишком нарочито, но все же с заметным неодобрением он повел бровью.
Чувствуя, что слегка перегнул, Антон добавил:
- Понимаю: вроде как сам я с ней не разобрался, а теперь тебе предлагаю. Но так уже вышло, и тут – тебе решать. В данном случае – это мое мнение, исходя скорее из ее конкретной ситуации, а не из всего, что ей предшествовало. Да и не было до сего момента таких прецедентов. А теперь вот он есть, и, по сути, я говорю о том, что тебе нет никакой необходимости осложнять себе жизнь. Ты ее на работу не брал, моральных обязательств перед ней у тебя нет.
Скрипка покачал головой.
- А у тебя они были?
Антон пожал плечами.
- Тут – как посмотреть. Марченко же просил, я взял. То, что из нее ценного работника не выйдет, понятно было сразу. Тем не менее взял же, ну а раз взял… Но это я взял, не ты.
- Просто так все равно не выставишь, - то ли возразил, то ли согласился Скрипка. - Вцепится ведь, надо за что-то. Еще и Марченко.
- Марченко про нее, поверь, давно забыл, - заверил его Щеглов. - Да и сам он уже не тот. Для начала от контрактов отставить. Посадить, допустим, на тексты какие-нибудь: долго ждать, чтоб прокололась, поверь, не придется. Ну а там… С Каракозовым посоветоваться можно, он по этой части большой специалист.
Скрипка опять качнул, или, вернее, тряхнул головой из стороны в сторону: о перспективах начинать руководящую работу с чьего-либо увольнения думать ему все же, видимо, не хотелось.
- Может, для начала ты все-таки с ней поговоришь?
- Поговорю, нет проблем. Может, и удастся ее вразумить. Но мне, знаешь, очень не понравилось, что она назвала тебя «неизвестно кем».
*****
Обещая Скрипке «поговорить» с Ивановой, Щеглов и впрямь полагал, что, как только Сергей Сергеевич выйдет за дверь, он сразу позвонит Оксане, вызовет ее к себе, включит, насколько получится, свое мужское обаяние и вправит ей мозги. И он, безусловно, поступил бы именно так – еще вчера. Сегодня, однако, вместо этого он запер за Скрипкой дверь на ключ, после чего сначала сел, а потом и вовсе лег на небольшой кожаный диван, стоявший напротив его рабочего стола. Диван был короткий, двухсекционный, и Щеглову, чтобы залезть на него с ногами, нужно было очень плотно поджать их под себя. Антон подобрался, скрутился в комок; он лежал, ему было неудобно, было неприятно зябко, сверху тянуло прямо в шею струей кондиционированного воздуха, но он почти не замечал этого. Все внешнее вообще вдруг показалось ненужным, почти незаметным, призрачным. Потому хотелось только лежать и не двигаться. И чтобы никто не трогал. Чего совсем не хотелось – лицезреть, тем более увещевать Иванову.
Если бы не эти чертовы деньги, не было бы, собственно, и вообще никакой нужды забивать себе голову ее капризами. Но, увы, его же волею, хоть он и не сказал об этом Скрипке, от Ивановой теперь зависела масса всяческих, крайне необходимых для обеспечения бесперебойности платежей, мелочей. Как отвечающий за их оформление сотрудник она регулярно воспроизводила ряд несложных, рутинных действий: сбор актов и счетов, получение подписей и виз, внесение платежных данных в реестр, внесение тех же данных в автоматизированную систему оплаты и т.д. В результате именно этих телодвижений Ивановой немалые денежные суммы регулярно покидали счета Топливной и появлялись на счетах подрядчиков ее управления общественных связей; излишне говорить, что впоследствии столь же исправно пополнялось содержимое сейфов Щеглова и Скрипки. Эту налаженную схему, в которой все шестеренки были неплохо пригнаны друг к другу, крутились тихо, без скрипа и потому не привлекая к себе лишнего внимания начальства, даже маленький саботаж со стороны Ивановой грозил, естественно, грозил нарушить – и тем самым существенно осложнить жизнь всем заинтересованным сторонам.
Пока Скрипка разберется, куда, что к чему, пока поймет, кому, сколько и за что должны платить ежемесячно, ежеквартально, разово, пока усвоит, какие бумажки и в какие сроки должна подавать ему на подпись Оксана, сколько этих бумаг всего и для чего каждая из них, а также какие службы и управления должна она обходить с ними после этого и в какой последовательности и в каких все это должно происходить числах, - на все это точно уйдет немало времени; а ведь это только в том случае, если он на самом деле захочет в этом разбираться… Еще же Оксана начнет вредительствовать по-настоящему: например, не внесет вовремя расходы в корпоративный бюджет на месяц, или затянет с оформлением платежных документов, или не завизирует акты выполненных работ, или еще что-нибудь в таком роде – в этом случае платежи будут задержаны уже минимум на месяц; и в следующем месяце Скрипке придется объясняться, почему случилось «нарушение финансовой дисциплины» и почему месячный бюджет запрашивается вдвое больший; а еще ему придется разбираться с подрядчиками и оправдываться перед начальством, если без произведенной оплаты не будут оказаны какие-либо услуги; и тогда…
Как знать, к каким выводам подтолкнет это Скрипку? Захочет ли он рисковать своей безупречной, как сам он наверняка полагает, репутацией – даже ради собственных дополнительных доходов, не говоря уже о чужих?
Уже и так – это только в том случае, если не получит назавтра или через месяц управление на смену Щеглову кого-нибудь со стороны. Хотелось надеяться: не получит; но шансы Сергея Сергеевича все же ощущались Антоном как довольно зыбкие. Вероятность того, что именно Скрипка его подсидел, Щеглов полностью не отметал, поскольку для того, чтобы вкрасться в доверие к Ковыляеву и его убедить, что без Антона ему будет легче и комфортнее, у Сергея Сергеевича имелись определенные возможности: например, почти во всех региональных поездках президента Топливной сопровождал в последнее время он (Антон от них просто отлынивал). Вместе с тем, Щеглов, как ни старался, не мог припомнить ни единого, за исключением Мищенко, случая, когда Ковыляев заменил бы действующего главу подразделения на его зама, или вице-президента на главу подразделения, или первого вице-президента на просто вице. Получалось: было бы, может, и лучше, если бы Скрипка и вправду его подсидел; однако ж верилось в это слабо; в свою очередь, если прав Мищенко, и Ковыляев действительно слил его вынужденно, то шансы Скрипки хотя бы со временем избавиться от издевательского «иа» виделись совсем призрачными – в этой истории все они были тогда не субъектами, а объектами…
В общем, заявляя с демонстративной уверенностью об отсутствии у Оксаны Ивановой какой-либо возможности отлить свои амбиции в реальный вред, самого себя Щеглов при этом не успокоил. Беспокоиться – было о чем, но накатившая на него апатия оказалась настолько сильнее всего остального, что он, сказав себе, что есть еще один день и есть, в конце концов, еще и телефон, сейчас просто продолжал лежать на кожаных холодных кожаных подушках, смотреть в одну точку на спинке дивана и убеждать себя в том, что больше всего он хочет, чтобы его никто не беспокоил…
Никто, впрочем, и не собирался, похоже, его трогать, и через некоторое время его мысли о покое неизбежно трансформировались в очередной виток досады на самого себя.
Теперь саднило от того, как сильно переоценивал он собственную значимость. Меньше суток понадобилось, чтобы это понять. Вчера у Каракозова он возмущался недостатком времени на «передачу дел». Вчера возмущался, а сейчас спрашивал себя: а что, собственно, передавать? Спрашивал и не находил почти ничего.
С самого утра и до текущего момента, а если быть с собою еще честнее, то и со вчерашнего вечера, все здесь вполне текло без его участия; и ничего, казалось, не указывало на то, что хоть одну шестеренку вдруг может заклинить. А уж теперь, после этого собрания… и Федотов, и Вартанов, и все остальные – по любому вопросу они просто пойдут в соседний кабинет, а не к нему.
И кто он после этого?
Промежуточная ступень корпоративной бюрократии, никому не нужный посредник, бессмысленный, бесполезный… и не только он один: весь огромный офис, толпы людей… другие офисы, другие люди… и каждого можно просто взять и вышвырнуть, и ничего не изменится, ничто ни на секунду не остановится… лишние, ненужные детали постиндустриальной экономики, которые лишь из гуманизма не отправили сразу под пресс.
*****
В полной тишине прошел еще час с лишним. Поднявшись, в конце концов, с дивана, Антон заставил себя заняться разборкой шкафов и ящиков стола. Вытаскивая наружу их содержимое, он в одну сторону складывал то, что надлежало выкинуть, в другую – то, что забрать домой.
Первого было несоизмеримо больше.
Здесь были его служебные записки, адресованные преимущественно Ковыляеву и Марченко, с какими-нибудь важными резолюциями (без таковых Антон выкидывал сразу), были также «расписанные» на него значимые бумаги, были справки с производственными и финансовыми показателями Топливной компании, попадались также «разработки» рахмановских подчиненных по каким-нибудь «заказанным» Ковыляевым «фигурантам» (по большей части, распечатки с Интернет-сайта compromat.ru). От лишних бумаг Щеглов всегда стремился избавиться (в основном, правда, посредством Петракова), но за годы все равно их накопился целый ворох.
Целое отделение шкафа было забито однотипными сувенирами, которые считали своим долгом подносить ему разного рода посетители: подрядчики, набивающиеся в подрядчики, журналисты, гости «из регионов», представители каких-нибудь отраслевых организаций, много кто еще. По большей части, эти сувениры представляли собой скульптурные и фотографические изображения объемных металлоконструкций, также здесь было немало аллегорических и весьма
прямолинейных символов конечного продукта, получаемого при помощи этих груд железа, встречались вместе с тем и зарисовки на отвлеченные темы: календари, открытки, плакаты и прочие куски бумаги с фотографиями первозданной природы, диких животных, обнаженных женщин и прочих красот, а также многообразные товары широкого потребления с фирменными логотипами: чашки, кружки, ножи, ручки, те же календари, блокноты и т.д.
Наличествовало в шкафу и разное барахло, которое Антон решил не трогать вообще: несколько полок было завалено образцами проходившей по его ведомству полиграфической и рекламной продукции, а за стеклянными дверцами красовался пожалованный хозяйственным управлением дорогой чайный сервиз «для приема гостей». Этот сервиз скорее всего давно уже был списан, нигде не значился, и его вполне можно было забрать к себе домой; но делать этого не хотелось. Да и вообще – ничего из того, что когда-нибудь в дальнейшем могло напомнить ему об этом кабинете, выносить отсюда не было ни малейшего желания.
Единственной реальной ценностью, которую оставлять здесь в качестве наследства ему было жалко, оказалась пара десятков бутылок всяческих, причем по большей части довольно дорогих, спиртных напитков: коньяк, виски, текила, какая-то вычурная водка, французские вина, еще кое-что, имелась даже бутылка токайской эссенции. Целая выставка, в общем, изысканного дурмана. Естественно, это тоже были подарки – от тех, кто к данному вопросу подходил менее формально: от Светлова, от Мищенко, какую-то бутылку, кажется, как раз с бесценной эссенцией, подарил ему на один из дней рождения Марченко, французские вина таскал обычно Гуревич, водка – это по части Скрипки…
Получалось, стало быть: сумка денег да две сумки «бухла» - вот и все, что он мог забрать отсюда. Не так уж и много, если считать именно это результатом проведенных преимущественно как раз здесь восьми лет собственной жизни. С другой стороны, не так уж и мало, когда впереди неизвестность…
*****
Мищенко позвонил около трех и в ультимативной форме потребовал Антона на обед.
- Ну хватит там уже! – крикнул он в трубку. – Голодовку решил объявить, что ли?
- Да нет же, нет… - смутился Антон.
Про обед он просто забыл. Со вчерашнего дня аппетит к нему так и не вернулся.
В буфете, где, как показалось Щеглову, даже дородные официантки смотрели на него теперь подозрительно, Антон долго и уныло ковырял вилкой сохлый рис и кусок рыбы под сливочным соусом. Мищенко, напротив, с видимым удовольствием уничтожил закуску, два блюда, выпил два стакана морса.
Когда заканчивали, за столик подсел благообразный, весьма пожилой уже человек, с которым Щеглов был неплохо знаком и которого находил во всех отношениях приятным и интересным: раньше он работал непосредственно в Топливной, по ведомству Земляникина, потом, за лояльность, видимо, и прочие заслуги, был отправлен возглавлять некую патронируемую корпорацией «общественную» организацию – по части образования. Звали этого человека Иван Федорович Лазарук.
- Здравствуйте, молодые люди! – приветствовал он Антона и Алексея. – Приятного аппетита желаю! Как дела ваши?
Щеглов сначала покивал, потом неопределенно качнул головой; Мищенко, который знал Лазарука гораздо меньше, поприветствовал его ответным пожеланием приятного аппетита.
- К вам как раз постучался, Антон Сергеевич, - устроившись за столом, надев на нос очки с увеличительными стеклами и начав изучать меню, одновременно обратился к Щеглову Иван Федорович. – Хорошо, здесь вас нашел. Хотелось бы, как говорится, обсудить ряд смежных вопросов.
Антон криво усмехнулся.
- Всегда, как вы знаете, рад вам помочь, Иван Федорович. Однако, боюсь, теперь уже не получится. Если по нашей части, то вам лучше сразу идти к Скрипке.
- Как? Почему? – насторожился Лазарук.
Он быстро сорвал с носа очки, а меню чуть не выпало из его рук.
- Завтра – мой последний день здесь.
Иван Федорович вопросительно поднял брови, но вопроса так и не озвучил. Антон ответил и так:
- Не знаю. Не объяснили.
Услышав это, Лазарук опасливо заозирался и начал суетливо засовывать очки в боковой карман пиджака. От волнения он несколько раз промахнулся мимо и в итоге уронил очки на пол. Дородная официантка, приняв суету Лазарука за знак ей подойти и принять заказ, подкатилась к столику. Иван Федорович быстро поднял очки и попав наконец ими в карман, резко отодвинул, почти отбросил меню.
- Нет, простите. Ничего не надо. Что-то тут к моему диабету все неподходяще…
Официантка с недовольным видом ушла, а Лазарук спешно засобирался.
- Ладно, молодые люди, время… побегу дальше. Вы, Антон Сергеевич, не расстраивайтесь. Принципиальность… она, знаете ли… она всегда окупается. Со временем…
- Спасибо-спасибо, - пробормотал Щеглов.
Приготовившись пожать руку Лазаруку, он положил на стол нож, но Иван Федорович схватил портфель и, не посмотрев на Антона, торопливо бросился к выходу.
Когда дверь хлопнула, Мищенко прыснул.
- Знаешь, я до какого-то ведь момента тоже считал, что так только в комедийных фильмах бывает. А как с мадам это все началось, гляжу: правда в коридорах отворачиваются.
- Как в дурных романах… - пробормотал Антон.
- Как где?
- Да неважно… - Щеглов махнул рукой и отодвинул, не съев и половины, тарелку.
- Ко мне? – предложил Алексей, когда вышли из буфета.
Антон по привычке засомневался.
- У меня там, знаешь… Я, может…
- Да ладно, брось! Плюнь на все! Какие у тебя могут быть еще заботы? Ты, что, думаешь: тебя Ковыляев может вызвать? Или нужно срочную бумагу подготовить?
Мищенко, как обычно, громко, а оттого довольно обидно захохотал, но быстро осекся.
- Этот – нет, но Марченко… Бумаги-то еще не подписали.
- Да ну?! Это никак не раньше, чем завтра: забыл, о ком речь? Будет тянуть до последнего.
Насмешливо-оптимистичный настрой Мищенко не прогнал от Антона привычной тревоги, но серьезных возражений у него не нашлось. Чем страдать одному в кабинете…
- Ну да, прав, прав. Паранойя. Пойдем.
*****
- Располагайтесь! - Мищенко показал на диван. – Сначала чаю, потом вздрогнем? Или не станем оттягивать?
- Да все равно. Можно все вместе.
- Верно мыслите. Что в таком случае сегодня предпочтете?
Алексей открыл нижнюю дверцу шкафа и начал вытаскивать оттуда одну за другой бутылки со спиртным: его выставка по эффектности лейблов ничуть не уступала той, что недавно была извлечена Антоном из своего шкафа, а по ассортименту – значительно выигрывала.
- Даже не знаю… Я же вчера… До сих пор от водяры этой не того… А ты?
Мищенко, не отвечая, продолжал извлекать из шкафа бутылки.
- Где-то у меня тут… Ага, вот-вот… Вот это я бы рекомендовал!
В руках у него был фанерный ящичек.
- Коньяк, судя по коробке?
- Бери выше! Арманьяк! И четвертьвековой, не какой-нибудь…
- Я в этом, честно говоря, не очень, но если двадцать пять…
Антон осекся: получилось как-то пренебрежительно; а он и в самом деле не слишком разбирался в спиртном и хотел сказать именно это. Мищенко, однако, в предвкушении первого глотка, его не очень-то и слушал. Убрав все ненужное обратно в шкаф, он, с горящими глазами, открыл коробку, вытащил из нее высокую бутылку с вязеобразной надписью и большой, веской печатью на этикетке. Из верхнего отделения того же шкафа, где за стеклянными дверцами аккуратно, почти художественно, была расставлена посуда, достал два коньячных бокала.
- А чего это ты вчера-то? – вспомнил он про Антона. – С горя, что ль?
- Да вроде и нет, хотя получилось, наверное, что да. У жены день рождения был. Только вот напиться как-то не вышло даже и расслабиться хоть немного. Перевел, можно сказать, впустую поллитра. А то и литр, не считал. Ноль удовольствия, тошнота одна.
- День рождения? Удачно, да…
Открыв бутылку, Алексей не отказал себе в удовольствии вдохнуть из горлышка благородные пары.
- Сейчас-то, надеюсь, слегка отпустит. Вещь – изумительная! Сам – всего раз такой пробовал.
- Так думаешь? Я этим изыскам не большой друг вообще-то. Обычно я водку… но вчера вот не пошло.
- Ну вот и пора, стало быть, что-нибудь посолиднее. А то – водку, водку… Не студенты уж.
Мищенко разлил жидкий янтарь по бокалам.
- Студентами – мы больше пиво. Временами, правда, и с водкой.
- Ну хватит уже! Всю охоту отобьешь! Давай, разогреемся!
Щеглов поднял бокал, чокнулся с Мищенко. Коньяк он и вправду не любил (а тут вообще какой-то арманьяк!) – это шло от неудачного опыта в юности; но сейчас вдруг подумал: тот опыт был единичный, коньяк, без сомнения, плохой (другого тогда и быть у них не могло), минуло уже два почти десятка лет, а он больше ни разу и не пробовал – так крепко засело в нем то давнее, когда совсем неопытными перебрали лишнего со школьными товарищами.
Подражая Алексею, он круговым движением взболтнул жидкость в бокале, приблизил к лицу, вдохнул. Приятный пряный запах не резал нос, как водка. Готовясь выпить, выдохнул воздух.
- Залпом не заглатывай! – поспешно предупредил Алексей. – Вот так!
Он сделал небольшой глоток, а после него пятисекундную паузу, словно дожидаясь каких-то конкретных ощущений.
Щеглов последовал его примеру. Арманьяк юркнул внутрь, согревая, но не обжигая. Новым для Антона ощущением стало отсутствие позыва чем-нибудь закусить или запить: глядя, как другие пьют коньяки и виски, он всегда находил это противоестественным.
И впрямь – это было неплохо. А главное – весьма уместно.
Мищенко глотнул еще, и Антон – вслед за ним; и снова – вовсе не показалось противно. Нет-нет, точно стало теплее.
После третьего глотка Алексей, поставив пустой уже бокал на стол, вытащил из шкафа чашки и пакетики с чаем, из холодильника достал две плитки шоколада. В чашки налили кипятка, заварили. Оба, не сговариваясь, сдернули с себя галстуки.
- Говорил вроде, но скажу еще, - Мищенко налил себе, добавил Антону и снова взялся за бокал. – Хотя, может, и не говорил. В общем, ты не расстраивайся так…
- Да я вроде и не… - почти машинально попытался сохранить хорошую мину Антон.
- Нет-нет, ты постой, дай высказаться-то! Понятно ведь, что да; как же иначе? Иначе и быть не может. Но я вот именно поэтому и хочу… Я, знаешь, в некотором роде со своей вот этой позиции, если это вообще можно назвать позицией… Так вот – с нее видится так, что оно, может быть, так и лучше, вот что скажу. Причем во всех отношениях. И в том плане, что уже пережить это раз и не мучиться. И в том, что не по своей инициативе когда – оно и выгоднее просто. Денег дадут, заплатят за свое, так сказать, спокойствие. А вот так, как со мной – разве так лучше? Сидишь, как идиот; и сколько это продлится? Сколько еще я вот так выдержу? И выдержу ли, и не затолкаю ли им в итоге заяву свою в пасть? И никаких тебе тогда выходных пособий, и зачем тогда это все?
- Незачем… ну так и не нужно доставлять такую радость. Платят пока – ты и сиди.
- Легко сказать… Ладно, давай еще.
Глотнули еще. Щеглов заел шоколадкой. Хоть и не водка, а совсем пустой – арманьяк тоже заходил тошновато.
- Легко сказать, да… - продолжил Мищенко. - Тут ведь не то, чтобы, знаешь, гордость или в этом роде что-то. Просто сидишь тут, а жизнь – она как будто мимо проходит вся. Ты тут внутри, а жизнь снаружи. И здесь это так даже тогда, когда вроде и есть, чем заняться. А если нечем… Дни ползут, недели проходят, месяцы, годы пролетают. Ты вот сколько в итоге?
- Восемь с небольшим.
- Тоже немало. А я – уже двенадцатый. Подумать страшно! А что сделал? Оглянешься… Нет, вспомнить вроде есть что, но все ведь какое-то… какое-то оно чужое. Причем не казенное, нет, а именно вот чужое.
- А как еще? – больше для поддержания беседы, чем взаправду удивляясь, вставил Антон - Мы же на службе…
- Да то-то и оно, что не на службе. Я… точнее, да, мы… мы скорее как бы на службе. Вроде как на службе. И вот об этом как раз: за последний год у меня это «вроде» просто стало совсем уж явным. Просто приходи и сиди в четырех стенах. А 5-го и 20-го – карточку в банкомат(3). И все, и больше ничего. Вроде на службе, но так ведь и с ума сойти можно. Вот и думаю: сколько еще выдержу? Не знаю. А тебя вот, считай, освободили, и денег еще на год вперед выписали. Это же почти счастье: больше никакого «вроде»…
Искреннее, кажется, желание Мищенко утешить его, было Антону, конечно, приятно; от этого, а еще, наверное, от очередного глотка, ему стало еще теплее, и даже – чуть свободнее, чуть веселее; но что-то в нем, однако, упрямо не хотело соглашаться с услышанным. Было ли это лукавством или только выглядело сейчас так для него, но слова Мищенко вызывали у Антона скорее раздражение, чем облегчение. Хотелось – сменить тему.
Алексей, впрочем, и сам это, очевидно, почувствовал: вдруг зримо смутился и так неуклюже уткнулся в свой бокал, что Щеглову, конечно, сразу стало стыдно своих подозрений. Он попытался пошутить:
- Тогда так: если осилишь еще год, ничего и никому, как ты сам выразился, не засовывая в пасть, сможешь с полным основанием считать, что хотя бы в деньгах ты, в сравнении со мной, не проиграл.
Получилось то ли мрачновато, то ли несколько уязвленно; Алексей рассеянно, не улыбнувшись, кивнул и еще хлебнул из бокала.
- Да и вообще, знаешь, о том, кому из нас двоих больше повезло, сейчас, наверное, говорить пока рановато, - поспешил добавить Антон. – Одно ясно: в том или ином виде отрыгнуло нас обоих. Хотя, быть может, у тебя все же еще остается шанс.
Мищенко помотал головой.
- Да нет, если остается, то точно не этот.
- Не этот?
- Да, не этот. Не тот, что ты, видимо, имеешь в виду: снова оказаться здесь на коне или что-то в этом роде.
- Какой же тогда?
- Не знаю… Допустим, о будущем своем слегка поразмыслить. И о прошлом, конечно. Или наоборот. И даже не шанс, пожалуй, а вынужденная необходимость. По крайней мере, за всякой суетой от этого теперь никак не спрятаться.
- И думаешь?
- А куда деваться? Только этим и занимаюсь, поскольку… поскольку только это и остается. Все остальное вон оно, за окном. И плывет мимо.
- Надумал чего?
Задавая этот вопрос, Антон, вероятно, имел в виду мысли и идеи вполне конкретного практического приложения. Вероятно – потому что на все сто процентов соответствие произносимых им слов каким-то определенным целям он не совсем уже контролировал. В отличие от вчерашней водки сегодняшнее волшебное зелье всего после нескольких глотков разлилось по телу приятной шипящей истомой, хрусткой ленцой обволокло его мозг. Язык слушался, но неохотно, глаза чесались, грозя закрыться в самый неподходящий момент. Такое с ним бывало, и он знал: еще несколько глотков и это скорее всего пройдет; и потому как раз ни заливать в себя еще, ни закусывать он не спешил. Мищенко же выпил еще один бокал и снова добавил в него.
- Ой, ну это как начнешь…
- Ну а чего? Не торопимся вроде, если не погонишь, конечно… Я, собственно, и сам вот – все тоже об этом… Все думал, и думал, и… Перспективы вроде и есть, но, откровенно говоря, не ощущаются они мною, как стопроцентные. Наоборот скорее – как крайне туманные. А кроме того, вот пока, как ты говоришь, есть за чем прятаться, то и прячешься.
- Ты это о чем? – не совсем, по всей видимости, уловил ход мысли Алексей.
Антон попытался объяснить:
- Да вот ведь, ну…. О том, что вроде и знал я как бы, что к этому в итоге придет – просто потому, что иначе быть просто не может. Знать – знал, а вот чтобы подготовиться… И я не о чем-то высоком тут, а вполне материальном. Деньги капали, хорошо капали; и вот о том, например, как ими получше распорядиться – об этом думать совершенно не хотелось. До того ли вроде как? Нет на это времени… На Ковыляева, понимаете, есть, и на Кузового, есть, и на… а вот на то, чтобы о себе подумать, о своем будущем – на это его нет. И не о себе опять же только: семья ведь… Дочь растет, родители не молодеют. В общем, капали они, деньги, в смысле, исключительно мне в сейф и больше никуда. Нет бы прикупить что-нибудь, ну землю там, квартирку, и не одну, бумаг каких(4), в конце концов… так ведь нет. И вклад открыть, ну чтоб хоть что-то сверху капало, - и то нет, не сподобился! Веришь: я и сейчас не знаю толком, как это делать? Все проспал, короче, с этой, ****ь, службой, которая «вроде как» или как ты ее там… А сейчас вот смотрю: три ведь, четыре, пять концов можно было! Теперь, боюсь, поздно уже; а впрочем, и ладно…
Почувствовав, что заговаривается, Щеглов прикусил язык. Обсуждать свои финансовые дела, особенно – углубляясь в детали, вообще-то было не в его правилах. О подробностях он предпочитал не распространяться даже с теми, кто в этих делах принимал непосредственное участие. Собственно, в разговорах с Мищенко он никогда еще не подходил к этой теме близко: в данном случае, помимо опасений за личное пространство, присутствовала еще и некая деликатность относительно вторжения в чужое. По этой причине понимание того, что формирование доходов Алексея, как и его собственных, вряд ли носит исключительно «белый» характер, никакими конкретными данными не подкреплялось; уж тем более никакого представления Щеглов не имел ни о возможных объемах подобного «левака» в сфере ответственности Мищенко, ни о том, как последний распоряжается этими объемами; разве что знал о наличии у Алексея некоторого количества объектов движимого и недвижимого имущества – но лишь такого количества, которое вполне соответствовало понятиям Антона о личной необходимости: квартира, загородный дом, пара автомобилей, что-то там еще не слишком существенное…
И сейчас, осознав, что расслабленный спиртным язык подвел его вплотную к запретной черте, Антон хотел было отступить назад, запоздало сместив пафос своего выступления в область трудоустройства, однако уже произнесенного им вполне хватило для того, чтобы уже Алексей не дал ему сбиться с темы.
- Хоть и не собирался я, признаться, об этом, но здесь ты просто в точку! – охотно заговорил он. - Больной, знаешь ли, вопрос, да! Эдакое паскудство – действительно в этом разрезе не слишком все удачно совпало. Не знаю, как у тебя, а у меня как-то вот так сложилось, что приличные, так сказать, поступления – они образовались ровно тогда, когда топливо-то на рынке уже поиссякло… Ну то есть они, может, и чуть раньше образовались, но ведь оно как: поначалу же нужно некий необходимый минимум заиметь для пристойной жизни. Не факт, что необходимо, но все равно нужно – а почему? Потому что все вокруг считают именно так. Сначала квартиру довести до нужных кондиций, потом уже и дача – и не избу ж ставить? Ездить на чем-то, одеваться прилично, туда-сюда… Вот, стало быть, пока с этим со всем я разбирался, пока до излишков каких-то дело дошло – поезд уже и ушел… Обидно, да?
- Не то слово… - в противоположность: без особого желания, но с некоторой даже тревогой, отозвался Антон. – Ладно, черт с ним, речь не…
- И я тебе больше скажу! – не слушая его, громко, словно желая перекричать, продолжил рассуждать Мищенко. – Сейчас, знаешь, есть мнение такое, что, мол, это только вот передышка. Немножко передохнем, мол, и снова расти будем. Потенциал роста, все такое… сплошной, в общем, оптимизм. И знаешь: откуда такое берется – мне даже понятно. Вылазят ведь вот такие, как наш, и вещают без конца о том, как все удвоится, а то и утроится(5). Преследуя, надо сказать, цели сугубо личные, а именно: демонстрировать собственную высокую, так сказать, эффективность ну и, соответственно, продолжать дальше греть задницей теплое свое кресло…
- Полагаю, они и вправду так думают, - спешно вклинился Антон с целью поддержать наметившийся отход от опасной темы. – Контакт с реальностью у них, знаешь ли… И каждого тоже ведь имеется масса желающих выслужиться подчиненных.
- Возможно и так. Проблема, однако, в том, что предпосылок для дальнейшего роста в реальности нет. Причем – ну совсем нет, понимаешь?! Откуда им, простите, взяться? Промышленность вся развалена – акромя сырьевой. Нет, что-то еще есть, конечно, но это же слезы, просто слезы. Экспорт: 80 процентов – нефть и газ. С остальным сырьем
– почти сто. Ладно бы так, но ведь и с этим… то есть вот у нас, например… далеко все не «ах». Инвестиций мало; вечно плачемся, что денег нет, что нужны богатые иностранцы – и это при нынешних-то ценах. Куда же, спрашивается, деньги деваются? Да и те, что есть, инвестиции-то, тоже все больше мимо… Разработок новых – нет, проекты стратегические – только на бумаге. Десятками лет ковыряемся в каких-то лужах… Где он, новый Самотлор, а?! На советский потолок фактически уже вышли, а дальше куда? Пласты рвать?(6) Ну подскочит добыча, допустит, но на сколько этого хватит? А, главное, толку что с добычи-то голов? Переработка не развивается: сколько себя тут помню, все с одной установкой возимся и каждый год вещаем, как мы ее запустим и как после этого наступит светлое будущее…(7) На экспорт опять? Так и труб новых нет. В Китай? Там же нет рынка: не экспорт будет, калым какой-то(8). Про газ вообще молчу: добыча его уже падает…
- То есть ты хочешь сказать, по объективным показателям… Но по этим показателям, и того роста, что был, не должно было быть?
- Почему это? Как раз и должен был. Понятно, что мы рассуждаем, получается, задним числом… Факт, однако: активы были недооценены – и довольно значительно. И понятно почему: довольно долго в стране просто не хватало денег. Вот это ведь все: кризис там, реформы, песни про более или менее эффективные формы собственности – гроша ломаного все не стоит. Это – как попытка плясать без ног, потому что основной фактор все равно – цены на нефть. Цены поднялись – пошел приток , ну и поползло вверх и все остальное. Задним числом, да… но зато все видно. И все просто. А в реальности-то: ну кто мог знать, что нефть так выстрелит? И когда она выстрелит.
- А сейчас, полагаешь, нефть на пределе?
- Да и не только нефть. Я думаю: всё на пределе. Выше – на текущий момент просто нереально. Столько сгенерировать нефтедолларов мировая экономика в принципе неспособна. И у нас тоже: очевидно, потолок. Недвижимость взять: цены просто запредельные. Квартиры в Москве – д ороже, чем в Париже и Берлине. Более-менее приличная однушка на окраине – двести тысяч баксов, в засраной девятиэтажке – сто пятьдесят! Земля – двадцать, тридцать тысяч за сотку! Без коммуникаций, голое поле… А акции? Нас взять опять же, Топливную: при той цене акций, которую они собираются объявить, капитализация будет - сто ярдов. Сто! Антон, с-т-о-о-о-о-о! А это, простите, за что? За ржавые советские железяки? За убогие заводы, на которых 92-й – и тот с горем-то пополам?!(9)
- Но добыча-то растет…
- Вот-вот, растет! Здесь разрывчик, там разрывчик… за счет чего она растет-то? Таким способом, я уже сказал, если и вырастет, то ненадолго! Плюс тут обратная зависимость: увеличение предложения – оно и обвалит цену. Да вместе с капитализацией. А тут как раз и пласты обводнятся с этими разрывами… ну и полетит оно все вместе отвесненько. Не может не полететь: цена потому что запредельная, совершенно неестественная. Такое даже на короткий период случается только по одной причине.
От длительного и почти непрерывного монолога голос у Алексея сел; задохнувшись, он спешно отхлебнул из бокала, потом вскочил, схватил чашку и бросился к кулеру, чтобы налить в нее воды.
- И по какой же?
- Перекредитованность, ясное дело, - сделав большой, жадный глоток, выдохнул Мищенко. – Тебе налить?
- Да, только лучше горячей.
Щеглов протянул ему чашку. Наполнив ее кипятком, а в свою добавив холодной воды, Алексей попытался осторожно, чтобы не пролить, обе чашки донести сразу до столика, но, от возбуждения ли или от легкой потери ориентации, сделал на ходу неловкое движение и часть кипятка выплеснул на диван, едва не попав при этом на Антона.
- Ой! Простите, что-то я… Ноги не держат. Точнее, руки…
- Ничего-ничего, - взяв со стола салфетку, Щеглов вытер лужицу рядом с собой. – Ты садись лучше.
Мищенко поставил чашки на столик, снова схватился за бокал, но тот был уже пуст.
- Я сделаю. Ты продолжай, интересно.
Щеглов остограммил емкость Алексея, слегка добавил и себе. В чашку с кипятком кинул новый пакетик чая. Мищенко спешно сделал еще глоток воды, довольно фыркнул, продолжил:
- Ты посмотри: гребут же – как лопатой, будто отдавать ничего и не нужно. Процесс беспрерывный, сплошное рефинансирование.
- Наши?
- Да все. Наши-то – понятно: глаза застило. Белые люди за ручку подержаться позволили(10), как тут остановится? Не нефть и газ теперь добываем, а только показатели рисуем для все этих фостеров; к счастью, не те тут объемы. То есть объемы-то приличные, но все же не такие, чтобы сотрясти основы.
- А где такие?
- Ну как где? Там, где деньги, конечно. В Штатах, понятно, в первую очередь. И тоже не остановились вовремя. Недвижимость всю перезаложили, считай, по несколько раз. Крупных банкротств пока нет, но очень все, скажу тебе, зыбко. И рынок это чувствует. С осени падает, не переставая. Не отвесно пока, но все время снижается. Не нравится мне это. Малейший повод – такой обвал начнется, мало не покажется.
- Там начнется, а нам-то что?
- Да в том-то и дело, что нам как раз хуже всех. Там-то подопрут, когда понадобится. Главное: в социалку денег подбросят. А у нас – кого будут спасать?
- Кого?
- Известно кого: тех, кто как раз и накредитовался по уши, а обслуживать не сможет. Олигархию то есть. Не о населении же будут…
- В смысле, например, нас? Ну то есть уже не совсем нас, скорее - вас… А почему мы не сможем обслуживать?
- Если в Штатах задница начнется, повалится все. И будет за баррель не сто, а… блин, да как бы не десять опять! И как тогда будем обслуживать? Я же говорю, зависимость прямая. Поскольку экспорт на сто процентов сырьевой...
- Но ты сам говоришь: там давно падает, а у нас – на самом верху. И нефть пока что не…
- Наверху, да. Сверху вниз обычно и падает, просто не все сразу. Недвижимость-то, заметь, и у нас уже пару лет как не растет. Все, потолок потому что. И спрос так себе - то есть желающих закупаться по таким ценам не очень-то много. И плюс еще: многие как раз по нынешним ценам и покупали – в расчете на рост. Не просто покупали – кредитовались опять же. Рынок недвижимости – он… ну, более консервативный, более инертный. А с бумагами вот – там все куда реактивнее; при этом нефть на сегодняшний день, по сути, та же бумага. Опять же на Штаты посмотреть: там чуть не год уже как снижение. Кроме того, по опыту если, у нас плавно вообще ничего не бывает, только быстро и сразу в разы.
- Слушай, ну может тогда слава Богу, что в бумаги-то не зашли? То есть что я не зашел… В бумаги да и в метры те же…
- А все равно, знаешь, обольщаться не стоит. Проблемы будут у все. Ну да, прежде всего у тех, кто зашел и вовремя не вышел. И даже у тех, кто вышел, но вышел, допустим, в рубль. А таких большинство, очевидно, поскольку по рублю выше ставки… И на сколько его в такой ситуации опустят? В полтора раза, в два, в три? Зависит, понятно, от того, какая нефть будет…
- Вряд ли уж в три… Даже не в два. Слишком уж, мне кажется, рискованно.
- Рискованно? И чем, ты полагаешь, они так уж рискуют? Рискуют как раз те, у кого будут проблемы, а они, в первую очередь, будут у населения. У пенсионера, скажем, который придет в магазин и обнаружит, что все в два раза подорожало, а его пенсия в лучшем случае осталась такой же, как была. Мы же, как великая держава, считаем ниже своего достоинства производить что-то, кроме сырья, то есть в магазине, считай, сплошной импорт, в лучшем случае импорт вторичный: произведено вроде здесь, но сырье, оборудование – все импортное. Но не только у населения – и у нас тут будут проблемы, только другие малость. Например, обслуживание валютных обязательств – тут никто не скостит. С рублевыми – другое дело. Как не помочь хорошим людям? Зарплаты, налоги те же – тут государство наше подоспеет. Но для этого как раз и курс нагнут. Продавали мы баррель по сто при курсе тридцать, допустим, а будем продавать по пятьдесят при курсе
шестьдесят: ловкость рук и никакого мошенничества! И с госбюджетом – та же история, поскольку доходы-то основные – тот же экспорт сырья. Так что это Иван Иванычу, ветерану войны и труда, будет совсем плохо, а государству и Топливной компании – совсем не настолько. И вряд ли риски Иван Иваныча перевесят.
- Импорт же для всех дороже станет.
- Станет накладнее, безусловно. Но одно дело, когда доходы у тебя в рублях, другое – в валюте. Сбрасывая вниз курс, они, как сейчас принято говорить, «оптимизируют» рублевые расходы. И довольно солидно вообще-то оптимизируют. То есть по рублям нагрузка как бы и не увеличивается. А импорт где-то и подрежут. Да и какой здесь, в Топливной, к примеру, импорт?
- Ну оборудование там всякое, сервисники. Свои-то все – того, ласты склеили. Или нет? Кредиты те же – иноземные больше, сам говоришь.
- Оборудование и сервис… Да я тебя умоляю! Остановят все просто, до лучших, так сказать, времен. И сейчас-то не особо вкладываются. С кредитами вопрос, конечно, сложнее. С одной стороны, да, процесс беспрерывный. Берется кредит, осваивается, чтобы отдать, берется следующий, и т.д. То есть, по большому счету, со стороны банков цель, полагаю, уже не просто торговля деньгами. Цель – как бы не контроль. Подсадить на иглу, превратить все в замкнутый круг: все инвестиции – на заемные средства; все доходы, следовательно, на обслуживание займов. В таких условиях и операционный контроль – дело техники. Ведь кредиторы должны следить за тем, чтобы корпорация вела свою деятельность так, чтобы аккуратно обслуживать свои обязательства. Должны же, не правда ли? А раз должны – то извольте бурить здесь, а не там, поставлять сюда, а не туда. И коэффициент извлечения что-то у вас маловат… Вы, что, собираетесь в этой луже полвека ковыряться? Нет, нас это не устраивает, вы ведь должны до такого-то числа уплатить столько-то… Давайте-ка, стало быть, здесь разрывчик, там разрывчик – в общем, ты понял, да? С другой стороны, они тоже, конечно, не в вакууме. Если в Штатах рынок совсем повалится, все там, понятно, начнут друг друга на бабки ставить; и нашим этим, извините за выражение, инвестиционным консорциумам из сплошных иноземцев тоже себя спасать придется. А как спасать? Вытрясать бабки из должников. Под это все здесь и заточено: колониальная экономика как она есть. Все доходы на вывоз; здесь оставлять только то, что необходимо для поддержания непрерывности процесса. А в случае необходимости – и это на вывоз. Так что рубль – его в любом случае обвалят; вопрос лишь, как уже сказал, на сколько.
По мере того, как Алексей разворачивал перед ним свои соображения, Антон, не имея оснований не доверять собеседнику в той области, где себя самого себя он не считал слишком сведущим, вполне естественным образом ощущал все возрастающую тревогу. Хоть и предсказуемо, а все равно как-то внезапно прекратилось действие коньячных паров, и предельно реалистично, почти что физически осязаемо Антон представил, как содержимое той прямоугольной сумки, что все еще стояла за дверью в его спальне, съеживается в те самые разы. Никогда не забывая девяносто восьмой(11), за десять прошедших с тех пор лет он все же успел отвыкнуть от чего-то подобного; а вот теперь, получалось так, оставаясь, без защитного колпака корпорации, один на один с реальностью, он снова, похоже, возвращался именно туда, откуда и вышел: в один миг уже превратилось в пыль то, что он считал неотъемлемой частью своей жизни, и точно также, оказывается, могло превратиться в облачко летучего газа то, для чего, как ему казалось, он жил именно так, как жил; и хуже всего, что подобное снова грозило произойти волею таких обстоятельств, против которых он оказался бессилен. Утешил, что и говорить, товарищ по несчастью…
- Многообещающие, конечно, перспективы, да… - озадаченно додумал Антон свои мысли вслух.
- Нет, погоди, однозначно я ничего, конечно, не утверждаю! - поспешил откреститься Мищенко. – Лишь говорю, что мне многое не нравится. Сам-то я не хотел бы, конечно, чтобы так оно вышло. И думаю, за это, или, вернее, против этого, стоило бы даже выпить, а?
*****
И они выпили еще; а потом еще. Выпили чаю, выпили арманьяка. С удивлением Щеглов обнаружил опустошенным уже третий свой бокал, и при этом каждый последующий заходил сегодня куда веселее предыдущего – и вовсе без таких мучений, как вчера.
Мищенко, долив себе остатки из бутылки и спешно заглотнув их, снова полез в сервант, продолжая при этом разглагольствовать:
- О чем там я, а? Ах да, вот о чем! Думаю я так вообще-то: нам с вами повезло, можно сказать, несказанно! Сидели вот мы тут как у Христа за пазухой, а за какие, простите, такие заслуги? Наверное, каждому из нас кажется, что на своем месте он просто незаменим, что он безумно важен и крут. Быть может, это даже временами небезосновательно, особенно если начать сравнивать с теми, кто приходит нам на смену… Но скажите мне, мой друг, скажите-ка: за что вообще нам всем тут такой золотой дождь, а? Что такого вся эта контора совершает по-настоящему выдающегося?
- Что совершает? – не понял его Антон.
- Ну что она делает толкового, общественно, так сказать, полезного? Тут, что, простите, одолели, наконец, синтез ядра? Или изобрели телепортацию? Или тут победили рак? Или, быть может, тут хотя бы демонстрируются всей планете какие-нибудь управленческие чудеса, замешанные на небывалом освоении новейших технологий?!
Последние слова Алексей уже не проговорил, а практически прокричал, обращаясь, как могло показаться, не столько к Антону, сколько к нижнему отделению серванта.
Завершив своей философское вопрошание, он на некоторое время замолчал, словно бы собираясь мыслями и пытаясь сообразить, что делать дальше; а после, карикатурно пьяно помахав поднятым указательным пальцем перед лицом, довольно точным тем не менее движением выудил из шкафа нечто больше похожее на графин, чем на обычную бутылку.
- Армянский! – сообщил он, садясь обратно за столик и вытаскивая пробку. – Не морщ… не… э-э-э… а как это правильно-то? Не морщись или не морщься?
- Да можно и так, и так.
- Ну тогда вот ни так, ни так, короче, не делай… Это, скажу тебе, не хуже будет предыдущего. Двадцатилетний! Из советских, стало быть, еще запасов: из тех, что Черчилль, подлый гнус, якобы предпочитал, а наш дядюшка Джо, мерзкий восточный лизоблюд, ему с таковым, значит, слал посылки…
Антон пожал плечами.
- Да я не о характеристиках и не о происхождении, а о количестве. Как бы потом не…
Мищенко в знак несогласия с подобными опасениями энергично махнул рукой, причем именно той, в которой была уже открытая бутылка; и на сей раз попал не только на стол и диван: часть «советских запасов» выплеснулась непосредственно Антону на брюки.
- Ой, простите, что-то я опять…
- Ладно, это не так опасно. Дай-ка ее мне лучше. Вытру и налью.
- Ну давай, да… - Мищенко протянул ему бутылку. – О чем там, значит, я?
- О коньяке. И об армянах.
- Да нет же, не о них…
Задумавшись, Алексей снова остановился, многозначительно вздернув вверх указательный палец.
Стопкой салфеток Антон вытер стол, свои брюки, бутылку, снова наполнил бокалы. Запах по комнате разлился такой, будто коньяка расплескали целую ванну.
- Ароматненький… Кто войдет - преступления никак не скрыть. Ну давай!
Щеглов выпил; показалось – вкус стал еще лучше. И не только вкус – и все вокруг. Не так мрачно, не так безвыходно.
- Соображал первый лорд-то…
- Еще бы не соображал! – сильно громче, чем просто чтобы быть услышанным, отозвался Алексей. – Он вообще соображал недурно, только нам с того одни убытки доставались… Погодите, так о чем я все ж?
- Говорил: никаких у нас здесь чудес, что-то такое…
- Ага, точно! Совершенно, скажу тебе, никаких! Давайте, что называется, называть вещи своими именами: огромная ведь контора с редким количеством разноплановых дебилов… Ты вот представь себе на минутку, что они все, - Мищенко сделал поднятым вверх указательным пальцем круговое движение, – не Топливной бы компанией управляли, где все как бы течет само собой, а каким-нибудь, как говорят, реальным производством?
- Каким еще производством?
- Да не знаю… ну вот, например, пельменным! И что бы вот было, если бы тут лепили пельмени и управляли данным, с позволения сказать, производственным процессом ровно так, как управляют сейчас? Резолюции бы накладывали, совещания собирали, создавали рабочие группы… Что бы было?
Не поняв смысла столь хитроумного сравнения, Щеглов недоуменно пожал плечами. Мищенко с размаху схватил свой бокал, вылил его в себя полностью, выдохнул и, наклонившись над столиком, гаркнул так громогласно, что дрогнули стены:
- А я тебе скажу: ничего! Не было бы ничего! Разорились бы мы к ****и матери!
Эта шутка Антону понравилась, еще больше – ее исполнение.
- Ну так поэтому как раз… - с трудом проговорил он, смеясь, – поэтому они и не производят пельмени! Руководить нефтяными компаниями – оно и вправду несколько… э-э-э… выгоднее, не так ли?
Мищенко расхохотался тоже – и было непонятно, что именно развеселило его: собственные слова или ответная реплика Антона.
- Выгодней – понятное дело! – уже успокоившись, но все равно очень громко подтвердил он. - Об этом и речь, и этим-то оно, стало быть, и плохо. Получается ведь… как сказать? Получается, что вот эта вся хрень, вроде нашего: когда все сплошь очень и очень большие, очень незыблемые, сплошное национальное достояние, такие большие, что можно ничего не делать… вся эта хрень и душит все на корню. Делать, получается, ничего не надо, думать тоже не надо, знай – отдыхай, покуда оно течет… И откуда чему-то еще взяться?
Подобное показалось Антону банальным: и слышал, и читал много раз; потому слегка поддеть - как-то само попросилось на язык, и он не сумел с этим справиться:
- Тут вы, товарищ, замахнулись, можно сказать, на базовые основы. Так недалеко до того, чтоб заговорить молитвенным стихом либертарианцев! Начнешь сейчас изрекать их священные истины: что частное – оно завсегда лучше и красивее государственного?
- Нет-нет! - все в той же горячей манере, почти криком, возразил Алексей. - Этого – от меня не дождетесь: я и слов-то таких не знаю! Ну а если серьезно, полагаю, дело тут не в форме собственности вовсе, тем более что в чистом виде ее, как таковой, почти и не существует. Это я вам как юрист говорю: АО(12) – оно, в конце концов, и есть АО, его целью деятельности, будь то маленькая парикмахерская или большая Топливная компания, является – что? Извлечение прибыли. То есть – коммерция. Кто там у этого АО акционер, не так уж и важно: процедуры-то все равно однотипные, только в одном случае, как распорядиться прибылью, будет решать некий Иванов как частный собственник, в другом – тот же Иванов уже как представитель собственника. В обоих случаях условный управляющий будет, исходя как из интересов фирмы, так и из своих собственных, стремиться оставить побольше денег в распоряжении самого АО, а условный акционер – думать о том, сколько денег у АО можно без ощутимого ущерба для его деятельности забрать…
- А по-моему, это не совсем так, – поспешно вставил Щеглов, чувствуя прилив сил от того, что, как ему показалось, он и сам начал хоть немного попадать в тему. – Вот владелец той же, к примеру, парикмахерской – он вполне может быть и ее управляющим, то есть все в одном лице. В этом случае ему просто некуда забирать деньги.
- Не спорю, - согласился Алексей, - прямые аналогии подходят не всегда. Хотя и здесь можно найти параллели: владельцу парикмахерской часть прибыли может быть нужна хотя бы даже на личные расходы Или, допустим, он может пожелать открыть другую парикмахерскую, ну и т.п. И тут как раз вот все к тому же приходит, о чем я изначально… В общем, к тому, что определяющим фактором является не форма собственности, а ее масштаб и, как следствие, степень отчуждения собственника от коммерческого процесса. Степень его, скажем так, удаленности, а такде наличие и количество прокладок между ним и реальной деятельностью…
- А, понял: ты хочешь сказать, что государственное – это просто большое, и в этом смысле нет особой разницы…
- …государственный будет собственник у Топливной компании или частный – да! Именно так. В любом случае между этим собственником и реальной деятельностью – еще как минимум несколько уровней всякого рода… назовем это так: управленцев. И на каждом уровне – свои интересы, отличные от интересов собственника. Ну посуди вот сам: какая нам с тобой, скажем, разница, кто там сидит в совете директоров: госчиновники или представители какого-нибудь
кипрского фонда? И Ковыляеву – ему тоже никакой почти, весь вопрос – только в риторике. Так что вот это противопоставление государственного и частного – это как минимум упрощение. Более того, я считаю, что акценты смещаются-то вполне намеренно – чтобы отвлечь внимание общества от ключевой проблемы.
- Намеренно? Не слишком ли ты высокого мнения об организационных навыках…
- Я не говорю: прямо вот организованная, всесторонне спланированная. Но противоречие между словом и делом налицо. Давай вспомним: что говорилось нам в начале 90-х в обоснование необходимости приватизации? Подчеркнем: быстрой и крайне масштабной приватизации! Да что там: самой, думаю, масштабной в истории! А говорилось вот что: необходимо провести разгосударствление. А для чего? Для создания рыночной экономики и ее вроде как фундаментальной основы: конкурентной среды. Для развития предпринимательства, иными словами. Для – и это тоже отметим – повышения эффективности. Причем: изначально речь ведь шла о приватизации торговли, сферы услуг и т.п. О развитии, получается, мелкого и среднего предпринимательства. О создании условий (вспомни!) для проявления частной инициативы. То есть говорилось вот так, а что в реальности было сделано? Даже вот в сфере торговли и услуг, даже там: приватизация проводилась вроде как через акционирование и передачу акций «трудовым коллективам». Но что это означало на деле? Означало: отдали действующему руководству. Понятно же было, никаких сомнений быть не могло: в условиях той жопы, которая тогда творилась, в условиях всеобщего страха: даже те гроши потерять, которые хоть как-то платили, и попросту с голоду подохнуть, у директоров, у всяких там заведующих и прочих начальников масса имелась аргументов, чтобы заставить каждого конкретного члена «трудового коллектива» уступить акции по весьма сходной цене. Ну и какое же это поощрение, извините, частной инициативы?
- Да, об этом кто только ни говорил; вопрос – могло ли быть иначе, особенно если нужно быстро…
- А зачем быстро-то, зачем? А быстро нужно было, знаешь, зачем? Да чтобы никто опомниться не успел! Побыстрей под уклон толкнуть, а дальше само покатится… И больше: как только процесс, извините за каламбур, пошел, так сразу почему-то выяснилось, что с целью повышения эффективности нужно и всю промышленность – того… Не какие-то там захудалые, малоприбыльные мануфактурки, а самое что ни на есть «то» - и тоже, оказывается, ради повышения эффективности; и никто уже толком не объяснял, даже и не пытался объяснять: а вот с какого это, простите, вдруг нефтедобывающие предприятия и сделались неэффективными? Всю страну нефтянка кормила, всю большую страну, а не нынешний огрызок, а тут вдруг зачем-то ее – в частные руки! И заметь опять же: сначала ведь всё «вертикально интегрировали»(13), а затем только приватизировать начали. То есть даже организационную реформу – за счет государства, и только потом – все в частные руки, чтобы, значит, этим новым эффективным собственникам совсем уж не напрягаться!
- Помниться, слышал версию, что приватизация региональных нефтегазов нужна была якобы для того, чтобы избавить их от бандитских крыш…
- Да-да, и такое задним числом сочинили. То есть более простого и очевидного способа сделать это не было, так надо понимать? В общем, давай так: покажите мне, где, в каком месте создание этих «винков» и их последующая приватизация позволили достичь хотя бы одной из заявленных при этом целей? Ну, разгосударствление как самоцель, конечно, не берем, несерьезно. Эффективность? Она, пардон, только снизилась: поскольку уверенности, что все это шулерство когда-нибудь взад не отмотают ни у кого не было (да ее и сейчас нет), эффективные частные собственники что начали делать? Начали откровенно отжимать полученное. Вспомни: сплошные задержки зарплаты; то есть они даже текущие расходы не оплачивали, не говоря уже про долгосрочные инвестиции. Цены – да, низкие тогда были(14), но знаешь: если весь доход тупо выводить на Кипр…. И как опять же способствовала такая приватизация «формированию рыночной экономики»? Создали эти «винки» и сделали их региональными монополистами: это, что, простите конкурентная среда? Еще нужно вспомнить, за сколько продали и как это все происходило… Бюджет – и тот кинули.
- Хорошо, но газ-то вон не приватизировали. И не разделили даже.
- Ну – как не приватизировали? Акционировали же, часть пакета слили. Уже достаточно, чтобы изменить принципы деятельности. А то, что не раздербанили… Тут, я думаю, чисто личный фактор сыграл, конечно, но важно-то не это. Что декларировалось? Реформы, в том числе приватизация, необходимы для того, чтобы способствовать развитию частного предпринимательства. Малого, среднего, в крайнем случае. Результат: тотальное господство крупного бизнеса. Олигархия – как по учебнику. Инициатива, что естественно, не только не поощряется; наоборот: ее, как только могут, душат. Понятно: зачем крупному бизнесу конкуренция? Зачем ему осознающий свои интересы средний класс, который может начать задавать неудобные вопросы, про ту же приватизацию хотя бы? Незачем совершенно, а значит: нужно душить. И душить не отдельными, знаешь, индивидуальными какими-то действиями, а на уровне, как ты выразился, базовых основ.
- То есть?
- А ты посмотри. Три базовых фактора, практически три кита, на которых все у нас тут держится. Экономические отношения, общественные, государство – то есть наша, так сказать, модель… Первый фактор: высокие ставки. Кредит – дорогой, практически недоступный. Что это значит? Значит, что развитие на заемные средства – это закрыто, поскольку тому, кто проявит, так сказать, инициативу, нужно будет не просто начальные инвестиции отбить. Ему, на горизонте планирования в пять-десять лет, их нужно отбить в двойном-тройном размере! И это только чтоб по кредиту расплатиться… Плюс еще инфляция, с которой – ну просто никак не могут у нас совладать. Стараются, трудятся в поте лица, но никак не получается. Но! Депозит при этом выгодный. Госбумаги, корпоративные облигации – тоже кое-что… И что получается? Получается, любому, у кого появились какие-то деньги и кто хочет ими проявить инициативу, предлагают ее не проявлять. Предлагают: на относительно комфортных условиях вообще ничего не делать. Несите денежки в банк, не дергайтесь. А банк-то – он ими прокредитует не кого-нибудь там, а кого нужно…
- Вернет обратно Топливной компании?
- Именно! Или, еще лучше, Газовой. Дальше, второй фактор: взвинченные цены на недвижимость. Они ведь совершенно не адекватные, абсолютно. А это означает? По сути, тоже самое: цена на входной билет в бизнес искусственно завышена вот на этот уровень. Высокая цена – высокие арендные ставки. Плюс еще арендатор не защищен у нас никак. Обычное дело: человек взял, допустим, офис, или там торговую точку открыл, дела пошли немного, собственник – тут же ему ставку задирает. Не нравится: на выход, можешь идти в суд. Если хочешь. Вместо того чтобы деньги зарабатывать, будешь терять время в судах и деньги на адвокатах. А собственнику – ему же ничего не грозит: за неисполнение договора его никто по миру не пустит. Сейчас говорят: бизнес уйдет в Интернет. Ну частично уйдет, допустим, но не весь же. Торговля да, а сфера услуг как? А производство?
Мищенко красноречиво развел руками и приостановил монолог: ему, по всей видимости, потребовалось отдышаться. Глубоко вдохнув несколько раз, он замешкался, наморщил лоб: теперь, вероятно, потерял мысль.
- Третий фактор, – напомнил Антон.
- Третий, точно. Третий – это курс рубля.
- А что с ним не так? Ну то есть твои прогнозы, да… Но это ведь, сам говоришь, только соображения пока, а по факту? Десятый – как влитой; и даже растет помаленьку.
- Растет? – Алексей скептически усмехнулся. - Он растет вместе с ценой на нефть, но только ей, заметим, совершенно несоответственно. С 98-го нефть выросла в пятнадцать раз, а рубль и на самом максимуме процентов на тридцать. На самом дел это не рост, а падение. И страшно даже представить себе, что будет, если сырье повалится. Вот только, увы, иначе и быть не может, поскольку, как я сказал, это тоже фундаментальный фактор. Я вот, сколько себя помню, слышу все время, что низкий курс выгоден некоему «отечественному производителю». Талдычат и талдычат, но так это вообще-то лишь отчасти. Низкий курс выгоден экспортерам. А что мы, простите, экспортируем? Мы экспортируем прежде всего сырье. По больше части – сырье. Соответственно – низкий курс выгоден кому? Низкий курс выгоден олигархии, потому что она у нас вся, почитай, сырьевая. И им, впрочем, не всегда, а до тех пор, пока они ничего не импортируют: не закупают новое оборудование за рубежом (поскольку своего нет), пока не платят туда же за какие-нибудь услуги. Но тут у них, конечно, есть выход: не закупать, не платить… не мне тебе рассказывать, как у нас дела обстоят с инвестициями в основные фонды и в каком состоянии промысла, особенно старые… Ладно, теперь давай о таком производителе вспомним, который на экспорт вообще ничего
не поставляет. Или о таком, который захочет произвести что-то здесь, на родной земле… Что получается? Низким курсом импорт ему удорожают, а оборудование, технологии – где их взять? И не было-то толком ничего, если уж по-честному… Получается, любой, кто хочет работать на внутренний рынок, кто хочет развиваться, а не просто вывозить сырье и прибыль, заранее в проигрыше: ему низким курсом искусственно увеличивают себестоимость. Получается еще, что страдаем мы с тобой – как потребители. Бо;льшая часть ширпотреба – импорт, либо прямой, либо (уже говорил) косвенный: через оборудование, через сырье, через технологии. Помню, про импортозамещение еще в 98-м шарманку завели, да что-то не очень с тех пор заместились. А если уж тогда не вышло, на остатках былого величия…
- На эту тему, - вспомнив и боясь забыть то, что вспомнил, перебил Алексея Антон, - слышал я давно уже историю про некий… э-э-э… как это? «индекс бигмака», кажется, или что-то в этом роде…
- Да-да, это известная штука. Оценка курса по покупательной способности населения. Там сравнивается стоимость бигмака в разных странах, а за базу, естественно, принимается его стоимость в Штатах. Смысл, короче, в том, что так удается понять, за сколько вот в нашем случае рублей человек может купить товаров столько же, сколько американец может купить на один доллар. И, стало быть, столько рублей доллар и должен реально стоить.
- И там, насколько я помню, получается так, что рубль вроде как должен быть дороже?
- Именно! Если на сегодня брать – то там выходит, что даже после роста курса рубль все равно на треть дешевле, чем должен быть(15). Что весьма показательно. Методика далеко не идеальная – с долей, я бы сказал, издевательства. Но, как говорится, есть, над чем задуматься. По крайней мере, над тем, что все это не просто так. В общем, вот такой вот третий, значит, кит. Ну и я уж не говорю о мелочах всяческих. Масса разных препонов, которые для мелкого бизнеса либо вообще не преодолимы, либо сводят рентабельность практически к нулю. Как минимум к уровню ниже депозитной ставки. Взятки, поборы, правовая и даже просто физическая незащищенность, налоговая система, которая так или иначе выталкивает в тень. Понятно: человек, решивший открыть свое дело, по определению идет на какой-то риск, но в наших условиях степень такого риска просто зашкаливает. Можно, конечно, сказать: бывает и хуже; но при таком подходе – о чем вообще говорить? Спору нет, у нас не Центральная Африка: там государства просто нет, а бизнес весь в результате на уровне уличной торговли. Да и не только там так, это правда, равно как правда и то, что мы все это тоже проходили в 92-м году. Но смысл какой сравнивать себя с этим? Так мы видим себя и свое место? Может, лучше попытаться сравнить себя с азиатскими тиграми? Они вообще-то из куда более глубокой задницы, чем мы, выбирались, и сравнения с ними покамест мы – ну никак не выдерживаем…
- С Китаем сравнивать, по-моему, не совсем корректно, - вроде бы возражая, но на самом деле больше для того, чтобы диалог окончательно не превратился в монолог, вставил Антон. – Территория-то у нас… и климат на большей ее части к созидательной деятельности не особо располагающий. А рабочих рук, наоборот, в десять раз меньше.
Его реплику Алексей заметил, но с магистрального направления не сбился.
- Преимущества у них, не будем отрицать, имеются, но вряд ли определяющие, - со знанием дела отреагировал он. - Начнем с того хотя бы, что основная часть наших рабочих рук проживает до Урала. Уже и так - масштабы, конечно… не уютная маленькая Европа. И все же разреженность не настолько ужасна. Зато базовые условия… то есть наследство, от прежних времен доставшееся – наше-то куда как посолиднее. Крупные города, благоустроенные, неплохо отлаженная инфраструктура… знаешь, такие вещи, как центральное отопление и горячее водоснабжение, – с этим даже в европейских столицах далеко не везде так основательно. Иными словами, огромные капитальные затраты в нашем случае легли на плечи предыдущих поколений. Нынешним, казалось бы, только поддерживать уже имеющееся. Я к тому, что, если так рассуждать, то, по крайней мере, на наиболее обжитой территории все должно быть совсем не так, как оно есть. Однако – даже и Москва-то толком не развивается, хотя, по сути, почти все деньги, что остаются в стране, стекаются сюда. Немалые, между прочим, деньги, особенно при нынешнем уровне цен на сырье. Нашей рыночной экономике (не хочется говорить: «так называемой») уже скоро двадцать лет, а сфера услуг, к примеру, все в том же ущербном состоянии. Куда ни посмотри, всего не хватает: кафе, ресторанов, магазинов, автомоек, шиномонтажей, спортклубов нормальных, футбольных площадок, теннисных кортов… Вот конкретный, кстати, тебе пример: арендовать на час крытый корт в Австрии, на горнолыжном курорте, то есть там, где, по определению, все недешево, стоит, с удивлением обнаружил я год назад, стоит пятнадцать евро. А в Москве – полторы-две тысячи, в три-четыре раза дороже! Как тебе такое, а? Да еще, замечу, при такой цене – и залы-то так себе, и забито все под завязку; извольте выкупать чуть не на год вперед! Вряд ли в Москве это можно списать на недостаток спроса: мол, населения мало, потому и не строят ничего. Или на слишком дорогую рабочую силу: этим нас отпавшие территории с момента распада нерушимого обеспечивают стабильно; и нет признаков, что кто-то попытается им помешать. Однако ж ничего это не дает. Посмотри: даже там, где хоть какая-то активность изначально была возможна, там, где поляна относительно свободна была, - везде все равно сплошное укрупнение, везде все съедается какими-нибудь сетями, которые и сами-то – ответвления еще более крупных конгломератов или, как вариант, крупных международных сетей, которым выжить в наших условиях также позволяют исключительно их масштабы. Заколдованный, короче, круг как будто: свои или чужие – один черт настоящее предпринимательство не развивается. Ну а поскольку оно не развивается, экономика не имеет здоровой базы. Потому и стагнирует в лучшем случае, а худшем падает – потому что в экономике не возникает питательной среды для прорывов, а в обществе, соответственно, необходимой для его развития сознательной и при этом требовательной прослойки: мелких и средних собственников. Средний класс – помнишь, есть такое выражение? Ну и где он у нас, средний этот класс, почему его нет?
- Нет? – снова скорее «на автомате», чем содержательно засомневался Антон. - А мы вот с тобой? Молодые, перспективные, вроде обеспеченные…
Эта безобидная реплика вызвала неожиданно бурную реакцию Мищенко.
- Да какой мы к черту средний класс?! – снова загремел он так, что затряслись стены. – Средний класс – это кто?
- ?
- Средний класс – это, ****ь, люди, поднявшиеся за счет собственной, прежде всего, инициативы! Реально, по-настоящему, а не в слащавых историях, что травят по «тэвэ» или где-то там еще… А мы… а мы, знаешь, кто? Мы – сраная обслуга олигархии, вот мы кто! Мало того: и подрядчики все наши, которые вроде как, по всем признакам, все из себя бизнесмены (главное: сами себя таковыми считают) – и они тоже на самом деле никакие не предприниматели: потому что искусство их не в том состоит, чтобы создать некий уникальный продукт, суметь заинтересовать им широкого потребителя и продать его по реальной рыночной стоимости; нет, вся их «бизнес-стратегия», или как еще там… вся она в том, короче, чтобы найти тебя вот, или меня, или еще кого-нибудь вельможьего холопа, а к нам отыскать, так сказать, подход – как правило, сам знаешь какой… Отыскать – и припасть к неиссякаемому источнику, присосаться, как пиявка, к большому, жирному телу.
- Тоже, однако, конкуренция! - усмехнулся Антон. - Влезть, понравиться…
- Конкуренция? Да ты это брось! У тебя среди подрядчиков – какая там была конкуренция? Только честно! Да почти уверен: никакой. Ты выбрал тех, кого уже знал, с кем был знаком раньше, возможно, имел какие-то дела. Тебе вот, когда нужно, допустим, издать какой-нибудь там твой буклет, ты, что, прям вот устраиваешь реальный конкурс? Давай честно: если и проводишь что-нибудь такое – только чтобы соблюсти приличия. А кого выберешь, ты ведь всегда знаешь заранее, не так ли?
Вопрос, судя по реакции, оказался для Алексея наболевшим, и Антон подумал о том, что, в отличие от него, после отстранения от реальных дел Мищенко уже достаточно времени успел побыть наедине с меланхолией – подобной той, в которую он сам впервые погрузился только сегодня. Сомнения относительно своей молодости, перспективности, обеспеченности и страх перед будущим по-настоящему, непритворно терзали его лишь пару часов, а у Алексея на осознание реалий был целый год – и в этом ракурсе не слишком обнадеживающая картина, вырисовывающаяся из сегодняшних пространных рассуждений Алексея, тоже становилась все более и более пугающей…
- Так и есть, - подтвердил Антон.
- Естественно-естественно, и у меня ведь так же. Но проблема в том, что для создания некоей устойчивости – этого просто мало. Не может же все население быть занято исключительно обслуживанием олигархии. Даже с учетом искусственно раздутых потребностей в кадрах и услугах, даже с учетом мультиплицирующего эффекта (то есть когда кто-то обслуживает олигархию, а кто-то – тех, кто ее обслуживает, а кто-то тех, кто обслуживает тех, кто… в общем, ты понял) рынок получается узкий, ущербный. Как минимум – недостаточно ориентированный на внутренний спрос. Весь оборот, скажем так, вертикальный, и мало горизонтального…
Антон подумал и о том, почему слушать Мищенко ему нравилось и нравится: формулировал свои мысли тот точно, логично, и при этом за словом в карман не лез. В самом себе Щеглову этого не хватало: переполняющие его образы ему далеко не всегда удавалось легко отлить в подходящие слова, особенно с ходу; возможно поэтому с данной задачей он лучше справлялся письменно, чем устно.
Тем не менее (и так тоже происходило почти всегда во время их разговоров друг с другом) от нагромождения мищенковских теорий, которыми тот, казалось, готов был жонглировать круглосуточно, Антон обычно довольно быстро начинал уставать. Остановиться вовремя и дать своему собеседнику возможность переварить выгруженные на него объемы информации Алексей не умел, тормозить его всегда приходилось однозначно и акцентированно, но на это нужно было решиться: всегда неудобно, неприятно. И почти всегда в итоге получалось это сделать не слишком элегантно…
И сейчас Антон тоже постепенно начинал чувствовать так, словно бы его голову постепенно обволакивает плотным туманом: за потоком сознания Алексея он уже не успевал, и к концу фразы плохо помнил, о чем было начало. И даже звук голоса собеседника казался ему слегка приглушенным. Ясность восприятия не улучшал также угнетающий страх.
- И все же замахиваешься на основы-то, замахиваешься, не отпирайся… - попытался он для начала шутливым тоном чуть-чуть изменить уже режущий уши излишней серьезностью пафосный характер текущей беседы.
Успокоить Мищенко и всегда-то бывало непросто; вдвойне непросто оказалось сейчас - сказывались, без сомнения, и сопутствующие внешние факторы и количество выпитого.
- Да плевать мне, на что я замахиваюсь! – эмоционально воскликнул Алексей. – Ну согласись: все ведь так, разве нет? Давай вот, чтобы, как говорится, поближе к земле, конкретный пример.
- Давай, и какой?
- Да вот, скажем, ты.
- Я?
- Да-да, ты! Вот ты – наверняка ведь уже сейчас задумываешься, куда бы тебе, так сказать, направить острие усилий? В смысле поиска нового места приложения своих… в общем, в смысле трудоустройства… задумываешься, ведь так?
- Пока не очень, если честно, еще не успел…
- Неважно, в любом случае задумаешься. И вот, собственно, куда? Какие, вообще говоря, у тебя варианты? Думаешь ли ты о том, чтобы открыть собственное дело? О том, чтобы заняться раскруткой, образно выражаясь, своего пельменного производства? Почти уверен, что нет. Наверняка, если и думаешь, то о чем-нибудь подобном вот этому, - Алексей обвел рукой вокруг себя. – Что-нибудь большое-большое, что-нибудь очень солидное, что-нибудь, желательно, поближе к народному достоянию… Так ведь, не правда ли?
- Ну-у-у… - осторожно, не зная толком, как лучше ответить, чтобы уже не столько обеспечить себе ментальную передышку, сколько предотвратить развитие не нравящейся ему скользкой темы, протянул Щеглов.
Вопрос, однако, был риторический: Алексей и не ждал ответа.
- А почему ты думаешь так? – не прервался он почти ни на секунду. - Да потому что и выбора-то толкового у тебя нет! Семья, дети – деньги, стало быть, нужно зарабатывать; а вокруг, между тем, выжженная пустыня… Ну не пойдешь же ты в какую-нибудь строительную фирму? Там и заняться-то тебе будет нечем. Если даже, допустим, в этой вот области – так это только какой-нибудь крупный девелопер; все равно, значит, не бизнес, а обналичивание лоббистского ресурса(16). Как и всё прочее – везде и повсеместно. Казалось бы, надоело это вусмерть: штаны-то протирать в кабинетах; а куда деваться? Где альтернатива? Почему бы в самом деле не замутить ресторанчик какой-нибудь там, кафешку? Почему? А вот поэтому. Помещение в собственность – и думать нечего, за всю жизнь не
окупишься, если его, конечно, опять не продашь. В аренду – это какой сразу убыток? У тебя еще и оборота толком нет, а уже плати тысячу долларов в год за метр. Сто метров помещение – сто штук за аренду; а еще отремонтируй, обставь; а тебя арендатор потом – в шею, и плакал твой ремонт. А инвестицииг? Свои вкладывать? Не самая блестящая мысль. Кредит? Двадцать процентов в год, извольте-с, и при этом защищенность-то – нулевая. Набегут: эпидемстанция, пожарные, налоговая, менты, прокуроры какие-нибудь – короче, все честные государственные служащие встанут в строй по росту – всем только и успевай раздавать… И вот – тебе надо? Проще – денежки в банк, а самому – опять жопой в какое-нибудь удобное кресло. Ну а банк, которому ты заработанное честным исключительно трудом отдал, ими ту же самую контору, куда ты сел задницу греть, и обогатит за долю малую и процент умеренный. Прости, повторяюсь, кажется? Ну ты понял, да? Никому, увы, не нужен твой ресторан…
*****
Большим, скорее водочным, чем коньячным глотком, Алексей осушил очередной бокал. Чтобы продохнуть, он сделал паузу, и Щеглов, наливая ему еще, понадеялся было на временную передышку; однако уже в следующий миг птица-тройка размышлений Мищенко помчалась дальше, лишь слегка изменив направление:
- И что во всем этом наиболее грустно, так это даже не то, скажу я тебе, что живем-то мы, мягко говоря, бедненько… Не я, не ты, нет – страна. Бедненько, да; тогда как с такими богатствами все, по идее, должно быть иначе… Хуже всего все равно вот эта вот безысходность. Паралич какой-то полный, отсутствие воли, причем на всех уровнях… Хуже такого настоящего, честно говоря, только то будущее, которое нам это настоящее обещает. Ведь вот просто подумай: сколько еще таких вот, как мы, сидит, вцепившись в свое кресло? Не самые бездарные и могли бы, а сидим… Сколько людей протирает штаны, вместо того чтобы делать, творить… что-то настоящее? Чтобы искать, например, как победить болячки всякие, или чтобы космос осваивать, или, на худой конец, чтобы просто печь вкусный хлеб? Сколько потенциальных ученых, сколько изобретателей безнадегой этой превращены в офисных крыс: в сраных специалистов департаментов какого-нибудь там обеспечения? Сколько тех, кто мог бы строить ракеты, самолеты, ледоколы, работает в лучшем случае в автосервисе? Сколько кулибиных моет машины на автомойках? Ведь целое поколение лишено, по сути, возможности применять себя в жизни в соответствии со своими талантами и стремлениями… Вот ты опять же, вот если честно: разве хотелось тебе всю свою жизнь заниматься ничтожной бумажной возней… тебе бы этого хотелось?
Антон почувствовал: очередное возвращение от общих сфер к вопросу, пусть и не столь вроде опасному, но все же довольно личному, вызвало у него уже не просто защитный ступор, а прилив плохо контролируемого раздражения.
- Хотелось или не хотелось – это не та формулировка, - стараясь этого не показывать, буркнул он в ответ. - Деньги-то действительно нужно зарабатывать… Понятное дело: от того, чем мне тут приходилось заниматься, особого удовлетворения я не испытывал; так ты сам говоришь: нет выбора. И говоря откровенно, у меня нет какого-то четкого, выстраданного представления о том, что бы могло быть для меня интереснее…
- Но ведь это не так трудно! – удивленно, явно не ощущая возникшего напряжения, пожал плечами Алексей. - О чем, например, ты мечтал в детстве?
- Мало ли кто и о чем мечтал в детстве? – почти уже огрызнулся Антон. - В детстве мы представляли себе этот мир несколько иначе…
- А я вот, не смейтесь, мечтал об освоении космоса… - протянул Мищенко и сделал это так, что Антону сразу стало понятно: и по-прежнему мечтает об этом; и стало стыдно своего раздражения, неподходяще возникшего именно в том момент, когда Алексей едва ли не впервые попытался поделиться с ним чем-то по-настоящему сокровенным. Вслух, однако, по инерции успело вырваться ворчливое: - Космонавтами все мечтали…
- Космонавтом именно – это совсем уж в глубоком детстве… У меня потом это даже как-то более зрело успело оформиться: в Бауманку хотел да провалился. А потом уже… - Алексей махнул рукой.
Антону вдруг понял: про безысходность, про поколение, про детские мечты – так Мищенко просит его о сочувствии…
- И ты, что, до сих пор думаешь, что в результате лишился некоей содержательности? Особенно на фоне того, что сделалось у нас с со всем этим…
Щеглов осекся на половине: нет, сочувствия не получилось. Получилось что-то снисходительно-брюзгливое: мешали, очевидно, остатки раздражения. К счастью, его попытку снова разозлиться на себя Мищенко, который, похоже, беседовал больше с самим с собой, прервал дальнейшим ходом своей мысли.
- На этот вопрос, ясное дело, не так просто ответить. История ведь, простите за банальность, не знает сослагательного наклонения. Я могу лишь честно сказать тебе (или даже, в первую очередь, себе), что становиться юристом я вовсе не собирался. И сейчас: пятый десяток надвигается, а я по-прежнему не испытываю особой радости от того, кем я стал. Я не знаю, что бы было, если б совок не рассыпался и если б я мог после армии не думать о том, как прокормить себя и мать, если вновь попытался поступить в Бауманку, если бы, отучившись там, смог бы попасть в какой-нибудь «почтовый ящик» на двести тогдашних рублей… Ничего этого я не знаю. Конечно, сожаление тут как бы такое, условное: в реальной реальности подобный выбор был просто невозможен. Но ведь об этом и речь, понимаешь? Потому что нас таких – миллионы! Миллионы тех, у кого украдено их предназначение, украдена, может, и вся их жизнь. Хорошо, почти вся, но в результате мы – общество, состоящие из людей, жизнь которых полностью лишена содержательности. Вместо этого, взамен этого, нам втюхивают – и что? Потребление. Причем так активно, что никто не выдерживает…
На последней фразе Алексей вдруг как-то резко скис. Он повернул голову в сторону и сделал вид, что скучающе обводит взглядом комнату, без особой цели, тоже вроде как от скуки, задерживая свое внимание на предметах ее интерьера; повисла пауза, и буквально в несколько секунд раздражение Антона окончательно растворилось в ней, как сахар в воде; неожиданно для самого себя он почти осязаемо, так, словно это было что-то такое, до чего можно дотронуться, ощутил почти как свое собственное то чувство, которое в этот момент – он был в этом уверен –полностью завладело сидящим напротив него человеком: чувство болезненной, пронзительно-щемящей тоска по чему-то близкому, родному, светлому, но именно теперь окончательно уже ушедшему, скрывшемуся вдали, за горизонтом, стершемуся из памяти, призрачному, а может – никогда и не существовавшему в реальности, только в воображении, в мечтах, в надеждах… В общем, по чему-то такому, что когда-то было у них обоих (и, наверное, не только у них); а теперь его окончательно не стало. Бесповоротно, однозначно – безо всякой возможности это вернуть.
И только сейчас, после этого всполоха болезненно-тоскливых ощущений, Антону впервые по-настоящему показалось так, что они с Алексеем – действительно словно бы в одной лодке посреди безбрежного моря. Только сейчас захотелось наконец с ним разговаривать, а не просто из вежливости слушать его. И не только со вчерашнего вечера, но впервые за много-много дней, а быть может и лет, ему вообще захотелось говорить с кем-то, не оглядываясь вслед каждому произнесенному слову, не боясь своих слов, говорить свободно, спокойно, искренне, честно – если, конечно, такое в принципе было еще возможно, если только он сам мог бы еще с достаточной уверенностью ответить самому себе на вопрос: правда ли то, что ему кажется правдой?
- Ну слушай… - не слишком уверенно начал он, не глядя на Алексея, стараясь его не смущать (а вдруг тот уронит слезу?). – Не люблю произносить банальности, но времена ведь не выбирают. Какое выпало оно нам – такое и выпало; вопрос: можем ли мы что-то изменить. Ты, по-моему, сейчас – не совсем о содержательности… точнее – под этим словом ты как будто подразумевал другое. То, что тебя гнетет, - это, насколько я могу уловить (и это, поверь, не в меньшей степени гнетет и меня), некая механизация, что ли? Механизация повседневности современного человека (или, если хочешь наукообразно, индивида), выхолащивание из нее какой бы то ни было творческой составляющей. Роботизация, по большому счету. Да-да, вот, речь именно, наверное, о творчестве…
Мищенко заинтересованно повернулся к Антону и молча, не перебивая, слушал его.
- То есть содержательность – это содержательность творческая, - продолжил Антон еще увереннее. – Творческая, если хочешь, сторона личности. Понятно, что не каждому быть творцом в привычном понимании этого слова: писателем, художником, музыкантом, актером и т.п.; однако же и наличие зримого продукта труда, его… э-э-э… осязание человеком – тоже вариант его творческой реализации. Стало быть, твой (или наш) потерянный рай – это тоже на тему творчества, поскольку вот профессия инженера как раз, хоть и подразумевает она значительную степень – помнишь это? - отчуждения от результатов своего труда, нераздельна вместе с тем со словом «результат». Имеется, иначе говоря, некий конечный продукт… какой – я не знаю… может быть, ракетный двигатель или что-то еще… или, допустим, проект его совершенствования… в любом случае что-то, еще раз, осязаемое. А вот наша работа, чиновная или там менеджером, называй, как хочешь… она как раз ничего такого и не предполагает. Мы не производим никакого продукта и, соответственно, не видим результатов своего труда. Ты, допустим, можешь убедить себя, конечно, что результатом твоего труда являются выигранные судебные процессы, однако ты не был бы собой, если бы твой самый строгий судья – твоя совесть, которая, наверное, в данном случае есть недоверие к сочиненным тобою для самого же себя аргументам, удовлетворилась бы таким объяснением и не кряхтела бы после откуда-то изнутри о том, что никакого конкретного результата, кроме словоблудия и попусту исписанной бумаги, тут в принципе нет и быть не может.
Алексей открыл было рот, чтобы что-то сказать, но Антон, не давая ему сбить себя, торопливо продолжил:
- А еще хуже дело обстоит со мной – ведь у меня нет даже того, что можно назвать хотя бы «юридическим» результатом: ну то есть выиграл ты тяжбу или нет. К примеру, мы пишем релиз, его распространяем – и как определить результат? Сколько журналистов его прочитало? Сколько вышло на следующий день статей в газетах? Показали сюжет по ТВ или нет? Но, простите, нас в одной статье могут обосрать, в другой – похвалить, а в третьей – изобразить объективность; и как все это оценивать? Реальный результат: десять строк под большим логотипом, ради этих десяти строк я двадцать раз протопал туда-обратно через свой этаж, трижды был матерно обруган, выкурил в процессе пять или десять сигарет. А сам релиз и вообще, может, никто не прочитает: один байт в статданные и все. Совсем, совсем не то же самое, что ракетный двигатель. И даже не какая-нибудь там дурацкая статейка на убогом информационном сайтике. Не менее содержательно – употреблю, уж извини, опять это слово – обстоит дело в иных, так сказать, управленческих сферах: не будем далеко ходить за примерами. Чем, скажем, занимаются финансы? Какова отправная точка и каков результат применительно к ним? Правильно пересчитать деньги? Ну да, а потом еще раз их пересчитать, и еще раз… И запихать все эти цифры в таблички, именованные отчетностью по какому-нибудь стандарту, причем стандарты различаются только расположением колонок и таблиц… Или еще вот – нечто очень творческое: как у них там это называется? организовать финансирование? Масса усилий по… переводу денег с одного счета на другой? Или возьмем… От советского-то названия «кадры» всегда несло мертвечиной, а теперь еще лучше: «человеческие ресурсы»!(17) Чем они там вообще занимаются? Расставляют по полкам личные дела? Рассчитывают зарплату? Еще сочиняют свои сказки про корпоративную культуру – ну тут хоть какое-то поле для фантазии… А безопасность? Вот уж, прости Господи… ой, об этом вслух, конечно, нельзя?
Антон остановился: его легкие затребовали воздуха.
- Полагаешь: они все так и жаждут реализации своего творческого потенциала? – поймав паузу, вклинился все же Мищенко.
Его насмешка прозвучала довольно мрачно, а весь его вид по-прежнему свидетельствовал о внезапно испортившемся настроении. Воодушевления Антону это не добавило, но и уверенности не поколебало, поскольку себя он спешно поддержал быстрым глотком из бокала.
- Понимаю твою иронию. Жаждут, но не буквально. Как правило – через «хлеба и зрелищ». Вот эта самая склонность, например, раскрыв рот глазеть на всякого рода «звезд», болезненный интерес к подробностям их личной жизни – это все, по-твоему, откуда? А я вот думаю: обыватель всего этого желает для себя. Желает – на контрасте с серой обыденностью собственного существования. Никогда ведь еще шоу-бизнес не был так успешен – и так низкопробен одновременно. Огромным массам, вытесненным в офисы научно-техническим прогрессом, требуется глоток содержательности; вот им и дают его. И наше общество в этом смысле далеко не уникально, мы тут… как бы это сказать? Мы в тех же жерновах исторического процесса, разве что протекающего ускоренными темпами и в наиболее бескомпромиссном варианте – из-за имевшей место его временной искусственной задержки. В целом же, везде одно и то же: условно говоря, машины ездят быстрее, чем лошади, значит нужно существенно меньше усилий и трудозатрат, чтобы доставить один и тот же груз из точки «а» в точку «б». А куда девать людей? Когда-то казалось: преодоление порога выживаемости за счет научно-технических достижений позволит сосредоточить больше усилий на личности человека, на взаимопомощи, более гибко перемещать акценты общественно-полезных деяний – туда, где они более всего необходимы. Но оказалось: общество к этому не очень-то готово. И то: общество – это только так говорят. Мне думается: сам человек ни к чему не готов. А раз так – какой тогда наиболее пристойный способ решить проблему этих человеческих излишков? Известно какой: вместо пяти кучеров и одного управляющего ими клерка – один водитель и пять клерков, вот и все…
- Что же тогда получается? Потребление и есть спасение? – то ли уже преодолев приступ меланхолии, то ли включаясь обратно в разговор именно затем, чтобы это сделать, почти патетически возгласил Мищенко. – То есть это некая подмена и стимула, и потребности в творческом акте, так, что ли? Ведь без стимула ведь человек вообще ничего не захочет делать, а для масс таким стимулом вообще-то всегда была потребность прокормиться – ну плюс, конечно, и впрямь: осязаемость результатов собственного труда. Для аристократии – тут сложнее, но тоже что-то, наверное, было… В любом случае – сейчас все поменялось, конечно: жратвой, по крайней мере, в пределах относительно цивилизованных уголков планеты, все более или менее обеспечены, а от результатов труда человека настойчиво отчуждают машины, фактически выталкивают в офисы. И, получается, вот вам новый стимул: потребляйте, причем как можно больше.
- Именно-именно, и не просто больше, а все больше и больше. Удовлетворение творческих потребностей в виде многообразия потребительских актов. Бесконечных потребительских актов. Потребительский акт – равно творческий акт.
- А ты не усложняешь, а? Вообще-то потребление – это попытка подавить навязчивое ощущение недовольства собственной жизнью. Отсюда и стимул: есть, о чем мечтать. Вот сейчас я куплю себе новый телефон, компьютер, телевизор, автомобиль, шубу, колье, нужное подчеркнуть – и мир засияет яркими красками. А он все никак не сияет и не сияет. Потому что нужно купить еще вот это, и вот это, и вот это…
- Ну а неудовлетворенность – она откуда? Основные потребности обеспечены, по шестнадцать часов в сутки у станка стоять больше не заставляют, а половину лета можно вообще не работать. По крайней мере, согласно нашему трудовому законодательству. Казалось бы, и чего не хватает? полагаю, творческой реализации. Вернее, самореализации. Результат своего труда, пусть даже и механистического, но результат конкретный – это то, что нужно человеку куда больше, чем десять автомобилей. То, что я сделал, создал, то, что я, шире, созидаю – это разделительная грань: ведь человек человеком стал только тогда, когда он, в отличие от животного, начал созидать, а не только потреблять. Немного схематично – но так и было, по-моему, с тех пор, как поднялись на две ноги, и до тех, пока потребность в рабочих руках не начала сокращаться. До промышленной революции как минимум. И вот на этом фоне и капитал, мне кажется, дошел до мысли о возможности искусственного расширения спроса за счет полномасштабной промывки мозгов. То есть спрос должен не только удовлетворять естественные потребности, но нужно создавать потребности искусственные. И пошло активное развитие масс-медиа… и далее со всеми остановками. Ну и закономерный результат: современный человек. Такая вот депрессивная белка в колесе, которой все время подвешивают приманку, а она бежит и бежит, думая: вот оно, счастье.
- Не стимул, получается, а издевательство.
- Получается так.
- Ну а какая альтернатива?
- Не знаю, трудно сказать. Это опять про сослагательное наклонение: что могло бы быть, если бы… Но если нет ее – тем более не становится веселее, поскольку результат налицо. Homo Сonsumens(18), а фактически снова Homo Erectus(19). Созидание девальвировано, а информатизация медленно, но верно размывает социальные связи, и в итоге одинокий, роботизированный, оболваненный, человек снова только потребляет. Идеальный продукт эволюции.
- Третий закон диалектики.
- Можно сказать и так. Там, правда, насколько я помню, подразумевалось, что на каждом новом уровне развития сохраняются позитивные элементы отрицаемого состояния. Но, собственно, все это было к тому лишь, что не особо сильно в этом плане мы отличаемся в худшую сторону. От цивилизованного мира, в смысле. В кавычках, конечно, цивилизованного. В любом случае бежать некуда: везде одна и та же гнусность.
Алексей покачал головой:
- С этим готов согласиться только отчасти. Или, если вернее, не вполне.
- И в чем же не готов?
- Ну знаешь… - Мищенко на секунду задумался. – Апологетствовать не собираюсь, но все же большинство сравнений порядков тамошних (я, конечно, о Западной Европе, а не о бывшем соцлагере) с нашими записать нам в актив будет сложновато. Причем – и это важно – именно тех порядков, которые непосредственно касаются среднестатистического гражданина. Или подданного, это как угодно… То есть там просто комфортнее жить, и так оно потому, что этот комфорт складывается в первую очередь из тех составляющий, с которыми у нас в наибольшей степени не слава Богу… Для малого бизнеса, например, созданы все условия. Монополии – окорочены; по крайней мере, они не имеют возможности явно игнорировать общие правила. На низовом уровне – тоже порядку как-никак побольше: полиция, например, как-то да работает, а не просто носит форму, социальная поддержка – имеется, а не изображается… ну и все в таком духе. Да, процессы общие, но протекают по-разному. У нас – больше по-африкански, к несчастью.
- Да ладно, сам ведь говорил, что не Центральная Африка…
- Говорил. И действительно так, но динамика-то – в этом именно направлении. И результат – он уже вполне конкретный. Почему в Европе комфортнее? Да потому что люди живут по-человечески, вот и все. И не так много для этого нужно, но ведь того, что нужно, у нас нет. Доверие к государству, уверенность в завтрашнем дне – вот это, а когда есть это, нет, стало быть, озлобленности, агрессии – ну, или, если и есть, то ее меньше; а еще меньше и вот этого бескомпромиссного стремления потреблять как можно больше благ любой ценой, в том числе ценой неудобства окружающих, или, иначе говоря, хамства… ну и еще, и еще, и еще…
- Сложно не согласиться.
- Вот и мне кажется: это очевидно, но ведь многие и такие аксиомы признавать не готовы, а вместо этого упражняются беспрерывно в самовнушении. А тут ведь одной констатации мало, нужно еще выводы сделать. О причинах задуматься. Потребительскому обществу нужен потребитель – такой, который поменьше задумывается и побольше, выражаясь образно, жрет – с этим не поспоришь, это - модель; но мы-то еще, ко всему прочему, мы как общность, населяющая некую территорию, в самом низу пищевой пирамиды находимся.
- Пищевой пирамиды?
- Ну не в прямом смысле, конечно, а в плане, так сказать, мирового разделения труда. Какой у нас в этом плане функционал. По всем признакам – сырьевая колония. Смотри: что имеем? Имеем квазигосударство, действующее в интересах крупного бизнеса, прежде всего сырьевого. Три кита – помнишь? Имеем, соответственно, колониальную администрацию, которая рассматривает территорию как кормушку – в первую очередь, для своих хозяев, только после – для себя самих. Негры, негры натуральные, только еще и не желающие признавать этого. И вот чтобы как раз эти «белые негры» продолжали считать себя просто белыми, что не понимали они ничего и, соответственно, не признавали, население должно быть оболванено десятикратно, просто полностью опущено – так, чтобы оно буквально захлебывалось в собственном дерьме и чтобы ему можно было втюхать что угодно и под любым соусом. Чтобы никому даже в голову не приходила мысль хотя бы слегка эту голову приподнять. Чтобы, в конце концов, за поднятие головы можно было выдать какую-нибудь дырку от бублика. И я уверен, уверен совершенно: именно для того, чтобы нас в конечном счете опустить на нижнюю ступень пирамиды, причем так опустить, чтобы мы сами этого не поняли, - именно для этого все и было затеяно…
- Затеяно что?
- Да все! Все, что на наш с тобой век… Развал страны, эти, прости Господи, реформы. Приватизация… или даже не знаю, каким словом это назвать. Да больше того: не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что и с освоением Западной Сибири тоже все изначально так и планировалось: сначала задаром, на народном горбу, все это обустроить, а потом совок разобрать, в частные руки все слить и совершенно законно выкачивать отсюда и сырье, и доходы… А что? Технологии подкинули, ну деньжат еще самую малость, а много и не нужно было; и погнали вчерашних колхозников в тундру, на ударный труд. И в итоге: нехилые такие, прямо скажем, слепили активчики-то, и главное – ничьи… Номенклатура, конечно, облизывалась; дурачков ведь только подтолкни – всю страну разнесут по кирпичику в надежде себе что-нибудь урвать; да только кто ж им даст, идиотам совковым? Вот и имеем то, что имеем. Олигархия, да еще и компрадорская.
Олигархия ведь и сама-то по себе, независимо от ее, так сказать, качественных характеристик, - уже неплохой способ держать огромную, богатую ресурсами (в том числе и людскими) страну в ущербном, жвачном состоянии. Так чтоб и шанса не было подняться. Потому как, чтобы подняться, чтоб хоть как-то выстроиться, нужно, прежде всего, что? Нужен порядок. Читай, законность. Ну а кто же захочет восстановления законности, когда вся собственность нелегитимна? А если это еще и такая олигархия, как наша, которая за какой-нибудь там европейский орден золотого руна готова хоть всю жизнь с чужих рук кормиться…
- Хочешь сказать: залоговые аукционы имели настолько дальний прицел?
- Да не только залоговые аукционы; я же говорю, прицел чуть не столетний был. Ну а приватизация: сначала ваучеры эти обезличенные, потом залоговые аукционы – тут уж просто без вариантов: когда весь основной массив собственности получен незаконно, это само по себе работает как защитный механизм. Институционализация, так сказать, сложившегося порядка. Чтобы понимать, что так будет, достаточно базового уровня юридической грамотности, а я не верю, что те, кто это затевал, были тотально безграмотны.
- И какой тогда выход? Пересмотр приватизации?
- Только так, хотя как это может произойти – скажу честно, я не знаю. - Мищенко красноречиво развел руками. - И никто не знает – собственно, на это и был расчет.
- Проблема ведь еще в том, куда возвращаться… Не станешь же ты всерьез утверждать, что до распада, до приватизации было у нас как в дивном саду? Да и с законностью,
прямо скажем…
- Как раз об этом и говорю, потому и не противопоставляю, как ты мог заметить. Одно вполне вытекает из другого.
- Легитимное государство, если уж на то пошло, было уничтожено в 17-м году, - продолжил развивать начатую мысль Антон. - Не просто было уничтожено – но на его месте создали его же нарочитое отрицание, от противного. По принципу: если что было так, сделаем ровно наоборот. С соответствующими последствиями. В этом смысле, кстати, «в удобном состоянии» мы уже довольно давно, поскольку вот, если задаться вопросом, об основных, скажем так, отличительных признаках совка, то это ведь не людоедство даже: оно все-таки больше для раннего этапа характерно. А вот безмозглость совершеннейшая, я бы даже сказал: провинциальная безмозглость – это как раз универсальный признак. Верти как хочешь, короче; вот и повернули в 91-м – эдакое отрицание отрицания…
- Ну-у-у… как? – покачав головой, протянул Алексей. - Насколько я помню, преемственность объявлена была как раз по отношению к Союзу. И это по-своему справедливо, хочу заметить. Не правильно, а именно справедливо. В том смысле, что по принципу отрицания от Российской империи давно не оставили камня на камне. Ни с прежним, ни с нынешним образованием ничего общего нет, только территория. До 17-го страной культурные люди управляли – это как минимум. А после 17-го? Сначала просто уголовники какие-то, потом деревня сплошная, три класса образования. Безмозглость, да, тут согласен полностью. Вот и стала другая страна... Но сейчас: какое же это отрицание? Ладно, не деревня, но уж провинция-то точно. Мировая периферия – в прямом смысле. Культурная, научная. На кинематограф наш посмотри: сельская самодеятельность какая-то. А лучше на литературу даже. Можно ли, читая это, предположить, что всего-то сто лет назад в этой стране и на этом же языке творили великие классики? Ничего общего, ровным счетом.
- Такое мне доводилось слышать, но только, по-моему, тут обычно имеет место попытка уйти от собственной ответственности. Это как, знаешь: вот мы-то сами хорошие, а власть у нас плохая. Только непонятно тогда: откуда же она, такая власть, берется? Их, что, специально растят на другой планете? Нет, точно также они росли среди нас, в тех же условиях, что и мы все, ничем особо не выделялись. Но никто не желает же честно признаться себе в том, что он сам ничуть не лучше. Что дай ему в руки власть – и он будет делать то же самое. Воровать, подличать. Точно также пойдет по головам. Да ведь и в обычной жизни обычный наш человек делает то же самое, только масштабы, например, воровства соответствуют возможностям. Обойти электрический счетчик или украсть половину денег, выделенных на строительство больницы… глубинная-то суть одна и та же. И в историческом если масштабе. Страдальцы по прекрасной советской эпохе обожают всякие сказки: какой был порядок, как было все справедливо, бесплатное образование, медицина… в общем, лубок; но ведь в совке именно и родились, и выросли все те, кто его и растоптал всеми правдами и неправдами. Растоптал, прорываясь, как ты сам говоришь, к разделу собственности.
Приятно грезить о потерянном рае – это снимает вопрос личной ответственности, тешит самолюбие, возвышает людей в собственных глазах. И в начале двадцатого – тоже самое ведь: ну да, подрывная деятельность щедро снабжалась из-за рубежа, но разве имело бы это такой успех, если бы в стране не было массовой и при этом достаточно четко обособленной по национальному признаку прослойки из евреев-разночинцев? Да и что бы вышло у них, если бы не было, так сказать в распоряжении невежественного, неотесанного, готового верить в любую ересь населения – того населения, которое только за обещания отсыпать на каждого по тридцать сребреников без раздумий вздернуло на штыки свою империю? Да, все было именно так, но нашему провинциальному монархисту тоже, в свою очередь, хочется чувствовать себя членом элитного клуба, парить над массами, поэтому «советских» он знать не знает, они – «другой народ». Удобнее так: пробрались враги, и народ-богоносец оболванили. С разницей в семьдесят с лишним лет. И никак нестыковочку не объяснить: у одних – до 17-го все идеально, у других с 17-го до 91-го, однако ж в обоих случаях на защиту идеальных порядков почему-то никто не вышел. Уж если про отрицание, то и вправду: это про то самое отрицание, что сидит глубоко внутри каждого из нас; и в этом плане, увы, никаких проблем с преемственностью. Проще остервенело рушить все вокруг, чем задавать себе очень и очень неприятные вопросы. Да, по внешним признакам, между Россией до 17-го, Россией после 17-го и Россией нынешней, той, что после 91-го, мало общего. И тем не менее, полагаю, это именно что одна и та же страна. Родина, извините за высокопарность, уж какая есть…
Закончив свою самую продолжительную за сегодня тираду, Щеглов вдруг вспомнил, как вчера точно так же длинно втирал о чем-то Вартанову; вспомнил и то, как нелепо чувствовал себя после этого, как от своих собственных слов было ему после только противно. А вот сейчас – вовсе не было противно и вовсе не чувствовалось так, будто никто не давал ему права слова. Чувствовалась лишь некоторая, но вполне посильная усталость от непривычного течения этого дня – дня, когда все, абсолютно все происходит где-то вдалеке от него и без какого-либо его участия, вплоть до того, что даже и в этот момент нет у него полной уверенности: он ли это в действительности сидит в кабинете Мищенко, пьет коньяк и произносит длинные фразы, за которые потом не стыдно или это вовсе не он, а он – только наблюдает за кем-то другим?
Взяв со стола бокал коньяка, Антон поднес его ко рту, но, не прикоснувшись, опустил обратно.
- Что-то много слов сегодня, а? И коньяк уже не лезет… Может, чаю?
На самом деле не хотелось и чаю. После того как небольшая расслабленность первых глотков куда-то уплыла, коньяк, показавшийся поначалу спасением от апатии, теперь с каждым глотком все более усиливал ее. А еще против него явно протестовал полупустой желудок, однако от одной мысли о том, чтобы чем-нибудь наполнить его, по-прежнему становилось дурно. Неприятно мутило от разбросанных по столу сладостей.
- А мне ничего… - Мищенко влил в себя еще порцию. – С другой стороны, уже почти две бутылки… Чаю? Да, давай налью.
Он встал, сделал несколько шагов туда-сюда по кабинету, потом взял у Антона чашку; и Щеглов вдруг заметил: из движений Алексея тоже ушла куда-то пьяная ватность, а на лице его застыло серьезное, сосредоточенно-нервное напряжение.
*****
Время подползало к вечеру. После чая допили все же вторую бутылку. Не обращая внимания на вялые протесты Антона, Мищенко, вновь анонсируя «непередаваемые ощущения», выудил из серванта третью.
- Коньяк последний, - констатировал при этом он. – Если не хватит, придется американизироваться.
Это, видимо, означало: пить виски; Щеглов не стал уточнять, надеясь, что до такого не дойдет.
- Отпущу-ка я водителя, - сказал он. – После – все равно стоит прогуляться.
- Ну и я, кстати, - поддержал Алексей. – А ты, что, уже собрался?
Антон набрал номер.
- Илья Владимирович, вы езжайте домой. Завтра – в последний раз за мной приезжайте. По времени – как обычно, Насте же в школу… И вещи из кабинета завтра отправим. Днем, когда посвободнее.
Щеглов запнулся, потом добавил:
- Ладно?
Мищенко ограничился смской. Антон, получив на «ладно» ожидаемое, хотя не очень охотное согласие от водителя, ответил на вопрос:
- Да нет, особо не спешу. Если только тебе нужно…
- Мне? Куда? Я волен как ветер.
- Домой.
- Не убежит.
Щеглов встал, тоже прошелся взад-вперед, подошел к окну. Небо было ясное, лучи вечернего солнца поигрывали в поднимаемой ветром легкой ряби речной воды; с виду казалось: на улице совсем уже тепло, почти как летом; лишь по одежде прохожих угадывалось, что едва ушла середина весны. Прижавшись правой щекой к оконному стеклу, Антон долго смотрел вбок, на красновато-желтый купол Храма Христа Спасителя.
- Ну и какой же выход? – первым подал после паузы голос Мищенко.
- Выход откуда? – отозвался Антон, все еще глядя в окно.
От его дыхания стекло слегка запотело; Щеглов подышал на него еще и быстро, пока влага не сошла, нарисовал рядом с крестом храма вписанный в круг трелучник(20).
- Да из всего из этого. Из того, о чем мы тут наговорили, хотя и сотой доли не сказали… Из того, что у всех одинаково, и из того, что нет и не будет никакой другой страны. Должна же, блин, быть какая-то надежда… не только вот тут, на дне.
Алексей поболтал в воздухе бокалом, который он уже успел снова наполнить и частично опустошить.
- Выход? – пожал плечами Антон.
Выдохнув еще раз на нарисованный трелучник и заставив его тем самым исчезнуть, он вернулся на диван.
– А что именно ты хочешь увидеть на выходе? Что ты считаешь этим выходом?
Мищенко задумчиво повел головой.
- Не знаю… Но слово, которое первым приходит в голову: справедливость.
- Слово хорошее…
- А ты не ехидничай. Какие еще, по-твоему, могут быть критерии? Комфортно, спокойно, стабильно – согласись, ну все не то… Общество должно быть устроено справедливо, или, по крайней мере, стремиться к справедливости. Государство – это вообще-то что? Это – организационная надстройка над обществом. А зачем общество ее создает? Изначально, не побоюсь снова это произнести, ради торжества справедливости. Поскольку иначе каждый конкретный этого общества, простите, член будет стремиться исключительно к собственной и при этом ничем не ограниченной выгоде. То есть государство в своем изначальном значении – это институт установления справедливости. Собственно, одна из ветвей власти – так и вообще, по своей сути, кроме этой, никакой иной функции и не предусматривает. Установление справедливости через регулирование общественных отношений – это естественная функция государства. Это – императив! А если из этого исходить, то главные функции государства – какие они? Социальные. То есть как раз те, от которых у нас оно с диким остервенением отбояривается; а ведь это вовсе не какая-то дополнительная ему нагрузка, а его самая главная задача, смысл существования…
- Какие неожиданно левацкие у тебя, оказывается взгляды! - не удержался Антон.
- Давайте без штампов! – со свидетельствующим о нежелании растерять серьезность легким раздражением отреагировал на это Мищенко. - Левое, правое, верхнее, нижнее – в наших условиях все это вообще не имеет никакого смысла. Ну что такое у нас, допустим, «правый»? Это, по убеждениям, национал-предатель, русофоб; причем русофобствует он, прикрываясь приписываемой себе некоей «европейской» или «либеральной» самоидентификацией, под которой понимается приверженность свободе, демократии, всяким там правам и прочим хорошим, добрым словам; естественно, к любым проявлениям русского национального чувства они относятся крайне отрицательно, что не мешает им, однако, столь же положительно относится к проявлениям любых национальных чувств, направленных против русских; не говоря уже о том, что нет более оголтелой нетерпимости, чем нетерпимость постсоветского «правого либерала». Какой же это тогда правый? И какой он, к черту, либерал? На деле – это какой-то маргинал, антиобщественный элемент, фашиствующий под лозунгами торжества «общечеловеческих ценностей».
- Правые они, поскольку как бы противоположность левым…
- Правильно, а «левые» у нас какие? Якобы они левые, потому что называют себя коммунистами; но что у них, простите, общего с движением за социальное равенство и против господства капитала (в первую очередь, кстати, крупного)? Да тоже ровным счетом ничего: наши левые – это бывшая советская номенклатура, вполне комфортно устроившаяся в нынешних условиях. То есть в условиях последовательного формирования прямого антипода социального государства посредством передачи безграничной власти в руки крупного капитала. В условиях деградации и исчезновения самого института государства! И что же они в этих условиях делают? Жалко повякивают что-то несогласное, и то только во время выборов... Чтобы и дальше сидеть поближе к кормушке. Короче, и правые, и левые, и верхние, и нижние – все они только оттеняют то непонятное образование, которое изволит находиться как бы «в центре»: нечто такое, что чуть ли не официально величает самое себя «партией власти»! Одним этим полностью отрицая свои же собственные священные мантры про мандат, полученный от народа…
- Хорошо-хорошо, - согласился Антон. - Обойдемся без левых и правых. Попробую внести ясность. Я не к тому это сказал, чтобы обсуждать те внешние декорации, которыми имитируют наличие политической системы. Не так уж важно, по-моему, каким именно образом это все… как бы это сказать… задрапировано, чтобы сохранять текущее положение вещей. Вопрос ведь не в критериях справедливости, не в том, как определить, что есть справедливость, а что – нет. В этом плане тоже масса тонкостей. То есть, например, в общих чертах накопленный цивилизацией культурный массив подразумевает, что, если одному, по праву сильного, все, а другому – участь слабого – ничего, то это несправедливо; однако не так уж просто оценить, что именно в современных условиях мирной жизни обеспечивает силу и власть. Вопрос – еще раз – в иной плоскости. Государство должно стремиться к справедливости, государство вообще много чего должно – тут обсуждать и впрямь вроде бы нечего; однако в реальности оно, получается, того, что «должно» по самой природе своей, вовсе не спешит исполнять; причем наше государство, под названием «Россия», насколько я понимаю, этими своими функциями пренебрегает на текущий момент с особым цинизмом…
- Как уже говорилось, смотря с кем сравнивать.
- Неважно в данном случае. Главный-то вопрос – в чем же дело? Откуда берется такое государство, которое не желает исполнять свои прямые обязанности? Оно же, повторимся, не возникает из воздуха. Государство – это те люди, которые облечены властью над другими людьми. Это, проще говоря, вариация начальства: есть вот, скажем, корпоративное начальство и есть служащие; и есть общенациональное начальство, и под ним тоже своего рода служащие… Это – упрощенно, конечно, презрев тот очевидный факт, что иерархия имеет много ступеней. Принцип схожий. И начальство ведь – оно величина не постоянная, оно меняется периодически, наверх рекрутируется кто-то снизу. То есть власть, извините за занудство, формируется из обычных людей, таких же, как и все остальные, и, стало быть, представляет собой совершенно типовой социальный срез, ничего более. Среднестатистический чиновник – это, иначе говоря, тот же среднестатистический обыватель.
- Хочешь сказать, что…
- Я хочу сказать: стоит лишь оглянуться вокруг, а еще лучше – повнимательнее присмотреться к самому себе, и сразу же перестаешь удивляться тому, что происходит. Потому что вот как, вообще говоря, живет среднестатистический наш обыватель? Чем он живет? Только по-честному! Что-нибудь урвать, кого-нибудь надуть, где-нибудь украсть. Работать поменьше. Быстро разбогатеть. Деньги получать или воровать, а не зарабатывать. Законы обыватель не соблюдает, знать про них ничего не хочет; другого обывателя не прочь при случае обхамить, подтолкнуть, подставить, кинуть… И как можно больше потреблять. И как можно шире это демонстрировать. Картина, короче, безрадостная. Ну и стоит ли ожидать, что, получив в свои руки власть, он поведет себя по-другому? Нет, не стоит; он поведет себя точно так же, как вел всегда, только вот последствия будут, понятное дело, серьезней – поскольку возможностей у обывателя, облеченного
властью, будет кратно, а то и многократно больше. Обыватель эгоистичен, глуп, жаден, тщеславен болезненно, да еще и болен тяжелой формой нигилизма. Отсюда и все остальное.
- А как же широта русской души? – по форме шутливо, но внешне оставаясь несоответственно этому серьезным, вопросил Алексей. - Великодушие там и все такое…
- Ладно, ну а что прикажете со всем этим делать? Откуда взять другого обывателя-то?
- Вот-вот. Потому, полагаю, «с этим» вообще ничего нельзя сделать. Если и можно, то только с самим собой…
- С самим собой работать нужно, конечно, кто бы это оспаривал; но что это изменить в глобальном масштабе?
- Ты знаешь, ну кое-что вообще-то изменит. Предполагаю: изменит хотя бы восприятие. Ну а если изменится восприятие, твое, допустим, мое, еще чье-нибудь, и еще, и еще, тогда…
- Ах вот как! Я понял: ты, видимо, хочешь сказать, что измениться должны все?
- Наверное, так, наверное. Или скорее даже: измениться должен каждый. Да, именно так: каждый должен измениться.
- Ну… я согласен, конечно. Но как ты себе это представляешь?
- Никак не представляю, честно говоря. Но других вариантов не вижу.
- Тогда, извини, это просто иллюзия. За все хорошее, что называется. А впрочем, даже если бы ты заявил, что как-то да представляешь, я бы все равно сказал, что это иллюзия.
- Понимаю. И разделяю отчасти, да. Действительно, не что-то такое… осязаемое. Вроде такого: раздадим всем землю или, например, выпишем ваучеры – и наступит всем на радость всеобщее благоденствие. Только не наступает вот. Исторический материализм, либертариантство, национализация, приватизация - а улицы у немцев все равно чище. И в ГДР они были чище, чем в СССР, и сейчас в ФРГ они чище, чем в РФ. В чем же дело? Вот в этом: незрелый обыватель – незрелое общество. В массовом обществе, где социальные страты жестко не нормированы - только так и никак иначе. А у нас, по большому счету, и общества-то как такового и нет, даже и мссового, а есть болото совершенно разобщенных индивидов, которых ничто, в общем, не объединяет. В лучшем случае объединение происходит по сиюминутному принципу: в группы, в банды, борющиеся за доступ к потребительским благам. Хапнули вместе и тут же разбежались, ставя друг другу подножки. Это еще мягкий вариант. Незрелость общества и есть, по большому счету, его неспособность выделить из себя достаточно зрелую для управления им, обществом, прослойку людей. Элиту, если хотите. Тех, кто был бы способен подняться над собственным эгоизмом. Пусть и не на сто процентов, хотя бы на пятьдесят, этого уже хватит.
- Не так-то это просто: нация, страна – это очень, очень далеко. Осознание интересов такого уровня – это вообще, если хочешь, противоестественно. Слишком высокий уровень. Естественно – это уровень биологический: сама, так сказать, особь, ну максимум – семья. Самка там, детеныши…
- Так и есть. нужен более высокий уровень зрелости – как индивида, так и всего общества. Вернемся назад: что в числе прочего обеспечило человеку конкурентные преимущества в животном мире? Умение использовать орудия труда и умение кооперироваться? Да, но не просто умение, а уровень освоения данного навыка. Ну а далее – по восходящей: чем выше уровень кооперации, тем выше результативность. А выше уровень – это прежде всего массовость, то есть умение организовать созидательные усилия больших масс людей. Чем выше уровень массовости, тем общность, извините, эффективнее. Но! По мере роста эффективности растет и уровень требований к индивиду как к базовой единице.
- Не требований даже – ограничений, - со знанием дела поправил Антона Алексей. – тут я вас как юрист… Это называется кодификация.
- Или упорядочивание, если по-русски, да. И это ты – только о законодательных ограничениях, о тех ограничениях, которые можно кодифицировать. А сколько еще всякого рода, скажем так, рекомендаций, которые в принципе не могут носить характер прямых запретов? Морально-нравственные нормы, этика, все такое. И вот все это сейчас в массовом порядке отрицается…
- Хорошо, допустим, - нетерпеливо перебил Мищенко. – Давай вот действительно допустим следующее: для успешной общественной перенастройки необходимо, чтобы
среднестатистический русский человек дозрел до такого состояния, когда из него сможет получится качественный и достаточно самоотверженный руководитель. Я правильно тебя понял?
- Примерно так.
- Пусть так – но есть ли хоть какие-то, самые даже гипотетические, основания полагать, что русский человек может двинуться в этом направлении? Нынешний русский человек. На деле-то происходит прямо обратное: русского человека вполне последовательно толкают в противоположную сторону, и он даже не сопротивляется. А уж чтобы какой-то сдвиг случился в массовом сознании, чтобы каждый (или почти каждый) хотя бы задумался о собственном облике… что для этого должно случится? Разве что как в том анекдоте: весь расчет на пришельцев…(21)
- С этим я и не спорю: рассчитывать русскому человеку не на кого, кроме как на самого себя, поскольку, как мы уже выяснили, государство своих функций не выполняет.
Скажу больше: его фактически и нет. То есть оно как бы есть, но это государство только с виду. Вся его структура, вся ткань перерождена, болезнью поражено все. Это как рак: раковые клетки – они ведь с виду похожи на обычные, но на самом деле организм умирает. Потому рассчитывать на образование, на государственную пропаганду или еще на какие-то институты, которые вроде бы должны способствовать росту, а не деградации, точно не приходится. От них скорее стоит ожидать обратного. Однако все это не отменяет необходимости сначала хотя бы поставить диагноз. Иначе получится так: раз не знаем, как лечить, сделаем вид, что нет и болезни. Разве это правильно?
- Вот-вот, неправильно, но я как раз про план лечения, если хочешь… Возможно ли в принципе плясать от индивида? Ведь стереотипы его поведения в значительной степени диктуются обществом. И каждый конкретный человек – он, может быть, и вел бы себя совсем не так, если бы постоянно не сталкивался с массовым проявлением какой-нибудь, как ты изволил выразиться, гнусности. Раб обстоятельств… так, кажется?
- Давай так: общество – это как бы «надорганизм. Или «сверхорганизм». Захваченный массовыми настроениями, человек действительно может сделать что-то такое, на что сам бы он никогда не решился, причем равно и плохое, и хорошее, если такие критерии в принципе возможны. Но вот как раз поэтому, то есть, собственно, для того, чтобы данные настроения несли заряд позитивный, а не негативный, нужно, вместе с тем, осознанное участие каждого. Осознанное – то есть участие не заготовок, а личностей. Участие тех, кто представляет и понимает и свои задачи, и свою ответственность. Иными словами, не только свои права, но и свои обязанности. Каковых, самое смешное, не так уж много, и они, казалось бы, очевидны: ограничение собственных прав (то есть эгоизма) там, где начинаются права другого, соблюдение самых элементарных норм поведения, соблюдение законов наконец. Хотя бы вот так: соблюдать законы, всегда и во всем, а не класть с прибором на действующее законодательство, ежедневно по десятку раз. А все ведь кладут. И откуда возьмется тот, кто заставить не класть, если все кладут? Только если у изменится сам. Так что, да, каждый должен измениться. Сам. И это не иллюзия, а самая что ни на есть реальность, потому что иначе-то и не получается.
- Ладно, пусть не иллюзия, но определенно это что-то из области благих пожеланий. Ты сам-то вообще веришь, что такое в принципе возможно: всем взять и измениться?
- Честно – не особо, но, думаю, тут тоже вот защитный механизм как будто, потому что, приняв подобное, придется признать, что и к тебе самому это равно относится. Одно дело – только говорить, другое – в реальной жизни… Признать такое – значит, взвалить на себя самого полную и ни с кем не разделенную ответственность за то, что с тобой происходит. А ответственности – тем более, ответственности именно за себя самого, за свою единственную и неповторимую жизнь – этого мы и боится больше всего. От этого страха наши извилины защищают нас неверием в то, что мы реально в силах на что-то повлиять. На этом страхе, кстати, и построены, в общем-то, массовые манипуляции: и коммерческая реклама, и госпропаганда, и избирательные технологии; любая, короче, промывка мозгов.
- Поясни…
- Обыватель не хочет личной ответственности, согласен? Он хочет все получить на блюдечке. Хочет, чтобы за него решали. Типа вот я буду жить, как мне нравится, а о том чтобы мне было жить комфортно, пусть заботятся депутаты и мэры, президенты и премьеры, короли и императоры… то есть, специально обученные люди. Обыватель этого хочет, и именно это и получает: обещания политиков. Экономические реформы, либерализация, наведем порядок, сильное государство –
кому что нравится, на любой вкус. Только политики – это те же обыватели, которые на самом деле решают свои личные вопросы: куда-нибудь там избраться, сесть на поток и т.п. Потому обещания свои они не выполняют, причем, как говорится, на регулярной основе. Но обыватель почему-то неизменно покупается на их обещания. Почему? Думаю, потому что ему это нужно. Ему нужно, чтобы с него сняли ответственность. Ты вот попробуй представить себе ситуацию: вдруг у нас образовалась реально работающая избирательная система…
Мищенко хмыкнул.
- Скепсис обоснован, но просто попробуй, гипотетически. Проходят, допустим, выборы, и появляется на них некто, который ничего не обещает. Вместо этого он говорит: товарищи-граждане-господа, а все зависит от вас! Хотите чистоты – прекратите плеваться и швырять окурки. Хотите порядка на дорогах – соблюдайте «пэдэдэ». Хотите в более широком смысле порядка – соблюдайте законы (а для начала – их хоть немножко изучите). Хотите социальных пособий – платите исправно налоги. Хотите, чтоб не было коррупции, – не давайте взяток. И все в таком духе. И что важно еще: некто не грозится всех заставить так поступать, а именно предлагает самим принять на себя ответственность… И как полагаешь, будут у него шансы избраться?
- Навряд…
- Вот именно. Выберут того, кто будет сыпать бесконечными «надо», не объясняя, как он эти «надо» воплотит в реальность. А в потом тот, кого выбрали, и вовсе выборы отменит, чтобы с избирателя снять ответственность полностью. И что, думаешь, избирателю такое не понравится? Вовсе не иллюзии, согласись… И в итоге: обывателю кажется (точнее, он и рад так думать), что он ни на что не влияет, поэтому можно делать все, что ему заблагорассудится. А дальше с его атомарного уровня все очень быстро перетекает на уровень социальных процессов, незаметно, но вполне непосредственно. И все общество уже делает, что ему заблагорассудится, и потому, по сути, лишается организационной надстройки, то есть государства, и, в конечном счете, перестает быть обществом. Отсюда и революции; ну тут плюс еще нетерпение. Не хотим долго, тяжело, болезненно а хотим все вместе, много и сразу. Кто пообещает более сладкую конфету, тому и отдадимся: те же, считай, выборы… Главное: вовремя оседлать стихию. Вот у нас: тащила европейская аристократия русского Ваньку за уши в европейцы. А ему – оно надо? Грамоте-то обучаться? Туалет зачем-то копать во дворе, можно ведь и на соломку, прямо в избе. Переусердствовали, получили деклассированное чучело, страшно недовольное тем, что от него так много хотят. Появились ушлые ребята, и этим недовольством умело воспользовались. Из-за кордона поддержали, конечно: как не помочь полезным людям…
Мищенко хмыкнул вторично.
- Та же история и с потреблением: навязывание тех или иных товаров и услуг только потому имеет успех, что обыватель желает, чтобы за него решили, как ему жить. Что есть, как одеваться, на чем ездить и т.д. И пока обыватель сам с собой не разберется – втюхивай ему что угодно и сколько угодно…
Алексей невесело хмыкнул в третий раз, громче, чем в первые два, и это заставило Антона подумать, что только что употребленный глагол «переусердствовать» – это было как раз про него самого: на отвлеченные темы так охотно он давно уже не выступал – и не заметил, похоже, как его стало многовато. Что, однако, приятно его удивило: неудобно, тем более стыдно, ему от такой мысли не стало; и даже мрачновато-загруженный вид собеседника никак не повлиял на ощущение им за собою права говорить.
Впрочем, даже если бы и утянуло его вслед глубже в рефлексию, погрузиться в нее совсем он бы наверняка не успел, поскольку в следующий момент Мищенко озадачил его совершенно неожиданным поворотом мысли.
- Ты знаешь, вот когда думаешь такое, - несколько отстраненно, будто находясь где-то в другом месте, произнес он, - руки, конечно, опускаются… Выхода не видно, его, очевидно, и нет вовсе, выхода этого. Разве что действительно как в том анекдоте: реальный сценарий и фантастический…(22) И вот когда что-то такое в голову приходит, я каждый раз думаю, не смейся, о том… - Алексей вздохнул и странно поморщился, - …о том, насколько все это мелко, насколько несущественно. Одна мысль только, которая задевает по-настоящему, одна она остается вот здесь… - он приложил указательный палец к середине лба, - …мысль о том, что чем-то существенным все
это видится только с нашего уровня… С нашего мизерного, убогого уровня, с уровня слишком много возомнившего о себе насекомого…
- Насекомого? – эхом, теряя нить, переспросил (или просто повторил?) Антон.
- Да-да, насекомого. Того самого, что прыгает на двух ножках. Слишком, слишком много мы о себе возомнили, мы, людишки… Кто мы, простите, с уровня бесконечности пространства и времени? С уровня Вселенной, с уровня Вечности? Блин, Антон, да мы же просто пыль…
- Пыль… - снова также, сам не зная зачем, отозвался Щеглов.
- Да-да, все мы – с этим убогим нашим мещанством, с глупым, комичным чванством, одержимые деньгами, жаждой власти, жадностью до удовольствий, мы, со своим вечным стремлением доказать всем, а прежде всего самим себе, обоснованность собственных претензий на место Господа Бога… Мы и весь наш человеческий мир – это чавкающее потребление, эта муравьиная возня на крошечной, теряющейся в сиянии неприметной звезды планете… Блин, да это же просто смешно. Или не смешно, нет, а просто исчезающе незаметно. Копошимся на шарике нашем, каждому бы, каждому – раздуться, чуть не лопнуть, а всем – все равно исчезнуть за миг; и хуже всего, знаешь, что? То, что и лучшим, и худшим – уготовано одно и то же. Жизнь человека – что? Песчинка, вспыхнувшая и сгоревшая в одно короткое мгновение. Пыль, да, просто пыль…
*****
Антон растерянно смотрел на Алексея: тот говорил, и слова его звучали как странный, журчащий шелест… Это было так, словно бы он не слушал, а сам чувствовал – ровно то же самое, что и слышал; это было так до такой степени, что опасения относительно неожиданно проявившихся свойств алкоголя (или же вовсе – насчет собственного психического здоровья) на миг захлестнули Антона, накрыли с головой: захотелось даже на всякий случай ощупать предметы вокруг, быть может, дотронуться и до Мищенко; понятно: ничего подобного делать он, конечно, не стал – наоборот, пытаясь свои странные ощущения скрыть, застыл; пытаясь посмотреть на Алексея, поймать выражение его лица, перехватить взгляд, взгляд собственный он не сразу сумел даже сосредоточить на одной точке – для этого ему пришлось, будто сбрасывая вязкий сон, решительно и резко тряхнуть головой.
Этим движением Антон разбудил не только себя: вздрогнув от неожиданности, Мищенко быстро отошел от меланхолии.
- О-о-о! – вдруг оживился и повеселел он. – Ну кажется, и тебя проняло!
Кажется… Щеглов тряхнул головой еще раз, потом еще; и снова попытался взглянуть прямо в лицо собеседнику, точнее, даже не взглянуть, а увидеть его; и снова это получилось у него с большой долей условности; лицо напротив словно бы покачивалось и плавало, оно становилось то ближе, то дальше, отрывочно возникая то правее, то левее; не только оно, но и все прочие предметы как-то вдруг, совсем не постепенно утратили резкость очертаний.
Как там? Переход количественных изменений в качественные? Кажется, так; кажется, подействовало…
И слава Богу: пока не сошел с ума, а просто наконец напился… Слегка, самую малость. Или нет? Ведь только что – так хорошо говорилось, так стройно; а теперь и ему казалось: все вокруг действительно превращается в пыль…
- А я тебе на это – тоже кое-что скажу… - медленно произнес Антон.
Если последние слова Мищенко отозвались в нем ощущением безраздельного с ними согласия, собственные – вдруг зазвучали пугающе чуждо, недостижимо далеко. Не продолжил, нет… он будто поплыл, ныряя под воду и вслушиваясь в раздающиеся всплески воды, где-то там, на поверхности:
- …скажу вот что… По-моему, это все и так, и не так, и осмысленно, и в то же время бессмысленно… Ты спросишь: почему? Да потому что, мне кажется, что такие масштабы – это вообще уже не про нас как будто; а стало быть… Ну вот, скажем, лягушка… она прыгает по траве; или насекомое взять, которое разве что в микроскоп… Им, что же, теперь и не существовать вовсе, если Алексей Иванович Мищенко, человек прямоходящий и, возможно, даже разумный может случайно, не заметив даже, раздавить вот это явление иного масштаба в лепешку? Для нас – это тоже пыль, а мы – для кого-то еще… Солнечная система, Галактика, Вселенная, что там дальше? Вот
и в философии даже, как помню, и так, и так плясали: и императив категорический, и дух абсолютный, и диалектика, и ее три закона, и граф Толстой поначалу… А толку-то? Всё – никак не объять, сколько ни пытайся; ни в одну, ни в другую сторону матрешка эта никогда не закончится, а нам – все равно выше головы не прыгнуть… Вот вышел сейчас человек, допустим, на уровень, скажем так, планетарный: глобальный мир и все такое; и что же: тупик, кажется? Термоядерный синтез – его сколько уже лет одолеть не могут? Быть может, это уже то, что за пределами? А ведь обо всем этом еще в девятнадцатом веке… и тот же Толстой под конец, и Достоевский, и Ницше, и бессознательное, и экзистенциалисты, и дальше там… Технический прогресс, большие надежды, человечество выходит на планетарный масштаб; этого еще не случилось, а мыслью уже было схвачено: парадокс, но именно глобализация существенно повышает уровень требований к каждому конкретному индивиду, к тому, каков тот мир, в котором существует этот индивид, мир, который он сам для себя создает. Иначе говоря, пока с тем, что внутри, тем, что в цифрах не измеришь, не разберемся – грош всему цена; пока в человеке нет гармонии…
- Точно! – перебив Антона, воскликнул Мищенко. – Ницше, да… как это там? Погоди, не говори, дай вспомнить… Вот, вспомнил: человек – это то, что нужно преодолеть!
- Преодолеть, да… Человек – это ступень на пути к сверхчеловеку. В универе казалось, что это что-то о поэтическое такое… А вот теперь: может и поэтическое, но и реальное вполне, вместе с тем. Вроде просто, а совсем не просто: человек должен вырасти и без этого никуда; иначе и всему человечеству не сдвинуться ни на шаг… Помнишь: если Бога нет, то все дозволено, спрашивает один из братьев, не помню уже точно какой…
- Дмитрий…(23)
- Да-да, верно. И о чем это вообще, как думаешь? Не о том ли самом? Не в том ли, что если нет Бога, то дозволено еще меньше, потому что тогда сам человек должен тогда стать на уровень Бога. Если Бога нет, то уровень требований к человеку стократно выше….
Произнеся последнее, Антон осекся: вдруг почувствовав так, что высота затронутых им материй вознеслась слишком уж высоко, он словно бы резко вынырнул на поверхность.
Безраздельной уверенности в истинности изрекаемого право говорить все же для него не подразумевало, и даже неясность сознания и притупленность реакций в его случае подобного ощущения создать, видимо, были не в состоянии. И все же это было что-то совсем новое: пусть и без самоуверенности – достаточно было и того, что он не боялся за результат и не казался себе, как обычно, ни слегка косноязычным, ни слегка заторможенным, ни в принципе не способным подняться в разговоре выше определенного уровня содержательности. Почему это было так и почему так стало именно сейчас – этого он не знал, но в сегодняшнем их с Мищенко разговоре и новым, и странным было почти все: и то, что сидящий напротив него человек с неподдельным интересом слушал его – даже тогда, когда ему самому не казалось, что сказанное им однозначно достойно интереса; и то, что такого разговора не состоялось между ним и Алексеем ни разу за восемь лет знакомства (и не то, чтобы общались они мало, и со временем только больше – но всегда все крутилось исключительно вокруг корпоративной возни, ни шагу в сторону); и то, что способ развязать языки оказался таким постыдно-банальным – и тем не менее именно он оказался действенным; и то, что в последний раз нечто подобное Антон произносил очень и очень давно, где-то в далекой юности, а с тех пор – сама возможность обсуждать с кем-то, кроме самого себя, столь высокие материи в этом режуще-реальном мире вообще не возникала в пределах обозримого горизонта. Все это было не просто даже странно, а почти нереально, словно происходило не сейчас и не здесь, а где-то позади, совершенно в другом, навсегда потерянном мире, в том мире, где остались и все мечты, и все настоящее, непритворное, в том мире, где он сам был еще просто Антоном Щегловым, безо всяких там важных слов перед этим; собою он был и сейчас, и это теперь не казалось ему непривычным, тем более неправильным…
- Пожалуй, так, пожалуй… - задумчиво протянул Мищенко. – Есть Бог или нет – для нас это ничего не меняет. Пыль мы или не пыль – и это не меняет тоже.
Говорить еще – после этого Антону больше не захотелось; но не потому, что ушло ощущение за собою данного права. Мысль о том, что ушло, не прервалась, но двинулась дальше, и вдруг, в одно короткое мгновение, ему стало до боли очевидно, где он: тот самый, другой, оставленный им мир, и как туда, в этот мир, можно и быстро, и очень легко попасть. И стало странно: и как такое не пришло ему в голову раньше?
- Пора уже, наверное, - сказал он. – Давай, что ли, по последней? И там – как раз… - он показал на бутылку.
- Уже? – удивился в первый момент Алексей: но и согласился, наверное, из вежливости. - Ладно, пора так пора. Не будем, значит, американизироваться.
- Не будем. Мне хватит, если честно. Как встану, не знаю.
- Да? Прям даже так? Что проняло-то, я заметил, но излагаешь вроде все равно стройно.
- Не-не. Я – последнюю.
Мищенко разлил в бокалы остатки коньяка.
- А крепкие мы ребята! - помахал он в воздухе пустой бутылкой. – Чуть не по литру сожрали.
- Вот-вот… - пробормотал Щеглов.
Его голову неудержимо потянуло к подушке дивана.
- А я бы и еще… - тоном теперь скорее философским тоном, так что трудно было понять, о чем он: о спиртном или снова о Боге и душе, сообщил Мищенко.
- Да куда уж… - сделал вид, что понял все однозначно, Антон. - Так и до дома не дойдем. Я вот того гляди займу весь твой диван…
- Так и занимай, на здоровье. Ну, по желанию, конечно. Если нужно идти… главное, чтоб было куда…
Пытаясь взбодриться, Антон энергично тряхнул головой.
- Пока вроде есть куда…
- Хорошо, когда так. Вернее, когда есть в этом уверенность…
Алексей неопределенно вздохнул. Увязка слов собеседника с их значением давалась Антону все тяжелее и тяжелее, и потому, что Мищенко говорит о чем-то конкретном, а не просто заполняет паузы общими словами, он сообразил не сразу; и еще несколько секунд понадобилось ему на то, чтобы понять, на что именно жалуется Алексей. Когда такое понимание настало, к некоторому собственному удивлению связанного с вторжением в чувствительную область неудобства Антон сразу не почувствовал; и хотя на вопрос о причинах столь нештатной своей реакции он почти сразу дал себе однозначный ответ, вслед за этим он сделал еще и то, чего также совершенно точно никогда не сделал бы, будучи трезвым, а именно: поддержал развитие темы сколь кратким, столь и неделикатным вопросом:
- Обрыдло?
И Мищенко откликнулся на этот вопрос с видимой охотой – словно бы именно такой реакции он больше всего и желал.
- Да вот, знаешь, хуже всего, что вроде бы и нет, - пожав плечами, произнес он. – Хуже всего, что как-то все неоднозначно… Если бы было все четко: пуще прежнего старуха… да и к детям особо ничего… тогда бы оно, конечно, смотрелось куда понятнее…
- А как есть?
- Да вот так и есть, что нихера не поймешь. Не то, чтобы видеть не хочу. Да и не для того я за Александрой Сергеевной так долго бегал; но вот, с другой стороны, отложил бы любой раз на денек, а то и на два, и безо всякого сожаления…
- Александрой Сергеевной? – уже скорее делано удивился Антон: запоздало сообразив, что сочувственный интерес выказал зря (и потому, что действительно не слишком любил участвовать в стирке грязного белья – вполне хватало ему в последние годы и того, что было вызвано служебной необходимостью, и потому, что и впрямь остро желал уже закончить здесь и стронуться с места), он попытался таким образом свести все в шутку и увернуться от обсуждения чужих скелетов.
- Да-да, именно, - подтвердил Мищенко. – Александра Сергеевна. Своеобразное чувство юмора у родителей, да? Такой вот Пушкин в юбке, только совсем не романтичный.
Антон молчал, не зная, что и сказать. В мыслях его вдруг сгустился какой-то туман, в голове путались явно не имеющие никакого отношения ни к текущему моменту, ни к материальному миру вообще причудливые образы. Вероятно, на какой-то миг это стало настолько похоже на сон, что следующая его фраза сама собой родилась из этого.
- Ты, что, в кабинете ночуешь? – вдруг спросил он и, услышав сам себя, испуганно застыл, ожидая реакции Алексея.
По счастью, и в этом случае бестактностью это Мищенко, очевидно, не показалось; напротив даже, слова Антона он, похоже, воспринял как проявление сочувствия.
- Да нет, ну что ты, упаси Господь! Не до такой степени. К тому же и альтернативы имеются, причем, я бы сказал, довольно очевидные… ну ты понял, да? Да знаешь ведь наверняка; когда-то здесь это было даже слишком популярно. Ну я-то, конечно, не прямо здесь, как некоторые, ведь что дозволено Юпитеру, то, как известно…
В сказанном явно наличествовал какой-то новый поворот, и, пытаясь ухватить, о чем было только что услышанное, Щеглов напряг изо всех сил свой расслабленный мозг; догадаться ему удалось не сразу, но даже когда удалось, в правильность своих выводов он до конца поверил.
- В смысле, прямо здесь? - ошарашенно выдохнул он. – А как же…
- Что - как же? – расхохотался вдруг Алексей. – Как же не подумали об имиджевых рисках?
Антону и самому стало немного смешно – ведь он действительно подумал именно об этом; однако заставить себя развеселиться неподдельно у него не получилось – наоборот,
в следующий момент он почувствовал себя униженным, как будто это он, а не другие, много лет занимался здесь чем-то постыдным; а почувствовав так, Антон с ужасом осознал еще и то, что на самом деле он не знает, почему именно он чувствует себя так: потому ли, что его, получается, использовали втемную, или потому, что не предлагали принять во всем этом участие…
- Прямо здесь… - снова пробормотал он. – Нет, я не знал, представляешь…
- Да-да, было-было! - снова с готовностью поделился Мищенко. – Правда, поначалу. Потом, говорят, Петрович эти дела прекратил. По крайней мере, велел, чтоб не в офисе.
- Ах вот как! Озаботился, значит, все-таки моральным обликом?
- Думаю, больше – собственным спокойствием. В общем, что касается меня, тут в свое оправдание могу сказать: не столь бесстыдно, нет. Подошел иначе: посредством некоторых нашил коллег нащупал одно интересное местечко. И там, скажу тебе… о-о-о! Ну такая реальная альтернатива! То есть ну просто… о-о-о! Сколько денег я там спустил – подумать страшно! Десятков несколько-то точно...(24)
Окончательно связав после некоторой паузы в своей мутно-пьяной голове услышанные слова с их значением, а вернее, убедившись окончательно, что любые сомнения в верности трактовки этих слов точно можно отбросить, Щеглов почти согнулся под целым водопадом противоречивых ощущений: здесь было и нахлынувшее чувство брезгливости в отношении сидящего напротив него человека – так, словно от того резко запахло нечистотами, и снова в тоде время чувство завистливой досады – из-за того, что в его жизни ничего подобного никогда не было; и чувство страха от неожиданного поворота разговора и его приближения к той самой интимной территории, вторжения на которую он никак не мог, не имел, как ему казалось, никакого права допустить. А еще здесь были и усталость, и желание поскорее отсюда сбежать, и даже явно не обоснованное, но оттого не менее навязчивое ощущение, что спешить ему нужно потому, что впереди его ждут взывающие обращения к ним иные дела…
Чтобы не выдать своего замешательства (почему-то именно это показалось ему сейчас очень важным), Антон торопливо взял со стола бокал и вылил в себя залпом, как водку, весь оставшийся коньяк. Глотка – почти не почувствовал; тогда, для того чтобы и дальше не поднимать взгляд, он схватил со стола и начал сосредоточенно мять пальцами, постепенно освобождая от обертки, шоколадную конфету.
Между тем Алексей теперь явно был настроен на «еще» куда сильнее, чем пять минут назад, поэтому просто взять и прекратить рассмотрение последнего, но, по всем признакам, едва ли не самого для него важного вопроса повестки дня, было бы и немилосердно, и невежливо.
- Такие, я тебе скажу, телки – отпад просто полный! – воодушевленно смаковал он. - Выходят – не знаешь, какую выбрать! Знают люди, знают, что нужно, чтобы клиент возвращался! Дорого, конечно, но, знаешь, за такое прям вот и не жалко…
- Дорого – это как? – спросил Антон, продолжая шуршать конфетой и всеми силами пытаясь убедить самого себя, что вопрос этот он задает исключительно в целях поддержания беседы; пытаясь, но не справляясь с этой задачей.
- Без косаря(25) уйдешь – это в лучшем случае. Ну а если сильно разойдешься…
- Недетское, конечно, развлечение, - ворчливо прокомментировал Антон, уже почти смирившись с тем, что говорит то, что нужно, а не то, что чувствует. – С чем сравнивать, с другой стороны: если, например, с Куршевелем...(26)
- Всегда есть, куда расти! – жизнеутверждающе гаркнул Алексей. – Впрочем, не знаю, что может быть лучше! Девки все… ой, нет, лучше я об этом не буду! Знаешь, давно говорю себе: надо с этим завязывать, но потом как как представишь себе все это…
Мищенко сделал руками движение, изображающее особо привлекательные стороны женской фигуры, и от возбуждения даже слегка подпрыгнул на диване. Глаза его загорелись.
- Кстати, а может, нам сейчас туда, а? – вдруг предложил он. - Машины, правда, отправили, но тут не слишком далеко. Можно – на такси.
- Недалеко – это где? – совсем не успев поразмыслить о последствиях, опять уточнил Антон.
И действительно: Алексей явно принял этот вопрос за проявление заинтересованности.
- Да вон, на Таганке! - радостно сообщил он. - За площадью там, в переулочке. Нет, ты не думай, там все очень прилично, очень! К тому же и схвачено все. Если денег вдруг нет с собой, так я и одолжу, у меня их тут…
Мищенко показал в сторону своего рабочего стола: видимо, его заветный шкаф тоже, как и у Антона, прятался где-то там.
Предложение восполнить пробел в собственной биографии выглядело крайне соблазнительно, и Антон почти уже признался себе в том, что это так; но невозможность принять проистекала вовсе не из высоких моральных принципов, подразумевающих строгую супружескую верность. Простодушно или просто слишком откровенно отжав перед глазами Антона свое грязное белье, фактически признавшись в постельных проблемах со своей женой, Алексей, очевидно, приглашал и его к ответной откровенности, причем не обязательно даже вербальной; точнее, Мищенко даже не ждал, а откровенно провоцировал на это; однако территория их с Таней отношений всегда была и оставалась сейчас для Антона абсолютно, безусловно закрытой для посторонних; тогда как согласие на предложенный вариант продолжения вечера как раз и означало бы, в его понимании, и ответное признание, и нарушение чужим запретных границ.
От того, что все же хотелось ответить «да», Щеглову стало не по себе; хмель снова резко улетучился – и стало много тоскливее; и еще сильнее захотелось уйти.
Нет-нет, сказать что-то про Таню или даже косвенно намекнуть постороннему, что и между ними давно вкрадывается, а в последнее время неотвратимо твердеет, непробиваемо укрепляется болезненно-горькое, безысходное охлаждение – нет, к этому, наверное, никогда он не будет готов; даже далекая, даже холодная, даже все более и более от него ускользающая, Таня все равно была для него теплее и любимее всех в этом чуждом, враждебном мире. Никто и никогда не сможет стать ближе… Не поза, не самолюбование, нет: даже назвать ее имя, когда она не здесь, не рядом, нет… невозможно физически. Нет, просто не поворачивается язык.
- Леш, не пойду я, - не слишком решительно пробормотал Антон, все еще теребя в руках фантик. - Я как-то не по этой, наверное, части…
- Не по этой части?! – все еще, очевидно, настроенный настаивать, напористо-удивленно хохотнул Мищенко. – А по какой же, интересно? Ты меня так не пугай! Мы в
кабинете вдвоем в кабинете, а ты-то вон какой здоровый…
Подразумевалось, что должно быть смешно; наверное, и должно было быть; но Антон, хоть и почувствовал себя при этом чопорным дураком, с большим трудом сумел на эту сальность Мищенко натянуть на лицо притворно-пьяную улыбку.
- Ты тоже не первый полусредний, отобьешься…
Алексей загоготал, как довольный тем, что всех шокировал, восьмиклассник.
- Ну так как? Решайся!
Щеглов почувствовал накатывающее раздражение.
- Нет, говорю же. Я, пожалуй, двину уже… Пора и честь знать.
Лицо Алексея вытянулось от разочарования: показалось, он вот-вот заплачет.
- Ну в-о-о-о-т! А я подумал… Ладно, не хочешь раз, кто ж настаивает… Поеду тогда один. Ты погоди: до метро-то прогуляемся вместе? И проветримся и головы слегка освежим…
Эта мысль не слишком понравилась Антону, но отказаться было неудобно.
- Конечно. И по пути отчасти, мне ведь тоже через Таганку…
- Ах, вон оно что! Ясно-ясно! – хитровато улыбнулся Мищенко, поняв, что едет Антон тоже не домой. - У тебя, значит, другие методы!
- Пойду ополосну посуду, - отозвался Щеглов, оставив последнюю реплику Алексея без внимания, – и потому, что уже совсем не хотел дальше поддерживать эту тему, и потому, что как раз в этот момент подумал: за те три часа, что они просидели у Мищенко, ни один из его телефонов так ни разу и не зазвонил.
*****
Апрель выдался холодный – снег едва-едва сошел: на улице было ясно, но свежо. Бодрил прохладный, но не слишком сильный ветер; погода, как по заказу, вполне располагала именно к тому, чтобы «проветриться».
«Освежение головы», однако, завязало в узел языки: разговор уже не клеился, и пока шли, лишь изредка обменивались малозначимыми фразами.
На входе в метро Антон полез за кошельком, и с ужасом подумал: а что, если нет наличных? Нужно будет искать банкомат или одалживать, пусть и совсем немного, у Мищенко; после отказа от совместного продолжения вечера это показалось остро неуместным.
К счастью, в кошельке он обнаружил несколько спасительных сотен.
На «Таганской» Мищенко еще раз попробовал склонить Щеглова к перемене решения; но Антон не склонился; не зная, как ответить, он на вопрос Алексея лишь отрицательно тряхнул головой, и возникшая в результате неловкость привела к тому, что попрощались они суховато, почти напряженно, совсем не так, как, наверное, оба ожидали этого.
Мищенко ушел, и на душе у Щеглова остался, конечно, неприятный осадок. В другой ситуации он бы, наверное, долго казнился тем, что неблагодарно оттолкнул единственного человека, чье сочувствие сегодня показалось ему непритворным; но сейчас, к счастью, Антон довольно быстро забыл об этом: протолкавшись с кольцевой на радиальную (они попали в самый час-пик), с трудом втиснувшись в переполненный вагон, в накатившей алкогольной истоме, он почти сразу впал в полудрему. На метро не ездил давно, но, к своему удивлению, он не испытывал сейчас почти никакого дискомфорта ни от грохота, ни от отрицающей напрочь всякую дистанцию давки; ему было, пожалуй, вообще совершенно все равно, что происходит вокруг, и он даже не замечал того, насколько кричаще выделяется в толпе – настолько, что на него косятся с явным удивлением, настолько, что это удивление зримо и быстро сменяется на лицах людей брезгливостью, коль скоро они понимают, что этот дорого упакованный и, по всем признакам, отнюдь не среднего достатка крупный мужчина слегка, но все же заметно пьян, и, вероятно, как раз поэтому и оказался там, где ему явно не место…
Изредка спохватываясь, чтобы, засыпая, не уронить портфель, он так и простоял все двадцать минут, зажатый, посреди прохода – ничего не видя вокруг, ни на что не обращая внимания. Даже проплывающие мимо знакомые своды станций, к его собственному удивлению, оказались ему глубоко безразличны: камень и камень. И названия тоже ничего не будили, хотя с каждой из станций что-нибудь далекое да связывало.
Толком проснулся он, только когда поезд приблизился к конечной; и впервые со вчерашнего дня почувствовал голод. Спустившись с платформы, остановился у палатки с выпечкой. Лежащие на лотке пирожки, булки и хот-доги из жирного, древесного цвета слоеного теста не выглядели мечтой гурмана, но даже от их вида засосало под ложечкой настолько, что он просто не смог устоять перед соблазном; к тому же сразу вспомнилось, как именно здесь, практически на том же месте, в детстве он покупал пирожки с мясом: по двадцать копеек, по дороге с тренировки. Это было не так уж часто: то не было с мясом, а были с повидлом – они стоили вдвое меньше, но Антон их не любил; то не было двадцати копеек…
Сейчас – купил сразу три хот-дога и бутылку воды. Около палатки имелась пара «стоячих» столиков, а вокруг них крутились, собирая крошки, юркие воробьи; но Антон не стал останавливаться: поесть на ходу, не опасаясь заляпать одежду масляными пятнами (теперь уж точно – плевать на этот дорогой костюм), - тоже что-то из детства.
Перевесив портфель ремнем через голову, как спортивную сумку, Антон двинулся по Хлобыстова в сторону Рязанского проспекта; шагая, он быстро заглатывал пахнущие пережаренным подсолнечным маслом хот-доги; по чести – жуткая дрянь, но все равно, как и когда-то давно, ему казалось: вряд ли бывает что-то вкуснее. Он понимал: после долгих лет изоляции от такой вот самой обычной жизни, наверное, и все бы было для него сейчас свежо, все – даже совсем не свежее, просто потому напоминает другой, совсем другой жизни…
Или, может, это просто коньяк? Предстояло еще разобрать, что к чему.
Пытался вспомнить: когда же был здесь в последний раз; но не получалось. То есть казалось: не менее десяти лет назад; но сколько точно… Не так уж вроде и много, даже для одной человеческой жизни, не так уж, получается, и мало в стремительно, непредсказуемо и далеко не всегда в лучшую сторону меняющемся мегаполисе. Вот площадь у метро – она теперь была такой, какой он ее не помнил, хотя помнил разной: и почти пустой, и забитой хаотичной торговлей с рук; но все равно – не такой. Сейчас, зажатая единообразием хлипковатых строений с яркими вывесками, она стала как будто меньше. Теснее. Вроде бы выглядело все лучше, чем прежде, а вместе с тем ушло что-то родное; и в противовес вызванному ностальгией забытых ощущений душевному подъему от увиденного стало Антону неприятно – так, будто бы не местом на улице, а чем-то сокровенным, в глубине его души, кто-то распорядился по собственному, причем довольно убогому представлению.
Грязно-красного цвета разнокалиберные постройки, сплошь – различные вариации строительного, продуктового, вещевого, еще какого-то рынка, с беспорядочно столпившимися вокруг них легковыми автомобилями, автобусами и маршрутными такси, продолжались до перекрестка с проспектом. Только после него, на другой его стороне, вернулся привычный пейзаж московской окраины, и все вокруг начало больше напоминать Антону картину из его детства: широкие тротуары, газоны, двенадцати- и четырнадцатиэтажные башенки Ташкентской улицы. Только машин тогда было, конечно, меньше.
Уже в этих башенках, кажется, жил кто-то из одноклассников, или из параллельного, или из тех, с кем гуляли вместе в соседнем дворе, или и те, и другие, и третьи… Кто?
Когда же… когда это было в последний раз? Никак не удавалось вспомнить. Наверное, когда помогал с переездом родителям… но тогда не десять лет, еще больше… Родители уехали на Таганку, они с Таней – на другую сторону железной дороги; рукой подать – но после этого… да, точно – не был ведь здесь больше ни разу… Так много было здесь, но так долго сюда не тянуло совсем. Тогда – он без сожаления оставил это все: бежал – и не хотел возвращаться.
*****
Знакомой дорогой Антон свернул налево, во дворы, и, обойдя сбоку двенадцатиэтажный дом с пристройкой, сразу увидел впереди ту самую тоскливо-серую девятиэтажку, где в маленькой двухкомнатной квартире, в третьем подъезде, на шестом этаже, от лестницы налево и прямо, он прожил двадцать первых лет своей жизни – пока еще бо;льшую ее часть. Окна квартиры, как и прежде, хорошо различались уже отсюда, издалека: только летом их скрывала листва, а большую часть года, возвращаясь домой вечером, он всегда знал заранее, дома ли родители; и по тому, как горит свет в комнатах, умел различить, оба ли они дома или кто-то один, и тогда – кто конкретно.
Окна, поскольку еще не стемнело, не горели и изменилось ли в них что-то, понять не получалось; но, когда подошел поближе, увидел: в «его» квартире теперь грубоватыми деревянными рамами остеклена лоджия; а он помнил ее открытой: летом, в хорошую погоду, он часто «гулял» здесь с книжкой и курил, безответственно бросая бычки вниз, прямо на голову прохожим. И у подъезда больше не стояла широкая крашеная скамья, а сам подъезд был забит глухим металлическим щитом, и дверь поставили железную, с домофоном; а раньше и щит, и дверь – были деревянные, и были окошки, и было видно лестничную клетку первого этажа, и замок был кодовый и только на внутренней двери, и хорошо, если работал; ну а совсем когда-то давно, но не настолько, чтобы он не помнил, замка не было вовсе…
И в облике дома, и во дворе, впрочем, кроме этого, мало что изменилось. И узкий свободный пятачок, на котором когда-то детьми играли в футбол, используя деревья как ворота, так и остался свободным, и детская площадка – на том же месте, и ней и горка, и качели, и песочница – те же. И чуть вглубь двора – по-прежнему здание детсада (сюда он отходил все положенные четыре года: было удобно, совсем рядом), и оно тоже совсем не изменилось. Только
вот вместо низкого каркасно-бетонного забора, через который он легко перелезал уже в пять лет, теперь стоял высокий металлический – такой, что и взрослому не перемахнуть.
Самым заметным изменением по сравнению с временами его детства стало, конечно, количество автомобилей; таким, правда: забитым стоящими как попало машинами, этот двор уже был и десять, и даже пятнадцать лет назад.
Те же дома, те же подъезды, те же деревья – и Антон вдруг подумал: да ведь и люди могут быть те же… Это он – давно уже не здесь, а многие наверняка и не двигались; и если так, случайно встретить кого-то, кто мог бы его узнать, вовсе не невероятно…
Подумал так и вдруг почувствовал, как по всему телу побежала дрожь. Что именно испугало его – он попытался, но не сумел вполне понять: ведь выглядит он сейчас так, что случись встреча даже с кем-то из тех прежних знакомых, кого в прошлом скорее боялись, чем уважали, вряд ли из них кто-то из них решится обратиться к нему на «ты».
Сомнений это вроде бы не вызывало, но тело его такие строго рациональные заключения воспринимать почему-то отказывалось и предпочитало уступать дремлющим страхам: в итоге родной двор он пересек, опасливо озираясь по сторонам; внутри что-то подрагивало, и справиться с этим не получалось.
Мимо дома, мимо подъезда – не задерживаясь, двинулся дальше. Не только до детского сада, но и до школы – рукой подать: из окна вбок, а лучше с лоджии – всегда была хорошо видна задняя палка буквы «Н»(27); по вечерам на втором этаже ярко светились залы. Две, может, три сотни метров – никогда не считал. Подойдя чуть ближе, увидел: забор и здесь забор поменяли, теперь не перелезть. И дырки нет, придется обходить. Калитка с противоположной стороны, открыта ли она? В Настиной школе на ночь закрывают; еще, правда, не ночь…
Башенки слева – из них в дальней жила Денисова: училась – сначала в параллельном, потом, в старшей школе, в одном с ним классе. По дороге в школу он встречал ее почти каждый день – и так все десять лет. Маленькой ее провожала мать; идя с ней за руку, Вика застенчиво улыбалась Антону; в школе их, конечно, обидно дразнили. Потом – она с ним не здоровалась: стала высокой и очень-очень гордой и больше смотрела в сторону тех, кто постарше. Ну а класса с девятого (или с десятого – все перепуталось…(28)) он уже ждал ее, а она – его; и все думали: у них настоящий роман; и над ними снова подтрунивали, правда, уже не так обидно. Кто знает: может и впрямь что-то было? С ее стороны, с его… Нет, ничего так и не склеилось; и теперь Антон думал: быть может, как раз из-за этой тропинки, по которой с самого малолетства – вместе и в школу, и из школы. Из-за этого – он просто не мог так ее воспринять. По крайней мере, не мог тогда; ну а после как-то быстро растворилось: он – в одну сторону, она – в другую (и в какую – он не помнил); и виделись-то пару раз всего, случайно, на улице. И его первой в итоге первой стала такая, о которой совсем не хотелось вспоминать; и еще пара потом случайных; а потом – Таня; а потом – уехал.
А Вика – быть может, и по сей день она где-то здесь? Что с ней, какой стала? Кем? Замужем ли? Дети? Силился вспомнить ее этаж, ее окно. Не получалось. Зато хорошо помнил глаза: большие-большие, темно-зеленые, и всегда-всегда грустные, всегда с недетской какой-то болью.
Новый забор – обошел слева, обогнул не только свою, но и «новую» школу – не новую уже, конечно, просто построенную позже.
Здесь, на небольшом пустыре между школами, они обычно толклись по вечерам: просто стояли, бегали, играли, дрались, курили, выпивали; и парни, и девушки; здесь они взрослели; чего здесь только не было… Из всех окрестных домов, даже с соседних улиц – именно здесь побывало немало народу; никого почти Антон уже не помнил: после школы как-то быстро он от этого всего отошел. Даже с одноклассниками – не виделся ни с кем и не созванивался уже много лет. И недавно вот, когда это вдруг стало так модно, он тоже так и не решился нигде появиться(29).
Будто в другой жизни это все было, совсем в другой.
*****
На территории школы не изменилось ничего; даже асфальт, судя по количеству трещин и выбоин, а также, как показалось Антону, и по их расположению, лежал все тот же.
Подойдя ко входу, он присел на ступеньки крыльца. Разбавленный едой хмель навалился на плечи вязкой усталостью. Стал еще зябче ветер: холодом уже пробирало даже через довольно теплую куртку. Сидеть на каменных ступенях тоже было не слишком приятно; поколебавшись, Антон использовал в качестве сиденья свой дорогой итальянский портфель – теплее, а портфель больше не жалко…
Посидев немного, к своему удивлению, он вдруг осознал: находясь здесь, ничего особенного он не испытывает. Только почему-то стало вдруг так, словно бы на самом деле был он тут в последний раз едва ли не вчера. Почти двадцать лет провалились в какую-то бездну, и вот он просто опять сидит на этом крыльце; последний школьный год, обычный весенний вечер, холодно, никто не идет гулять, но он этому скорее рад: с теми, кто мог бы быть здесь, ему все скучнее и скучнее, и все чаще и чаще хочется остаться здесь одному. Пренебрегать в открытую, конечно, стремно; и без того он появляется все реже: готовясь к поступлению, заниматься приходится много. Потому вот и вышел, ну а нет никого – так и слава Богу… Посидеть немного, уйти через полчаса домой, лечь на кровать, дочитать очередную книжку.
Еще пара минут – и он понял, почему ощущает себя здесь именно так. И сейчас, и тогда происходящее с ним – одна и та же обыденность, теперь только еще и приправленная горькой пилюлей сокровенного знания: о том, что впереди тоже ничего особенного его не ждет, о том, что и там будет лишь самая обычная, обыденная жизнь, о том, что никогда и ничего принципиально в ней не изменится; иными станут лишь декорации. И в этих, всего-то самую малость отличных от тех, прежних, декорациях здесь он к тому же вовсе не дома: теперь отсюда, от этого вот места, гораздо дальше до того, где тепло, где все свое и где можно, наверное, почитать книжку. Вот только книжки давно он уже не читает; одни блоги отвратные: всё глупость пустая и пошлость…
Еще вспомнил: так ведь и не позвонил Гуревичу. Вспомнил и снова удивился: как же это так совпало? Только вчера плакал ему свои опасения, и сразу они… Неужели и вправду – он это все знал? Мистика? Или просто случайность?
Как бы там ни было, сообщить Гуревичу – следовало, конечно, одному из первых; подумав об этом, Антон удивился еще: теперь тому, что до сих ему это даже не пришло в голову. Все равно как, потеряв ключ от важного сейфа, не озаботиться тем, чтобы сменить замок.
Вынув из внутреннего кармана куртки мобильник, он застегнул молнию до самого подбородка и набрал номер Михаила Марковича.
- Здравствуйте, товарищ! – прогарцевал Гуревич. – Быстро вы на сей раз соскучились по моему голосу…
- И вам не хворать! - попытался попасть в ритм Антон, но прозвучало это, как ему показалось, довольно уныло. - Оно так, конечно, но, к сожалению, дело не только в этом.
- А в чем же? – спросил Гуревич без особой настороженности: видимо, он подумал, что речь идет о необходимости иначе оформить какой-нибудь отчет, акт, счет или дослать недостающую бумагу, или, на худой конец, сделать в рамках договорных отношений с Топливной компанией что-нибудь непредусмотренное.
- Мои опасения, тебе давеча высказанные, материализовались.
- Какие такие опасения?
В голосе Михаила Марковича очевидно звучало искреннее непонимание, и Щеглов даже подумал: неужели вчера тот все пропустил мимо ушей? А диалог, значит, симулировал исключительно из соображений должной корректности?
- Опасения по поводу моего дальнейшего пребывания… ну, там, где я, соответственно, пребываю…
- Вы не могли бы не столь иносказательно? Поясните, пожалуйста! - уже нетерпеливо, но все же сохраняя в голосе всю возможную предупредительность, попросил Гуревич.
- Да какая тут, Миш, иносказательность? – едва сдержал свое раздражение Щеглов. - Увольняют меня, вот и все.
- Так ты вчера…
Михаил Маркович начал, но не закончил фразу, решив, вероятно, что она неуместна; но Антон и так понял, без завершения.
- Нет-нет, вчера, когда мы разговаривали, я, конечно, ничего не знал. Узнал ближе к вечеру. Сразу не позвонил – ты уж извини; огорошило меня малость, да ведь и день рождения жены еще был. А сегодня – пока управлению объявить, пока то, пока сё; в общем, голова кругом. Надо было раньше, каюсь, но так уж получилось.
- Да бросьте, о чем речь? – весьма озадаченным голосом проговорил Гуревич. - Понятно, не до того было, какие тут могут быть вопросы? Но что все-таки случилось? Из-за чего? Из-за вот этой истории, что ты должен был и там, и тут наличествовать? Или что-то другое? И как вообще это все произошло, как выглядело?
Антон заключил: нет, значит, вчера Гуревич все-таки слушал его достаточно внимательно. мимо.
- Не знаю, Миш. Мне не объяснили. Не думаю, чтобы из-за совещания. С Ковыляевым я вообще не общался, только с кадровиком. Разойтись предложено по-хорошему, по соглашению сторон. Честно говоря, ничего выяснять мне и не хочется. Не желают они меня – ну и не надо.
- А с какого числа условились?
- Завтра – последний день.
- Да-а-а… - обескураженно протянул Гуревич. – Однако оперативненько… Думаешь, безвозвратно? То есть Марченко не сможет переиграть?
- Никаких сомнений. Соглашение сторон, правда, еще не подписали, а это как раз Марченко должен сделать, но, учитывая то, что он мне даже еще не звонил… Да и по всем остальным каналам тоже все подтвердили.
- И тоже – ничего не уточняя?
- Ничего. Вообще – ощущение такое, что никто ничего и не знает. Не удивлюсь, если и нет никаких причин. Ударило что-нибудь Ковыляеву голову – вот и все причине. Да в общем, и неважно это. Но то, что окончательно, - это точно.
- Сочувствую Вам, сочувствую, - по-прежнему разочарованно, но явно пытаясь не давать повода подумать, он и в самом деле разочарован, проговорил Михаил Маркович. - Даже как-то не верится, если честно. Разговоры все-таки, понимаете, это одно, а тут… В любом случае, ты, главное, не унывай, конечно. Ну и на поддержку на нашу, понятное дело… Я вчера, как ты понимаешь, тоже, конечно, ни о чем таком не думал, но от слов своих не только не отказываюсь, но и всячески их подтверждаю, ты не сомневайся…
Именно это Щеглов и хотел услышать от Гуревича, и даже, наверное, именно за этим, в первую очередь, он и звонил сейчас ему; и Михаил Маркович, казалось бы, не откладывая в долгий ящик, выказал полное соответствие этим ожиданиям. Если вчера декларируемую им готовность подставить плечо можно было записать как на счет меркантильности, так и на счет безответственности, то уж сейчас-то Гуревичу, с его-то весьма практическим еврейским умом, должно было быть на сто процентов очевидно: обхаживать Антона нет особого смысла, а вот данные ему обещания уже в самом скором времени потребуют вполне конкретных действий.
- …Не думаю, правда, что наша скромная обитель покажется тебе шибко привлекательным местом, - сманеврировал между тем Гуревич. – С твоими-то масштабами… ну разве что на время. Не думаю, что тебе придется сильно у нас задержаться.
Михаил Маркович сделал паузу. Антон слушал молча, слегка напрягшись.
- Впрочем, - торопливо добавил Гуревич, почувствовав повисшую неловкость, - речь, конечно, лишь о том, что ты, я уверен, довольно быстро и без особых проблем найдешь себе применение получше и повыгоднее. Мы же, хоть наши возможности и весьма скромны, этому всячески постараемся способствовать. Если же ты сочтешь, что тебе интересен наш формат – могу заверить: я буду только рад работать, что называется, бок о бок.
Слегла отлегло.
- Спасибо, товарищ! - поблагодарил Щеглов. – Посмотрим, как сложится.
- А в чьи, так сказать, надежные руки, разрешите поинтересоваться?
- Пока Скрипка, полагаю. Не думаю, чтоб прямо сразу кого-то со стороны… но также не уверен, что этого не произойдет в дальнейшем. Если он усидит… это неплохо будет, конечно. Может, в ближайшие дни что-то и прояснится. Формально я завтра еще работаю.
- Да-да… Ты не подумай, пожалуйста, от этого сказанное мною никак не зависит. Просто, как ты понимаешь, хотелось бы максимально сохранить отношения с уважаемой организацией… Ведь, по понятным причинам, именно на данный, скажем так, проект нами были брошены основные силы, особенно в последнее время, в связи с, так сказать, расширением и углублением. Не хочу быть понятым превратно – правда же, не хочу. О диверсификации никто не забывал, поэтому никакой катастрофы тоже, конечно, не предвидится. Как будет оно, так и будет, и ежели надлежит на пути нашем встретить нам те или иные трудности, значит, так тому и быть. И будем мы их, стало быть, преодолевать… совместными, само собой, усилиями. Неприятно несколько, когда эти трудности подстерегают на определенном, что называется, рубеже… то есть в своего рода переходный период, как раз когда мы сосредоточили массу усилий в одном направлении и еще не успели укрепиться на остальных. Но, так или иначе, мы будем, конечно, исходить из реалий и…
Слушая Михаила Марковича, Щеглов в какой уже раз за последние два дня ощутил себя так, будто на уже тлеющий где-то в глубинах его глубин костерок кто-то незримый, но действующий через вполне конкретные и хорошо ему знакомые тела, кто-то при этом очень и очень могущественный, осторожно, но настойчиво подает новые и новые порции воздуха. Неопределенность формулировок, перманентная обусловленность обещаний, ходульная вежливость словоформ, сплошь и рядом в прямом и переносном смысле прячущиеся глаза – все было так, словно бы и все люди вокруг, в том числе те, кого считал он близкими и надежными, и даже как будто и все предметы, и весь окружающий пейзаж – все словно бы растворялось, становилось проницаемым, эфемерным; это вызывало в нем и страх, и глухое раздражение, и злость, и почти что бешенство, но вместе с тем и странное, малообъяснимое злорадство – так, будто на каждом шагу он просто убеждался в том, что и без того знал заранее, или так, будто, поспорив с кем-то, торжествовал в своей правоте, или даже так, будто прыгая от радости, кричал, что посрамил все тех, кто пытался убедить его в существовании настоящей добродетели.
В результате к тому моменту, когда Гуревич в очередной раз попытался выстроить из букв и слов некую витиеватость на тему одновременно и важности, и неважности сохранения обильного потока финансовых вливаний в его контору, а заодно и в его личный кошелек со стороны Топливной компании, самому Щеглову больше всего захотелось уже не какой-либо определенности, а скорейшего завершения этого разговора.
Ко всему – из школы вышел охранник и, встав в паре метров от Антона, явно показывал своим видом терпеливое, но не до бесконечности ожидание.
- Ладно, это и так понятно, - не слишком вежливо перебил в итоге Гуревича Щеглов. - Для меня от этого, знаешь, тоже немало зависит. Понятно, что пропорции в любом случае какие-то пересмотрятся, но пока надеюсь… Короче, это, думаю, не предмет телефонного разговора.
- Согласен-согласен! - проворковал Гуревич. – Нужно, нужно в самое ближайшее время встретиться. В самое ближайшее… чтобы об этом обо всем пообщаться очно. Ну и не только, конечно, и даже не столько для этого, нет… Такой момент… поверь, весьма и весьма сочувствую. Всей душой с тобою…
- Встретиться – да, обязательно! - снова торопливо прервал его Антон, - Не сочти за невежливость, не завтра только. В конторе дела закончу… и проводы мне еще тут решили устроить. Может, на выходных, а? Или в понедельник - в самом крайнем случае.
- Нет проблем, давай. Как только ты сможешь.
- Хорошо, тогда позвоню. Завтра, ну или уже в субботу.
- Решено. Я…
Гуревич, по всей видимости, хотел выдавить из себя еще что-то церемониальное, но Антон, не дожидаясь, нажал на кнопку отбоя.
- Кого-то ждете? – спросил у него охранник.
Щеглов вопросительно, ничего не отвечая, посмотрел на него. Еще не совсем переключившись, он всеми силами пытался заставить себя не думать о том, чего же все-таки хотел Гуревич больше: предупредить его волнения в свете возможных проблем с контрактами, или побудить именно об этих контрактах и волноваться в первую очередь.
- Я должен закрыть калитку, - услышал он. – Положено.
- Нет, не жду. Ухожу, понял, - ответил, очнувшись, Антон. – Учился тут просто. Когда-то. Сейчас, уже встаю.
- А-а-а, - пробурчал охранник – как будто слегка пристыженно. – Ну посидите, раз так. Ничего, закрою чуть позже. Не очень долго только.
- Да нет, я правда пойду, – сказал, поднимаясь, Щеглов. – Замыкайте, зачем нарушать?
К калитке пошли вместе.
- Действительно здесь учились? – спросил охранник. – Когда?
Антон назвал год окончания.
- А-а-а… - тот грустно вздохнул. – Тогда друг друга не вспомним, конечно. Я – раньше, на десять как раз лет.
На вид Щеглов бы ему дал все шестьдесят.
*****
Выйдя за забор, он медленно побрел обратно во двор. От усталости ныли ноги. Никаких новых ощущений от посещения малой родины уже не ожидалось: декорации – и те не так уж сильно здесь, как выяснилось, поменялись. Сразу уезжать – все равно было, конечно, жаль: когда еще выберешься? Выберешься ли вообще?
Смеркалось, но в окнах «его» квартиры по-прежнему не горел свет. Антон помнил: по вечерам, поскольку окна выходили на северо-восток, включать свет приходилось довольно рано. И это означало: в квартире никого нет; и от этого стало ему почему-то горько. Подумал: так, наверное, чувствует себя человек, заставший на месте своего дома развалины; воспоминания есть, но им словно бы не на что опереться – ничто материальное их не подтверждает.
Остановившись напротив подъезда, Антон прислонился к большому, старому тополю – одному из тех, что служили им штангами дворовых футбольных ворот.
Вспомнилось почему-то, вспомнилось именно на этом месте: а ведь Таня не любила здесь бывать. Говорила: квартира маленькая, не хочу стеснять. И район ей этот не нравился. Да и тот не любила, где выросла сама. Оставались поначалу больше у нее, а потом – ездили на «Университет». Потом почти уже и жили там – когда умерли ее старики. Потом дурацкий этот обмен: об этом и сейчас думать больно, тяжко, горько, и стыдно, очень стыдно это вспоминать. Будто отнял у нее что-то – отнял тогда, когда она не могла воспротивиться… И возместил вроде вдесятеро: и ни в чем ей нет отказа, и все имущество – на ее имя; а все равно – вспомнишь и тошно. И забыть – никак. Женаты ведь даже не были. Боже, и как только в глаза глядел…
Тошно…
До сих пор тошно до дрожи от безысходно-промозглого кошмара тех лет. Тех, что были уже после этой истории с квартирой. Первый этаж, одна комната, кухня – шесть метров, железная дорога за окном, алкаши через стенку… Могли бы жить по-человечески, могли бы сразу – и как это так получилось? Бедность, беспомощная зависимость от подачек родителей, попрёки, а зарплата его – еле прокормиться. И Танина беременность, и его вымученное предложение ей наконец расписаться. И чего, спрашивается, тянул, чего ждал? Уж тогда-то тогда – ни о ком, кроме нее…
Вспомнилась и их с Таней свадьба: тоже вся какая-то вымученная, будто чужая, будто не их… Для родителей, для родственников, для знакомых родителей, для нужных им людей – нет, только не для них с Таней… Мерседесы, дорогой ресторан; на фотографиях: красавица Таня, вся в белом – но живот уже чуть, самую малость заметен и он, пьяный, в съехавшем набок идиотски цветастом галстуке... Всеми силами изображать радость, счастье, достаток – зачем все это, зачем? Потому что так хочется матери; а вечером им опять в свою конуру…
Потом Настя – такое светлое, такое настоящее, такое безоглядное счастье! Такое недолгое, словно бы сразу придавленное, словно бы брошенное оземь…
А потом… Потом было то, что точно лучше не вспоминать никогда…
Стыдно… Не горько, не больно, именно стыдно: так, как, наверное, должно быть стыдно за трусость, за слабость, за малодушие. Их, кажется, не было? Но стыдно-то так, будто только они и были…
Нет, ни здесь, ни после – никогда он не был счастлив сам, никогда не умел сделать счастливой Таню. Ни Таню, ни кого-то другого, вообще никого. Никогда у него это не получалось.
Вечный неудачник, никогда не оправдывающий надежд тех, кто в него поверил.
*****
Не потому ли так не хотелось сюда? Не потому ли, что по какой-то причине именно эти серые дома, эти маленькие окна и не слишком опрятные подъезды чересчур остро ставили перед ним неприятные вопросы его настоящего – вопросы, на которые так не хотелось отвечать? И сейчас не хотелось. Не потому ли, что именно здесь была та развилка, на которой – что-то не то было со сделанным выбором? И для того, чтобы об этом забыть, понадобилось вовсе закрыть эту дверь; закрыть и отгородить себя ею от того, о чем неприятно думать и вспоминать.
Но почему же тогда именно сейчас он вдруг и без какого-либо видимого повода оказался здесь? Почему – именно тогда, когда весь тот мир, который он так тщательно оберегал от неудобных мыслей и чувств, в несколько коротких мгновений рухнул в пропасть? Зачем, зачем – он приехал?! Коньяк или для чего-то сейчас это было нужно: попробовать дотянуться до такого себя, который еще не прошел загадочное распутье?
И странно: то, что вспоминалось ему теперь, было больше не из детства; но именно это и возвращало его сюда. То, что всеми силами стремился он забыть, всплывало калейдоскопом, постепенно выстраиваясь перед глазами в хронологически безупречном порядке; так, будто откуда-то подул свежий ветер и перед ним вдруг открылась затянутая до этого плотным туманом дорога – та, по которой однажды он уже прошел, та, по которой теперь ему нужно было пройти снова, и туда, и обратно.
Та пачка сигарет с Таниным телефоном – он вдруг увидел ее как наяву, почти осязаемо ощутил ее у себя в кармане. Такая девушка пишет ему свой телефон – возможно ли? Она - божественно прекрасна, она несравненна – и он: разве это может быть реально?
Как долго он в это не верил! В ее глазах блестели слезы, когда они расставались после свиданий, – и так было каждый раз; ее глаза – любили, любили сразу и без компромиссов. Он тоже любил, но… что было в его глазах? Наверное, там была тоска. А Таня – ведь она всегда на свой счет…
*****
Нет, тоска в его глазах – она точно была не про Таню. Непросто было тогда с родителями, и в первую очередь, конечно, с матерью: с утратой эксклюзивного права на внимание единственного сына та изначально не собиралась мириться. Ответом на то, что это все же случилось, стала тогда для Антона трансформация заботливой и любящей родительницы в невыносимо-истеричное, требовательно-недовольное существо, совместная жизнь с которым стала настоящим адом. Потоки бессмысленных претензий, картинная поза жертвы, и так – каждый день; и все повернулось настолько быстро и настолько диаметрально, что стало понятно: так на самом деле всегда и было.
Досадно подвел и отец. Его смена декораций и ролей вполне устроила. Теперь не ему, а его сыну приходилось испытывать на себе матриархальные притязания, и он не нашел в себе сил отказаться от такого подарка судьбы. Отец, до этого казавшийся Антону надежным, всезнающим, всесильным, подставил его ради себя – и с этим тоже пришлось справляться без какой-либо подготовки.
Тяжело и обидно – терзали его память и эти годы. Те, что были еще «до». Недолго, всего два, может, три. И долго – целых два, целых три. Ежеминутно – тяжкой ношей на надорванной родительской спине: «о себе надолго придется забыть», «обязаны помогать детям», «даже не мечтаем», «счастье не на этом свете»… Как с этим – уйти в свою собственную, в отдельную жизнь? Как отринуть, как заподозрить неискренность, как допустить умышленный обман? Зачем, почему, для чего? Ревность? Но с Таней все прекрасно: «милая девочка», «любимая дочка». Таня – и сама в это верила.
Да, все сходилось на нем – и сошлось. Регулярные спектакли, которые закатывала мать, а в ход шло все: истерики, скандалы, мнимые депрессии, притворные болезни, симуляция попыток суицида и жалобы, жалобы, жалобы всем вокруг… Сработало – и случилось то, что случилось. Это сейчас он видел: со стороны матери – манипуляция, со стороны отца – предательство, ну а со своей – попытка к бегству; а тогда казалось: помочь родителям, ведь и они – помогают…За что же им и впрямь «всю жизнь в этой дыре»… Был ли тогда, у него, двадцатилетнего, хоть один шанс разобраться? Был ли шанс не дать использовать себя? Был ли – не использовать Таню? Был ли хотя бы мизерный шанс поступить правильно… Хотелось избавить Таню от своего семейного кошмара, хотелось и, чего греха таить, избавиться от него самому. Хотелось откупиться, но было нечем… и вот, откупился Таниным, откупился – ею… Тогда не казалось, что откупался; но после – никогда и не казалось: ни что избавился, ни что избавил.
А ее глаза – он и сейчас видел их. Доверчивые, бесхитростные, теплые, близкие. Она ведь даже никому ничего не сказала…
А потом… потом были Вешняки, железная дорога, пустые банки с детским питанием; потом- – уже не было таких ее глаз.
*****
Стыдно… Стыдно, что унизил ее, что ею воспользовался. Стыдно, что растоптал доверие – и уже тогда; а сколько всего еще случилось после?
Вдруг подумалось дикое: а если бы после того «обмена» он так и не женился бы на Тане, а бросил бы ее, или даже кинул, выгнав, обобранную, обратно к матери, было бы это лучше или хуже? Кто знает: ведь, как ни странно, это, возможно, было бы для нее понятнее, а с его стороны – в чем-то даже честнее; ведь тогда он хотя бы однозначно принял бы чью-то сторону. А так: и нашим, и вашим… и как доверять такому?
Лучше или хуже было и всегда поступать так: делая то, что разрушает доверие, самому себе в этом не признаваться? И больше: лгать себе, что это во благо… Борясь со своим навязанным и потому таким навязчивым чувством вины, Таню—то он никогда и не видел. Не пытался увидеть, не пытался понять; и хуже – воспринимал как данность. Только вот вчера, кажется, перестал так воспринимать…
Как это получилось? Как изначальное его в себя неверие, как ощущение нереальности от той пачки сигарет с ее телефоном превратилось в самоуверенность? Где, в какой момент это произошло? Неужели тогда, когда появилась возможность откупаться? Неужели вот так просто, пошло, приземленно, неужели и в его жизни все тоже получилось именно так – как у всех? Недвижимость, машины, всякие цацки, просто деньги наконец – словом, компенсация нематериального (ведь ни чувство вины, ни чувство долга – как ни назови, руками не пощупаешь) материальным… И компенсация – кому? Тане – да ведь ей это всё… Стоит ли удивляться, что в итоге их близость все эти годы словно бы измельчалась, превращалась в пыль и утекала сквозь с пальцы? Стоит ли, если он сам прятался от этой близости, старательно огораживался предметами?
И с Настей ведь, и с ней: не дорогие развлечения, не дурацкие детские клубы с аниматорами, не игрушки, не наряды, не «все включено», не это, а совсем другое ждет она от него больше всего: в субботу или в воскресенье съездить в Ясенево, чтобы там «поиграть с Андрюшей»; не затем ли все это, что только так и может она, кажется, заставить своего постоянно занятого страшно важными, важнее ее, делами отца обратить на себя внимание? Ведь туда он не берет свою проклятую трубку – да и то: не берет только потому, что «неудобно перед Егором»…
*****
Пройдена ли уже точка возврата? Не слишком ли долго и самого себя, и свою жизнь он видел в искаженных зеркалах, не слишком ли долго дышал отравленным воздухом? Не слишком ли затянулось это Зазеркалье, не слишком ли долго плутал он по лабиринту, не слишком ли глубоко втянулся в него? Искал своего Минотавра, но так и не нашел, только заблудился…
И жил, и выход искал не в том измерении: в пространстве; а нужно-то было, оказывается, во времени: переместиться сюда, назад, хотя бы для того, чтобы получить возможность выглянуть за пределы и сделать отрезвляющий вдох.
Туман рассеялся быстро, все стало на свои места: и правда трусливо, и правда ничтожно, и правда малодушно. И тогда, и многие годы потом, и сейчас.
Что же делать теперь?
Скорее назад, скорее к ним: к Тане, к Насте; быть может, они еще смогут услышать его? Быть может, еще смогут поверить?
Скорее-скорее – пока не поздно. Покуда еще есть что сказать…
*****
Совсем забыв: и о разбитости, и об усталости, почти бегом бросился Антон обратно к метро; но уже через сотню метров и том, и о другом снова пришлось вспомнить: ватно заныло все тело, едва не подкосились ноги. Остановившись, дежурно подумал о вреде зеленого змия и о непредсказуемости его проявлений; впрочем, вслед за тем и том, что именно благодаря ему он здесь и оказался. Теперь, стало быть, благодаря ему же не может и быстро уйти; ну а раз так – быть может, стоит прислушаться? Извиниться перед Таней и Настей за всё и за всякое: получасом раньше, получасом позже – что от этого измениться?
Тем более – когда еще окажешься здесь? Нет никаких причин, почему бы не пройтись не спеша: хотя бы для того, чтобы глотнуть еще немного свежего воздуха. Теперь до Волгоградки; сначала пешком, потом на автобусе. И хот-дог еще один купить у метро – если, конечно, хватит наличных…
Вернувшись назад, Щеглов еще раз окинул взглядом «свой» двор. На шестом этаже свет так и не зажегся, и Антон, почему-то почувствовав себя от этого так, будто с души его упал последний камень, повернулся и потихоньку (а быстро на еле идущих ногах и не получилось бы), но более не оборачиваясь, заковылял прочь.
Выйдя на ближайшую улицу, он двинулся по ней в сторону Самаркандского бульвара. Медленно, теперь, наверное, еще и нарочито не спеша, Антон брел мимо слишком хорошо знакомых ему девятиэтажек, а закатное солнце, словно бы приветствуя и сразу провожая его, вспыхивало ярко-красными бликами в их маленьких окнах.
1.«Как в дурных романах» - имеется в виду рассказ немецкого писателя Генриха Белля «Как в плохих романах» (“Wie in schlechten Romanen”). Рассказ заканчивается фразой: «Как в плохих романах, в точности».
2.«Гонки на лафетах» - период с 1982 по 1985 гг., когда представители советского руководства один за другим в течение достаточно непродолжительного периода уходили из жизни вследствие старости и болезней. Это стало результатом длительного отсутствия прилива свежей крови в государственное руководство в так называемый «период застоя» с 1964 по 1982 гг.
3.5-е и 20-е числа каждого месяца – дни выплаты аванса и зарплаты.
4.Имеются в виду ценные бумаги.
5.«Удвоение ВВП за 10 лет» было объявлено государственным руководством РФ целью для национальной экономики в 2003-м году. Цель, естественно, достигнута не была: с тех пор рост ВВП несколько раз сменялся падением, а происходило вследствие сырьевого характера российской экономки синхронно с изменением цен на энергоносители (в основном, конечно, на нефть) на мировом рынке.
6.Имеется в виду гидроразрыв пласта – технология увеличения нефтеотдачи. Изначально разрабатывалась и применялась на старых, выработанных месторождениях – для того, чтобы повысить коэффициент извлечения нефти. В постсоветский период российские нефтяные компании начали активно применять гидроразрывы и на относительно молодых месторождениях, в результате чего после резкого роста добычи происходило ее обвальное падение из-за обводнения скважин, а коэффициент извлечения нефти значительно уменьшался.
7.Имеется в виду реконструкция нефтеперерабатывающих заводов и введение в эксплуатацию новых производственных установок.
8.Планы увеличения экспорта нефти в Китай связаны с развитием трубопроводного транспорта и железнодорожного сообщения, что подразумевает возникновение зависимости поставщика от потребителя, то есть фактически односторонний диктат цен.
9.Бензин АИ-92; имеется в виду отсталость российских нефтеперерабатывающих заводов.
10.Имеются в виду кредиты американских и европейских банков.
11.Имеется в виду кризис 1998-го года, сопровождавшийся резкой девальвацией рубля.
12.Акционерное общество.
13.Имеется в виду создание вертикально-интегрированных, то есть включающих в себя предприятия полной производственной цепочки (добыча, переработка, сбыт), компаний в нефтяной промышленности.
14.Имеются в виду цены на нефть и сырье в целом.
15.«Индекс Биг-Мака (Big Mac Index) – неофициальная методика, применяемая для оценки паритета реальной стоимости валют. В ее основе которой стоимость гамбургера Big Mac в сети закусочных McDonalds в разных странах. Оценка по «индексу Биг-Мака» содержит определенные изъяны, однако, как правило, достаточно точно отражает фундаментальный характер недооценки или переоценки региональных валют по отношению к основной резервной валюте мира. По состоянию на середину 2008 г. стоимость одного «бигмака» в США составляла 3,57 доллара, а в РФ - 2,54 доллара, то есть российская национальная валюта была недооценена на отношение первой цифры ко второй. (паритет составляет 0,71 к 1, стало быть, курс рубля должен был быть выше на 29% (около 17 рублей за доллар на тот момент)). В 2016 году ситуация с индексом «бигмака» стала для России еще печальнее: при среднегодовом курсе около 65 рублей за доллар США (включая скачок до 80 рублей за доллар в начале года) рубль был недооценен в 2,5 раза (его паритетный курс должен был составлять 26 рублей за доллар).
16.«Обналичивание лоббистского ресурса» – имеется в виду использование в целях получения преимуществ в коммерческой деятельности связей во властных структурах.
17.От англ. Human Resources.
18.Человек потребляющий.
19.Человек прямоходящий.
20.См. «Техническая ошибка».
21.Имеется в виду анекдот про два сценария выхода из кризиса: реальный, состоящий в том, что прилетят инопланетяне и решат насущные проблемы, и фантастический, состоящий в том, что люди справятся сами.
22.См. предыдущую сноску.
23.Имеется в виду Дмитрий Карамазов.
24.Несколько десятков тысяч долларов США.
25.Тысяча долларов США.
26.Речь идет о ставших достоянием гласности подробностях «отдыха» в Куршевеле представителей российской олигархии, с многомиллионными затратами на спиртное и проституток, в том числе несовершеннолетних.
27.Типовой проект школьных зданий 65-426/1 (также его называли «Самолетик»), представляет собой два корпуса, соединенных переходом; сверху здание похоже на букву «Н».
28.В 1989 году советские школы были переведены на одиннадцатилетний цикл обучения; те, кто учился в это время в школе, «перескакивали» через год (например, из 8-го класса в 10-й), отсюда путаница.
29.Имеются в виду ориентированные на восстановление прежних контактов социальные сети, в частности, взрыв популярности сайта odnoklassniki.ru (ok.ru).
Другая жизнь. Часть третья, продолжение
© Copyright: Степаненко Александр, 2025
Свидетельство о публикации №225040601627
Свидетельство о публикации №225040601627
Рецензии