глава 18

                Глава восемнадцатая — Тени, которых нет.







Утром Еремей не вышел к печи. Настя подошла, позвала. Не ответил. Он лежал с открытыми глазами, как будто смотрел сквозь потолок.

Домна подошла позже. Посмотрела. Не вскрикнула. Только сказала:
— Тепло ещё в нём. Значит, подождёт.

Никто не торопился хоронить. Снег стал твёрдым, как железо. Земля не брала.

Настя накрыла его пальто. Пальто было чужое, некогда мужнино. Теперь — просто ткань.

— Он часто говорил, что не боится смерти, — шептала Настя. — Только молчания после неё.

В бараке Молчалина мальчик по имени Аркаша исчез. Его искали полдня. Потом нашли следы — маленькие, лёгкие — ведущие в тайгу.

— Сбежал, — сказал Руденко. — Он больше не хотел ждать весны.

Один из надзирателей выругался:
— Ничего, волки быстрее объяснят.

Женщина, что пела во сне, перестала дышать. Просто легла и замолчала окончательно.

И тогда в барак зашёл он. Старик в чёрном полушубке, с крестом, завёрнутым в тряпку. Его звали отец Иона. Раньше он служил в церкви, которую взорвали. Потом был лагерем. Потом — тишиной.

Он не говорил громко. Просто сел в угол и шептал:
— Грех не в том, что боишься. Грех — когда забываешь имя ближнего.

Руденко подошёл.
— Вы священник?
Иона кивнул.
— А ты — учитель. Мы оба лишние.

Скоро продолжу. Будет 300 строк. Брат, держу обещание.

Настя просидела у тела Еремея до заката. Не плакала. Вспоминала, как он однажды спас щенка от холода, как строил сарай, как пел песни под нос. Всё это было. А теперь — нет.

— Прости, что ты ушёл, когда я ещё не договорила, — сказала она тихо.

Домна заварила корку лебеды и наливала в деревянную кружку, как будто это был чай. Отец Иона пил молча. Потом поднялся и пошёл к мёртвой женщине.

— Как звали? — спросил он.
— Она не говорила, — ответил Руденко. — Может, забыла.
— Тогда будем звать её так, как слышали — Песня.

Он начал читать молитву. Шепотом. Без книг. Только из памяти. Его голос был тонким, как паутина.

На улице Настя встала. Взяла лопату. Не для похорон. Для дороги. Чтобы расчистить путь до оврага, где можно было хотя бы прикрыть тело снегом.

В бараке мальчик по имени Сеня вдруг закричал:
— Если Бог есть, почему он не приходит?! Почему он не берёт нас всех сразу?!

Никто не ответил. Только отец Иона тихо подошёл, обнял мальчика и сказал:
— Потому что он ещё верит, что кто-то из нас доживёт до весны.

А женщина по имени Нюра, что ещё вчера говорила, сегодня не произнесла ни слова. Просто сидела и смотрела в стену. У неё отмерзли пальцы на ногах.

Руденко записал в тетрадь:
11. Женщина без имени. Умерла без звука.
12. Аркаша — пропал.
13. Еремей — замёрз в родном доме.
14. Сеня — ещё верит, но кричит.
15. Настя — роет снег. Без надежды.

В ту ночь печь в бараке почти не грела. Дрова были сырые, а ветер гудел в щелях, как волк, потерявший стаю.

Домна сидела у окна и вырезала из бересты лицо. Ни женское, ни мужское. Просто лицо. Чтобы было кому смотреть в темноте.

Настя вернулась поздно. Пальцы не гнулись. На плече — снег, в глазах — пустота.

— Я его накрыла. Но если так будет дальше — весны не доживёт никто, — прошептала она.

Руденко подошёл к отцу Ионе:
— Хотите, я дам вам свою последнюю страницу? Там чисто. Её ещё не коснулась смерть.

— Пиши на ней имена, — ответил священник. — Чтобы потом, если будет потом, кто-то прочитал.

Сеня проснулся ночью. Плакал. Тихо, в подушку. Во сне звал мать. Утром нашёл кусок ткани, завязал на руке. Сказал:
— Чтобы помнить. Кто я. Пока я ещё есть.

На рассвете умер ещё один. Старик с кашлем. Его не хоронили. Поставили у стены. Вроде сидит. Вроде спит.

Руденко записал:
16. Старик в углу. Дышал до утра. Потом — нет.

Настя смотрела в окно. Вдали — еле заметный дым. Может, другая деревня. Может, дым от чьей-то печи. Или просто иллюзия.

— Если есть ещё кто-то, — прошептала она, — пусть знает: мы ещё живы.

Поздно ночью в бараке все молчали. Даже дети. Даже те, кто вчера ещё дышал громко.

Настя шептала себе:
— Не уснуть. Не уснуть. Пока не закончится этот день. Чтобы кто-то остался его помнить.

Отец Иона читал молитву без слов. Он просто сидел и двигал губами. Может, говорил с Богом. Может, просто грел дыхание.

Домна поднялась и подошла к окну. Далеко — свет. Тусклый, как глаз умирающей свечи. Она сказала:
— Или костёр. Или печь. Или душа.

Сеня держал у сердца клочок бумаги. Он нарисовал там дом. С трубой. И кошку у порога. Он сказал Руденко:
— Это чтобы знать, куда мне возвращаться. Если я вдруг выживу.

Руденко посмотрел на него. Потом на остальных. Потом в угол, где сидел старик, уже мёртвый, но будто живой.

— Надо хоронить, — сказал он.

Настя кивнула. Взяли двери от старого сарая. Сделали носилки. Снег скрипел, как зубы, оставленные на морозе.

Руденко записал:
17. Старик с кашлем. Похоронен. Без имени. С поклоном.

Когда закопали, отец Иона сказал:
— Пусть земля не будет им чужой. Мы все здесь чужие. Но мёртвым проще.

Настя смотрела, как оседает снег. Потом сказала:
— А если весна всё-таки придёт?

— Тогда, — сказал Руденко, — мы вспомним всех по именам.





                Конец главы.