Глава третья. И она может любить

ДОСТОЕВСКИЙ. ВОСКРЕСЕНИЕ В НОВУЮ ЖИЗНЬ


Но это время прошло, и теперь оно сзади меня,
как тяжелый сон, так же как выход из каторги
представлялся мне прежде, как светлое пробуждение
и воскресение в новую жизнь.
Д о с т о е в в с к и й

Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.
П у ш к и н

                Глава третья. И она может любить

... я давно уже люблю эту женщину и знаю,
что и она может любить.
Д о с т о е в в с к и й

     Переписка Достоевского с Марьей Дмитриевной, после ее отъезда, продолжалась, но не всегда радовала его. В последнее время из Кузнецка приходили безотрадные вести, одна тревожнее другой. Письма ее были переполнены жалобами на неизлечимую болезнь мужа, на свою болезнь и полное свое  одиночество. Все чаще ею стал упоминаться молодой учитель, товарищ ее мужа по училищу. Он занимался с их сыном,  а Марья Дмитриевна давала ему уроки французского языка. С каждым письмом отзывы о нем становились все восторженнее и восторженнее, восхвалялась его доброта, его привязанность и его высокая душа.

     «Достоевский терзался ревностью, — вспоминает Александр Егорович Врангель,  — жутко было смотреть на его мрачное настроение, отражавшееся на его здоровье. Мне страшно стало жаль его, и я решился устроить ему свидание с Марией Дмитриевной на полпути между Кузнецком и Семипалатинском в Змиеве, куда еще недавно нас так радушно зазывал горный генерал Г. <ернгросс>. Очень я рассчитывал также, что эта встреча и объяснение положат конец несчастному роману Достоевского.  <…>
     Губернатор и батальонный командир Ф. М. наотрез уж два раза отказали отпустить его со мною в Змиев. Ну, думаю, была не была. Открыл мой план Достоевскому. Он радостно ухватился за него; совсем ожил мой Ф. М., больно уж влюблен был бедняга. Немедля я написал в Кузнецк Марии Дмитриевне, убеждая ее непременно приехать к назначенному дню в Змиев. В городе же распустил слух, что после припадка Ф. М. так слаб, что лежит. Дал знать и батальонному командиру Достоевского; говорю: "болен бедняга, лежит и лечит его военный врач Lamotte".  А Lamotte, конечно, за нас, друг наш был, чудной, благородной души человек, поляк, студент бывшего Виленского университета, выслан был сюда на службу из-за политического какого-то дела. Прислуге моей было приказано всем говорить, что Достоевский болен и лежит у нас. Закрыли ставни, чтобы как будто не потревожить больного. Велено никого не принимать. На счастье наше все высшее начальство, начиная с военного губернатора, только что выехало в степи» (Барон Врангель А. Е. Мои воспоминания о Ф. М. Достоевском в Сибири. 1854—56 гг. СПб., 1912).
 
     В конце июня 1855 года  Достоевский и Врангель благословясь,  вечером двинулись в путь.  Не ехали, а вихрем неслись и уже на  утро были в Змиеве. Каково же было отчаяние Достоевского, когда стало известно, что Марья  Дмитриевна не приедет. От нее на имя Федора Михайловича было  было передано письмо, в котором она извещала, что мужу значительно хуже, отлучиться не может, да и приехать не на что.

     «Настроение Достоевского описывать не берусь, — продолжает свой рассказ Врангель, — я только ломал себе голову, каким способом я его успокою. В тот же день мы поскакали обратно и, отмахав 300 верст в 28 часов "по-сибирски", счастливо добрались домой, переоделись и, как ни в чем не бывало, пошли в гости. Так никто никогда в Семипалатинске и не узнал о нашей проделке».
   
      И потекла по-прежнему солдатская жизнь. Достоевский принимает участие в подготовке к смотру войск, который должен был провести командующий Отдельным Сибирским корпусом, генерал-губернатор Западной Сибири Г. X. Гасфорт.

      В начале июля, наконец, пришло известие, что генерал-губернатор Гасфорд выехал из Омска в Копал, затем посетит Верный и через две-три недели  прибудет в Семипалатинск. Все встрепенулось, всё приводилось в порядок, чистилось и красилось. Особенно интересовались, кто из чиновников Омского Главного Управления будет сопровождать генерала для ревизии?

      В день приезда, уже чуть-свет, все высыпали на берег Иртыша. День был ясный, солнечный. Река была усеяна плотами и лодками. Офицеры и местные чиновники, переехали на другую сторону Иртыша к самой Киргизской слободе. Немного особняком стояли приехавшие аристократы из Омска, свысока оглядывавшие собравшихся.

      Показался, наконец, генерал-губернаторский тарантас. Лошади так неслись,  что не будь десятка услужливых чиновничьих рук, остановивших за уздцы разгоряченный восьмерик, быть бы генерал-губернатору с супругою в реке.

      Выйдя из экипажа, старик Гасфорд едва кивнув, направился в отведенный ему дом, привести себя в порядок после дороги. Приведя себя в порядок, генерал-губернатор с прибывшими чиновниками направились на ревизию дел окружного суда, затем в Областное правление.

      Перед обедом ожидался прием генерал-губернатором семипалатинского чиновничества. Представлял чиновников губернатор Спиридонов. Барон Врангель был в числе приглашенных в этот день  на торжественный обед в его честь. Вот как пишет об этом Врангель: «Во время обеда генерал наш совсем преобразился; чувствовалось, что говоришь с обыкновенным  смертным. Был в духе, расспрашивал меня о моих родных и, между прочим, сказал, что знает о моих дружеских отношениях с Достоевским. Дай, думаю, воспользуюсь его добрым настроением, расположу его в пользу Ф. М. Незадолго перед этим Достоевский написал стихи на смерть императора Николая I. Обсудив с ним, мы решили передать через Гасфорда стихи вдовствующей императрице.

     Из стихотворного послания Ф.М. Достоевского  вдовствующей императрице Александре Федоровне «На первое июля 1855 года»:

Когда настала вновь для русского народа
Эпоха славных жертв двенадцатого года
И матери, отдав царю своих сынов,
Благословили их на брань против врагов,
И облилась земля их жертвенною кровью,
И засияла Русь геройством и любовью,
Тогда раздался вдруг твой тихий, скорбный стон,
Как острие меча, проник нам в душу он,
Бедою прозвучал для русского тот час,
Смутился исполин и дрогнул в первый раз.

Как гаснет ввечеру денница в синем море,
От мира отошел супруг великий твой.
Но веровала Русь, и в час тоски и горя
Блеснул ей новый луч надежды золотой...
Свершилось, нет его! Пред ним благоговея,
Устами грешными его назвать не смею.
Свидетели о нем - бессмертные дела.
Как сирая семья, Россия зарыдала;
В испуге, в ужасе, хладея, замерла;
Но ты, лишь ты одна, всех больше потеряла!...

     Далее Врангель пишет: «На очень почтительную мою просьбу посодействовать мне в этом, Гасфорд наотрез отказал, добавив: "За бывших врагов правительства никогда я хлопотать не буду; если же в Петербурге сами вспомнят, то я противодействовать не буду". Теперь уместно будет сказать, каким образом стихи эти все-таки достигли своего назначения. Цель моя была напомнить о Достоевском, возбудить свыше интерес к нему. Писал я неоднократно отцу, всевозможным влиятельным родным, просил найти возможность передать стихи вдовствующей государыне, и, наконец, хлопоты мои увенчались успехом: стихи взялся передать его высочество принц П. Г. Ольденбургский. Принц, как известно, был большой любитель музыки и плохой композитор; дружил онъ в то время с известным пианистом Адольфом Гензельтом, который исправлял его сочинения. Гензельт же был долголетний преподаватель музыки всей нашей семье и друг дома. И вот къ нему-то и обратились мои родные. Он с готовностью исполнил нашу просьбу».
    
     На другой день был смотр войскам и в тот же день генерал-губернатор помчался со своей многочисленной свитой в Омск,— свою резиденцию. Семипалатинск принял свой обыденный сонный вид.

    После окончания военного смотра и отъезда Гасфорта солдатам был дан отдых. У Достоевского появилось больше времени для досуга. Он предпринимает еще одну попытку встретиться с Марией Дмитриевной в  Змеиногорске. Врангелю, после долгих просьб, удалось наконец, при посредстве губернатора П. М. Спиридонова получить согласие батальонного командира, подполковника Белихова на его поездку с Достоевским в Змеиногорск. куда их приглашал генерал Гернгросс. Однако Марья Дмитриевна от встречи опять уклонилась, не объяснив даже причины.

     «Мы прогостили в Змиеве пять дней, — пишет Врангель, — согласно обычаю, нам отвели квартиру у богатого купца. Радушно встретило нас горное начальство; не знали уж, как нас и развлечь, — и обеды, и пикники, а вечером даже и танцы. У полковника Полетики, управляющего заводом, был хор музыкантов, организованный из служащих завода. Все были так непринужденно веселы, просты и любезны, что и Достоевский повеселел, хотя М. Д. Исаева и на этот раз не приехала,  — муж был очень плох в то время, но, впрочем, и письма даже Достоевскому она не прислала в Змиев. А Федор Михайлович был на этот раз франт хоть куда. Впервые он снял свою солдатскую шинель и облачился в сюртук, сшитый моим Адамом, серые мои брюки, жилет и высокий стоячий накрахмаленный воротничок. Углы воротничка доходили до ушей, как носили в то время. Крахмаленная манишка и черный атласный стоячий галстук дополняли его туалет».

     По возвращении в Семипалатинск, Врангель вскоре уехал по делам службы в Барнаул и Достоевский остался один.

     14-го августа он получает от Марьи Дмитриевны извещение о смерти ее мужа. В письме она сообщает, что Исаев скончался от каменной болезни в нестерпимых страданиях, что похоронила она его на чужие деньги и, что у нее ничего не осталось, кроме долгов. Таким образом, Марья Дмитриевна осталась одна с маленьким сыном в далеком малознакомом сибирском городке без достаточных средств к существованию и надежд на благополучное будущее.

      «И осталась она после него ... в уезде далеком и зверском, и осталась в такой нищете безнадежной, что я хотя и много видел приключений различных, но даже и описать не в состоянии». Так, через много лет  Федор Михайлович напишет  об этой трагедии в своем знаменитом романе «Преступление и наказание».

     По мнению Анны Григорьевны Сниткиной, второй жены  Достоевского, Марья Дмитриевна Исаева послужила прототипом Катерины Ивановны Мармеладовой. Нетрудно заметить, что некоторые эпизоды из ее жизни похожи на то, что произошло с  выдуманной героиней этого романа.

     Фрагменты романа Преступление и наказание».   

     Раскольников тотчас признал Катерину Ивановну. Это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекрасными темно-русыми волосами и действительно с раскрасневшимися до пятен щеками. Она ходила взад и вперед по своей небольшой комнате, сжав руки на груди, с запекшимися губами и неровно, прерывисто дышала. Глаза ее блестели как в лихорадке, но взгляд был резок и неподвижен, и болезненное впечатление производило это чахоточное и взволнованное лицо, при последнем освещении догоравшего огарка, трепетавшем на лице ее.

     Тут было столько жалкого, столько страдающего в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице, в этих иссохших, запекшихся кровью губах, в этом хрипло кричащем голосе, в этом плаче навзрыд...
     Вышла замуж за первого мужа, за офицера пехотного, по любви, и с ним бежала из дому родительского. Мужа любила чрезмерно, но в картишки пустился, под суд попал, с тем и помер.

     Ты не поверишь, ты и вообразить себе не можешь, Поленька, — говорила она, ходя по комнате, — до какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит!

     После того как, получив скорбное известие из Кузнецка, Достоевский в тот же день пишет Врангелю:

     «С первого же слова прошу у Вас извинения, дорогой мой Алекс<андр> Егорович, за будущий беспорядок моего письма. Я уже уверен, что оно будет в беспорядке. Теперь два часа ночи, я написал два письма. Голова у меня болит, спать хочется и к тому же я весь расстроен. Сегодня утром получил из Кузнецка письмо. Бедный, несчастный Александр Иванович Исаев скончался. Вы не поверите, как мне жаль его, как я весь растерзан. Может быть, я только один из здешних и умел ценить его. Если были в нем недостатки, наполовину виновата в них его черная судьба. Желал бы я видеть, у кого бы хватило терпения при таких неудачах? Зато сколько доброты, сколько истинного благородства! Вы его мало знали. Боюсь, не виноват ли я перед ним, что подчас, в желчную минуту, передавал Вам, и, может быть, с излишним увлечением, одни только дурные его стороны. Он умер в нестерпимых  страданиях, но прекрасно, как дай бог умереть и нам с Вами. И смерть красна на человеке. Он умер твердо, благословляя жену и детей и только томясь об их участи. Несчастная Марья Дмитриевна сообщает мне о его смерти в малейших подробностях. Она пишет, что вспоминать эти подробности — единственная отрада ее. В самых сильных мучениях (он мучился два дня) он призывал ее, обнимал и беспрерывно повторял: "Что будет с тобою, что будет с тобою!". В мучениях о ней он забывал свои боли. Бедный! Она в отчаянии. В каждой строке письма ее видна такая грусть, что я не мог без слез читать, да и Вы, чужой человек, но человек с сердцем, заплакали бы. Помните Вы их мальчика, Пашу? Он обезумел от слез и от отчаяния. Среди ночи вскакивает с постели, бежит к образу, которым его благословил отец за два часа до смерти, сам становится на колени и молится, с ее слов, за упокой души отца. Похоронили бедно, на чужие деньги (нашлись добрые люди), она же была как без памяти. Пишет, что чувствует себя очень нехорошо здоровьем. Несколько дней и ночей сряду она не спала у его постели. Теперь пишет, что больна, потеряла сон и ни куска съесть не может. Жена исправника и еще одна женщина помогают ей. У ней ничего нет, кроме долгов в лавке. Кто-то прислал ей три рубля серебром. "Нужда руку толкала принять, — пишет она, — и приняла... подаяние!"
     Если Вы, Александр Егорович, еще в тех мыслях, как несколько дней тому назад, в Семипалатинске (а я уверен, что у Вас благородное сердце и Вы от добрых мыслей не отказывайтесь из-за какой-нибудь пустой причины, совершенно не идущей к делу), то пошлите теперь с письмом, которое я прилагаю от себя к ней, ту сумму, о которой мы говорили. Но повторяю Вам, любезнейший Александр Егорович, — я более чем тогда в мыслях считать все эти 75 руб. (прежние 25) моим долгом Вам. Я Вам отдам непременно, но не скоро. Я знаю очень хорошо, что Ваше сердце само жаждет сделать доброе дело… Но рассудите: Вы их знакомый недавний, знаете их очень мало, так мало, что хотя покойный Ал<ександр> Ив<анович> и занял у Вас денег на поездку, но предлагать Вам ей, от себя — тяжело!
     С своей стороны я пишу ей в письме моем всю готовность Вашу помочь и что без Вас я бы ничего не мог сделать. Пишу это не для того, чтоб Вам была честь доброго дела или чтоб Вам были благодарны. Я знаю: Вы как христианин в том не нуждаетесь. Но я-то сам не хочу, чтоб мне были благодарны, тогда как я того не стою; ибо взял из чужого кармана, и хоть постараюсь отдать Вам скорее — но взял почти что на неопределенный срок.
     Если намерены послать деньги, то вложите их в мое письмо ей, которое при сем прилагаю (незапечатанное). Очень было бы хорошо от Вас, если б Вы написали ей хоть несколько строк. <...>

     До свиданья. Смерть голова болит. Я так расстроен. Перо в руках не держится. Обнимаю Вас от души.

     Ваш Ф. Д».

      Достоевский всецело отдается устройству Марии Дмитриевны.

      23-го августа Достоевский пишет еще одно письмо Врангелю:
     «Вот и второе письмо пишу Вам. Желал бы очень получить от Вас хоть две строчки, что Вы, верно, и сделаете, то есть пришлете. Желал бы тоже пожать Вам руку. Скучно! А кругом всё так плохо и людей нет. Я почти никуда не хожу. Знакомиться терпеть не могу. Право, на каждого нового человека, по-моему, надо смотреть как на врага, с которым придется вступить в бой. А там его можно раскусить. Что-то Вы поделываете и весело ли Вам? В Барнауле ли Вы? Я рискнул и на прошлом письме поставил: в Барнаул, хотя, помнится, Вы говорили, что в Барнауле будете только после 23-го. <...>
     На случай, если Вы не получите того письма, которое я отправил Вам неделю назад, в Барнаул, по адресу, указанному Вами (хотя, впрочем, трудно не получить), — то извещаю Вас, что Ал<ександр> Ив<анович> Исаев умер (4 августа), что жена его осталась одна, с сомнительною помощью, в отчаянии, не зная что делать, и — конечно, без денег.
     Сегодня получил от нее уже 2-е письмо, считая после смерти мужа. Она пишет, что ей страшно грустно, что кругом послал бог людей, берущих участие, что ей хоть кой-чем да помогают, что ей очень грустно, спрашивает, что ей делать? Пишет, что стряпчий и исправник обнадеживают ее, что Бекман может дать пособие казенное (в 250 руб. сер<ебром>). Если что можно сделать, то дал бы бог! Покамест хочет продавать вещи. Если Вы еще не раздумали (как мы говорили тогда) о посылке 50 руб., то пошлите теперь. Никогда не было нужнее. <...>
     Еще одно обстоятельство. Она знает, что ей присланы деньги, подозревает, что от меня, но письмо лежит до сих пор на кузнецкой почте. Почтмейстер ни за что не решается отдать, хотя знакомый ей человек, чтоб не попасть в беду. Виноват адрес. Вы правы. Надо было адресовать ей. Адресовано мужу. Он умер. И потому почтмейстер (уверенный, что пишете Вы) просит передать Вам: чтоб Вы в Кузнецкую почтовую контору прислали казенную или частную доверенность на передачу письма вдове Исаевой. Ради Христа, добрейший Александр Егорович, сделайте это и, главное, не медля. Ради бога. Известна ли Вам форма этих доверенностей? Я не знаю ее. Вероятно, в Барнаульском почтамте есть формы. Ведь вот некстати-то формалист кузнецкий почтмейстер! <...>
     Желал бы от души, чтоб Вам было в 10000 раз веселее моего. Если во время Ваших странствований попадется Вам хорошая книга, то зацепите ее с собой. До свидания, Александр Егорович. Желаю Вам всего хорошего, и от души. Повторяю Вам о почтамте. Ради бога, не замедлите. Крепко жму Вам руку.

     Ваш весь Ф. Достоевский».

     В сентябре инспекторский департамент Военного министерства направляет в Аудиториатский департамент Военного министерства ходатайство генерал-губернатора Г. X. Гасфорта о производстве Достоевского в унтер-офицеры с запросом, «какое облегчение участи может быть даровано рядовому Достоевскому на основании Всемилостивейшего манифеста, объявленного в приказе господина военного министра от 27 марта сего года за № 68, т. е. следует ли предоставить ему только права выслуги, т. к. он был лишен прав состояния, или же Достоевский может быть представлен на основании сего манифеста к производству в унтер-офицеры».
     В ответ на запрос Аудиториатский департамент Военного министерства сообщает, что Достоевский «разжалован по Высочайшей конфирмации из поручиков, но при этом не было сказано, что бы его разжаловать без выслуги, а как ныне Командир Отдельного Сибирского корпуса ходатайствует о производстве Достоевского в унтер-офицеры для поощрения его за отлично-усердную службу, доброе поведение и непритворное раскаяние, то по мнению Департамента нет препятствия к удовлетворению этого ходатайства, на основании 7 п. Высочайшего повеления от 27 марта сего года».

     18-го ноября 1855 года, наконец, последовала  резолюция военного министра, князя В. А. Долгорукого на докладе Инспекторского департамента:  «Всемилостивейше повелено: рядового Достоевского произвести в унтер-офицеры».

     В письме к брату Достоевский сообщает: «Ты, вероятно, уже знаешь, голубчик мой, что обо мне очень сильно хлопочут в Петербурге и что у меня есть большие надежды. Если не всё удастся получить, то есть если не полную свободу, то по крайней мере несколько.<...>
     С своей стороны говорю тебе только, что я теперь в совершенно пассивном положении и решился ждать (мимоходом уведомляю тебя, что я произведен в унт<ер->офицеры, что довольно важно, ибо следующая милость, если будет, должна быть, натурально, значительнее унт<ер>-офицерства). Меня здесь уверяют, что года через два или даже через год я могу быть официально представлен в офицеры. Признаюсь тебе, что я хотел бы перейти в статскую службу, и даже теперь желаю этого, и даже, может быть, буду стараться об этом. Но теперь по крайней мере решился ждать пассивно ответа на все эти настоящие усилия, которые делаются теперь для меня в Петербурге.  <...>
     Теперь приступаю ко второму пункту, для меня очень важному, но об котором ты никогда ничего не слыхал от меня. Надобно знать тебе, мой друг, что, выйдя из моей грустной каторги, я со счастьем и надеждой приехал сюда. Я походил на больного, который начинает выздоравливать после долгой болезни и, быв у смерти, еще сильнее чувствует наслаждение жить в первые дни выздоровления. Надежды было у меня много. Я хотел жить. Что сказать тебе? Я не заметил, как прошел первый год моей жизни здесь. Я был очень счастлив. <...>
     Теперь вот что, мой друг: я давно уже люблю эту женщину и знаю, что и она может любить. Жить без нее я не могу, и потому, если только обстоятельства мои переменятся хотя несколько к лучшему и положительному, я женюсь на ней. Я знаю, что она мне не откажет. Но беда в том, что я не имею ни денег, ни общественного положения, а между тем родные зовут ее к себе, в Астрахань. Если до весны моя судьба не переменится, то она должна будет уехать в Россию. Но это только отдалит дело, а не изменит его. Мое решение принято, и, хоть бы земля развалилась подо мною, я его исполню. Но не могу же я теперь, не имея ничего, воспользоваться расположением ко мне этого благороднейшего существа и теперь склонить ее к этому браку».