Пристрастился к далеким и трудным путешествиям

Друзья!
Из Сети

"Сергей Обручев — исследователь Сибири.
Имя Сергея Владимировича Обручева широко известно в геологической и географической науке, в истории путешествий
первой половины XX века и связанных с ними крупных географических открытий. Массовому советскому читателю оно
особенно хорошо знакомо как имя автора многочисленных научно популярных книг, большинство которых посвящено
описанию его собственных путешествий.
Представитель фамилии, известной прежде всего по научной и литературной славе отца, академика В. А. Обручева, —
крупного ученого, писателя, путешественника, но также и по военным заслугам своих предков, С. В. Обручев с ранней юности
пристрастился к далеким и трудным путешествиям и сохранил эту страсть до самого конца своей жизни. По его собственному
признанию, еще мальчиком, во время поездок с отцом в Китайскую Джунгарию, он «на всю жизнь заболел неизлечимой
страстью к путешествиям», однако, как далее он писал, «не той бесплодной страстью буржуазного
путешественника рекордсмена, а страстью исследователя, стремящегося изучить природу своей страны». И действительно,
все книги, написанные С. В. Обручевым о его путешествиях, — яркое свидетельство не спортивного азарта, а научного
энтузиазма землепроходца.
Сергей Обручев родился в 1891 году в Иркутске, в семье горного инженера и единственного в то время геолога Иркутского
горного управления, будущего знаменитого исследователя Сибири и Центральной Азии В. А. Обручева. Он учился вначале в
Иркутском реальном училище, а с 1902 года — в Томском училище, так как В. А. Обручев был назначен деканом и
заведующим кафедрой геологии только еще создаваемого горного отделения Томского технологического института. В 1908
году С. Обручев сдал досрочно экзамены за курс реального училища, поступил в Технологический институт, но тяга к
широкому естественнонаучному образованию была в нем столь велика, что, покинув Томск, он в 1910 году поступил на
первый курс естественного отделения физико математического факультета Московского университета. Для этого юноше
пришлось преодолеть тяжелый барьер — своими силами подготовиться и сдать экзамен по латинскому языку (впрочем, еще
пятнадцатилетним мальчиком С. Обручев овладел языком эсперанто, а немецкий, родной язык своей бабушки, знал с
детства).
Студент Обручев, уже имевший за плечами немалый опыт геологических экспедиций, прошедший отцовскую школу, со
второго курса вступил на самостоятельный путь работы геолога, был в Закавказье, на Алтае, в Крыму, в Подмосковье и других
местах России, но все это были кратковременные и не связанные друг с другом эпизоды. В 1917 году С. В. Обручев
становится сотрудником старейшего центра по изучению недр России — Геологического комитета. Его направляют с большим
и сложным заданием в Восточную Сибирь на почти не исследованное Среднесибирское плоскогорье. В год Великой
Октябрьской социалистической революции начался главный в творческой биографии С. В. Обручева, прославивший его
сибирский период путешествий и открытий.
Несколько полевых сезонов в самые первые годы Советской власти С. В. Обручев проводит со своим маленьким отрядом в
Восточной Сибири, в лодочных и пеших маршрутах по Ангаре, Енисею, Нижней Тунгуске, Подкаменной Тунгуске, Курейке и
другим рекам, охватывая, таким образом, своими исследованиями огромную площадь. Вместе с тем, отдавая Восточной
Сибири большую часть своих сил и времени, он успевает принять участие в плавании на Шпицберген в составе
океанографической экспедиции как начальник геолого поискового отряда.
Закончив обработку материалов по Среднесибирскому плоскогорью (как увидим ниже, исключительно ценных), СВ. Обручев в
1926 году отправляется в новую далекую экспедицию — в Якутию. Перед ним еще менее известная страна, практически
огромное «белое пятно». Ясно, что в первоначальные планы экспедиции на месте вносятся неизбежные изменения. Вместе
со своим спутником — геодезистом картографом К. А. Салищевым (ныне профессор МГУ) и другими сотрудниками С. В.
Обручев преодолел великие трудности и сделал важные открытия. Обручев и Салищев на утлых лодочках спустились на
значительное расстояние вниз по Индигирке. Это были места, где не ступала нога исследователя. Никто из геологов и
географов никогда еще не видел Индигирку в верхнем течении. Сама местность оказалась совсем не такой, как это следовало
из разных слухов и рассказов.
Огромный запас собранных материалов обрабатывался в следующем году. Обручеву не терпелось продолжить исследования
на Сибирском Севере, но новую экспедицию на Индигирку и Колыму удалось организовать только в 1929 году. Якутская
экспедиция работала два года с одной зимовкой в Среднеколымске и только к осени на пароходе «Колыма», с огромным
трудом пробившемся через полярные льды, вернулась во Владивосток.
Опыт прежних экспедиций убедил Обручева в том, что освоение просторов советской Арктики может быть ускорено только с
помощью самолетов. Его мысли нашли поддержку во Всесоюзном арктическом институте, где Обручев возглавлял
геологический отдел. Была организована Чукотская лётная экспедиция — первая в истории по средствам передвижения,
приемам работы, целям и задачам. Снова вместе с Салищевым Обручев провел два сезона на Северо Востоке СССР.
Чукотская экспедиция вошла в историю освоения советского Севера, изучения географии полярных стран, а также в историю
нашей полярной авиации как одна из наиболее значительных и плодотворных.
Последняя экспедиция СВ. Обручева в советскую Арктику заняла также два года — 1934—1935. В ней также использовалась
современная для тех лет техника — аэросани. Заезд был дальний: через Владивосток и снова вокруг Чукотского полуострова
до Чаунской губы Северного Ледовитого океана. Базу устроили в небольшом приморском поселке Певек, в ней провели и
большую часть зимы, совершая глубокие рейсы на материк на аэросанях. Во время этой экспедиции Обручев близко
ознакомился с жизнью чукчей.
Геологические и географические результаты экспедиции были блестящие. К началу 1936 года экспедиция вернулась в
Ленинград и приступила к обработке богатейших материалов.
В 1937 году в Москве проходила XVII сессия Международного геологического конгресса. Одной из научных экскурсий
конгресса — на остров Шпицберген — руководил С В. Обручев. В этом же году научные заслуги уже широко известного
полярного путешественника получили официальное признание: ему была присвоена ученая степень доктора
геолого минералогических наук без защиты диссертации и звание профессора. Он стал читать в Ленинградском университете
лекции по географии полярных стран.
С 1939 года начался последний, очень длительный период экспедиций С. В. Обручева, продолжавшийся 15 лет. Территорией
исследования снова стала Восточная Сибирь, однако теперь ее южная окраина — Саяно Тувинское нагорье. Первые годы —
хребет Восточный Саян, последующие — южная часть нагорья. Великая Отечественная война застигла Обручева в сибирских
горах и на несколько лет привязала его к Иркутску — родине ученого. Экспедиции продолжались. Обручева сопровождала его
жена — геолог М. Л. Лурье. В военные зимы он читал лекции в Иркутском университете, постоянно и живо общался с
местными научными кругами, особенно геологами и филологами, писателями, драматургами, театральными деятелями. С. В.
Обручев был большим знатоком литературы, знатоком и любителем драмы, владел многими иностранными языками и в этой
области не переставал совершенствоваться в течение всей своей жизни.
По окончании войны Обручев вернулся в Ленинград. Экспедиции в Саяно Тувинское нагорье, затем в Прибайкалье и Мамский
слюдоносный район продолжались оттуда. Теперь С. В. Обручев, лауреат Государственной премии и член корреспондент
Академии наук, работает в Лаборатории геологии докембрия. В 1964 году он становится директором этой лаборатории.
Работы лаборатории расширяются, выходят за существующие узкие рамки.
Смерть от тяжкой болезни настигла С. В. Обручева на 75 году жизни, накануне превращения лаборатории в ныне
существующий Институт геологии и геохронологии докембрия АН СССР. Жизненный путь ученого, путешественника, писателя
оборвался в разгаре напряженной научно организационной работы…
К чему же сводились главные научные заслуги и основные открытия, сделанные С. В. Обручевым во время его путешествий?
Главные из них касались советской Арктики и Субарктики. Это признавал он сам, о том же говорят его книги. Об этих заслугах
и открытиях лучше всего говорить в их хронологическом порядке.
Первое и, возможно, главное открытие относится, как ни странно, к самому раннему периоду его путешествий, ко времени его
первой большой самостоятельной экспедиции. На Среднесибирском плоскогорье С. В. Обручев открыл, точнее, научно
обосновал существование огромного угленосного бассейна, названного им Тунгусским. Этот бассейн простирается от
низовьев Ангары к северу до гор Бырранга на Таймыре, занимает едва ли не половину территории между Енисеем и Леной.
Это размеры Тунгусского бассейна, известные сегодня. В 20 е годы С. В. Обручев наметил более или менее точно его
западные границы, но тогда же предположил, что угленосные толщи бассейна распространяются дальше и на восток, и на
север. Не все сразу поняли и оценили по достоинству значение открытия. Но время шло, и все новые и новые геологические
партии, исследуя огромное междуречье Лены и Енисея, подкрепляли первые смелые выводы С. В. Обручева. Он писал: «Я
могу гордиться, что моя гипотеза о Тунгусском бассейне и выводы о геологическом его строении оказались удачными и
плодотворными и что моя первая большая геологическая работа дала результаты, полезные для нашей Родины».
Почему же Тунгусский угленосный бассейн сравнительно мало известен широкой массе советских читателей? Почему не
упоминается так же часто, как другие бассейны, например Донецкий, Кузнецкий, Черемховский? Ответ прост: Тунгбасс лежит
пока далеко от железнодорожных магистралей, вообще от больших дорог Сибири, его территория еще очень слабо заселена.
Тунгусский угленосный бассейн — это резерв для будущего, резерв огромнейший, как убедительно показывают следующие
цифры. Из общих, так называемых геологических, то есть перспективных, запасов ископаемых углей в нашей стране, равных
6 800 миллиардам тонн, свыше 2 300 миллиардов приходится на долю Тунгусского бассейна. По запасам углей, среди
которых есть бурые, каменные, коксовые, полуантрациты и антрациты, он превосходит больше чем в полтора раза Ленский и
более чем в три раза Кузнецкий — угольные бассейны, стоящие соответственно на втором и третьем месте в Советском
Союзе.
Открытие С. В. Обручевым Тунгусского бассейна насчитывает уже полстолетия. Кроме обнаружения колоссальных резервов
для будущей горной промышленности края исследования С. В. Обручева заложили основу знаний о внутреннем
геологическом строении бассейна, о составе слагающих его напластований, о так называемых сибирских траппах —
вулканических породах, пронизывающих эти напластования. Масса сведений, добытых экспедицией в 20 е годы о ранее почти
не изведанной территории бассейна, оказала огромную помощь последующим исследователям Среднесибирского
плоскогорья — геологам поисковикам, разведчикам, географам, почвоведам, ботаникам, всем тем, кто в довоенные годы
впервые приступал к экспедиционным работам в этой огромной таежной области.
Второе открытие — в географическом смысле, возможно, превосходящее первое — было сделано С. В. Обручевым и К. А.
Салищевым также в 20 е годы во время экспедиции в Якутию. Это открытие хребта Черского, дотоле никому не известного, не
показанного ни на одной географической карте. Открытие произошло во время плавания Обручева и Салищева вниз по
Индигирке. Исследователи увидели, что вместо того, чтобы течь по равнине, как это следовало из старых расспросных
данных географа Г. Майделя, Индигирка пересекает почти поперек одну за другой высокие горные цепи. Выяснилось, что эта
горная система тянется восточнее Верхоянского хребта, почти параллельно ему, пересекая верхнее течение как Индигирки,
так и Колымы. По предложению С. В. Обручева, поддержанному Географическим обществом Союза ССР, вся горная система
получила официальное название хребта Черского. То была справедливая дань памяти И. Д. Черского, замечательного
ученого конца XIX века, геолога и палеонтолога, который, как выяснил С. В. Обручев из его дневников, уже тогда подозревал о
существовании крупного хребта, пересекающего верховья Колымы. После открытия Обручева хребет Черского изображается
на всех географических картах.
Легко сказать — открыть новый горный хребет! Ведь тогда у исследователей Сибирского Севера не было не только самолетов
(что уж говорить о спутниках!), вертолетов и вездеходов, не было просто надежных лодочных моторов. Вся экспедиционная
техника еще оставалась на уровне XIX века.
Открытие хребта Черского, самого высокого во всей Северной Сибири, было, как сказали бы теперь, открытием века. Хребет
Черского оказался последним великим хребтом, открытым во всем северном полушарии.
Во время своей первой Якутской экспедиции как бы случайно и попутно С. В. Обручев сделал еще одно интересное открытие.
Ноябрьские морозы застали экспедицию в долине Оймякона в поселке Томтор. Здесь пришлось оставаться в течение двух
недель. Температура воздуха в начале ноября даже днем держалась все время ниже —40°, и можно было полагать, что по
ночам она опускалась ниже —50°. Вместе с тем на известном в то время полюсе холода, в Верхоянске, температура ниже —
30° держалась в том году с 6 ноября, а ниже —40° — только с 22 ноября. Простое сравнение показало, что Оймякон холоднее
Верхоянска. Ив самом деле, последующие наблюдения подтвердили, что зимой в Оймяконе всегда на 3—4° холоднее, чем в
Верхоянске. Так С. В. Обручевым был открыт истинный полюс холода — Оймякон. Лишь значительно позже было
установлено, что сам Оймякон входит в целую зону холода северного полушария.
В 1929 году, когда экспедиция С. В. Обручева начала второе пересечение хребта Черского, на притоках Колымы уже
находились первые золотые прииски и первые базы «Союззолото» (колымское золото было найдено три года назад
неорганизованными старателями — «хищниками»). Дело только начиналось, и на долю С. В. Обручева как геолога выпала
ответственная роль — дать общую перспективную оценку золотоносности Колымского района. С этой ролью он справился
наилучшим образом, выяснив, что речная сеть бассейна Колымы черпает, перемывает и переотлагает драгоценный металл из
золотоносных жил, пронизывающих складки мезозойских песчаников и сланцев. Толщи этих пород вместе со сходными с ними
по вещественному составу позднепалеозойскими (пермскими) отложениями образуют так называемый Верхоянский комплекс,
а породы комплекса слагают почти весь хребет Черского. Открыв эту горную систему, С. В. Обручев вместе с тем показал, что
она при всей своей геоморфологической сложности с точки зрения геологической является единым целым, что рудные
золотоносные жилы — типичная особенность всего хребта, а размеры последнего создают самые благоприятные
перспективы разработки золотоносных россыпей на Северо Востоке СССР.
Открытие хребта Черского, а затем изучение геологического состава и обнаруженное единство его отдельных частей
постепенно сделали возможным оценку золотоносности всего этого края и его превращение в крупную рудную базу. Так,
казалось бы, чисто научные интересы С. В. Обручева привели к открытиям большого народнохозяйственного значения.
Богатые научные материалы, собранные С. В. Обручевым во время Чаунской экспедиции 1934—1935 годов, не только
позволили понять в первом приближении геологическое строение этого северного края, но и привели к очень важному
открытию, определившему его дальнейшее экономическое развитие. Обработка в Ленинграде образцов горных пород,
собранных в горах, в окрестностях Чаунской губы, показала, что часть этих образцов содержит, притом в значительном
количестве, оловянный камень (касситерит). Арктический институт, где в то время работал С. В. Обручев, в 1937 году послал
в Чаунский район специальную геологоразведочную группу, а вскоре там началась разработка оловянных месторождений.
Вырос и поселок Певек, ставший центром нового оловорудного района. Развернулись поиски и разведки месторождений
олова и других металлов на площади всего Чукотского национального округа. За открытия в Чаунском районе,
содействовавшие быстрому хозяйственному развитию этого северного края, С. В. Обручев получил в 1946 году звание
лауреата Государственной премии первой степени.
Нельзя пройти мимо еще одного из открытий С. В. Обручева на Сибирском Севере. Изучая условия залегания мезозойских
песчанико сланцевых отложений и вулканических лав в южной части Колымской низменности и на Юкагирском плоскогорье и
сравнивая их с гораздо более сложными условиями залегания отложений того же возраста в соседних горных хребтах, С. В.
Обручев пришел к выводу о существовании в среднем течении Колымы древнего жесткого массива земной коры. Этот массив
он назвал Колымской платформой. Сейчас он изображен на всех самых новейших тектонических картах СССР под названием
Колымского или Колымско Омолонского срединного массива, чем только несколько уточняется его геологическая сущность.
Таков ряд геологических и географических открытий С. В. Обручева на Сибирском Севере. Этот ряд нельзя не назвать
грандиозным. Недаром и сам С. В. Обручев, организатор и руководитель более чем сорока различных экспедиций, считал
«северный период» своих путешествий самым важным и плодотворным. Обратив затем свое внимание на южную часть
Восточной Сибири, Саяно Тувинское нагорье, знаменитый полярный исследователь сумел и здесь многое увидеть, понять,
оценить и переоценить. Так, уже после первых своих маршрутов в Восточный Саян он отверг представление о существовании
здесь первозданного материка — древнего «темени Азии», увидев на его месте каледонскую складчатую зону. Он обратил
внимание на роль горизонтальных сдвигов в структуре земной коры Юго Западного Прибайкалья, дал первые научно
обоснованные схемы орографии и геоморфологии Саяно Тувинского нагорья. Во всех этих и других достижениях своих
экспедиций С. В. Обручев никогда и нигде не упускал из виду не только геологическую, но и географическую сторону дела. Как
и его отец, он был одновременно и, что главное, по самому существу своей научной деятельности и геологом, и географом.
Это сказалось не только в экспедиционной работе С. В. Обручева, но и в той роли, какую он играл в Географическом
обществе СССР, будучи постоянно связан с его публикациями и общественно научной деятельностью. Его интересовал весь
круг географических вопросов, предпочтение же отдавалось орографии, геоморфологии и проблемам древнего оледенения. И
в геологии, и в географии С. В. Обручев был монументалистом: его занимали большие идеи, большие геологические
структуры, большие географические явления. Отсюда и техника его экспедиционных исследований — наблюдения вдоль
очень протяженных и значительно удаленных друг от друга маршрутов. В этой технике отражалось многое: и стиль
путешествий предшествующего — XIX века, и необходимость схватить сначала самые главные и общие черты доселе не
изведанной страны, и, по видимому, особенность характера самого исследователя.
Следует сказать несколько слов о внутреннем складе С. В. Обручева вообще, и в частности о прошедшей красной нитью
через всю его жизнь склонности к описанию своих путешествий, доступному и интересному широкой массе читателей. Читая
его книги и знакомясь с воспоминаниями спутников С. В. Обручева по экспедициям, нельзя не прийти к выводу, что эти книги
задумывались и начинали готовиться во время самих экспедиций. Научный отчет, статья, монография, научно популярная
книга в поле зрения С. В. Обручева были всегда одновременно.
Особо должна быть отмечена его роль как научного биографа своих сибирских предшественников — И. Д. Черского, А. Л.
Чекановского и др. Он выступал как организатор авторского коллектива книг об этих исследователях и как их автор и
редактор. Литературно научная деятельность С. В. Обручева этим не ограничивалась. Систематически знакомясь с
новинками науки по иностранным журналам, он публиковал о них свои заметки в наших журналах и таким образом доводил их
до сведения советских читателей. Большое количество таких заметок было опубликовано, в частности, в журнале «Природа»,
в редколлегии которого он много лет работал. Как и его отец, автор широко известных научно фантастических романов, С.В.
Обручев отлично владел пером литератора, но и в этом отношении шел своим собственным путем.
Особое и, казалось бы, далекое от интересов путешественника естествоиспытателя место занимали в жизни С. В. Обручева
литературоведение и литературная критика. В конце 20 х и в 30 х годах, часто выступая со своими статьями в литературных
журналах, он даже некоторое время колебался, кем быть дальше — геологом или литератором. Интересы его в
литературоведении были разнообразны: он писал статьи о драматургии, литературно критические и специальные
исследования, такие, как «К расшифровке десятой главы Евгения Онегина», «Над тетрадями Лермонтова». Увлекаясь
поэзией, особенно русскими классиками первой половины XIX века, С. В. Обручев сам писал стихи, но, к сожалению, не
публиковал их.
Как человек разносторонних способностей и интересов, С. В. Обручев мог избрать более спокойный, обставленный всеми
удобствами путь ученого литературоведа, критика, историка науки, лингвиста и, если бы это случилось, достиг бы немалого и
на таком пути, о чем с несомненностью говорят его собственные труды. Но всего этого не случилось потому, что для С. В.
Обручева это были только попутные, хотя и тянувшиеся через всю жизнь, боковые тропы. Они пересекали, но никогда не
заменяли главный, неизмеримо более трудный, но и беспредельно увлекательный путь естествоиспытателя. С. В. Обручев
был одним из последних путешественников натуралистов стиля XIX века — всесторонне образованным ученым, но также
одним из первых исследователей современной советской формации с ее духом коллективизма, высокой гражданственности, с
ее новыми методами и задачами исследований. Как и его знаменитый отец, С. В. Обручев был свидетелем и участником
последних великих географических открытий на величайшем континенте мира: В. А. Обручев — в Центральной, С. В. Обручев
— в Северной Азии. Так рационально (и символично!) было разделение трудов и путешествий в одной семье.
С. Обручев прожил большую жизнь, полную труда, смелых и неустанных поисков. Он сделал одно за другим по крайней мере
четыре важных геологических открытия, и каждого из них было достаточно, чтобы принести ему широкую известность.
Когда Сергей Владимирович приступал к своим самостоятельным исследованиям, перед ним лежали действительно не
изведанные края, и каждый его маршрут был дорогой пионера, каждое новое наблюдение, описание, находка становились
бесценными уже в силу своей новизны. Они несли исследователю известность и особое уважение научных кругов. Но
невянущие лавры научного приоритета никогда и никому не давались даром — ни в эпоху Великих географических открытий,
когда открывались целые новые материки, ни в новое время, когда открывались последние великие горные хребты.
Отправляясь в первой трети нашего века на далекие окраины Северной Азии, исследователь мог быть уверен, что на его
долю выпадут новые и важные открытия.
Теперь географические и геологические открытия такого значения уже невозможны. Еще совсем недавно неизвестные науке
бескрайние равнины Амазонки, пустынные горы Центральной Азии, ледяные поля Антарктиды теперь исследованы и с земли
и с воздуха. Сейчас мы знаем больше о рельефе Луны, чем было известно о рельефе Северо Востока Азии до первых
маршрутов С. Обручева. И трудно в этом смысле не позавидовать исследователям прошлого. Но нельзя также забывать о
том, какими широкими знаниями должны были они обладать, как постоянно и прилежно учиться у самой природы, встречаться
с ее загадками лицом к лицу. Если природа как будто всегда готова поделиться с человеком своими тайнами, помочь ученому
разобраться в самых сложных явлениях, то это удается далеко не всем. Крупные географические и геологические открытия,
подобные сделанным С. Обручевым, кроме сложной научной и технической подготовки требовали большой отваги, страсти к
познанию нового, готовности к риску, физической выносливости, способности надолго отказаться от городского комфорта,
безропотно выносить массу неудобств, а подчас тяжелых лишений. Поэтому сегодня, когда наша страна доступна каждому
трудящемуся во всех своих уголках, еще совсем недавно бывших медвежьими углами, когда с благоустроенных аэродромов
по всем направлениям летят пассажирские самолеты, когда можно высадиться с вертолета практически где угодно — в тайге,
в тундре, в пустыне, нам особенно дорога память о наших замечательных ученых землепроходцах и землеведах, людях
огромной научной страсти, энергии и бесстрашия.
С. В. Обручев путешествовал на северо востоке России в 20—30 х годах, то есть около полувека назад. За это время многое
изменилось в бассейне Колымы и на Чукотском полуострове. Советская быль пришла и сюда, она неузнаваемо изменила
жизнь людей. Ученый еще видел старый быт, бедность, тесные яранги чукчей. Но он знал, что все это скоро будет позади, и
был убежден, что грядущие времена принесут народам Сибири радость и счастье. Об этом свидетельствуют слова Сергея
Владимировича, написанные им еще в 1957 году:
«В моей книге мне хочется показать закономерность того древнего уклада жизни, сложившегося веками, который я застал в
1934 году, показать его целесообразность в условиях той тяжелой борьбы с природой, которую до последнего времени
пришлось вести чукчам, подойти, так сказать, к быту чукчей не снаружи, а изнутри, как товарищ и участник их жизни. И вместе
с тем рассказать, как под благотворным влиянием энергичных советских работников — учителей, врачей, организаторов
районов — этот косный быт уже тогда, при первой встрече с советской культурой, начал быстро и резко изменяться.
Я описываю Чукотку такой, какой она была в 1934— 1935 годах, когда еще только что были организованы районные
учреждения, впервые начали собираться районные съезды, впервые красные яранги и учителя поехали в тундру, к
оленеводам кочевникам.
Сравнение с данными о современных формах хозяйственной и общественной жизни Чукотки, приведенными в последней
главе книги, показывает, как значительны происшедшие изменения.
Новая Чукотка — социалистическая, пришла на смену Чукотке каменного века».
Книги о путешествиях С. В. Обручева в дикие, почти необитаемые в то время окраины Советского Союза, где сейчас народное
хозяйство и национальная культура фантастически быстро развиваются буквально на наших глазах, будут многие годы близки
уму и сердцу советских читателей, умеющих ценить волю к успеху, страсть к познанию, готовность к лишениям, энергию и
бесстрашие, отличавшие наших славных землепроходцев.
Н. ФлоренсоВ

Географические названия в тексте даются в старом написании. — Прим. ред.
Наслег — административно территориальная единица в Якутской АССР, соответствовавшая сельскому Совету. — Прим. ред.
Кёс — якутская мера длины, дневной переход; в нем 10 якутских верст; кёс равен семи восьми километрам. — Прим. автора.
Редка — гряда с пологими склонами. — Прим. автора.
Шивер — галечный, каменистый перекат на реке, поперечная каменная гряда. — Прим. ред.
Няша — вязкий грунт, обнажающийся на берегах рек при низкой воде. — Прим. ред.
Тал (тала) — обрыв по берегам рек бассейна Колымы, сложенный рыхлыми четвертичными отложениями, в которых находят
обильные костные остатки фауны копытных. — Прим. ред.
Бар — отмель на устье реки, перегораживающая фарватер. — Прим. автора.
На Дальнем Востоке для перевозки грузов на морских рыбных промыслах и для других работ на побережье употребляются
плоскодонные небольшие баржонки японского типа грузоподъемностью от 10 до СО тонн, которые называются кунгасами.
Кунгас с поставленным на нем нефтяным мотором называется кавасаки. — Прим. автора.
Ирэн, или по русски кухлянка, — меховая шуба, глухая, без разреза спереди, с капюшоном, надевающаяся через голову. У
чукчей она короткая, доходит лишь до середины бедер. Русские делают ее длиннее. Зимняя кухлянка большей частью
двойная — мехом наружу и внутрь. — Прим. автора.
Автор не совсем точен: уходя, чукчи говорят: «Array» (пока). — Прим. ред.
Когда магматические породы внедряются в осадочные, они изменяют их состав и делают их более плотными, крепкими;
сланцы, например, превращаются в роговики. — Прим. автора
Религиозный обряд, заклинание духов. — Прим. автора.
В конце 1953 года был создан новый, Иультинский район с районным центром Эгвекинот у залива Креста. В этот район вошли
восточная часть Чаунского района, северо восточная — Анадырского и западная — Чукотского. Площадь нового, Чаунского
района составила 77, 9 тысячи квадратных километров. — Прим, автора
Девиация — отклонение магнитной стрелки компаса от направления магнитного меридиана под влиянием магнитного поля,
создаваемого окружающими массами металла. — Прим. ред.
Меховые сапоги — «плекты» у чукчей делаются короткими и надеваются под длинные штаны из оленьей или нерпичьей
шкуры. Русские нередко носят высокие меховые сапоги до колен или до бедер, по эвенскому образцу, и называют их
торбасами (отякутского «этербес») — Прим. автора
Астрономические пункты являются необходимой основой для карт. Наблюдая при помощи точных инструментов (теодолита
или универсала) положение звезд и одновременно определяя разницу времени между данным местом и известными пунктами
(обычно крупными радиостанциями, которые в определенные часы передают сигналы времени), можно вычислить положение
места наблюдений с большой точностью. Имея несколько таких точно определенных точек в разных местах карты, можно
«привязать» к ним маршруты, пропорционально удлинив или укоротив их, или «привязать» к астропунктам сеть
треугольников, связывающих горные вершины, и таким образом придать карте большую степень точности. — Прим. автора.
Позже на острове Айон был основан поселок колхоза Энмитагино чукчей оленеводов, олени этого колхоза пасутся на богатых
пастбищах острова; население так быстро увеличилось, что уже в 1947 году в поселке была открыта школа. — Прим. автора.
Через два года после нашего отъезда Укукай проявил себя как настоящий преступник и, взяв от чаунских организаций аванс
на покупку оленей, скрылся в тундру. Следует отметить, что такой человек, как Укукай, являлся редким исключением среди
чукчей. — Прим. автора.
Ровдуга — выделанная оленья кожа, нечто вроде грубой замши. — Прим. автора.
Липарит — излившаяся на поверхность лава, аналогичная по составу граниту. — Прим. автора.
В собранных В. Богоразом материалах есть указания, что чукчи при похоронах раньше также запрягали оленей через левое
плечо. — Прим. автора.
Место чаю — тюк кубической формы, плотно упакованный и обернутый расщепленными стеблями бамбука. Заключает 80
кирпичей черного чая, каждый весом в 1 килограмм . — Прим. автора.
Эти строки писались автором в 1957 году. — Прим. ред.
Эта книга, изданная в Москве Географгизом, вошла в настоящий том, куда включены также два больших раздела «Открытие
хребта Черского» и «Два года на Колыме» из книги «В неизведанные края» (М.,1954)
https://www.outdoors.ru/
...Други!
Люблю читать книги  о путешествиях, особенно по Арктике,Сибири и Дальнему Востоку. Один из любимых авторов-  советский ученый -исследователь Сергей Владимирович Обручев.
Подробнее.
"Книга выдающегося исследователя посвящена трем большим экспедициям на Север Азии, проходившим в 1926, 1929—1930 и 1934–1935 годах.
 
Сергей Владимирович Обручев — один из последних великих путешественников планеты, который составил приблизительные карты более 16 процентов территории Советского Союза, выполнив (частично) геологическое обследование этой территории. Кроме того, Сергей Владимирович — главный редактор и основной автор «Справочника путешественника и краеведа» — двухтомной «Библии» практически всех организаторов исследовательских экспедиций советского времени.
 
Мысль изучить мощные реки Северо-Востока Азии и огромные хребты, их разделяющие, возникла у Обручева давно. Несколько лет он просил деньги на экспедицию. Но средства нашлись лишь тогда, когда в Якутске некий старатель из бывших белогвардейцев Николаев сдал 14 золотников платины (54 грамма) и описал место их находки — у реки Чыбыгалах, левого притока Индигирки. И в 1926 году Геологический комитет ассигновал достаточные средства на экспедицию, чтобы проверить сведения Николаева. Экспедиция прошла 1500 километров за 2,5 месяца по практически неизвестной местности. В результате была открыта горная система, которая протянулась на тысячу километров от Полярного круга через Индигирку до Колымы. По предложению Обручева новому хребту было присвоено имя русского путешественника Ивана Дементьевича Черского. Месторождение платины, указанное Николаевым, так и не нашли.
 
Колымская экспедиция 1929–1930 годов организована Якутской комиссией Академии наук как геоморфологический отряд. Основной вывод — хребет Черского является крупной золотоносной провинцией.
 
Экспедиция 1934–1935 годов тоже оказалась уникальной — Сергей Обручев изучал северную часть Чукотки на аэросанях. Здесь он составил карту полей вулканогенных пород и обнаружил кварц-турмалиновые жилы с касситеритом. Позже обработка материалов, собранных в этой экспедиции, показала присутствие в местных породах руды олова. Именно за открытие месторождения этого металла геолога в 1946 году наградили Сталинской премией".
https://ar.culture.ru/
... Да, олово было нужно СССР!

P.S.

"О том, что такое санкции, Россия узнала не в 2014 году. Еще в 1930-е, в период реализации первых пятилеток, СССР вел активную борьбу за независимость от мирового капиталистического рынка. В попытках подчинить экономику нашей страны своему контролю Запад испробовал самые разнообразные уловки: от кредитной и «золотой» блокады (отказ от приема советского золота в 1920 году) до антидемпинговой кампании и специального режима для советского экспорта. Единственно возможным путем развития оставалась политика импортозамещения. В частности, это касалось стратегически важных для промышленности цветных металлов, долгое время ввозившихся из-за границы.

Когда к поисково-разведочным работам подключились крупнейшие геологи и минералоги, результаты не заставили себя ждать. В то время как импорт цветных металлов с 1928 по 1931 годы остался на уровне 121 тысячи тонн, продукция СССР возросла почти вдвое. Увеличилась добыча меди, цинка, свинца. Дело оставалось за оловом, нашедшим широкое применение в электротехнике и машиностроении. Без него были немыслимы, например, важнейшие узлы двигателей и самые надежные подшипники. Человеком, открывшим промышленные оловянные месторождения и заложившим отечественную сырьевую базу этого важнейшего ресурса, стал Сергей Смирнов.
Он родился в 1895 году в Ивано-Вознесенске в семье рабочего гравера текстильной фабрики. В 1913 году юноша поступил в Петербургский Горный институт, где в то время интересовавшую его геологию преподавали такие корифеи науки как Евграф Федоров, Карл Богданович и Василий Никитин. После окончания обучения выпускник остался в альма-матер в качестве ассистента, затем стал доцентом, а с 1930-ого – профессором, заведующим кафедрой минералогии.

Он никогда не был кабинетным ученым. Из отпущенных ему 52 лет жизни 28 Сергей Сергеевич посвятил научным исследованиям и за этот период не пропустил ни одного полевого сезона. Одновременно с преподаванием он работал в Геолкоме (позднее ВСЕГЕИ), где прошел путь от научного сотрудника до действительного члена, ответственного за большие геологические исследования в слабоизученных и труднодоступных районах страны. Это объясняет, почему студенты с таким интересом посещали лекции Смирнова, в которых он приводил множество сведений из богатого личного опыта.

О его познаниях в минералогии ходили легенды. Еще во время своих первых командировок ученый проявил недюжинные способности в диагностике минералов, находя в образцах руд и горных пород даже мельчайшие вкрапления и точно их определяя. Например, на Дарасунском месторождении впервые в стране он обнаружил менегинит, на Кличкинском - селлаит, на Безымянском — броньяртит, на Донинском — людвигит, а на Ново-Почекуевском — адамин. Работая в Южном Прибайкалье, из описанных им 49 минералов района Слюдянского месторождения только 4 были определены под микроскопом, остальные — визуально в полевых условиях. Недаром, в возрасте 29 лет ученый стал членом Всероссийского минералогического общества, в конце жизни возглавил его и параллельно был избран почетным членом Французского минералогического общества.

В 1925 году Сергей Смирнов начал изучать новую для себя сферу – рудные полиметаллические месторождения на примере обширной провинции Восточного Забайкалья. Смело можно сказать, что этот период стал переломным в карьере геолога, положившим начало многолетним исследованиям в области рудообразования и металлогении в целом.

В результате проведенных изысканий он выделил характерные для Восточного Забайкалья типы полиметаллических месторождений. Но главное, Смирнов разделил всю область на три рудоносных пояса: восточный – полиметаллический, центральный – олово-вольфрамовый и западный – молибдено-золотой. Данная схема сохраняла свою актуальность при всех последующих геологических поисках. Особенно большое значение имел олово-вольфрамовый пояс - в течение последующих лет в его границах были открыты десятки новых проявлений оруденения. Аналитический материал, представленный ученым на последующих заседаниях, съездах и конференциях различных геологических организаций, вызвал в научной среде исключительный интерес глубиной и важностью исследовательских и практических выводов.

Возможно, интересы Сергея Сергеевича так и ограничились бы Забайкальем, если бы не один момент, сыгравший решающую роль в дальнейшей деятельности ученого и расширении оловорудной базы СССР. В конце 1926 года в забайкальских свинцово-цинковых рудах Смирновского месторождения он обнаружил мельчайшие зерна касситерита. (Сегодня уже общеизвестно, что единственным видом сырья, из которого в промышленных масштабах получают олово, являются касситеритовые руды. Касситерит SnO2 содержит до 78,8 % олова)
В следующем году геолог вновь устанавливает в образцах, собранных в рудных отвалах по Хапчерангинской пади, содержание касситерита, что приводит к открытию известного Хапчерангинского оловянного месторождения. Эти находки укрепили уверенность академика в возможном расширении оловорудной сырьевой базы за счет месторождений этого типа. Смирнов решил выйти за пределы Забайкальской провинции. Он перенес свои исследования на еще более удаленные, очень слабо изученные в геологическом отношении районы — Колыму, Чукотку, Чаунскую губу и Приморье, где на огромной малообследованной территории стал руководить поисково-разведочными работами. Внимание разведчиков привлек именно к сульфидно-касситеритовому типу оруденения, и это дало свои незамедлительные результаты.

Первое упоминание о природных богатствах земли Усть-Янья датируется еще 1648 годом, когда в экспедицию на Колыму отправился легендарный путешественник Семен Дежнев. Однако планомерное научное изучение края развернулось только с началом сталинской индустриализации. В 1933 году по геологическим данным и образцам, собранными на Верхоянском хребте первыми передовыми отрядами поисковиков, Смирнов дал смелый прогноз о высокой вероятности открытия в этой области месторождений олова, вольфрама, молибдена, золота, свинца, цинка. Летом того же года он сам лично отправился в Верхоянье - возглавил первую научную экспедицию и открыл там Имтанджинское месторождение олова.
С этого момента Смирнов практически поселился на востоке и севере-востоке страны, где тот самый сульфидно-касситеритовый тип оруденения оказался широко распространен. Ежегодные экспедиции, в ходе которых Сергей Сергеевич собирал новые данные, анализировал металлогению и давал указания по дальнейшему направлению работ, имели огромное значение для выявления рудных месторождений в Сибири.

В 1937 году он представил труд, в котором обозначил геологическое строение исследуемой им области и очертил районы возможной оптимальной рудоносности в связи с металлогеническими эпохами, намечая оловорудный пояс на территории всей северо-восточной Азии. В процессе последующих работ этот прогноз блестяще подтвердился. Так, уже через 10 лет в Усть-Янской районе были открыты огромные залежи олова месторождения Депутатское, ставшего крупнейшим во всем СССР, что помогло вывести Советский Союз в число лидеров на мировом рынке олова.
Колоссальная работа Сергея Сергеевича по изучению и освоению минеральных богатств Сибири позволила ему разработать основные положения новой отрасли геологической науки — региональной металлогении, ставящей своей задачей выявление закономерностей распределения во времени и пространстве месторождений тех или иных металлов в пределах заданной территории в связи с ее геологическим строением. Недаром сегодня геолога знают, прежде всего, как основоположника нового металлогенического направления в учении о полезных ископаемых.

К концу 30-х годов Смирнов заработал себе авторитет выдающегося ученого – главного эксперта по оловорудной проблеме и оловоносным районам. В 1939 году он стал членом-корреспондентом, а в 1943 году – действительным членом Академии наук СССР".

...Что ж, Россия никогда не была обделена ни запасами многих  полезных ископаемых, ни учёными, открывшими эти важные  месторождения. И  часть из них мы, видимо, будем  скоро разрабатывать с помощью США, их президента Дональда Трампа!
В.Н.

*******************
С.В. Обручев. В неизведанные края

Через Верхоянский хребет
В ясный день 27 июня мы спускаемся в долину Алдана. Среди лесов и лугов находим несколько юрт — урочище Хаджима.
Старик якут, который выходит к нам навстречу, говорит, что большая лодка есть только на устье Амги, в 40 километрах южнее.
У них же на берегу нет ни лодок, ни веток.
«А на том берегу Алдана, в Крест Хальджае?»
«Также нет ничего».
«Если переплыть самим на складной лодке, которую мы везем, то найдем ли Крест Хальджай?»
«Нет, он километрах в трех от реки, и с берега его не видно».
«Есть ли здесь проводник через Верхоянский хребет?»
«Нет, был один — уехал».
Алдан здесь шириной в несколько километров, разделен на отдельные протоки множеством островов, от самых маленьких до
огромных; острова покрыты лесом. По видимому, нам не удастся построить плот и на нем перевезти лошадей: плот при
быстром течении унесет между островами очень далеко. Надо лошадей «плавить».
Выйдя на берег Алдана, к моему большому удивлению, я нахожу три ветки (лодки), и мне удается нанять неуклюжего и
молчаливого якута, который перевозит меня на другой берег.
Только через несколько часов мы достигаем противоположного, покрытого лесом берега; вытаскиваем ветку на берег,
пересекаем прибрежную полосу леса и через десять минут достигаем юрт аласа Нахсыт, расположенного в стороне от реки.
Мое появление вызывает здесь крайнее оживление — со всех сторон сбегаются жители. Проводник с гордостью показывает
меня и рассказывает, кто я и зачем приехал; затем слушатели пытаются добиться от меня сведений о приходе парохода.
Давно уже должны прийти два парохода из Якутска вверх по Алдану, один на Нелькан, другой на Алданские прииски, и
привезти свежие товары в Крест Хальджай.
Собрав скудный запас якутских слов, которым я научился за две недели, стараюсь рассказать все новости о пароходах, об
Уолбе и даже о Якутске. Якуты напряженно стараются понять мое сбивчивое объяснение, составленное из одних
существительных и глаголов в неопределенном наклонении, и наконец, уловив содержание, радостно улыбаются. Каждую
мою фразу они повторяют друг другу, подкрепляя ее словом «дийде» (говорит).
Отсюда я иду с одним якутом, у которого есть большая лодка, в алас Эбе, где расположено селение Крест Хальджай. Мне
еще в Якутске рекомендовали найти здесь учителя якута Савву Харитонова, который может помочь в найме проводника.
Харитонов принимает меня очень радушно, и с его помощью мне удается столковаться с перевозчиком. Последний берется на
своей лодке перевезти весь груз, а лошадей перегнать вплавь. Но переправа займет три дня, что меня очень беспокоит: у нас
мало времени, а надо пройти так далеко. Перевозчик и Савва говорят, что после переправы придется непременно дать
лошадям отдохнуть целый день.
С проводниками еще хуже: почти все знающие дорогу разъехались. Есть один старик, Иннокентий Сыромятников, живущий в
15 километрах, за которым Харитонов посылает нарочного.
После ночевки в школе я утром, на заре, возвращаюсь в Нахсыт, чтобы переправиться на левый берег Алдана и успокоить
своих спутников, которые с нетерпением ждут новостей о переправе и проводниках.
В Нахсыте все еще спят. Надо подождать, пока приготовят чай: уйти без чая не полагается. Хозяин юрты старается занять
меня разговором, но за недостатком слов разговор скоро прерывается.
Это мой первый визит в юрту, и я с любопытством осматриваюсь. От кочевого быта у якутов остался еще обычай строить две
юрты — летнюю и зимнюю. Иногда они строятся в двух трех километрах одна от другой, иногда дверь к двери и отличаются
только величиной: зимняя меньше и утеплена. Я в летней юрте. Она покоится на четырех вертикальных бревнах,
поставленных по углам квадрата. Сверху на них лежит венец из четырех балок с одной или двумя поперечными матицами. К
этому остову прислонены наклонно тонкие бревна, образующие стены. В стенах прорублены маленькие оконца, в которых
вставлены рамы с обломками стекол, нередко вшитыми между двумя кусками бересты. Крыша сделана из жердей с очень
слабым наклоном. В одной стороне или чаще в центре очаг — камин с прямой трубой из жердей, обмазанных глиной. Пол
земляной. Вдоль стен кругом юрты между вертикальными столбами и наклонными стенами широкие нары— «орон». Снаружи
юрта покрыта землей, смешанной с навозом.
Хозяйка вынимает из деревянного шкафчика, когда то раскрашенного ярким геометрическим узором, фарфоровые чашки. На
стол ставят самовар (на Алдане я его видел в каждой юрте) и угощение: лепешки и сливочное масло кусками.
Трое смуглых детей, с темным румянцем на щеках, с блестящими черными глазами, жмутся к коленям хозяина юрты и с
любопытством, открыв ротики, рассматривают меня.
Хозяин очень внимателен к ним, сажает их на колени и угощает кусками масла. После чаепития мы едем на тот берег, и
вскоре начинается переправа.
Рабочие приводят пять лошадей и со страшными криками загоняют их в реку; лодка отъезжает, лошади плывут за ней,
пофыркивая. Рыжая лошадь начинает захлебываться. Михаил Перетолчин, один из русских рабочих, свешивается через борт,
хватает ее за уши и держит голову над водой. Наконец лодка подходит к острову, лошади выскакивают на берег и,
отряхиваясь, убегают в лес. Лодка идет за новой партией.
Мы с геодезистом К. А. Салищевым, взяв астрономические инструменты, переправляемся в якутской ветке на правый берег,
чтобы возле Нахсыта определить астрономический пункт. Переправа продолжается часа два три. На полянке у Нахсыта
расставляем инструменты, палатку; Салищев, как только на темнеющем небе появляются первые звезды, начинает
наблюдения.
Утром нас будит какая то голова, просунувшаяся в палатку. Я довольно нелюбезно огрызаюсь, но, когда после ряда
непонятных слов называются фамилия и имя посетителя, которые тоже сразу не поймешь, сон сразу проходит: это сам
долгожданный проводник Сыромятников. Он довольно толстый, с длинным упитанным лицом, ласков, но, видимо, себе на
уме. Он знает всего два три русских слова; для переговоров придется ехать к Сабе (Савва — учитель; якуты называют людей
по именам, фамилия употребляется в исключительных случаях, это «писаное имя»).
С Сыромятниковым приехал другой якут, и мне любезно дают его лошадь, а он сам идет пешком. Лошадь с якутским седлом,
и вскакивать на него приходится спереди, описывая большой пируэт в воздухе правой ногой, чтобы не задеть переметные
сумы. Сыромятникова на седло поднимает спутник — у него болит спина. В школе учитель угощает нас чаем. После того как
выпито несколько чашек, начинается длинный разговор. Сыромятников сообщает, что прямых дорог отсюда на Чыбагалах
никто не знает и никто никогда прямо туда не ездил. Единственный возможный путь — это пройти на Индигирку, к Оймякону, а
там уже искать проводника на Чыбагалах.
На Оймякон есть две тропы. Одна — южная, по которой прошел в 1891 году геолог Черский, но на нее отсюда попасть трудно.
Другая тропа, северная, идет от Крест Хальджая прямо на восток, сначала вдоль реки Томпо, затем пересекает реку и
поднимается по ее притоку Мен кюле. По этой дороге можно выйти на Индигирку в 100 километрах ниже Оймякона, к устью
реки Эльги и даже в факторию Тарын Юрях, которая еще ниже. До Индигирки отсюда больше 75 якутских кёсов * — 750
якутских верст; якуты делают этот путь в двадцать пять дней. Он думает, что мы пройдем не меньше тридцати дней: корма по
дороге мало, придется иногда дневать на местах, где есть корм. Дорога тяжелая, очень много болот, и наши кованые лошади
не годятся.
* Кёс — якутская мера длины, дневной переход; в нем 10 якутских верст; кёс равен семи восьми километрам. — Прим.
автора.
Эти сообщения меня поразили. Не только нельзя пройти прямо на Чыбагалах, но даже в верховья Индигирки, куда я вовсе не
хотел заходить, мы доберемся только к началу августа. А я рассчитывал, что к половине июля смогу быть в Чыбагалахе.
Очевидно, приходится теперь оставить надежду навоз вращение в Якутск к последнему пароходу.
Скрепя сердце решаю идти сначала на Индигирку: надо попасть на Чыбагалах во что бы то ни стало, любым путем.
Начинаю выяснять, сможет ли Сыромятников довести нас до Индигирки. Но он прежде всего ставит ряд условий, которые
учитель передает мне со смущенным лицом.
Наши лошади частью слишком «сухие», частью со сбитыми спинами и негодны для такого тяжелого пути — надо нанять здесь
вместо них новых.
На кованых лошадях нельзя идти, надо снять подковы.
Наши русские вьючные седла и потники плохи, надо сменить их все на якутские.
Наши брезентовые мешки и сумы не годятся, они издерутся в тайге, надо взять здесь кожаные якутские сумы.
Надо сменить часть рабочих и взять здешних якутов, привычных к горам. Проводник должен иметь для помощи двух своих
рабочих.
Наконец ввиду трудности пути Сыромятников ставит обязательное условие: предоставить ему право распоряжаться всеми
силами людей и животных и, если нужно, останавливаться, где захочет, и уезжать в сторону.
Совершенно подавленный, я в силах только спросить, откуда же он знает о состоянии нашего каравана. Сыромятников
отвечает: «Люди говорят». Люди — это несколько досужих зрителей, которые видели наш караван. И вот у местных якутов,
охотно передающих друг другу слухи, постепенно их искажая, создается убеждение в полной непригодности нашего каравана
для предстоящего пути. Эти пересуды отразились и на нашем настроении. Поэтому во время пребывания в Крест Хальджае
рабочие наши были уверены, что караван — если не люди, то лошади во всяком случае — обречен на гибель в Верхоянском
хребте.
Что мне оставалось ответить Сыромятникову? Он единственный здесь проводник. Мне хотелось спросить его, сохраняет ли
он за мною место начальника экспедиции, или и эта должность перейдет к нему, но вместо этого я осведомился, что возьмет
он, чтобы на перечисленных условиях вести нас. Ответ был достоин предыдущего: «Пока я сам не увижу каравана, я ничего
не могу сказать; кроме того, я болен, и мне надо отдохнуть здесь некоторое время».
Ясно, что все это — «политика», стремление выжать из экспедиции возможно больше в пользу кулака, крупного владельца
лошадей — Сыромятникова. Положение чрезвычайно благоприятно для него и безвыходно для нас.
В Крест Хальджае Сыромятников — единственный владелец большого количества лошадей. У него или у подставных лиц я
должен буду нанимать лошадей, покупать седла и сумы. Его же батраки поедут с нами в качестве рабочих, и он по дороге
займется своими торговыми операциями: повезет с собой товары на нанятых у него лошадях, будет задерживать караван, где
захочет, и разъезжать по стойбищам своих должников эвенов, собирать с них долги и продавать втридорога чай, табак и
мануфактуру.
А пока его помощники и прихлебатели распространяют слух, что лошади обречены на гибель в Верхоянском хребте.
На всякий случай захожу к фельдшерице, которая осматривала Сыромятникова, — узнать, что с ним. Оказывается, что у него
растяжение связок спины.
— Недели две ему нужно пролежать спокойно, но все равно вы раньше и не уедете, у вас лошади очень плохи.
— Но ведь вы не видели каравана!
— Люди говорят.
Я восклицаю с возмущением:
— Мы выступаем через два дня!
Вы представляете, какое было у нас настроение в палатке на берегу Алдана, куда я возвращаюсь после разговора!
Перспектива — сидеть в Крест Хальджае неопределенное время — недели или месяцы, пока найдется другой проводник, или
мы выполним все требования Сыромятникова, если только на это хватит остающихся у меня денег. Затем мы пойдем к
неизвестным хребтам, где, наверно, погибнут лошади, а сами мы застрянем до зимы.
К вечеру приходит якут, перевозящий наших лошадей через Алдан, и говорит: «Один конь пропал». Какой именно конь и
почему — непонятно. По видимому, потонул при переправе.
Следующий день не приносит ничего хорошего. Я снова иду в школу. Учитель почти так же удручен, как и мы: он чувствует, что
на его обязанности разрушить сеть, которую сплели вокруг нашей экспедиции местные кулаки, и помочь научному
предприятию.
За время экспедиции мы не раз удивлялись тому исключительному вниманию, с которым относилась к научной работе
якутская сельская интеллигенция. Это внимание особенно ярко выделялось в сравнении с жестоким корыстолюбием кулаков,
которые существовали в Якутии до создания колхозов, то есть до 1929—1930 годов.
К вечеру кончается переправа каравана; коней переправляли сначала на остров, а затем на правый берег. Одна из лошадей
действительно сдохла еще на острове: переплыв через первую протоку, она зашаталась и упала. Это была очень старая
лошадь.
В этом печальном происшествии мы были утешены удачной и быстрой переправой остальных лошадей. А павшую лошадь
ободрали и мясо ее стали варить и есть; сегодня осталась от нее половина. Подковы сняли и спрятали, чтобы подковать
других лошадей, а шкуру взял себе якут перевозчик.
Назавтра мы с учителем начали объезжать соседние ал асы и опрашивать всех встречных, нет ли где нибудь хотя и не такого
знаменитого проводника, как Иннокентий Сыромятников, но знающего дорогу. Наконец мы узнаем, что бедняк старик Николай
Сыромятников бывал на Индигирке и не прочь поехать с нами. Находим его в лесу на озерке, где он ловит рыбу. Это
маленький седой человек с кротким морщинистым лицом. Сидя на пеньке, он обстоятельно и медленно отвечает на вопросы,
которые переводит учитель.
— Да, я ездил по северной тропе и к устью Эльги, и в Тарын Юрях.
— А хорошо ли ты помнишь дорогу? Наверно, давно не бывал там?
— Нет, последний раз по этой тропе ходил три года назад. И хотя я стар, а глаза хорошо видят.
— Не устанешь с нами ехать?
— Меня, старика, наверно, не заставите вести вьючных лошадей, а со своей я сам справлюсь!
— Один поедешь? Помощников не надо?
— Зачем помощники? Моего коня разве пасти? Так ваши ребята за ним приглядят.
Нетребовательность и скромность старика Николая по сравнению с его однофамильцем, кулаком Иннокентием, меня
поразили; я был бесконечно счастлив, что нашел добросовестного проводника, который соглашается через два дня выехать с
нами.
Еще два дня мы проводим на берегу Алдана в ожидании, пока Николай устроит свои домашние дела. Время это мы
используем на ремонт вьюков.
3 июля, потеряв на переправу через Алдан и поиски проводников шесть дней вместо одного двух, как я предполагал, мы
выступаем из Крест Хальджая. У дверей юрт и домов стоят любопытные, и нам кажется, что они определяют, какая лошадь
раньше сдохнет. Но как только мы покидаем селение и томительное ожидание сменяется движением вперед, настроение
резко изменяется, мы снова верим в свои силы, и мрачные предсказания крестхальджайцев теряют власть над нами.
Первые 40 километров дорога идет по местности того же характера, что и долина самого Алдана: сосновые, лиственничные,
березовые леса, прерываемые лугами. Вначале часто попадаются юрты, потом они становятся все реже, и последние — уже
на расстоянии 20 километров одна от другой. Вблизи юрт через некоторые болота положены гати и есть даже мосты через
речки, но за последней юртой мы вступаем в область сплошных девственных болот. По этой тропе до подножия гор на 180
километров простирается приалданская низменность.
Взобравшись перед отъездом на колокольню Крест Хальджая, я увидал на востоке и северо востоке низкие зубцы и гребни
Верхоянского хребта, синеющие на горизонте. Потом все девять дней, пока мы брели по бесконечным болотам, я мечтал об
этих синих горах. Только на пятый день сквозь опушку леса наконец начали мелькать вершины хребта, которые как будто
оставались все так же далеки и недостижимы. Пока же вокруг нас были только болота!
Болота здесь разнообразны. Во первых, чистые, безлесные болота с большими кочками, покрытыми травой, и с морем воды
между ними. Вечная мерзлота близко, и поэтому, если тропа по болоту уже пробита, идти сравнительно хорошо, лошади
бредут по брюхо в воде, но не проваливаются.
Неприятнее болота с редким лесом, покрытые мхами: лошади проваливаются сквозь мох и могут повредить себе ноги,
продираясь между упавшими деревьями.
Еще хуже лес по болоту — здесь тропа превращается в ряд грязных топких ям между корнями деревьев, крайне опасных для
лошадиных ног. Местами встречаются маленькие открытые болота, где лошади вязнут совершенно.
Лошадь, чтобы спастись из болота, прыгает на корни деревьев, стукается вьюком о дерево; а если на ней сидит всадник, она
не обращает на него никакого внимания, и ему приходится во время этих прыжков оберегать свои колени от ударов о стволы
деревьев, а глаза — от острых ветвей.
Обходя наиболее глубокие болота, проводники нередко свертывают с тропы и уводят слои связки в чащу. Тут нещадно
обдираются вьюки и ящики. Скоро на наших вьюках с мукой уже были разодраны в клочья простые мешки, которые мы
надели сверху для предохранения брезентовых; якутские ящики, такие беленькие вначале и аккуратно обтянутые кожей,
разбились и обтрепались.
Передвижение по болотам очень утомило и людей и животных. Не говоря уже о постоянном вытаскивании лошадей и груза из
болот, одно пребывание в седле в течение десяти двенадцати часов на лошади, которая судорожно бьется под вами,
вытаскивая из трясины то передние, то задние ноги, чрезвычайно утомительно; поэтому мы вздохнули с облегчением, выйдя к
берегу реки Томпо и увидав в десятке километров к востоку Окраинную цепь Верхоянского хребта.
Томпо — это большая река, которую здесь даже нельзя перейти вброд. Она вытекает из ущелья в хребте и рассыпается на
протоки. Между ними галечные острова, покрытые тальниками, по берегам заросли тополей и елей.
В лесу мы нашли спрятанную ветку, сделанную специально для переправы каким то заботливым путником. Но она мала для
перевозки груза, и приходится привязать к ней два бревна. Кроме того, у нас с собой складная брезентовая лодка, которая
помогла уже на Алдане. Она очень короткая, плохо управляется, но на нее можно нагрузить очень много.
На следующий день переправляют лошадей: прижав весь табун к утесу, страшными криками пытаются согнать его в воду
вслед за несколькими лошадьми, привязанными к лодке. Но лошади убегают, взбираются на крутые осыпи, чтобы избежать
воды, и после нескольких неудачных попыток удается заставить только двадцать пять лошадей войти в воду и переплыть
реку. Они выходят дрожащие, унылые и покорно стоят на отмели. Остальных переправляют к поводу за лодкой.
Лошадям надо дать отдохнуть после тяжелых переходов по болотам с плохим и скудным кормом, и я отправляю их за три
километра, на устье притока Томпо — Куранаха, где хорошая трава. Заодно их там подкуют — уже не меньше сорока подков
сорвано в болотах. Мы сами остаемся у переправы, чтобы сделать экскурсию к окраине хребта и дать возможность Салищеву
закончить наблюдения, необходимые, чтобы определить здесь астрономический пункт. Такие пункты он будет определять
вдоль всего пути на расстоянии нескольких сот километров один от другого. Астрономические пункты будут точно нанесены на
карту, и между ними расположатся участки дороги, снятые маршрутно глазомерной съемкой, то есть по часам и компасу.
Такая съемка дает ошибки в определении длины пути и направления, а астрономические пункты позволяют сделать карту
более точной. Особенно важна проверка съемки по астрономическим пунктам при путешествии по лесам, где определения
направления и длины пути очень неточны.
Хребет совсем близко, и нам не терпится попасть туда скорее. Что лежит за первой грядой? Может быть, мы увидим главную
снежную цепь?
С моим помощником, горным инженером Протопоповым, мы идем пешком в горы вдоль Томпо. С трудом пробираемся по
берегу под обрывами и нависшими кустами. Но вскоре утесы преграждают путь, и приходится влезать на склон. Лишь к вечеру
мы достигаем устья большого левого притока, почти равного главной реке. Как мы позже узнали, это была река Менкюле.
На отмели мы увидели следы молодых и взрослых лосей, приходивших к водопою, но самих животных не видно. Решаем
заночевать километрах в пяти от устья Менкюле: уже поздно, а дальше обрывы окончательно преграждают путь. Менкюле
течет здесь в понижении, тянущемся за первой, Окраинной цепью, а Томпо идет навстречу Менкюле с севера. Это было
первое географическое открытие нашего путешествия, так как на картах река Томпо была показана текущей прямо с востока.
Мы устраиваемся на ночь у громадной кучи плавника — леса, принесенного рекой, и зажигаем его: отчасти, чтобы погреться,
отчасти, чтобы отогнать комаров, которые сегодня нам изрядно досаждали.
Всякий опытный таежник, чтобы переночевать с удобством, устроил бы навес из ветвей и перед ним «надью» — два или три
бревна, сложенных вместе. «Надья» горит всю ночь и хорошо согревает спящих под навесом. Но у нас не было топора, и мы
устроили костер на площади в 200 квадратных метров! Костер горит на славу. Мы согреваем на нем консервы и затем
ложимся с краю на горячую золу.
Утром приходится возвращаться: хотя впереди и неизвестная страна, но завтра караван должен выступать. На обратном пути
мы взбираемся на Кюрынью — высокую гору в первой цепи к югу от Томпо. На этой горе, по поверьям якутов, образуются
дожди; вчера весь день действительно вокруг горы клубились грозовые тучи. Поднимаемся сначала по лесу в влажной тени
по глубокому мху; еще рано и холодно. Вскоре появляется кедровый стланец — цепкий кустарник, преграждающий путь
своими бесчисленными ветвями, стелющимися по земле и затем дугообразно загибающимися вверх. Подниматься по
зарослям стланца невероятно трудно. На вершине и на полянах следы медведей и ямки, вырытые в щебне: сюда медведи
приходят погреться на солнце и отдохнуть от комаров, которые гудят в лесу. Настоящий медвежий курорт! Нигде не видно и не
слышно медведей, но, может быть, у них сейчас «мертвый час» и за кустами мы найдем спящего мишку?
С вершины Кюрыньи изумительный вид во все стороны. Прежде всего мы смотрим, конечно, на восток: что там, в неизвестной
стране? За понижением, в котором параллельно Окраинной цепи текут Менкюле и Томпо, возвышается высокая цепь с
крутым обрывом — Скалистая, как я ее тотчас же назвал. За округлыми предгорьями этой цепи круто поднимаются ее
обрывистые гребни с красновато коричневыми скалами, тянущимися непрерывной стеной с юга на север по всему горизонту
километрах в сорока — пятидесяти от нас. Высота ее местами до 2 тысяч метров, и нам кажется, что это и есть
водораздельная Главная цепь Верхоянского хребта; но, как оказалось, до последней еще очень далеко.
На север горизонт ограничивают горы, лежащие за узкой щелью Томпо, но зато на запад глаз скользит по бесконечной
равнине. Похожая на кожу пестрой лягушки, она покрыта светло зелеными пятнами громадных болот и темными массивами
лесов. Томпо и ее притоки, окаймленные желтыми полосами галечников, делят эту монотонную низину на неправильные
треугольники. На горизонте можно различить высокий левый берег Алдана. И нигде ни одного человеческого жилья, ни дымка,
ни покоса!
Кто бы мог тогда подумать, что на этой дикой реке в 1933 году начнется постройка культбазы для обслуживания кочевых
эвенов; что к 1936 году здесь будут уже больница, школа с интернатом, ветеринарный пункт, зоопункт, электростанция,
кинопередвижка; что приезжающие сюда эвены будут отдыхать в красном уголке, слушать радио, читать книги! Здесь впервые
эвены увидели свиней и кур, животноводческое хозяйство, опытные посевы зерновых культур и огород.
На другой день мы вступаем в те бесконечные горы, о которых нам рассказали столько страхов. Лошади после отдыха
выглядят свежими и веселыми и бойко идут вперед.
Наша тропа проложена по небольшой речке Куранаху. Она так мало протоптана, что часто очень трудно найти ее, особенно
при переходе через реку. Постоянно переходя с берега на берег, тропа теряется, но Николай ведет нас уверенно: якут не
боится отсутствия тропы.
На якутском языке дорога и след обозначаются одним словом — «суол», и действительно, наша дорога часто только след
проехавшего год назад путника. Если дорогу преграждает болото, на котором трава разбита копытами, мы идем по целине
или лезем в чащу, обдирая в клочья вьюки.
Николай уже стар, и наши якуты рабочие втихомолку подсмеиваются над ним и сами часто выбирают дорогу по вкусу,
особенно «леший» Оконохой (Афанасий), который никогда не ведет свою связку по тропе: то тропа слишком камениста, то
вязка. И, догоняя караван, я всегда вижу по следам: вот прошли другие связки, а здесь, стороной, шел Афанасий.
На Куранахе веселее, чем в болотах Томпо, — светлые тополевые рощи, луга, галечники. Куранах значит «сухой», болот по
нему нет. Очень часто мы едем по островам или приречным террасам, поросшим мелким тополем, по крепкой тропе. И
лошади и люди отдыхают от бадаранов.
После ночевки на Куранахе мы переваливаем через гору на приток Менкюле — Нижний Харыялах.
По Харыялаху дорога быстро сворачивает в узкую, заросшую лесом долину его правого истока. Я задерживаюсь для осмотра
утесов и, отстав от каравана на час, вижу впереди, в верховьях реки, два столба дыма. В июне и июле здесь очень мало
дождей, все пересохло, к тому же на Харыялахе густой еловый лес (Харыялах значит «еловый»); в чаще ели увешаны
гирляндами сухих светло серых лишаев, которые мгновенно вспыхивают. Ели загораются одна за другой, и огонь сразу
охватывает все дерево, превращая его в колеблющийся столб пламени; как только сгорают лишаи, огонь уменьшается и
появляется черный дым.
Мы едем по самому краю обрыва: огонь захватил тропу и прижимает нас к речке. За площадью пожара находим утес, который
надо осмотреть» Пока я записываю наблюдения, налетает порыв ветра, и пламя, страшно завывая, прыгает с утеса на утес,
перебрасываясь на десятки метров, подобно какой то гигантской огненной метле, вздымающей искры. Лошадь
поворачивается спиной к пламени, прядает ушами, храпит.
Вечером я делаю строгий выговор рабочим за неосмотрительное курение, но никто не признается.
По Харыялаху мы входим в Скалистую цепь. Красноватые утесы известняков возвышаются по обе стороны речки метров на
семьсот, от них в долину выдвигаются большие осыпи.
Наш караван медленно поднимается между осыпями, проходит ярко зеленые лужайки, маленькие озерки и переваливает на
восточный склон цепи, на речку Верхний Харыялах.
15 июля по ущелью этой речки спускаемся в широкую долину Менкюле, в то благословенное место с хорошим кормом, о
котором нам говорили в Крест Хальджае: «В Кюель Сибиктя отдохнете и покормите лошадей перед подъемом на главный
хребет».
Но Николай решил пройти дальше и остановился в Ойегос Оттук («боковой корм») выше по реке. Хотя корм здесь хуже, мы
решили сделать дневку, чтобы дать отдохнуть лошадям и осмотреть соседние горы.
С утра все настроены празднично: стирают белье, чинятся, пекут лепешки, идут на реку купаться. В экспедиции это все
удовольствия, которым можно свободно предаваться только на дневках. Утром я записываю вчерашние наблюдения. В
полдень снаряжаемся для экскурсии.
Уже садясь на лошадей, мы замечаем в полукилометре к северу и востоку два столба дыма. Петр Перетолчин, пожилой
рассудительный рабочий, спокойно поясняет: «Это я разложил дымокур на редке *, кони очень бьются, комаров много. Никуда
огонь не пойдет — кругом болото. А другой дымокур Михаил на острове разложил». Я иду проверить, в самом ли деле все так
хорошо, и невдалеке от палаток нахожу новый центр пожара в лесу: ветер уже перебросил огонь сюда, а два дымокура
превратились в громадные ревущие пожарища, которые ветер гонит в нашу сторону. Мы пробуем ветками забить огонь, но не
удается ликвидировать даже самый маленький из новых очагов пожара. Надо бежать: если ветер рванет сильнее, то через
десять минут лагерь будет в огне. Прежде всего необходимо найти лошадей, чтобы вывезти груз. В другие дни поиски
лошадей иногда затягиваются на два три часа, но сегодня лошади близко и их вскоре удается привести.
* Редка — гряда с пологими склонами. — Прим. автора.
Поспешно свертываемся, упихивая все кое как; котел с тестом, приготовленным для лепешек, опрокинут, и тесто вытекает на
мох. Огонь начинает перекидываться через последнее болотце в нескольких шагах от лагеря. Мы долго боремся с ним,
забивая пламя ветвями; огонь все таки побеждает, но у нас все уже завьючено, и караван уходит.
Мы идем еще два дня вверх по реке Менкюле. Это большая река, с быстрым течением, брод через которую очень опасен, и
поэтому только в конце второго дня, когда река становится мельче, проводник переводит караван на другой берег.
Долина Менкюле здесь имеет ледниковый характер. Следы недавнего оледенения видны всюду: утесы, обточенные льдом,
нагромождения валунов и мелкого рыхлого материала, так называемые морены, перегораживающие дно долины или
тянущиеся вдоль склонов. Эти морены! принес сюда ледник, спускавшийся с Главной цепи хребта и тащивший с собой массу
камней, захваченных им со склонов и на дне. Ледник был длиной не меньше 100 километров и заполнил долину до высоты
400 метров . Это было давно, двадцать или тридцать тысяч лет тому назад; тогда весь Верхоянский хребет был покрыт такими
ледниками, спускавшимися к равнине Алдана. Позже климат изменился, и ледники растаяли.
С Менкюле мы сворачиваем на ее приток Тебердень, который должен вывести нас к удобному перевалу. Три дня идем вверх
по этой речке. Долина становится все мрачнее, горы высятся на целый километр. Наверху уходят к облакам темные утесы,
внизу громадные осыпи спускаются к широкому плоскому дну долины, покрытому частью тополевыми зарослями, частью
большими безотрадными галечниками (по которым так трудно идти лошадям). Нередко галечники прерываются белыми
пятнами наледей.
Наледь, или по якутски тарын, — это явление, характерное для сибирского севера в областях вечной мерзлоты. Зимой, во
время сильных холодов, многие горные реки промерзают до дна, и вода просачивается через галечники берегов.
Многочисленными струйками она вытекает из галечников на поверхность льда, разливается по нему тонким слоем, который
вскоре замерзает. Таким образом за зиму намерзает слой льда толщиной в два три метра и даже до восьми метров и
покрывает не только реку, но и всю долину ее, иногда шириной до двух трех километров и длиной от нескольких сот метров до
десятка километров. Зимой, при 60 градусных морозах, тарын всегда покрыт водой, а летом, в июльские жары, это — мощные
толщи льда среди зелени, не тающие до самой осени. Тарын захватывает и прибрежные леса, если они лежат на низкой
террасе. Деревья от этого постепенно гибнут, и летом в долинах рек, на местах, где тарын стаял, образуются огромные
площади галечников с засохшими серыми рощами.
Зимой тарын представляет большие препятствия для передвижения, а летом это излюбленная дорога для караванов
лошадей. По тарыну лошадям идти хорошо: они не сбивают себе копыт, как на галечниках, и не вязнут, как на болотах.
На третий день мы начинаем подниматься наконец на Главную цепь, пройдя около 380 километров от Алдана и 190
километров от подножия хребта. Исчезли деревья, дно долины покрыто щебнем и округленными кусками песчаника, по
которым лошади идут медленно, осторожно переступая. Наконец мы выходим на широкую седловину перевала. На западе
вниз по Теберденю видны острые хребты, достигающие 2500 метров высоты, с обильным снегом, с цирками недавних
ледников.
На восток лежит плоская долина, а за ней в мрачной завесе грозовой тучи — округлые горы; утесов почти нет. Это
знаменитый Чыстай, который лежит по гребню Верхоянского хребта, — безлесное пространство (от русского слова «чистый»),
где летуют эвены со своими стадами. Здесь много корма, но нет топлива, и нам нужно миновать Чыстай сегодня же.
Мы спускаемся по широкой долине — оказывается, это верховья Томпо. Хотя мы уже перевалили через Главную цепь, но все
же не достигли бассейна Индигирки. Алданский склон хребта круче, размывается быстрее, чем индигирский, и река Томпо
своими верховьями успела проникнуть на восточный склон Главной цепи и похитить верховья прежних притоков Индигирки.
В 15 километрах от перевала у первых деревьев, жмущихся к подножию гор, мы находим чумы эвенов (ламутов) и стада
оленей. Становимся возле них на ночлег.
Мы прошли 400 километров, не встретив ни одного человека. Оймяконские якуты, числом около двух тысяч, жили в те годы по
долине Индигирки и на нескольких притоках вблизи нее, а эвенов во всем бассейне Верхней Индигирки и в прилегающей
части Верхоянского хребта было не более трехсот пятидесяти человек.
В 1926 году снабжение горных районов было поставлено еще плохо, эвены не были объединены в артели и кулаки якуты
могли еще эксплуатировать их, сбывая им по высоким ценам чай, табак, железные изделия и прочие товары и опутывая
долговыми обязательствами. Теперь положение эвенов другое: они объединены в артели, товары получают из лавок и
факторий по твердым ценам, никто не спаивает их и не отнимает за долги, как это делали купцы и кулаки до революции,
ценную пушнину и оленей.
Утром мимо нас прогоняют оленей; они бегут со странным хорканьем, вытянув морды, и потом тесной кучей ложатся у чума;
их рога подобны зарослям кустарников; когда северный олень лежит тихо в лесу на мху, его трудно сразу различить между
кустами.
Я пытаюсь расспросить у эвенов о прямой дороге на Чыбагалах, но никто из них не ездил туда и не слыхал, есть ли такая
дорога. Приходится покориться судьбе и ехать на Индигирку. Мы решаем, что в Тарын Юряхе, на Индигирке, где есть
фактория Якутгосторга, мы договоримся с доверенным фактории о нашем зимнем возвращении, о найме оленей, ибо ясно,
что ни к какому пароходу в Якутск мы не попадем. Сегодня 21 июля, больше месяца со дня выхода; мы прошли 750
километров — по карте как раз столько было прямо доЧыбагалаха, а между тем мы только перевалили через Верхоянский
хребет и до Чыбагалаха надо, наверно, идти еще целый месяц. Расстояние на местности значительно больше измеренного по
карте, потому что мы не идем прямо, а делаем большой крюк к востоку по изгибам горной реки.
Переночевав еще одну ночь у эвенов, мы уходим через покрытые травой низкие горы на восток и незаметно переваливаем в
верховья реки Брюнгаде, принадлежащей уже к бассейну Индигирки.
23 июля, после двух дней пути по широким долинам вдоль реки Брюнгаде, мы подходим к большой горной цепи,
параллельной Главной. Цепь эта, которую я назвал Брюнгадинской, круто обрывается на юго запад, ниже Главной, и на ней
лежат только редкие пятна снега. Долина реки Брюнгаде, пересекая горную цепь, суживается, загромождена моренами
древнего ледника, и то справа, то слева к ней подступают крутые обрывы.
На следующий день с утра, чтобы обойти утесы, нам приходится переходить несколько раз реку вброд. Перед этим два дня
шел дождь, и Брюнгаде, довольно значительная река даже в сухое время, сильно вздулась. На втором броде последних
лошадей в связках течение сдергивает вниз, и они едва добираются до берега. Третий брод страшен: мутная серая масса
воды мчится бешеным потоком. Николай уже не решается искать брода, и вперед едет попутчик эвен, который вместе с
другим эвеном, якутом и якуткой вчера присоединились к нашему каравану. Эвен храбро гонит лошадь; вскоре она вся
скрывается под нодой и плывет, высунув голову и пофыркивая; всадник на своем высоком седле поднимает колени к
подбородку. Доплыв до того берега, он возвращается обратно, но менее благополучно: поток срывает с седла переметные
сумы, и они, как пара огромных пузырей, мчатся вниз по течению. Эвены и якуты уезжают вниз по реке в надежде, не прибьет
ли сумы к берегу, а мы останавливаемся у брода. Я посылаю проводника вперед узнать, нельзя ли пройти этим берегом.
С вершины на левом берегу, на которую взбираемся мы с Протопоповым, открывается обширный вид на долину Брюнгаде и
Брюнгадинскую цепь. Брюнгаде здесь стеснена в узкой долине, и древние ледники, спускавшиеся с Главной цепи,
принуждены были, сливаясь, громоздиться в этом узком жерле, заполняя его.
К вечеру проводник нашел дорогу по левому берегу Брюнгаде, и мы идем следующий день по ней. Дальше нужно перевалить
на север, в бассейн реки Эльги. Местность становится малоинтересной, горы еще высокие, но плоские. Селерикан, большой
приток Эльги, вздувшийся от дождей, течет в сильно болотистой унылой долине. Николай дороги дальше не помнит, и караван
наш блуждает но болотам и в чаще молодых лиственниц в поисках троп.
На следующий день, 28 июля, выясняется, что проводник уже окончательно не знает, куда идти. Неясные следы ведут вправо
от долины Селерикана, и он уводит нас по ним. Взбираемся на перевал через правую цепь и видим на востоке широкую
долину с большими лугами и по дальнему ее краю в вечерней дымке плесы большой реки. Это Индигирка.
С волнением смотрю я с перевала. Река, по которой никто не проплывал! Совершенно неизвестная область, куда
действительно не ступала нога исследователя. Таинственная Индигирка, которая вдруг превратилась из географического
названия в действительность, из тонкой черной полоски на карте — в большую, полноводную реку.
Где же наконец Чыбагалах?
Еще два дня мы проводим в Тюбеляхе: надо починить «бото» и Мичика не готов. Опять на траве наворочены целые стога
сена, и Афанасий пришивает новое сено к изношенным покрышкам «бото». У нас не хватает шпагата, чтобы сшивать «бото»,
и приходится изобретать, чем бы его заменить. Обстригаем хвосты и гривы у лошадей и даем якутам сучить нитки. Чтобы
заменить порвавшиеся ремни и веревки для увязки вьюков и для поводов, разрезаем черную коровью шкуру, в которую было
завернуто масло, привезенное Мичикой.
Я стараюсь уменьшить число вьюков, чтобы увезти с собой побольше муки. Брезентовая лодка нам больше не будет нужна, и
мы разрезаем ее на потники, на мешки, на ремни. Весь лагерь занят хозяйственными делами.
Петр сидит у костра и что то чинит: он не может принять участия в общей работе из за больной ноги. Я предлагаю ему
остаться в Тюбеляхе, с тем что на обратном пути мы пришлем за ним, но он ни за что не хочет: «Я здесь умру от тоски».
16 августа на жирном белом коне приезжает Мичика. Якуты отличают семь степеней жирности коней; высшая степень — когда
на спине слой жира в два пальца. Конь Мичики относится к этой высшей степени жирности. Якуты пускают лошадей на долгие
сроки в луга, чтобы потом на такой жирной лошади сделать короткий и быстрый переезд с тяжелым вьюком, доведя животное
почти до истощения к концу четырех пяти недель. Дольше лошадь не выдерживает, сбиваются копыта. Чтобы такая жирная
лошадь не опилась и не задохлась, ее перед поездкой выдерживают дня два три без корма. Мичика первые три дня держит
своего коня на привязи — «кормит у столба», как говорят наши русские рабочие, — и отпускает лишь под утро на два часа
пощипать травы.
Такой способ особенно пригоден для переездов по районам со скудным кормом и для зимних перегонов.
Якуты очень удивлены, что наши кони идут уже два месяца, — при их системе за это время кони давно бы погибли. Особенно
поражают их подковы: на Индигирке кованых коней видят в первый раз. Но я удовлетворен: только благодаря подковам мы
прошли так далеко; даже якутские рабочие — непримиримые противники подков — теперь сами подтягивают ослабевшие
гвозди. Каждый рабочий начинает дрожать за своего коня, так как запас подкоп уже кончился.
Мы уходим вверх по долине Иньяли прямо на запад. Дно долины занято то галечниками, то обширными тарынами, то лесами
или лугами с обильной голубикой.
С первого же дня выясняется, что лошади далеко не те, что прежде. Карька и Пегашка падают на всех бадаранах, и их
приходится развьючивать и поднимать.
Каждый день я отмечаю в журнале: «Лошадь № 1 сильно захромала и с трудом дошла до стоянки», «Лошадь № 5 сильно
захромала и освобождена от груза». Что то будет! Подков нет и «заводных» (запасных) лошадей — также.
18 августа. Долина Иньяли разделяется на две, с юга подходит большой приток Силяп. За ним, южнее, тянется громадная
гранитная Силяпская цепь со снегом. Между Силяпом и Иньяли, на стрелке, — огромная изолированная вершина под
сплошной шапкой снега. Это группа Чен — самая высокая гора в этой части хребта. Длинные языки снега спускаются с нее в
узкие ущелья, загроможденные моренами. Мичика рассказывает, что раз он в погоне за горными баранами поднимался на
Чен, шел туда целые сутки, дошел до снега, видел в ущельях ледники — поэтому гора и названа Чен («чен» — лед в углах
юрты, скапливающийся зимой под нарами).
20 августа из узкой долины нижнего течения Иньяли мы переходим в громадное расширение ее верховьев. Всю эту котловину
наполняли когда то ледники: одни спускались с Чена, другие — с северных и западных гор и сливались в узкой долине
Иньяли.
Два следующих дня мы идем на восток по моренам северного края долины, все время в виду Чена — от неге никак не
уйдешь. Бесконечные холмы морен занимают все подножие горного склона и поднимаются до высоты в 400 метров над дном
долины; следовательно, толщина ледника была здесь не меньше 400 метров .
Каждый день я отстаю, осматривая утесы, и потом нахожу дорогу по следам. Теперь тропа через Верхоянский хребет кажется
мне трактом, так как здешняя тропа не более чем след. На моренах еще хуже — камни, сухой мох, и копыта лошадей не
оставляют следа; но я приобрел большой опыт, а кроме того, мой белый конь — настоящий следопыт. Когда мне нужно вести
геологические наблюдения и некогда высматривать следы, конь сам находит дорогу, даже на моренах. Почти всегда он
безошибочно решает, куда идти, и редко приходится его направлять.
22 августа достигаем прекрасных зеленых лугов в верховьях Иньяли. Лес растет только по краю долины, редкий и кривой;
недалеко уже граница леса.
Несколько лошадей в ужасном состоянии: они ходят на трех ногах, поджав заднюю, сбитую. Ясно, что не только до
Чыбагалаха, но даже через перевал, который предстоит нам завтра, они не пройдут. Единственное средство — оставить здесь
часть груза и наиболее слабых лошадей. К нашему возвращению они могут поправиться.
У края леса на каменной россыпи (чтобы не захватил лесной пожар) строим маленький квадратный сруб. Сверху кладем от
дождя брезент и на него бревна и камни — от медведей. От людей охранять не надо: здесь не знают, что такое воровство.
Отбираем все, что не понадобится в течение месяца: часть муки и масла, крупы и консервов и всю тюки с коллекциями.
Страшно бросить их среди гор, но, кто не рискует, тот не выигрывает.
Пройдя немного дальше к перевалу, оставляем на лугах трех лошадей — Карьку и двух белых коней.
Подъем на перевал в бассейн Чыбагалаха тяжел и каменист. Снова лошади сбивают ноги. Теперь каждый жадно смотрит на
мох, не найдется ли потерянная подкова, чтобы можно было отсрочить гибель своего коня. А как вначале смеялись якуты,
когда я соскакивал с седла в болотах Томпо, чтобы подобрать подкову! Когда мимо проходит караван, я тревожно смотрю на
ноги: у какого коня еще свалились подковы и какой начинает хромать. Яков всегда первый кричит: «Начальник, боккот нет!»
С высокого перевала видны снова снежные цепи: на востоке, западе, на юге и севере. На севере в дымке — какой то новый
хребет. Когда же они кончатся?
По мрачному ущелью небольшой речки опускаемся к Мюреле. Это самый крупный приток Чыбагалаха.
На спуске встречаем первого человека после 200 километров пути: вблизи речки стоит чум бедняка эвена. Семья его состоит
из семи человек. Им принадлежит всего семь оленей и две или три собаки. Эвен с сыном приезжает к нам верхом, сидя,
согнувшись в комок, на передних лопатках оленя; у оленя маленькое седло в виде двух подушечек лежит прямо на лопатках и
стремян нет. С любопытством эвены рассматривают людей, лошадей и палатки. Наш приезд для них так же необычен, как
падение метеорита: они в первый раз видят русских. Отец только раз в жизни ездил в Оймякон и, кроме маленького участка
верховьев Мюреле, ничего не знает.
У него трудно что либо узнать про дорогу.
— Как пройти на Чыбагалах?
— Какой Чыбагалах? Не знаю, где это.
— Ну, а куда эта река, Мюреле, течет?
— Далеко течет. Узкое ущелье, потом выходит опять на широкое место. В Индигирку течет.
— Прямо в Индигирку или в Чыбагалах?
— Не знаю, сам не видел, люди не говорили. Вот здесь, у себя, знаю, какие реки. Налево кверху Дядя, потом Дися. А
Чыбагалаха нет…
По мере того как мы идем, Чыбагалах отодвигается все дальше на север.
Но и в географических познаниях Мичики неожиданно сказывается пробел: он дальше дороги не знает. В Чыбагалах он
заезжал снизу, от Момы, и на Мюреле никогда не бывал. Однако это его не смущает: как не доехать, если есть след — «суол»!
От его храбрости мне делается немного жутко: идти с караваном из сорока истощенных и хромых лошадей — это не то, что
проехать налегке на свежей и жирной лошади. Я спрашиваю Мичику:
— Сколько до Чыбагалаха?
— Кёсов двадцать, может, и больше.
— Пройдем ли по Мюреле, говорят, очень тяжелые ироды?
— Что ж, обойдем как нибудь. Вообще ничего страшного для него нет.
Ущелье Мюреле самое суровое из всех виденных нами до сих пор. За рекой высится новая цепь — гранитная, с рядами
вершин, похожих на страшные башни и зубцы. Я стараюсь между ними узнать «коровье вымя» — дойдем же мы до него
наконец! Но эти острые вершины похожи не на вымя, а скорее на рога.
Над глубоким и мрачным ущельем реки нависли тучи, и зубцы утесов открываются сквозь них лишь иногда.
Внизу ползет наш измученный караван. Тропа то и дело выходит на галечники, по которым то одна, то другая лошадь скачет
на трех ногах. Тропы, собственно, нет, просто Мичика ведет нас по вдохновению. Чтобы избежать утесов, приходится много
раз переходить реку; она все многоводнее и бурнее. С гранитного плато спускаются крутые потоки, пенящиеся среди светлых
глыб гранита. Один поток особенно хорош. Он идет в узкой щели, засыпанной глыбами гранита величиной с дом.
Мутно зеленая вода его бурлит между глыбами, и с трудом можно заставить лошадь идти вброд.
В ночь на 25 августа в горах выпал снег. У нас начинаются дожди. 26 августа находим в долине большой луг и оставляем на
нем еще двух хромых лошадей. Едва освобожденные от седел, они начинают жадно есть траву.
Проходим большой тарын в устье притока, каньон этой речки выходит из гранитов слева. Я доказываю Мичике, что, судя по
схеме, которую мне дал в Тюбеляхе якут Николай, дорога уходит в Мюреле именно по этой речке и что пора уходить: броды
становятся слишком глубокими. Но Мичика улыбается: «Здесь самые большие горы» — и ведет нас еще два раза через
Мюреле. На втором броде последних лошадей в связках сносит — Мюреле стала уже большой рекой.
27 августа — последний день по Мюреле. С утра захромали еще два коня. Мы вступаем в область моренных валов. Между
ними болота, в которых вязнут и падают ослабевшие кони. Подходим к месту, где, по мнению Мичики, должен быть брод; но
здесь пасует и Мичика, он даже не пробует брода: серо зеленые валы широкой реки не обещают ничего хорошего.
Пробираемся дальше по левому берегу у подножия осыпей, которые здесь опускаются в реку. За ними опять морены и
болота. Наконец с перевала через морены видим, что дальше река идет в узком сером ущелье и по левому берегу не
проберешься. Смотрю на Мичику. Он спокойно поворачивает в горы: есть след.
Действительно, гранитное плато, сквозь которое мы шли по каньону Мюреле так долго, кончается. В понижающихся горах есть
лазейка — седловина, через которую можно спастись из мрачной долины, настоящей долины смерти.
Но спасение это стоит не дешево: мы поднимаемся на перевал по древней морене, представляющей скопление гранитных
глыб, покрытых мхом и редким лесом. Лошади попадают копытами в щели между камнями. Теперь падает не только Пегашка,
но и многие другие, которые считались вполне надежными.
С трудом в темноте достигаем перевала. Далеко ли корм, Мичика, конечно, не знает, и приходится стать здесь же, на
перевале, на болоте, где свободны от воды только маленькие каменные площадки.
Семьдесят километров каньона Мюреле остались надолго памятными.
С перевала на севере до самого горизонта видны снова гребни гор, но уже не снежные и не такие страшные, как пройденная
цепь. Мичика показывает на самую дальнюю: «Вот эти горы за Чыбагалахом». Но как то не верится: неужели Чыбагалах в
самом деле существует?
Утро 28 августа. Сегодня предстоит спуск по таким же покрытым мхом глыбам, по каким мы поднимались вчера.
Через два километра вступаем в долину Нокёна. Это небольшая, но бурная речка, скачущая и пенящаяся по гранитным
глыбам. Мичика храбро въезжает в воду, его конь все еще толст и крепок, но нашим это не по вкусу. Злая Рыжка Иннокентия,
давно забывшая, как она бросалась на людей, била их копытами в грудь и кусала, падает в потоке. На ее вьюке положен
пудовый мешок с образцами горных пород, вода подхватывает его и уносит. Чернов храбро бросается в воду и спасает
драгоценный груз.
Еще два брода через Нокён, снова перевал; затем по крутому склону, покрытому мхом, мы сползаем к тому же Нокёну.
Чудесная лощина, вся покрытая густой травой, раскидистые лиственницы у воды. Здесь останавливаемся на ночлег. Сегодня
прошли только 12 километров, но надо подкормить лошадей: ночью на болоте они напрасно бродили в поисках травы.
Только на следующий день около полудня с обрыва плато мы видим наконец Чыбагалах: глубоко внизу он пересекает долину,
подмывает утесы, бурлит. Эта река не меньше Мюреле. Прямо под нами луга, и на них у реки группа юрт.
В бесконечных горах на западе я опять стараюсь разглядеть пресловутое «коровье вымя».
Спускаемся к юртам, разбиваем возле них палатки. Лошадей привязываем всех в ряд у изгороди; теперь их только тридцать
семь вместо сорока четырех, выступивших из Якутска. Вечером мы чувствуем себя по праздничному. И стоит праздновать!
Ведь мы надеялись попасть сюда через месяц, а шли два с половиной; предполагали пройти 700—800 километров, а прошли
1500; думали, что пойдем по низменностям, а пересекли столько хребтов, что потеряли им счет. Что бы ни предстояло
впереди, цель достигнута!
Братья якуты Сорокоумовы только на следующий день явились с рыбалки, и я устроил им и их женам, сестре и матери
подробный допрос. Первые сведения, которые они сообщили, были ошеломляющими. Оказывается, мы еще не дошли до
места. В 1922 году Сорокоумовы жили не здесь, а в 12 кёсах выше по Чыбагалаху. В той юрте и был у них Николаев.
Значит, еще несколько дней поисков, а сегодня уже 1 сентября. Мичика заявил, что, если мы хотим выбраться из гор на наших
лошадях, надо уходить отсюда не позже 15 сентября.
Все, что мы услышали дальше, совершенно отличалось от рассказа Николаева. Приехал он не в августе, а в сентябре, не
втроем, а впятером, с небольшим отрядом. Юрты якута Ивана на Чыбагалахе нет, братьев зовут Сергей, Гаврила и Егор. С
верховьев Чыбагалаха для отряда привели не ламута (эвена) Никульчана, как рассказывал Николаев, а Афанасия, и вел он их
не до Момы, а всего два три кёса, потом вел эвен Осип, потом, до Момы, — эвен Григорий.
Это сразу разрушило живописный рассказ Николаева о том, как старый эвен возил его туда и обратно по горам.
Остальное все в том же роде. Кажется, нет ни одного слова в рассказе Николаева, которое соответствовало бы
действительности. Особенно важно, что нет такой реки, которая бы текла параллельно Чыбагалаху в небольшом расстоянии
от него и по которой на 60 километров шла бы дорога в Мому по совершенно безлесной местности.
На наши вопросы о «коровьем вымени» якуты рассмеялись. Смешно стало и нам.
После долгих расспросов, выяснив все притоки Чыбагалаха, все пути с него в Мому, мы приходим к выводу, что на той дороге,
где ехал Николаев, только речка Талынья течет некоторое время параллельно Чыбагалаху.
Решаем идти на Талынью и начинать разведку с нее. Возле юрты Сорокоумовых я оставляю большую часть нашего каравана,
а на Талынью беру только легкую разведочную партию на самых крепких лошадях. Сорокоумовы дают мне проводника —
второго брата, Гаврилу, с двумя конями. В уплату за работу я отдаю им двух более слабых коней.
3 сентября мы выступаем. Настроение веселое: ведь сегодня мы знаем определенно, куда идем, и наша последняя цель
совсем недалеко, в 10 кёсах.
Особенно довольны рабочие: у каждого вместо связки из пяти коней, цепляющейся за деревья, одна лошадь; у Конона нет
лошади с хронометрами, на которые надо все время оглядываться, не задели ли за дерево; Яков избавился от ненавистных
тяжелых красных ящиков с научными инструментами, которые изводили его своим весом; даже белый конь, который вез эти
ящики, остался на Мюреле.
Мы переваливаем через плато, в обход ущелья, и спускаемся к озерку среди морен. Вокруг него широкий багряно красный луг
— это заросли кустарников березки Миддендорфа в осеннем уборе. За лугом лимонно желтая оторочка леса: лиственницы
тоже уже желтеют; а вдали острая снежная вершина, отражающаяся в холодной воде.
Вскоре неприятный брод через Чыбагалах. Река вся загромождена гранитными глыбами, и пробираться между ними трудно.
Брод идет наискось, в очень широком месте. У левого берега несколько лошадей, и моя в том числе, попадают в глубокие
ямы и плывут. Все мокро. Брр! Сейчас не лето.
На второй день подходим к устью Талыньи. Выше этой реки долина Чыбагалаха расширяется; здесь когда то лежал
громадный ледник, как в верховьях Иньяли. А на юге видно то самое гранитное плато, которое мы пересекли на Мюреле.
Плато тянется на запад вдоль Чыбагалаха до горизонта. Оно сплошь покрыто снегом — не только вершины, как в Силяпской
цепи, но даже глубокие седло вины. Ряд долин врезается в это плато мрачными ущельями, в их верховьях тоже видны
снежные языки. Выдающихся вершин и пиков мало, это одна страшная снежная глыба.
По Талынье доходим почти до границы леса и здесь на террасе останавливаемся.
Пока ведется разведка на Талынье, я делаю с Гаврилой Сорокоумовым на его жирных лошадях поездки в глубь гор, чтобы
изучить их строение. Перевалив однажды по момской дороге через высокую горную цепь, мы вышли с ним в долину
небольшой речки Ольчан. Оказывается, она относится уже к бассейну реки Сюрюктях. Вот где наконец нашлась эта
таинственная река, которая на всех прежних картах была показана такой длинной и идущей от самого Верхоянского хребта до
Момы.
Спускаемся к Ольчану — унылые, безлесные места. Дальше момская дорога уходит вверх по Ольчану, но Гаврила
уговаривает меня поехать на юг: по момской дороге на пять кёсов нет леса. Осматриваю галечники и вижу, что Ольчан
выносит новые и разнообразные породы; я решаю идти вверх по реке, чтобы изучить новые толщи, которые лежат на севере.
Гаврила едет с кислым лицом и время от времени стонет: «Ханна хонобыт?» («Где будем ночевать?»)
Перевал сплошь покрыт кочковатым болотом; мой жирный конь тяжело переваливается, вздыхает, сопит. Впереди река круто
поворачивает в пеструю цепь гор и разрезает ее глубоким ущельем. Кажется, не будет конца горным цепям, а ведь мы уже у
полярного круга и прошли от Алдана горами больше 1100 километров.
Вечер, до леса еще два кёса. Надо ночевать. По речке есть кустарники полярной ивы — «талаги», и между ними площадки
травы. Хватит для двух чайников и двух коней. Мы собираем сучья ивы; горит она скверно, греет плохо, но чайник вскипел. Я
угощаю Гаврилу консервами, он меня — маслом. Потом сидим у огня.
При этой поездке я нашел место, которое наиболее похоже на описание Николаева: на момской дороге действительно есть
безлесное пространство длиной шесть кёсов, но оно захватывает не одну речку, а четыре. От всего описания Николаева
остается только одна эта широкая полоса гор без леса. И здесь, на Ольчане, можно найти узкие места с утесами, такие, как он
описывал. Вернувшись на нашу базу, я рассказываю о своих открытиях, и мы решаем проехать на Ольчан и разведать речку
ниже ущелья.
Тогда мы будем спокойны, что разведали все пункты, где мог быть Николаев.
Днем на наш стан на Талынье приходит гость: сначала за горой слышится жалобное блеяние, потом к палаткам выбегает
молодой горный баран. Он серо коричневый, брюшко белое, рога только начинают отрастать. Протопопов поспешно хватает
винтовку и выпускает всю обойму. Баран с необыкновенной ловкостью взлетает прямо по крутому склону и исчезает за
гребнем. Протопопов, как рьяный охотник, не может себе простить промаха, проверяет винтовку. Оказывается, за два месяца,
что ее везли, приторочив к седлу, прицел сдвинулся и она бьет неправильно.
Здесь немало горных баранов («чубука»): всюду в горах их следы и тропинки по откосам, и нередко в долинах валяются
черепа с рогами — трофеи эвенов. Эвены подкарауливали баранов и стреляли их из ружья или настораживали лук на
тропинках, где проходят животные, и баран, таким образом, сам спускал в себя стрелу. Этим же способом здесь ловили и
диких оленей и зайцев. В настоящее время такой способ охоты запрещен, так как много животных уничтожалось напрасно:
охотник не успевал вовремя обойти свои ловушки.
10 го мы едем на один день к Ольчану: вести там более продолжительную разведку трудно, нет корма и топлива. С собой
берем насос и бутару.
Бутара — прибор для промывки — сделана Михаилом из одного вьючного ящика и лиственничных досок. Песок и галька
поступают в ящик, промываются здесь на грохоте (железный лист с дырами), затем мелкий материал сносится по корыту, где
оседают тяжелые минералы и благородные металлы. Чтобы лучше удержать платину и золото, в корыто кладут сукно.
Бутара работает быстро — только успевают подавать ведра с песком. Весело качает насос, непрерывная струя сносит песок,
лопата скребет по грохоту, выбрасывая гальку. За эти дни наши разведчики промыли три тонны песка и не нашли ни крупинки
платины.
Проработав день на Ольчане, мы убеждаемся, что рассказ Николаева можно окончательно считать выдумкой. Если бы нам
удалось найти признаки платины или хотя бы горные породы, которые ей обычно сопутствуют, мы оставили бы здесь
разведочную партию.
Но теперь не имело смысла оставлять людей здесь, в тяжелых условиях. Лучше всем вместе выехать в Оймякон, чтобы
изучить подробнее южный район.
К Николаеву, несмотря на все перенесенные нами трудности, мы не питали особенно злых чувств, так как по дороге к
Чыбагалаху нам удалось изучить исключительно интересный район, открыть громадный горный хребет, исследовать
геологическое строение огромной страны.
13 сентября мы возвращаемся к юртам Сорокоумовых. Лошадям надо дать отдохнуть дня два перед тяжелой дорогой. Здесь
трава тоже начала желтеть, опали красные листья березки Миддендорфа, и пейзаж стал унылым.

Обратно к Эльги
В Чыбагалахе перед нами было распутье, как у богатыря в сказке: «Направо пойти — коня потерять, налево — самому
погибнуть».
По первоначальному плану нам следовало бы идти отсюда на запад, к старому Верхоянскому тракту, и выйти на него
значительно южнее Верхоянска.
Но никто не мог нам сказать, есть ли такая дорога. Даже если мы ее найдем, то с нашими лошадьми не доберемся даже до
тракта: зима захватит нас раньше.
Самый верный путь — к Оймякону. Во первых, двигаясь на юг, мы уходим от зимы. Во вторых, на этом пути у нас оставлены
лошади и коллекции: за каждую лошадь мы можем достать два три оленя, коллекции также лучше везти самим, чем поручить
доставку их Мичике. В Оймяконе о нас знают: я писал туда судье Богатыреву и просил обеспечить нам зимний проезд в
Якутск. Места нам отчасти знакомы, а пройдя 400—500 километров горами, мы попадем на устье Эльги, где есть жители и где
мы, во всяком случае, не пропадем. Кроме того, пройдя на юг по более западному маршруту, можно будет изучить
присоединение так называемого хребта Кех Тас Майделя к Верхоянскому хребту, значит, будет исследован весь Кех Тас, а
если мы пройдем от Эльги до Оймякона, то и все верхнее течение Индигирки.
Но через Чыбагалахскую и Момскую цепи есть только один путь — по Мюреле, и нам до Иньяли придется идти старой
дорогой. От Иньяли Мичика обещает провести нас прямо на устье Эльги.
16 сентября прощаемся с семьей Сорокоумовых.
Старший брат, Сергей, ведет нас до Мюреле по новой дороге, в обход Нокёна. Вода сильно спала, и мы лучше попытаемся
пройти ущельем Мюреле, чем снова по болотам нокёнских перевалов. С нами якутская лайка Ойюран, пушистый черный пес
с белыми лапами, купленный Протопоповым у Сорокоумовых.
В низовьях Мюреле, где мы ночуем, превосходные луга, но никто на них не живет. Только иногда сюда пригоняют с
Чыбагалаха табуны. Вечером идет снег, мокрый и густой. Он идет весь следующий день и покрывает горы, но в долине еще
тает. Ущелье наполнено белесой мглой, сквозь которую иногда проглядывают пестрые от снега вершины. Внизу склоны
черные и скользкие. Холодно, уныло и жутко…
На другой день мы переходим Мюреле вброд шесть раз. Пичика не хочет взбираться на склоны в обход утесов и предпочитает
броды.
На третьем броду глубоко, вода хватает вьюки. Иннокентий пробует перейти вброд в нескольких десятках метров выше, и его
связка целиком плывет — видны только головы и спины лошадей.
18 го проходим тарын Оньола против гранитного каньона притока. На лугу за тарыном две оставленные нами лошади сами
выходят к каравану: они соскучились в одиночестве. Конь Якова толст и крепок, конь Чернова оправился плохо, но уже не
хромает.
19 сентября утром 10 градусов мороза. Внизу еще нет снега, но горы в белой пелене.
Мы входим на высоте 800 метров в область, захваченную снегом. Выше уже сплошной покров снега толщиной 15 сантиметров
.
Первая ночевка на снегу пугает: мы не привыкли разгребать снег для палатки. Неудобно и необычно — всюду липкий снег: на
палатке, на сапогах. Это неприятно, но гораздо страшнее судьба лошадей: корм в долине Мюреле и так скуден, а теперь они
должны добывать его из под снега. В тополевых зарослях на реке, где расположился наш лагерь, трава растет отдельными
пучками между деревьями, и мне жутко смотреть, как лошадь раскидывает копытами снег, потом жадно выщипывает этот
желтый и жесткий пучок. Если на высоте 800 метров уже лежит снег, то почти до самой Эльги мы, наверно, из него не выйдем:
ведь верховья Иньяли лежат еще выше.
20 сентября — дальше по Мюреле. Снежный покров все толще, ночью опять шел снег.
Свернув к перевалу, слышим лай. Чужая лайка бросается к Ойюрану, и за ней из лесу высыпает нестройный караван в десять
оленей. Это эвен кочует с семьей. Все спешиваются. Эвен сообщает, что за хребтом на Иньяли снега нет, что он видел наших
лошадей — все три пасутся там же, где мы их оставили. Амбар также цел.
Эвен и его жена — превосходная пара. Он высокий, стройный, красивый, ловкий и подвижный, воплощение всех достоинств
эвенского народа, этих исконных жителей северной тайги. Его жена с миловидным личиком похожа на мальчика в своих
ровдужных штанах. С ними четверо ребят: старший, лет пяти, сам ведет в поводу оленя; следующие два сидят верхом, но
оленей ведет мать; последний, грудной, в маленькой люльке в виде кибитки привязан к спине оленя, как один боковик вьюка.
Иногда маленьких детей эвены носят в кожаном мешке на спине матери. На дно мешка кладут мох или древесную труху.
Вся семья едет за нами до нашей ночевки; собака с рыжими лохмами мчится впереди, высунув язык, за ней идет мать с
детьми и с вьючным оленем. Ее внимание всецело занято нами. Ветки хлещут ребятишек по лицу, но те тоже заняты
интересным зрелищем и не обращают внимания на удары. Да они, вероятно, и привыкли ко всему: оба младшие без шапок,
несмотря на мороз.
Эвенские дети до перехода эвенов на оседлость рано привыкали к холоду: с раннего детства они полуодетые играли целыми
днями на снегу.
21 сентября — перевал. Все время идет снег, пурга, все кругом в белесом тумане. Лошади уныло бредут гуськом по глубокому
снегу. Может ли быть, что в 10 километрах за хребтом нет снега? Только Ойюран не унывает, снует всюду, пушистый хвост его
загнут кольцом.
Едва мы начинаем спускаться с перевала, картина резко меняется: покров снега все тоньше и тоньше. Он лежит только на
склонах гор, а внизу видны темные, свободные от снега луга Иньяли. Вот последние пятна снега, и мы идем по траве, хотя и
желтой.
На лугах вдали видны три точки, две белые и одна черная, — это наши лошади, оставленные здесь месяц назад. Они
одичали, и теперь, чтобы поймать их, караван выстраивается кольцом, и лошадей загоняют внутрь. Крики, лай Ойюрана,
ржание, лошади хлюпают в болоте, но наконец все три пойманы. У них прекрасный вид, спины зажили, бока округлились;
белые кони обросли густой шерстью.
Наш амбар не сгорел и не разграблен медведями.
Два следующих дня мы идем вверх по правому притоку Иньяли.
Перевал в бассейн Эльги — последняя на нашем пути безлесная зона, Чыстай. Теперь мы будем идти все вниз, не считая
перевалов через гребни водоразделов между притоками Эльги. Становимся на ночь на какой то речке, начинается густой снег.
Наше второе лето продолжалось только три дня.
Где мы? Мичика не знает: он бывал только в бассейне Иньяли. Месяц назад он просил передать каким то эвенам, чтобы его
ждали здесь. Мичика отправляется их искать (как всегда, пешком — якуты берегут своих коней), но, пробродив часть ночи,
никого не находит.
Мичика тем не менее не унывает. Что же беспокоиться: можно пойти на юг вверх по реке.
Найдет ли он эту дорогу? «Как не найти, большая дорога». А по этой большой дороге раз в лето проезжает один всадник,
сейчас она к тому же покрыта снегом.
Следующий день спускаемся по ущелью неизвестной реки, переваливаем через низкие лесистые горы на другую реку,
названия которой Мичика также не знает, идем по ней еще два дня, обходим большое черное озеро и становимся в лесу за
озером, между двух болот, без корма. Последние дни многие лошади все больше слабеют: сухая трава малопитательна да в
болотистых лесах и ее мало.
Мичика снова уезжает искать стойбище эвенов.
Часов в десять вечера сквозь мягкий шелест снега слышим крик — это едет Мичика. С ним два всадника на оленях — Мичика
нашел эвенов, их стойбище недалеко в горах. Выясняется, что мы заблудились.
Один из эвенов, старшина наслега Семен Неуструев, соглашается вести нас ближайшие 5 кёсов. Неуструев утром приезжает
верхом на олене, ведя другого в поводу. На втором олене — постель старика.
Уже 28 сентября, и природа хочет показать нам, что скоро зима. Вечером 13 градусов мороза, а утром 21. Солнце светит
ослепительно ярко.
Еще несколько дней мы идем через низкие горы левобережья Эльги, переваливая через крутые гряды с одной маленькой
речки на другую, по лесам и замерзшим болотам. Лошади щиплют на пути желтую траву, но многие из них истощены и
постоянно отстают от каравана.
1 октября удается пройти лишь один кёс — до стоянки эвенов. Следующий корм — в четырех кёсах.
2 октября — тяжелый переход. Снег идет до трех часов дня, и все засыпано: деревья, люди, лошади. Лезем на довольно
высокий перевал, но при спуске с него Мичика теряет тропу: она ушла в обход по склону. Спускаемся прямо вниз, лошади
скользят на задах по мху и снегу. Затем идем по притоку Эльги и ночуем недалеко от его устья, в лесу, на болоте.
3 октября — последний переход к жилым местам — оказывается и переломным днем нашего передвижения. Ночью одна из
лошадей попала в яму с водой и просидела там до утра при морозе градусов в пятнадцать. Сегодня, не пройдя и 10
километров, она начала падать, и у первых юрт ее пришлось бросить. Дальше быстро одна за другой стали «приставать» (как
говорят в Сибири) другие лошади в «русских» связках. Всего на протяжении 20 километров отстало пять лошадей, которые
оказались настолько истощенными, что не могли идти и порожняком.
Часть вьюков и седла раскиданы вдоль пути, люди идут пешком.
К вечеру посланные обратно рабочие приводят четырех лошадей, пятая, простудившаяся, лежит на лугу и не хочет есть.
По видимому, ее дни сочтены.
Целые сутки идет снег и покрывает толстым слоем палатки, вьюки, седла.
Оставаться на этом месте ни к чему, и мы решаем пройти к нашему астрономическому пункту на устье Эльги. Часть людей и
груза может остаться на устье Эльги и затем, когда в Оймяконе будут наняты олени, прямо отсюда поехать в Крест Хальджай.
Это даст мне возможность, оставив слабых лошадей на Эльги, уехать на сильных в Оймякон, не нанимая новых у здешних
якутов.
Прощаемся с Мичикой: он едет домой через горы.
5 октября — переход на устье Эльги. Идем по широкой долине реки. Леса, луга, где желтая высокая трава своими метелками
еще подымается над снегом.
В зарослях у Эльги много заячьих следов. Мы несколько раз встречаем якутов, несущих зайцев, — их здесь ловят петлей,
укрепленной на треноге над заячьей тропой.
После вчерашнего снега сегодня опять ясно и холодно — 26 градусов мороза. Но Эльги все еще не стала. У нее большие
забереги, и река темнеет широкой полосой среди снегов. Она очень сильно спала против летнего уровня, и говорят, что ее
можно переходить вброд. На том берегу какая то черная фигура прорубает проход в забереге — это Петр Атласов, у юрты
которого мы стояли, предупредительно расчищает путь. С этой стороны заберег также прорублен; лошади боязливо заходят в
воду, но брод очень мелок, и удается без приключений достигнуть правого берега.
Со следующего дня начинаем устраивать остающихся. Протопопов и Михаил обязательно хотят срубить зимовье, хотя жить в
нем придется не более двух месяцев. Они выбирают место в густом лесу, вблизи астрономического пункта. За день русские
рабочие спиливают сорок семь больших лиственниц. Якуты отказываются от своей комнаты в зимовье и переезжают в юрту к
Петру Слепцову.
Вместе со Слепцовым к нам приходит местный богач с Дыры Юряха — Федор Кривошапкин. Он одет элегантно: новые,
хорошо подобранные из оленьего камуса унты (меховые сапоги), рукавицы с отворотами из лисьих лапок, тарбаганья шапка,
суконная куртка на меху, с оторочкой из бурундука — все новое и чистое. Федор держится очень самоуверенно. Он приемный
сын богача, сам человек предприимчивый, имеет сотню оленей; он гоняет плоты по Индигирке.
Федор предлагает провести нас в Оймякон. Он не советует ехать летней дорогой, через горы: там очень крутые спуски и
подъемы и сейчас по снегу их не одолеть. Кроме того, корма там плохие, а если пойдем Индигиркой, то можем покупать сено
у живущих вдоль реки якутов. Индигирка должна скоро стать.
Я отдаю Федору одну из лошадей, оставленных на последней стоянке, в обмен на корову. Корова на выпасе у Петра
Атласова, и ее сейчас же приводят. По видимому, Федор опутал долговыми обязательствами многих жителей этого района.
Всего на устье Эльги до двадцати юрт, но среди них юрта Петра Атласова, наверно, самая бедная. У него три коровы и ни
одной лошади. Коровы дают летом по бутылке молока, зимой, вероятно, три — одну бутылку. Семья Атласова из пяти человек
питается этим молоком да зайцами, которых ловят. Он сам нередко заходит к нам в своей потертой оленьей парке, на которой
почти не осталось волос, и, сгорбившись, курит трубку у костра. С ним небольшая деревянная лопатка для выравнивания
снега: после того как поставлена петля на зайца, надо заровнять следы. На лопатке накручены волосяные петли.
В ожидании постройки избы мы живем еще в палатках у астрономического пункта. Сегодня Салищев наблюдал ночью на
морозе в 30 градусов. Тяжелое испытание для наблюдателя: к винтам инструмента нельзя прикоснуться, объектив
покрывается льдом. К тому же, кроме полушубков, у нас нет теплой одежды, а в сапогах стоять на морозе несколько часов
подряд мучительно.
С 8 октября начинают класть зимовье. Главный архитектор — Михаил. Он ловко владеет топором и хорошо руководит
постройкой. Изба строится размерами четыре на шесть метров, из двух комнат.
На второй день положили все семь венцов и накат из тонких бревен и начали заваливать землей крышу. Михаил выстругал
доски и сбил из них дверь. Поставили две железные печки, на окна натянули бязь, стены проконопатили осокой, которую
привез Атласов.
10 октября почти все закончено, и русские рабочие переселяются в зимовье. На следующий день переезжаем и мы. Очень
приятно после холодной и тесной палатки сидеть в тепле, спать раздевшись. Изба сложена так хорошо, что, хотя ночью мы не
топим, к утру температура +10 градусов. Чтобы не так выдувало, на ночь окна вместо ставен закрываются сенными потниками
— «бото».
Избушка внутри имеет несколько мрачный вид, как и всякое северное зимовье, но все, кому приходилось жить в таких
зимовьях, вспоминают потом с удовольствием широкие нары, ружья по стенам, одежду, развешанную у раскаленной докрасна
печки, свет свечей, рассеивающийся среди темных бревен стен.
10 го привели оставшихся на последней стоянке лошадей. Пятидневный отдых им нисколько не помог, наоборот, они на вид
еще более тощи, чем раньше. Очевидно, сухая трава совершенно не может восстановить силы лошадей, не привыкших к
суровым условиям. Простуженная лошадь пала.
В течение нескольких дней, остающихся до отъезда, я распродаю наиболее слабых лошадей в обмен на мясо, масло, теплые
шапки, рукавицы, заячьи одеяла. Ни шуб, ни меховых сапог здесь достать нельзя, и придется прислать их из Оймякона.
В зимовье постоянное оживление: мы готовимся к отъезду, а остающиеся всячески усовершенствуют свое жилище. Нам на
дорогу пекут лепешки: вот уже больше двух месяцев, как кончились сухари, и мы живем на лепешках. Заводят пресное тесто,
иногда прибавляя для пышности соду, и пекут на сковородках.
Наконец Петр Атласов приносит весть, что стала Индигирка.
Со мной в Оймякон поедут Салищев и трое якутов, кроме Афанасия, который остается на Эльги как переводчик: он немного
знает по русски.
Мы оставляем почти все продукты: муку, табак, сахар. Им хватит на месяц, а за это время я надеюсь прислать на оленях
новые запасы. Масло и мясо они достанут здесь, а за спичками и солью отправят Афанасия в Тарын Юрях скую факторию.
Обратно к Эльги
В Чыбагалахе перед нами было распутье, как у богатыря в сказке: «Направо пойти — коня потерять, налево — самому
погибнуть».
По первоначальному плану нам следовало бы идти отсюда на запад, к старому Верхоянскому тракту, и выйти на него
значительно южнее Верхоянска.
Но никто не мог нам сказать, есть ли такая дорога. Даже если мы ее найдем, то с нашими лошадьми не доберемся даже до
тракта: зима захватит нас раньше.
Самый верный путь — к Оймякону. Во первых, двигаясь на юг, мы уходим от зимы. Во вторых, на этом пути у нас оставлены
лошади и коллекции: за каждую лошадь мы можем достать два три оленя, коллекции также лучше везти самим, чем поручить
доставку их Мичике. В Оймяконе о нас знают: я писал туда судье Богатыреву и просил обеспечить нам зимний проезд в
Якутск. Места нам отчасти знакомы, а пройдя 400—500 километров горами, мы попадем на устье Эльги, где есть жители и где
мы, во всяком случае, не пропадем. Кроме того, пройдя на юг по более западному маршруту, можно будет изучить
присоединение так называемого хребта Кех Тас Майделя к Верхоянскому хребту, значит, будет исследован весь Кех Тас, а
если мы пройдем от Эльги до Оймякона, то и все верхнее течение Индигирки.
Но через Чыбагалахскую и Момскую цепи есть только один путь — по Мюреле, и нам до Иньяли придется идти старой
дорогой. От Иньяли Мичика обещает провести нас прямо на устье Эльги.
16 сентября прощаемся с семьей Сорокоумовых.
Старший брат, Сергей, ведет нас до Мюреле по новой дороге, в обход Нокёна. Вода сильно спала, и мы лучше попытаемся
пройти ущельем Мюреле, чем снова по болотам нокёнских перевалов. С нами якутская лайка Ойюран, пушистый черный пес
с белыми лапами, купленный Протопоповым у Сорокоумовых.
В низовьях Мюреле, где мы ночуем, превосходные луга, но никто на них не живет. Только иногда сюда пригоняют с
Чыбагалаха табуны. Вечером идет снег, мокрый и густой. Он идет весь следующий день и покрывает горы, но в долине еще
тает. Ущелье наполнено белесой мглой, сквозь которую иногда проглядывают пестрые от снега вершины. Внизу склоны
черные и скользкие. Холодно, уныло и жутко…
На другой день мы переходим Мюреле вброд шесть раз. Пичика не хочет взбираться на склоны в обход утесов и предпочитает
броды.
На третьем броду глубоко, вода хватает вьюки. Иннокентий пробует перейти вброд в нескольких десятках метров выше, и его
связка целиком плывет — видны только головы и спины лошадей.
18 го проходим тарын Оньола против гранитного каньона притока. На лугу за тарыном две оставленные нами лошади сами
выходят к каравану: они соскучились в одиночестве. Конь Якова толст и крепок, конь Чернова оправился плохо, но уже не
хромает.
19 сентября утром 10 градусов мороза. Внизу еще нет снега, но горы в белой пелене.
Мы входим на высоте 800 метров в область, захваченную снегом. Выше уже сплошной покров снега толщиной 15 сантиметров
.
Первая ночевка на снегу пугает: мы не привыкли разгребать снег для палатки. Неудобно и необычно — всюду липкий снег: на
палатке, на сапогах. Это неприятно, но гораздо страшнее судьба лошадей: корм в долине Мюреле и так скуден, а теперь они
должны добывать его из под снега. В тополевых зарослях на реке, где расположился наш лагерь, трава растет отдельными
пучками между деревьями, и мне жутко смотреть, как лошадь раскидывает копытами снег, потом жадно выщипывает этот
желтый и жесткий пучок. Если на высоте 800 метров уже лежит снег, то почти до самой Эльги мы, наверно, из него не выйдем:
ведь верховья Иньяли лежат еще выше.
20 сентября — дальше по Мюреле. Снежный покров все толще, ночью опять шел снег.
Свернув к перевалу, слышим лай. Чужая лайка бросается к Ойюрану, и за ней из лесу высыпает нестройный караван в десять
оленей. Это эвен кочует с семьей. Все спешиваются. Эвен сообщает, что за хребтом на Иньяли снега нет, что он видел наших
лошадей — все три пасутся там же, где мы их оставили. Амбар также цел.
Эвен и его жена — превосходная пара. Он высокий, стройный, красивый, ловкий и подвижный, воплощение всех достоинств
эвенского народа, этих исконных жителей северной тайги. Его жена с миловидным личиком похожа на мальчика в своих
ровдужных штанах. С ними четверо ребят: старший, лет пяти, сам ведет в поводу оленя; следующие два сидят верхом, но
оленей ведет мать; последний, грудной, в маленькой люльке в виде кибитки привязан к спине оленя, как один боковик вьюка.
Иногда маленьких детей эвены носят в кожаном мешке на спине матери. На дно мешка кладут мох или древесную труху.
Вся семья едет за нами до нашей ночевки; собака с рыжими лохмами мчится впереди, высунув язык, за ней идет мать с
детьми и с вьючным оленем. Ее внимание всецело занято нами. Ветки хлещут ребятишек по лицу, но те тоже заняты
интересным зрелищем и не обращают внимания на удары. Да они, вероятно, и привыкли ко всему: оба младшие без шапок,
несмотря на мороз.
Эвенские дети до перехода эвенов на оседлость рано привыкали к холоду: с раннего детства они полуодетые играли целыми
днями на снегу.
21 сентября — перевал. Все время идет снег, пурга, все кругом в белесом тумане. Лошади уныло бредут гуськом по глубокому
снегу. Может ли быть, что в 10 километрах за хребтом нет снега? Только Ойюран не унывает, снует всюду, пушистый хвост его
загнут кольцом.
Едва мы начинаем спускаться с перевала, картина резко меняется: покров снега все тоньше и тоньше. Он лежит только на
склонах гор, а внизу видны темные, свободные от снега луга Иньяли. Вот последние пятна снега, и мы идем по траве, хотя и
желтой.
На лугах вдали видны три точки, две белые и одна черная, — это наши лошади, оставленные здесь месяц назад. Они
одичали, и теперь, чтобы поймать их, караван выстраивается кольцом, и лошадей загоняют внутрь. Крики, лай Ойюрана,
ржание, лошади хлюпают в болоте, но наконец все три пойманы. У них прекрасный вид, спины зажили, бока округлились;
белые кони обросли густой шерстью.
Наш амбар не сгорел и не разграблен медведями.
Два следующих дня мы идем вверх по правому притоку Иньяли.
Перевал в бассейн Эльги — последняя на нашем пути безлесная зона, Чыстай. Теперь мы будем идти все вниз, не считая
перевалов через гребни водоразделов между притоками Эльги. Становимся на ночь на какой то речке, начинается густой снег.
Наше второе лето продолжалось только три дня.
Где мы? Мичика не знает: он бывал только в бассейне Иньяли. Месяц назад он просил передать каким то эвенам, чтобы его
ждали здесь. Мичика отправляется их искать (как всегда, пешком — якуты берегут своих коней), но, пробродив часть ночи,
никого не находит.
Мичика тем не менее не унывает. Что же беспокоиться: можно пойти на юг вверх по реке.
Найдет ли он эту дорогу? «Как не найти, большая дорога». А по этой большой дороге раз в лето проезжает один всадник,
сейчас она к тому же покрыта снегом.
Следующий день спускаемся по ущелью неизвестной реки, переваливаем через низкие лесистые горы на другую реку,
названия которой Мичика также не знает, идем по ней еще два дня, обходим большое черное озеро и становимся в лесу за
озером, между двух болот, без корма. Последние дни многие лошади все больше слабеют: сухая трава малопитательна да в
болотистых лесах и ее мало.
Мичика снова уезжает искать стойбище эвенов.
Часов в десять вечера сквозь мягкий шелест снега слышим крик — это едет Мичика. С ним два всадника на оленях — Мичика
нашел эвенов, их стойбище недалеко в горах. Выясняется, что мы заблудились.
Один из эвенов, старшина наслега Семен Неуструев, соглашается вести нас ближайшие 5 кёсов. Неуструев утром приезжает
верхом на олене, ведя другого в поводу. На втором олене — постель старика.
Уже 28 сентября, и природа хочет показать нам, что скоро зима. Вечером 13 градусов мороза, а утром 21. Солнце светит
ослепительно ярко.
Еще несколько дней мы идем через низкие горы левобережья Эльги, переваливая через крутые гряды с одной маленькой
речки на другую, по лесам и замерзшим болотам. Лошади щиплют на пути желтую траву, но многие из них истощены и
постоянно отстают от каравана.
1 октября удается пройти лишь один кёс — до стоянки эвенов. Следующий корм — в четырех кёсах.
2 октября — тяжелый переход. Снег идет до трех часов дня, и все засыпано: деревья, люди, лошади. Лезем на довольно
высокий перевал, но при спуске с него Мичика теряет тропу: она ушла в обход по склону. Спускаемся прямо вниз, лошади
скользят на задах по мху и снегу. Затем идем по притоку Эльги и ночуем недалеко от его устья, в лесу, на болоте.
3 октября — последний переход к жилым местам — оказывается и переломным днем нашего передвижения. Ночью одна из
лошадей попала в яму с водой и просидела там до утра при морозе градусов в пятнадцать. Сегодня, не пройдя и 10
километров, она начала падать, и у первых юрт ее пришлось бросить. Дальше быстро одна за другой стали «приставать» (как
говорят в Сибири) другие лошади в «русских» связках. Всего на протяжении 20 километров отстало пять лошадей, которые
оказались настолько истощенными, что не могли идти и порожняком.
Часть вьюков и седла раскиданы вдоль пути, люди идут пешком.
К вечеру посланные обратно рабочие приводят четырех лошадей, пятая, простудившаяся, лежит на лугу и не хочет есть.
По видимому, ее дни сочтены.
Целые сутки идет снег и покрывает толстым слоем палатки, вьюки, седла.
Оставаться на этом месте ни к чему, и мы решаем пройти к нашему астрономическому пункту на устье Эльги. Часть людей и
груза может остаться на устье Эльги и затем, когда в Оймяконе будут наняты олени, прямо отсюда поехать в Крест Хальджай.
Это даст мне возможность, оставив слабых лошадей на Эльги, уехать на сильных в Оймякон, не нанимая новых у здешних
якутов.
Прощаемся с Мичикой: он едет домой через горы.
5 октября — переход на устье Эльги. Идем по широкой долине реки. Леса, луга, где желтая высокая трава своими метелками
еще подымается над снегом.
В зарослях у Эльги много заячьих следов. Мы несколько раз встречаем якутов, несущих зайцев, — их здесь ловят петлей,
укрепленной на треноге над заячьей тропой.
После вчерашнего снега сегодня опять ясно и холодно — 26 градусов мороза. Но Эльги все еще не стала. У нее большие
забереги, и река темнеет широкой полосой среди снегов. Она очень сильно спала против летнего уровня, и говорят, что ее
можно переходить вброд. На том берегу какая то черная фигура прорубает проход в забереге — это Петр Атласов, у юрты
которого мы стояли, предупредительно расчищает путь. С этой стороны заберег также прорублен; лошади боязливо заходят в
воду, но брод очень мелок, и удается без приключений достигнуть правого берега.
Со следующего дня начинаем устраивать остающихся. Протопопов и Михаил обязательно хотят срубить зимовье, хотя жить в
нем придется не более двух месяцев. Они выбирают место в густом лесу, вблизи астрономического пункта. За день русские
рабочие спиливают сорок семь больших лиственниц. Якуты отказываются от своей комнаты в зимовье и переезжают в юрту к
Петру Слепцову.
Вместе со Слепцовым к нам приходит местный богач с Дыры Юряха — Федор Кривошапкин. Он одет элегантно: новые,
хорошо подобранные из оленьего камуса унты (меховые сапоги), рукавицы с отворотами из лисьих лапок, тарбаганья шапка,
суконная куртка на меху, с оторочкой из бурундука — все новое и чистое. Федор держится очень самоуверенно. Он приемный
сын богача, сам человек предприимчивый, имеет сотню оленей; он гоняет плоты по Индигирке.
Федор предлагает провести нас в Оймякон. Он не советует ехать летней дорогой, через горы: там очень крутые спуски и
подъемы и сейчас по снегу их не одолеть. Кроме того, корма там плохие, а если пойдем Индигиркой, то можем покупать сено
у живущих вдоль реки якутов. Индигирка должна скоро стать.
Я отдаю Федору одну из лошадей, оставленных на последней стоянке, в обмен на корову. Корова на выпасе у Петра
Атласова, и ее сейчас же приводят. По видимому, Федор опутал долговыми обязательствами многих жителей этого района.
Всего на устье Эльги до двадцати юрт, но среди них юрта Петра Атласова, наверно, самая бедная. У него три коровы и ни
одной лошади. Коровы дают летом по бутылке молока, зимой, вероятно, три — одну бутылку. Семья Атласова из пяти человек
питается этим молоком да зайцами, которых ловят. Он сам нередко заходит к нам в своей потертой оленьей парке, на которой
почти не осталось волос, и, сгорбившись, курит трубку у костра. С ним небольшая деревянная лопатка для выравнивания
снега: после того как поставлена петля на зайца, надо заровнять следы. На лопатке накручены волосяные петли.
В ожидании постройки избы мы живем еще в палатках у астрономического пункта. Сегодня Салищев наблюдал ночью на
морозе в 30 градусов. Тяжелое испытание для наблюдателя: к винтам инструмента нельзя прикоснуться, объектив
покрывается льдом. К тому же, кроме полушубков, у нас нет теплой одежды, а в сапогах стоять на морозе несколько часов
подряд мучительно.
С 8 октября начинают класть зимовье. Главный архитектор — Михаил. Он ловко владеет топором и хорошо руководит
постройкой. Изба строится размерами четыре на шесть метров, из двух комнат.
На второй день положили все семь венцов и накат из тонких бревен и начали заваливать землей крышу. Михаил выстругал
доски и сбил из них дверь. Поставили две железные печки, на окна натянули бязь, стены проконопатили осокой, которую
привез Атласов.
10 октября почти все закончено, и русские рабочие переселяются в зимовье. На следующий день переезжаем и мы. Очень
приятно после холодной и тесной палатки сидеть в тепле, спать раздевшись. Изба сложена так хорошо, что, хотя ночью мы не
топим, к утру температура +10 градусов. Чтобы не так выдувало, на ночь окна вместо ставен закрываются сенными потниками
— «бото».
Избушка внутри имеет несколько мрачный вид, как и всякое северное зимовье, но все, кому приходилось жить в таких
зимовьях, вспоминают потом с удовольствием широкие нары, ружья по стенам, одежду, развешанную у раскаленной докрасна
печки, свет свечей, рассеивающийся среди темных бревен стен.
10 го привели оставшихся на последней стоянке лошадей. Пятидневный отдых им нисколько не помог, наоборот, они на вид
еще более тощи, чем раньше. Очевидно, сухая трава совершенно не может восстановить силы лошадей, не привыкших к
суровым условиям. Простуженная лошадь пала.
В течение нескольких дней, остающихся до отъезда, я распродаю наиболее слабых лошадей в обмен на мясо, масло, теплые
шапки, рукавицы, заячьи одеяла. Ни шуб, ни меховых сапог здесь достать нельзя, и придется прислать их из Оймякона.
В зимовье постоянное оживление: мы готовимся к отъезду, а остающиеся всячески усовершенствуют свое жилище. Нам на
дорогу пекут лепешки: вот уже больше двух месяцев, как кончились сухари, и мы живем на лепешках. Заводят пресное тесто,
иногда прибавляя для пышности соду, и пекут на сковородках.
Наконец Петр Атласов приносит весть, что стала Индигирка.
Со мной в Оймякон поедут Салищев и трое якутов, кроме Афанасия, который остается на Эльги как переводчик: он немного
знает по русски.
Мы оставляем почти все продукты: муку, табак, сахар. Им хватит на месяц, а за это время я надеюсь прислать на оленях
новые запасы. Масло и мясо они достанут здесь, а за спичками и солью отправят Афанасия в Тарын Юрях скую факторию.
Обратно к Эльги
В Чыбагалахе перед нами было распутье, как у богатыря в сказке: «Направо пойти — коня потерять, налево — самому
погибнуть».
По первоначальному плану нам следовало бы идти отсюда на запад, к старому Верхоянскому тракту, и выйти на него
значительно южнее Верхоянска.
Но никто не мог нам сказать, есть ли такая дорога. Даже если мы ее найдем, то с нашими лошадьми не доберемся даже до
тракта: зима захватит нас раньше.
Самый верный путь — к Оймякону. Во первых, двигаясь на юг, мы уходим от зимы. Во вторых, на этом пути у нас оставлены
лошади и коллекции: за каждую лошадь мы можем достать два три оленя, коллекции также лучше везти самим, чем поручить
доставку их Мичике. В Оймяконе о нас знают: я писал туда судье Богатыреву и просил обеспечить нам зимний проезд в
Якутск. Места нам отчасти знакомы, а пройдя 400—500 километров горами, мы попадем на устье Эльги, где есть жители и где
мы, во всяком случае, не пропадем. Кроме того, пройдя на юг по более западному маршруту, можно будет изучить
присоединение так называемого хребта Кех Тас Майделя к Верхоянскому хребту, значит, будет исследован весь Кех Тас, а
если мы пройдем от Эльги до Оймякона, то и все верхнее течение Индигирки.
Но через Чыбагалахскую и Момскую цепи есть только один путь — по Мюреле, и нам до Иньяли придется идти старой
дорогой. От Иньяли Мичика обещает провести нас прямо на устье Эльги.
16 сентября прощаемся с семьей Сорокоумовых.
Старший брат, Сергей, ведет нас до Мюреле по новой дороге, в обход Нокёна. Вода сильно спала, и мы лучше попытаемся
пройти ущельем Мюреле, чем снова по болотам нокёнских перевалов. С нами якутская лайка Ойюран, пушистый черный пес
с белыми лапами, купленный Протопоповым у Сорокоумовых.
В низовьях Мюреле, где мы ночуем, превосходные луга, но никто на них не живет. Только иногда сюда пригоняют с
Чыбагалаха табуны. Вечером идет снег, мокрый и густой. Он идет весь следующий день и покрывает горы, но в долине еще
тает. Ущелье наполнено белесой мглой, сквозь которую иногда проглядывают пестрые от снега вершины. Внизу склоны
черные и скользкие. Холодно, уныло и жутко…
На другой день мы переходим Мюреле вброд шесть раз. Пичика не хочет взбираться на склоны в обход утесов и предпочитает
броды.
На третьем броду глубоко, вода хватает вьюки. Иннокентий пробует перейти вброд в нескольких десятках метров выше, и его
связка целиком плывет — видны только головы и спины лошадей.
18 го проходим тарын Оньола против гранитного каньона притока. На лугу за тарыном две оставленные нами лошади сами
выходят к каравану: они соскучились в одиночестве. Конь Якова толст и крепок, конь Чернова оправился плохо, но уже не
хромает.
19 сентября утром 10 градусов мороза. Внизу еще нет снега, но горы в белой пелене.
Мы входим на высоте 800 метров в область, захваченную снегом. Выше уже сплошной покров снега толщиной 15 сантиметров
.
Первая ночевка на снегу пугает: мы не привыкли разгребать снег для палатки. Неудобно и необычно — всюду липкий снег: на
палатке, на сапогах. Это неприятно, но гораздо страшнее судьба лошадей: корм в долине Мюреле и так скуден, а теперь они
должны добывать его из под снега. В тополевых зарослях на реке, где расположился наш лагерь, трава растет отдельными
пучками между деревьями, и мне жутко смотреть, как лошадь раскидывает копытами снег, потом жадно выщипывает этот
желтый и жесткий пучок. Если на высоте 800 метров уже лежит снег, то почти до самой Эльги мы, наверно, из него не выйдем:
ведь верховья Иньяли лежат еще выше.
20 сентября — дальше по Мюреле. Снежный покров все толще, ночью опять шел снег.
Свернув к перевалу, слышим лай. Чужая лайка бросается к Ойюрану, и за ней из лесу высыпает нестройный караван в десять
оленей. Это эвен кочует с семьей. Все спешиваются. Эвен сообщает, что за хребтом на Иньяли снега нет, что он видел наших
лошадей — все три пасутся там же, где мы их оставили. Амбар также цел.
Эвен и его жена — превосходная пара. Он высокий, стройный, красивый, ловкий и подвижный, воплощение всех достоинств
эвенского народа, этих исконных жителей северной тайги. Его жена с миловидным личиком похожа на мальчика в своих
ровдужных штанах. С ними четверо ребят: старший, лет пяти, сам ведет в поводу оленя; следующие два сидят верхом, но
оленей ведет мать; последний, грудной, в маленькой люльке в виде кибитки привязан к спине оленя, как один боковик вьюка.
Иногда маленьких детей эвены носят в кожаном мешке на спине матери. На дно мешка кладут мох или древесную труху.
Вся семья едет за нами до нашей ночевки; собака с рыжими лохмами мчится впереди, высунув язык, за ней идет мать с
детьми и с вьючным оленем. Ее внимание всецело занято нами. Ветки хлещут ребятишек по лицу, но те тоже заняты
интересным зрелищем и не обращают внимания на удары. Да они, вероятно, и привыкли ко всему: оба младшие без шапок,
несмотря на мороз.
Эвенские дети до перехода эвенов на оседлость рано привыкали к холоду: с раннего детства они полуодетые играли целыми
днями на снегу.
21 сентября — перевал. Все время идет снег, пурга, все кругом в белесом тумане. Лошади уныло бредут гуськом по глубокому
снегу. Может ли быть, что в 10 километрах за хребтом нет снега? Только Ойюран не унывает, снует всюду, пушистый хвост его
загнут кольцом.
Едва мы начинаем спускаться с перевала, картина резко меняется: покров снега все тоньше и тоньше. Он лежит только на
склонах гор, а внизу видны темные, свободные от снега луга Иньяли. Вот последние пятна снега, и мы идем по траве, хотя и
желтой.
На лугах вдали видны три точки, две белые и одна черная, — это наши лошади, оставленные здесь месяц назад. Они
одичали, и теперь, чтобы поймать их, караван выстраивается кольцом, и лошадей загоняют внутрь. Крики, лай Ойюрана,
ржание, лошади хлюпают в болоте, но наконец все три пойманы. У них прекрасный вид, спины зажили, бока округлились;
белые кони обросли густой шерстью.
Наш амбар не сгорел и не разграблен медведями.
Два следующих дня мы идем вверх по правому притоку Иньяли.
Перевал в бассейн Эльги — последняя на нашем пути безлесная зона, Чыстай. Теперь мы будем идти все вниз, не считая
перевалов через гребни водоразделов между притоками Эльги. Становимся на ночь на какой то речке, начинается густой снег.
Наше второе лето продолжалось только три дня.
Где мы? Мичика не знает: он бывал только в бассейне Иньяли. Месяц назад он просил передать каким то эвенам, чтобы его
ждали здесь. Мичика отправляется их искать (как всегда, пешком — якуты берегут своих коней), но, пробродив часть ночи,
никого не находит.
Мичика тем не менее не унывает. Что же беспокоиться: можно пойти на юг вверх по реке.
Найдет ли он эту дорогу? «Как не найти, большая дорога». А по этой большой дороге раз в лето проезжает один всадник,
сейчас она к тому же покрыта снегом.
Следующий день спускаемся по ущелью неизвестной реки, переваливаем через низкие лесистые горы на другую реку,
названия которой Мичика также не знает, идем по ней еще два дня, обходим большое черное озеро и становимся в лесу за
озером, между двух болот, без корма. Последние дни многие лошади все больше слабеют: сухая трава малопитательна да в
болотистых лесах и ее мало.
Мичика снова уезжает искать стойбище эвенов.
Часов в десять вечера сквозь мягкий шелест снега слышим крик — это едет Мичика. С ним два всадника на оленях — Мичика
нашел эвенов, их стойбище недалеко в горах. Выясняется, что мы заблудились.
Один из эвенов, старшина наслега Семен Неуструев, соглашается вести нас ближайшие 5 кёсов. Неуструев утром приезжает
верхом на олене, ведя другого в поводу. На втором олене — постель старика.
Уже 28 сентября, и природа хочет показать нам, что скоро зима. Вечером 13 градусов мороза, а утром 21. Солнце светит
ослепительно ярко.
Еще несколько дней мы идем через низкие горы левобережья Эльги, переваливая через крутые гряды с одной маленькой
речки на другую, по лесам и замерзшим болотам. Лошади щиплют на пути желтую траву, но многие из них истощены и
постоянно отстают от каравана.
1 октября удается пройти лишь один кёс — до стоянки эвенов. Следующий корм — в четырех кёсах.
2 октября — тяжелый переход. Снег идет до трех часов дня, и все засыпано: деревья, люди, лошади. Лезем на довольно
высокий перевал, но при спуске с него Мичика теряет тропу: она ушла в обход по склону. Спускаемся прямо вниз, лошади
скользят на задах по мху и снегу. Затем идем по притоку Эльги и ночуем недалеко от его устья, в лесу, на болоте.
3 октября — последний переход к жилым местам — оказывается и переломным днем нашего передвижения. Ночью одна из
лошадей попала в яму с водой и просидела там до утра при морозе градусов в пятнадцать. Сегодня, не пройдя и 10
километров, она начала падать, и у первых юрт ее пришлось бросить. Дальше быстро одна за другой стали «приставать» (как
говорят в Сибири) другие лошади в «русских» связках. Всего на протяжении 20 километров отстало пять лошадей, которые
оказались настолько истощенными, что не могли идти и порожняком.
Часть вьюков и седла раскиданы вдоль пути, люди идут пешком.
К вечеру посланные обратно рабочие приводят четырех лошадей, пятая, простудившаяся, лежит на лугу и не хочет есть.
По видимому, ее дни сочтены.
Целые сутки идет снег и покрывает толстым слоем палатки, вьюки, седла.
Оставаться на этом месте ни к чему, и мы решаем пройти к нашему астрономическому пункту на устье Эльги. Часть людей и
груза может остаться на устье Эльги и затем, когда в Оймяконе будут наняты олени, прямо отсюда поехать в Крест Хальджай.
Это даст мне возможность, оставив слабых лошадей на Эльги, уехать на сильных в Оймякон, не нанимая новых у здешних
якутов.
Прощаемся с Мичикой: он едет домой через горы.
5 октября — переход на устье Эльги. Идем по широкой долине реки. Леса, луга, где желтая высокая трава своими метелками
еще подымается над снегом.
В зарослях у Эльги много заячьих следов. Мы несколько раз встречаем якутов, несущих зайцев, — их здесь ловят петлей,
укрепленной на треноге над заячьей тропой.
После вчерашнего снега сегодня опять ясно и холодно — 26 градусов мороза. Но Эльги все еще не стала. У нее большие
забереги, и река темнеет широкой полосой среди снегов. Она очень сильно спала против летнего уровня, и говорят, что ее
можно переходить вброд. На том берегу какая то черная фигура прорубает проход в забереге — это Петр Атласов, у юрты
которого мы стояли, предупредительно расчищает путь. С этой стороны заберег также прорублен; лошади боязливо заходят в
воду, но брод очень мелок, и удается без приключений достигнуть правого берега.
Со следующего дня начинаем устраивать остающихся. Протопопов и Михаил обязательно хотят срубить зимовье, хотя жить в
нем придется не более двух месяцев. Они выбирают место в густом лесу, вблизи астрономического пункта. За день русские
рабочие спиливают сорок семь больших лиственниц. Якуты отказываются от своей комнаты в зимовье и переезжают в юрту к
Петру Слепцову.
Вместе со Слепцовым к нам приходит местный богач с Дыры Юряха — Федор Кривошапкин. Он одет элегантно: новые,
хорошо подобранные из оленьего камуса унты (меховые сапоги), рукавицы с отворотами из лисьих лапок, тарбаганья шапка,
суконная куртка на меху, с оторочкой из бурундука — все новое и чистое. Федор держится очень самоуверенно. Он приемный
сын богача, сам человек предприимчивый, имеет сотню оленей; он гоняет плоты по Индигирке.
Федор предлагает провести нас в Оймякон. Он не советует ехать летней дорогой, через горы: там очень крутые спуски и
подъемы и сейчас по снегу их не одолеть. Кроме того, корма там плохие, а если пойдем Индигиркой, то можем покупать сено
у живущих вдоль реки якутов. Индигирка должна скоро стать.
Я отдаю Федору одну из лошадей, оставленных на последней стоянке, в обмен на корову. Корова на выпасе у Петра
Атласова, и ее сейчас же приводят. По видимому, Федор опутал долговыми обязательствами многих жителей этого района.
Всего на устье Эльги до двадцати юрт, но среди них юрта Петра Атласова, наверно, самая бедная. У него три коровы и ни
одной лошади. Коровы дают летом по бутылке молока, зимой, вероятно, три — одну бутылку. Семья Атласова из пяти человек
питается этим молоком да зайцами, которых ловят. Он сам нередко заходит к нам в своей потертой оленьей парке, на которой
почти не осталось волос, и, сгорбившись, курит трубку у костра. С ним небольшая деревянная лопатка для выравнивания
снега: после того как поставлена петля на зайца, надо заровнять следы. На лопатке накручены волосяные петли.
В ожидании постройки избы мы живем еще в палатках у астрономического пункта. Сегодня Салищев наблюдал ночью на
морозе в 30 градусов. Тяжелое испытание для наблюдателя: к винтам инструмента нельзя прикоснуться, объектив
покрывается льдом. К тому же, кроме полушубков, у нас нет теплой одежды, а в сапогах стоять на морозе несколько часов
подряд мучительно.
С 8 октября начинают класть зимовье. Главный архитектор — Михаил. Он ловко владеет топором и хорошо руководит
постройкой. Изба строится размерами четыре на шесть метров, из двух комнат.
На второй день положили все семь венцов и накат из тонких бревен и начали заваливать землей крышу. Михаил выстругал
доски и сбил из них дверь. Поставили две железные печки, на окна натянули бязь, стены проконопатили осокой, которую
привез Атласов.
10 октября почти все закончено, и русские рабочие переселяются в зимовье. На следующий день переезжаем и мы. Очень
приятно после холодной и тесной палатки сидеть в тепле, спать раздевшись. Изба сложена так хорошо, что, хотя ночью мы не
топим, к утру температура +10 градусов. Чтобы не так выдувало, на ночь окна вместо ставен закрываются сенными потниками
— «бото».
Избушка внутри имеет несколько мрачный вид, как и всякое северное зимовье, но все, кому приходилось жить в таких
зимовьях, вспоминают потом с удовольствием широкие нары, ружья по стенам, одежду, развешанную у раскаленной докрасна
печки, свет свечей, рассеивающийся среди темных бревен стен.
10 го привели оставшихся на последней стоянке лошадей. Пятидневный отдых им нисколько не помог, наоборот, они на вид
еще более тощи, чем раньше. Очевидно, сухая трава совершенно не может восстановить силы лошадей, не привыкших к
суровым условиям. Простуженная лошадь пала.
В течение нескольких дней, остающихся до отъезда, я распродаю наиболее слабых лошадей в обмен на мясо, масло, теплые
шапки, рукавицы, заячьи одеяла. Ни шуб, ни меховых сапог здесь достать нельзя, и придется прислать их из Оймякона.
В зимовье постоянное оживление: мы готовимся к отъезду, а остающиеся всячески усовершенствуют свое жилище. Нам на
дорогу пекут лепешки: вот уже больше двух месяцев, как кончились сухари, и мы живем на лепешках. Заводят пресное тесто,
иногда прибавляя для пышности соду, и пекут на сковородках.
Наконец Петр Атласов приносит весть, что стала Индигирка.
Со мной в Оймякон поедут Салищев и трое якутов, кроме Афанасия, который остается на Эльги как переводчик: он немного
знает по русски.
Мы оставляем почти все продукты: муку, табак, сахар. Им хватит на месяц, а за это время я надеюсь прислать на оленях
новые запасы. Масло и мясо они достанут здесь, а за спичками и солью отправят Афанасия в Тарын Юрях скую факторию.
Обратно к Эльги
В Чыбагалахе перед нами было распутье, как у богатыря в сказке: «Направо пойти — коня потерять, налево — самому
погибнуть».
По первоначальному плану нам следовало бы идти отсюда на запад, к старому Верхоянскому тракту, и выйти на него
значительно южнее Верхоянска.
Но никто не мог нам сказать, есть ли такая дорога. Даже если мы ее найдем, то с нашими лошадьми не доберемся даже до
тракта: зима захватит нас раньше.
Самый верный путь — к Оймякону. Во первых, двигаясь на юг, мы уходим от зимы. Во вторых, на этом пути у нас оставлены
лошади и коллекции: за каждую лошадь мы можем достать два три оленя, коллекции также лучше везти самим, чем поручить
доставку их Мичике. В Оймяконе о нас знают: я писал туда судье Богатыреву и просил обеспечить нам зимний проезд в
Якутск. Места нам отчасти знакомы, а пройдя 400—500 километров горами, мы попадем на устье Эльги, где есть жители и где
мы, во всяком случае, не пропадем. Кроме того, пройдя на юг по более западному маршруту, можно будет изучить
присоединение так называемого хребта Кех Тас Майделя к Верхоянскому хребту, значит, будет исследован весь Кех Тас, а
если мы пройдем от Эльги до Оймякона, то и все верхнее течение Индигирки.
Но через Чыбагалахскую и Момскую цепи есть только один путь — по Мюреле, и нам до Иньяли придется идти старой
дорогой. От Иньяли Мичика обещает провести нас прямо на устье Эльги.
16 сентября прощаемся с семьей Сорокоумовых.
Старший брат, Сергей, ведет нас до Мюреле по новой дороге, в обход Нокёна. Вода сильно спала, и мы лучше попытаемся
пройти ущельем Мюреле, чем снова по болотам нокёнских перевалов. С нами якутская лайка Ойюран, пушистый черный пес
с белыми лапами, купленный Протопоповым у Сорокоумовых.
В низовьях Мюреле, где мы ночуем, превосходные луга, но никто на них не живет. Только иногда сюда пригоняют с
Чыбагалаха табуны. Вечером идет снег, мокрый и густой. Он идет весь следующий день и покрывает горы, но в долине еще
тает. Ущелье наполнено белесой мглой, сквозь которую иногда проглядывают пестрые от снега вершины. Внизу склоны
черные и скользкие. Холодно, уныло и жутко…
На другой день мы переходим Мюреле вброд шесть раз. Пичика не хочет взбираться на склоны в обход утесов и предпочитает
броды.
На третьем броду глубоко, вода хватает вьюки. Иннокентий пробует перейти вброд в нескольких десятках метров выше, и его
связка целиком плывет — видны только головы и спины лошадей.
18 го проходим тарын Оньола против гранитного каньона притока. На лугу за тарыном две оставленные нами лошади сами
выходят к каравану: они соскучились в одиночестве. Конь Якова толст и крепок, конь Чернова оправился плохо, но уже не
хромает.
19 сентября утром 10 градусов мороза. Внизу еще нет снега, но горы в белой пелене.
Мы входим на высоте 800 метров в область, захваченную снегом. Выше уже сплошной покров снега толщиной 15 сантиметров
.
Первая ночевка на снегу пугает: мы не привыкли разгребать снег для палатки. Неудобно и необычно — всюду липкий снег: на
палатке, на сапогах. Это неприятно, но гораздо страшнее судьба лошадей: корм в долине Мюреле и так скуден, а теперь они
должны добывать его из под снега. В тополевых зарослях на реке, где расположился наш лагерь, трава растет отдельными
пучками между деревьями, и мне жутко смотреть, как лошадь раскидывает копытами снег, потом жадно выщипывает этот
желтый и жесткий пучок. Если на высоте 800 метров уже лежит снег, то почти до самой Эльги мы, наверно, из него не выйдем:
ведь верховья Иньяли лежат еще выше.
20 сентября — дальше по Мюреле. Снежный покров все толще, ночью опять шел снег.
Свернув к перевалу, слышим лай. Чужая лайка бросается к Ойюрану, и за ней из лесу высыпает нестройный караван в десять
оленей. Это эвен кочует с семьей. Все спешиваются. Эвен сообщает, что за хребтом на Иньяли снега нет, что он видел наших
лошадей — все три пасутся там же, где мы их оставили. Амбар также цел.
Эвен и его жена — превосходная пара. Он высокий, стройный, красивый, ловкий и подвижный, воплощение всех достоинств
эвенского народа, этих исконных жителей северной тайги. Его жена с миловидным личиком похожа на мальчика в своих
ровдужных штанах. С ними четверо ребят: старший, лет пяти, сам ведет в поводу оленя; следующие два сидят верхом, но
оленей ведет мать; последний, грудной, в маленькой люльке в виде кибитки привязан к спине оленя, как один боковик вьюка.
Иногда маленьких детей эвены носят в кожаном мешке на спине матери. На дно мешка кладут мох или древесную труху.
Вся семья едет за нами до нашей ночевки; собака с рыжими лохмами мчится впереди, высунув язык, за ней идет мать с
детьми и с вьючным оленем. Ее внимание всецело занято нами. Ветки хлещут ребятишек по лицу, но те тоже заняты
интересным зрелищем и не обращают внимания на удары. Да они, вероятно, и привыкли ко всему: оба младшие без шапок,
несмотря на мороз.
Эвенские дети до перехода эвенов на оседлость рано привыкали к холоду: с раннего детства они полуодетые играли целыми
днями на снегу.
21 сентября — перевал. Все время идет снег, пурга, все кругом в белесом тумане. Лошади уныло бредут гуськом по глубокому
снегу. Может ли быть, что в 10 километрах за хребтом нет снега? Только Ойюран не унывает, снует всюду, пушистый хвост его
загнут кольцом.
Едва мы начинаем спускаться с перевала, картина резко меняется: покров снега все тоньше и тоньше. Он лежит только на
склонах гор, а внизу видны темные, свободные от снега луга Иньяли. Вот последние пятна снега, и мы идем по траве, хотя и
желтой.
На лугах вдали видны три точки, две белые и одна черная, — это наши лошади, оставленные здесь месяц назад. Они
одичали, и теперь, чтобы поймать их, караван выстраивается кольцом, и лошадей загоняют внутрь. Крики, лай Ойюрана,
ржание, лошади хлюпают в болоте, но наконец все три пойманы. У них прекрасный вид, спины зажили, бока округлились;
белые кони обросли густой шерстью.
Наш амбар не сгорел и не разграблен медведями.
Два следующих дня мы идем вверх по правому притоку Иньяли.
Перевал в бассейн Эльги — последняя на нашем пути безлесная зона, Чыстай. Теперь мы будем идти все вниз, не считая
перевалов через гребни водоразделов между притоками Эльги. Становимся на ночь на какой то речке, начинается густой снег.
Наше второе лето продолжалось только три дня.
Где мы? Мичика не знает: он бывал только в бассейне Иньяли. Месяц назад он просил передать каким то эвенам, чтобы его
ждали здесь. Мичика отправляется их искать (как всегда, пешком — якуты берегут своих коней), но, пробродив часть ночи,
никого не находит.
Мичика тем не менее не унывает. Что же беспокоиться: можно пойти на юг вверх по реке.
Найдет ли он эту дорогу? «Как не найти, большая дорога». А по этой большой дороге раз в лето проезжает один всадник,
сейчас она к тому же покрыта снегом.
Следующий день спускаемся по ущелью неизвестной реки, переваливаем через низкие лесистые горы на другую реку,
названия которой Мичика также не знает, идем по ней еще два дня, обходим большое черное озеро и становимся в лесу за
озером, между двух болот, без корма. Последние дни многие лошади все больше слабеют: сухая трава малопитательна да в
болотистых лесах и ее мало.
Мичика снова уезжает искать стойбище эвенов.
Часов в десять вечера сквозь мягкий шелест снега слышим крик — это едет Мичика. С ним два всадника на оленях — Мичика
нашел эвенов, их стойбище недалеко в горах. Выясняется, что мы заблудились.
Один из эвенов, старшина наслега Семен Неуструев, соглашается вести нас ближайшие 5 кёсов. Неуструев утром приезжает
верхом на олене, ведя другого в поводу. На втором олене — постель старика.
Уже 28 сентября, и природа хочет показать нам, что скоро зима. Вечером 13 градусов мороза, а утром 21. Солнце светит
ослепительно ярко.
Еще несколько дней мы идем через низкие горы левобережья Эльги, переваливая через крутые гряды с одной маленькой
речки на другую, по лесам и замерзшим болотам. Лошади щиплют на пути желтую траву, но многие из них истощены и
постоянно отстают от каравана.
1 октября удается пройти лишь один кёс — до стоянки эвенов. Следующий корм — в четырех кёсах.
2 октября — тяжелый переход. Снег идет до трех часов дня, и все засыпано: деревья, люди, лошади. Лезем на довольно
высокий перевал, но при спуске с него Мичика теряет тропу: она ушла в обход по склону. Спускаемся прямо вниз, лошади
скользят на задах по мху и снегу. Затем идем по притоку Эльги и ночуем недалеко от его устья, в лесу, на болоте.
3 октября — последний переход к жилым местам — оказывается и переломным днем нашего передвижения. Ночью одна из
лошадей попала в яму с водой и просидела там до утра при морозе градусов в пятнадцать. Сегодня, не пройдя и 10
километров, она начала падать, и у первых юрт ее пришлось бросить. Дальше быстро одна за другой стали «приставать» (как
говорят в Сибири) другие лошади в «русских» связках. Всего на протяжении 20 километров отстало пять лошадей, которые
оказались настолько истощенными, что не могли идти и порожняком.
Часть вьюков и седла раскиданы вдоль пути, люди идут пешком.
К вечеру посланные обратно рабочие приводят четырех лошадей, пятая, простудившаяся, лежит на лугу и не хочет есть.
По видимому, ее дни сочтены.
Целые сутки идет снег и покрывает толстым слоем палатки, вьюки, седла.
Оставаться на этом месте ни к чему, и мы решаем пройти к нашему астрономическому пункту на устье Эльги. Часть людей и
груза может остаться на устье Эльги и затем, когда в Оймяконе будут наняты олени, прямо отсюда поехать в Крест Хальджай.
Это даст мне возможность, оставив слабых лошадей на Эльги, уехать на сильных в Оймякон, не нанимая новых у здешних
якутов.
Прощаемся с Мичикой: он едет домой через горы.
5 октября — переход на устье Эльги. Идем по широкой долине реки. Леса, луга, где желтая высокая трава своими метелками
еще подымается над снегом.
В зарослях у Эльги много заячьих следов. Мы несколько раз встречаем якутов, несущих зайцев, — их здесь ловят петлей,
укрепленной на треноге над заячьей тропой.
После вчерашнего снега сегодня опять ясно и холодно — 26 градусов мороза. Но Эльги все еще не стала. У нее большие
забереги, и река темнеет широкой полосой среди снегов. Она очень сильно спала против летнего уровня, и говорят, что ее
можно переходить вброд. На том берегу какая то черная фигура прорубает проход в забереге — это Петр Атласов, у юрты
которого мы стояли, предупредительно расчищает путь. С этой стороны заберег также прорублен; лошади боязливо заходят в
воду, но брод очень мелок, и удается без приключений достигнуть правого берега.
Со следующего дня начинаем устраивать остающихся. Протопопов и Михаил обязательно хотят срубить зимовье, хотя жить в
нем придется не более двух месяцев. Они выбирают место в густом лесу, вблизи астрономического пункта. За день русские
рабочие спиливают сорок семь больших лиственниц. Якуты отказываются от своей комнаты в зимовье и переезжают в юрту к
Петру Слепцову.
Вместе со Слепцовым к нам приходит местный богач с Дыры Юряха — Федор Кривошапкин. Он одет элегантно: новые,
хорошо подобранные из оленьего камуса унты (меховые сапоги), рукавицы с отворотами из лисьих лапок, тарбаганья шапка,
суконная куртка на меху, с оторочкой из бурундука — все новое и чистое. Федор держится очень самоуверенно. Он приемный
сын богача, сам человек предприимчивый, имеет сотню оленей; он гоняет плоты по Индигирке.
Федор предлагает провести нас в Оймякон. Он не советует ехать летней дорогой, через горы: там очень крутые спуски и
подъемы и сейчас по снегу их не одолеть. Кроме того, корма там плохие, а если пойдем Индигиркой, то можем покупать сено
у живущих вдоль реки якутов. Индигирка должна скоро стать.
Я отдаю Федору одну из лошадей, оставленных на последней стоянке, в обмен на корову. Корова на выпасе у Петра
Атласова, и ее сейчас же приводят. По видимому, Федор опутал долговыми обязательствами многих жителей этого района.
Всего на устье Эльги до двадцати юрт, но среди них юрта Петра Атласова, наверно, самая бедная. У него три коровы и ни
одной лошади. Коровы дают летом по бутылке молока, зимой, вероятно, три — одну бутылку. Семья Атласова из пяти человек
питается этим молоком да зайцами, которых ловят. Он сам нередко заходит к нам в своей потертой оленьей парке, на которой
почти не осталось волос, и, сгорбившись, курит трубку у костра. С ним небольшая деревянная лопатка для выравнивания
снега: после того как поставлена петля на зайца, надо заровнять следы. На лопатке накручены волосяные петли.
В ожидании постройки избы мы живем еще в палатках у астрономического пункта. Сегодня Салищев наблюдал ночью на
морозе в 30 градусов. Тяжелое испытание для наблюдателя: к винтам инструмента нельзя прикоснуться, объектив
покрывается льдом. К тому же, кроме полушубков, у нас нет теплой одежды, а в сапогах стоять на морозе несколько часов
подряд мучительно.
С 8 октября начинают класть зимовье. Главный архитектор — Михаил. Он ловко владеет топором и хорошо руководит
постройкой. Изба строится размерами четыре на шесть метров, из двух комнат.
На второй день положили все семь венцов и накат из тонких бревен и начали заваливать землей крышу. Михаил выстругал
доски и сбил из них дверь. Поставили две железные печки, на окна натянули бязь, стены проконопатили осокой, которую
привез Атласов.
10 октября почти все закончено, и русские рабочие переселяются в зимовье. На следующий день переезжаем и мы. Очень
приятно после холодной и тесной палатки сидеть в тепле, спать раздевшись. Изба сложена так хорошо, что, хотя ночью мы не
топим, к утру температура +10 градусов. Чтобы не так выдувало, на ночь окна вместо ставен закрываются сенными потниками
— «бото».
Избушка внутри имеет несколько мрачный вид, как и всякое северное зимовье, но все, кому приходилось жить в таких
зимовьях, вспоминают потом с удовольствием широкие нары, ружья по стенам, одежду, развешанную у раскаленной докрасна
печки, свет свечей, рассеивающийся среди темных бревен стен.
10 го привели оставшихся на последней стоянке лошадей. Пятидневный отдых им нисколько не помог, наоборот, они на вид
еще более тощи, чем раньше. Очевидно, сухая трава совершенно не может восстановить силы лошадей, не привыкших к
суровым условиям. Простуженная лошадь пала.
В течение нескольких дней, остающихся до отъезда, я распродаю наиболее слабых лошадей в обмен на мясо, масло, теплые
шапки, рукавицы, заячьи одеяла. Ни шуб, ни меховых сапог здесь достать нельзя, и придется прислать их из Оймякона.
В зимовье постоянное оживление: мы готовимся к отъезду, а остающиеся всячески усовершенствуют свое жилище. Нам на
дорогу пекут лепешки: вот уже больше двух месяцев, как кончились сухари, и мы живем на лепешках. Заводят пресное тесто,
иногда прибавляя для пышности соду, и пекут на сковородках.
Наконец Петр Атласов приносит весть, что стала Индигирка.
Со мной в Оймякон поедут Салищев и трое якутов, кроме Афанасия, который остается на Эльги как переводчик: он немного
знает по русски.
Мы оставляем почти все продукты: муку, табак, сахар. Им хватит на месяц, а за это время я надеюсь прислать на оленях
новые запасы. Масло и мясо они достанут здесь, а за спичками и солью отправят Афанасия в Тарын Юрях скую факторию.
Обратно к Эльги
В Чыбагалахе перед нами было распутье, как у богатыря в сказке: «Направо пойти — коня потерять, налево — самому
погибнуть».
По первоначальному плану нам следовало бы идти отсюда на запад, к старому Верхоянскому тракту, и выйти на него
значительно южнее Верхоянска.
Но никто не мог нам сказать, есть ли такая дорога. Даже если мы ее найдем, то с нашими лошадьми не доберемся даже до
тракта: зима захватит нас раньше.
Самый верный путь — к Оймякону. Во первых, двигаясь на юг, мы уходим от зимы. Во вторых, на этом пути у нас оставлены
лошади и коллекции: за каждую лошадь мы можем достать два три оленя, коллекции также лучше везти самим, чем поручить
доставку их Мичике. В Оймяконе о нас знают: я писал туда судье Богатыреву и просил обеспечить нам зимний проезд в
Якутск. Места нам отчасти знакомы, а пройдя 400—500 километров горами, мы попадем на устье Эльги, где есть жители и где
мы, во всяком случае, не пропадем. Кроме того, пройдя на юг по более западному маршруту, можно будет изучить
присоединение так называемого хребта Кех Тас Майделя к Верхоянскому хребту, значит, будет исследован весь Кех Тас, а
если мы пройдем от Эльги до Оймякона, то и все верхнее течение Индигирки.
Но через Чыбагалахскую и Момскую цепи есть только один путь — по Мюреле, и нам до Иньяли придется идти старой
дорогой. От Иньяли Мичика обещает провести нас прямо на устье Эльги.
16 сентября прощаемся с семьей Сорокоумовых.
Старший брат, Сергей, ведет нас до Мюреле по новой дороге, в обход Нокёна. Вода сильно спала, и мы лучше попытаемся
пройти ущельем Мюреле, чем снова по болотам нокёнских перевалов. С нами якутская лайка Ойюран, пушистый черный пес
с белыми лапами, купленный Протопоповым у Сорокоумовых.
В низовьях Мюреле, где мы ночуем, превосходные луга, но никто на них не живет. Только иногда сюда пригоняют с
Чыбагалаха табуны. Вечером идет снег, мокрый и густой. Он идет весь следующий день и покрывает горы, но в долине еще
тает. Ущелье наполнено белесой мглой, сквозь которую иногда проглядывают пестрые от снега вершины. Внизу склоны
черные и скользкие. Холодно, уныло и жутко…
На другой день мы переходим Мюреле вброд шесть раз. Пичика не хочет взбираться на склоны в обход утесов и предпочитает
броды.
На третьем броду глубоко, вода хватает вьюки. Иннокентий пробует перейти вброд в нескольких десятках метров выше, и его
связка целиком плывет — видны только головы и спины лошадей.
18 го проходим тарын Оньола против гранитного каньона притока. На лугу за тарыном две оставленные нами лошади сами
выходят к каравану: они соскучились в одиночестве. Конь Якова толст и крепок, конь Чернова оправился плохо, но уже не
хромает.
19 сентября утром 10 градусов мороза. Внизу еще нет снега, но горы в белой пелене.
Мы входим на высоте 800 метров в область, захваченную снегом. Выше уже сплошной покров снега толщиной 15 сантиметров.
Первая ночевка на снегу пугает: мы не привыкли разгребать снег для палатки. Неудобно и необычно — всюду липкий снег: на
палатке, на сапогах. Это неприятно, но гораздо страшнее судьба лошадей: корм в долине Мюреле и так скуден, а теперь они
должны добывать его из под снега. В тополевых зарослях на реке, где расположился наш лагерь, трава растет отдельными
пучками между деревьями, и мне жутко смотреть, как лошадь раскидывает копытами снег, потом жадно выщипывает этот
желтый и жесткий пучок. Если на высоте 800 метров уже лежит снег, то почти до самой Эльги мы, наверно, из него не выйдем:
ведь верховья Иньяли лежат еще выше.
20 сентября — дальше по Мюреле. Снежный покров все толще, ночью опять шел снег.
Свернув к перевалу, слышим лай. Чужая лайка бросается к Ойюрану, и за ней из лесу высыпает нестройный караван в десять
оленей. Это эвен кочует с семьей. Все спешиваются. Эвен сообщает, что за хребтом на Иньяли снега нет, что он видел наших
лошадей — все три пасутся там же, где мы их оставили. Амбар также цел.
Эвен и его жена — превосходная пара. Он высокий, стройный, красивый, ловкий и подвижный, воплощение всех достоинств
эвенского народа, этих исконных жителей северной тайги. Его жена с миловидным личиком похожа на мальчика в своих
ровдужных штанах. С ними четверо ребят: старший, лет пяти, сам ведет в поводу оленя; следующие два сидят верхом, но
оленей ведет мать; последний, грудной, в маленькой люльке в виде кибитки привязан к спине оленя, как один боковик вьюка.
Иногда маленьких детей эвены носят в кожаном мешке на спине матери. На дно мешка кладут мох или древесную труху.
Вся семья едет за нами до нашей ночевки; собака с рыжими лохмами мчится впереди, высунув язык, за ней идет мать с
детьми и с вьючным оленем. Ее внимание всецело занято нами. Ветки хлещут ребятишек по лицу, но те тоже заняты
интересным зрелищем и не обращают внимания на удары. Да они, вероятно, и привыкли ко всему: оба младшие без шапок,
несмотря на мороз.
Эвенские дети до перехода эвенов на оседлость рано привыкали к холоду: с раннего детства они полуодетые играли целыми
днями на снегу.
21 сентября — перевал. Все время идет снег, пурга, все кругом в белесом тумане. Лошади уныло бредут гуськом по глубокому
снегу. Может ли быть, что в 10 километрах за хребтом нет снега? Только Ойюран не унывает, снует всюду, пушистый хвост его
загнут кольцом.
Едва мы начинаем спускаться с перевала, картина резко меняется: покров снега все тоньше и тоньше. Он лежит только на
склонах гор, а внизу видны темные, свободные от снега луга Иньяли. Вот последние пятна снега, и мы идем по траве, хотя и
желтой.
На лугах вдали видны три точки, две белые и одна черная, — это наши лошади, оставленные здесь месяц назад. Они
одичали, и теперь, чтобы поймать их, караван выстраивается кольцом, и лошадей загоняют внутрь. Крики, лай Ойюрана,
ржание, лошади хлюпают в болоте, но наконец все три пойманы. У них прекрасный вид, спины зажили, бока округлились;
белые кони обросли густой шерстью.
Наш амбар не сгорел и не разграблен медведями.
Два следующих дня мы идем вверх по правому притоку Иньяли.
Перевал в бассейн Эльги — последняя на нашем пути безлесная зона, Чыстай. Теперь мы будем идти все вниз, не считая
перевалов через гребни водоразделов между притоками Эльги. Становимся на ночь на какой то речке, начинается густой снег.
Наше второе лето продолжалось только три дня.
Где мы? Мичика не знает: он бывал только в бассейне Иньяли. Месяц назад он просил передать каким то эвенам, чтобы его
ждали здесь. Мичика отправляется их искать (как всегда, пешком — якуты берегут своих коней), но, пробродив часть ночи,
никого не находит.
Мичика тем не менее не унывает. Что же беспокоиться: можно пойти на юг вверх по реке.
Найдет ли он эту дорогу? «Как не найти, большая дорога». А по этой большой дороге раз в лето проезжает один всадник,
сейчас она к тому же покрыта снегом.
Следующий день спускаемся по ущелью неизвестной реки, переваливаем через низкие лесистые горы на другую реку,
названия которой Мичика также не знает, идем по ней еще два дня, обходим большое черное озеро и становимся в лесу за
озером, между двух болот, без корма. Последние дни многие лошади все больше слабеют: сухая трава малопитательна да в
болотистых лесах и ее мало.
Мичика снова уезжает искать стойбище эвенов.
Часов в десять вечера сквозь мягкий шелест снега слышим крик — это едет Мичика. С ним два всадника на оленях — Мичика
нашел эвенов, их стойбище недалеко в горах. Выясняется, что мы заблудились.
Один из эвенов, старшина наслега Семен Неуструев, соглашается вести нас ближайшие 5 кёсов. Неуструев утром приезжает
верхом на олене, ведя другого в поводу. На втором олене — постель старика.
Уже 28 сентября, и природа хочет показать нам, что скоро зима. Вечером 13 градусов мороза, а утром 21. Солнце светит
ослепительно ярко.
Еще несколько дней мы идем через низкие горы левобережья Эльги, переваливая через крутые гряды с одной маленькой
речки на другую, по лесам и замерзшим болотам. Лошади щиплют на пути желтую траву, но многие из них истощены и
постоянно отстают от каравана.
1 октября удается пройти лишь один кёс — до стоянки эвенов. Следующий корм — в четырех кёсах.
2 октября — тяжелый переход. Снег идет до трех часов дня, и все засыпано: деревья, люди, лошади. Лезем на довольно
высокий перевал, но при спуске с него Мичика теряет тропу: она ушла в обход по склону. Спускаемся прямо вниз, лошади
скользят на задах по мху и снегу. Затем идем по притоку Эльги и ночуем недалеко от его устья, в лесу, на болоте.
3 октября — последний переход к жилым местам — оказывается и переломным днем нашего передвижения. Ночью одна из
лошадей попала в яму с водой и просидела там до утра при морозе градусов в пятнадцать. Сегодня, не пройдя и 10
километров, она начала падать, и у первых юрт ее пришлось бросить. Дальше быстро одна за другой стали «приставать» (как
говорят в Сибири) другие лошади в «русских» связках. Всего на протяжении 20 километров отстало пять лошадей, которые
оказались настолько истощенными, что не могли идти и порожняком.
Часть вьюков и седла раскиданы вдоль пути, люди идут пешком.
К вечеру посланные обратно рабочие приводят четырех лошадей, пятая, простудившаяся, лежит на лугу и не хочет есть.
По видимому, ее дни сочтены.
Целые сутки идет снег и покрывает толстым слоем палатки, вьюки, седла.
Оставаться на этом месте ни к чему, и мы решаем пройти к нашему астрономическому пункту на устье Эльги. Часть людей и
груза может остаться на устье Эльги и затем, когда в Оймяконе будут наняты олени, прямо отсюда поехать в Крест Хальджай.
Это даст мне возможность, оставив слабых лошадей на Эльги, уехать на сильных в Оймякон, не нанимая новых у здешних
якутов.
Прощаемся с Мичикой: он едет домой через горы.
5 октября — переход на устье Эльги. Идем по широкой долине реки. Леса, луга, где желтая высокая трава своими метелками
еще подымается над снегом.
В зарослях у Эльги много заячьих следов. Мы несколько раз встречаем якутов, несущих зайцев, — их здесь ловят петлей,
укрепленной на треноге над заячьей тропой.
После вчерашнего снега сегодня опять ясно и холодно — 26 градусов мороза. Но Эльги все еще не стала. У нее большие
забереги, и река темнеет широкой полосой среди снегов. Она очень сильно спала против летнего уровня, и говорят, что ее
можно переходить вброд. На том берегу какая то черная фигура прорубает проход в забереге — это Петр Атласов, у юрты
которого мы стояли, предупредительно расчищает путь. С этой стороны заберег также прорублен; лошади боязливо заходят в
воду, но брод очень мелок, и удается без приключений достигнуть правого берега.
Со следующего дня начинаем устраивать остающихся. Протопопов и Михаил обязательно хотят срубить зимовье, хотя жить в
нем придется не более двух месяцев. Они выбирают место в густом лесу, вблизи астрономического пункта. За день русские
рабочие спиливают сорок семь больших лиственниц. Якуты отказываются от своей комнаты в зимовье и переезжают в юрту к
Петру Слепцову.
Вместе со Слепцовым к нам приходит местный богач с Дыры Юряха — Федор Кривошапкин. Он одет элегантно: новые,
хорошо подобранные из оленьего камуса унты (меховые сапоги), рукавицы с отворотами из лисьих лапок, тарбаганья шапка,
суконная куртка на меху, с оторочкой из бурундука — все новое и чистое. Федор держится очень самоуверенно. Он приемный
сын богача, сам человек предприимчивый, имеет сотню оленей; он гоняет плоты по Индигирке.
Федор предлагает провести нас в Оймякон. Он не советует ехать летней дорогой, через горы: там очень крутые спуски и
подъемы и сейчас по снегу их не одолеть. Кроме того, корма там плохие, а если пойдем Индигиркой, то можем покупать сено
у живущих вдоль реки якутов. Индигирка должна скоро стать.
Я отдаю Федору одну из лошадей, оставленных на последней стоянке, в обмен на корову. Корова на выпасе у Петра
Атласова, и ее сейчас же приводят. По видимому, Федор опутал долговыми обязательствами многих жителей этого района.
Всего на устье Эльги до двадцати юрт, но среди них юрта Петра Атласова, наверно, самая бедная. У него три коровы и ни
одной лошади. Коровы дают летом по бутылке молока, зимой, вероятно, три — одну бутылку. Семья Атласова из пяти человек
питается этим молоком да зайцами, которых ловят. Он сам нередко заходит к нам в своей потертой оленьей парке, на которой
почти не осталось волос, и, сгорбившись, курит трубку у костра. С ним небольшая деревянная лопатка для выравнивания
снега: после того как поставлена петля на зайца, надо заровнять следы. На лопатке накручены волосяные петли.
В ожидании постройки избы мы живем еще в палатках у астрономического пункта. Сегодня Салищев наблюдал ночью на
морозе в 30 градусов. Тяжелое испытание для наблюдателя: к винтам инструмента нельзя прикоснуться, объектив
покрывается льдом. К тому же, кроме полушубков, у нас нет теплой одежды, а в сапогах стоять на морозе несколько часов
подряд мучительно.
С 8 октября начинают класть зимовье. Главный архитектор — Михаил. Он ловко владеет топором и хорошо руководит
постройкой. Изба строится размерами четыре на шесть метров, из двух комнат.
На второй день положили все семь венцов и накат из тонких бревен и начали заваливать землей крышу. Михаил выстругал
доски и сбил из них дверь. Поставили две железные печки, на окна натянули бязь, стены проконопатили осокой, которую
привез Атласов.
10 октября почти все закончено, и русские рабочие переселяются в зимовье. На следующий день переезжаем и мы. Очень
приятно после холодной и тесной палатки сидеть в тепле, спать раздевшись. Изба сложена так хорошо, что, хотя ночью мы не
топим, к утру температура +10 градусов. Чтобы не так выдувало, на ночь окна вместо ставен закрываются сенными потниками
— «бото».
Избушка внутри имеет несколько мрачный вид, как и всякое северное зимовье, но все, кому приходилось жить в таких
зимовьях, вспоминают потом с удовольствием широкие нары, ружья по стенам, одежду, развешанную у раскаленной докрасна
печки, свет свечей, рассеивающийся среди темных бревен стен.
10 го привели оставшихся на последней стоянке лошадей. Пятидневный отдых им нисколько не помог, наоборот, они на вид
еще более тощи, чем раньше. Очевидно, сухая трава совершенно не может восстановить силы лошадей, не привыкших к
суровым условиям. Простуженная лошадь пала.
В течение нескольких дней, остающихся до отъезда, я распродаю наиболее слабых лошадей в обмен на мясо, масло, теплые
шапки, рукавицы, заячьи одеяла. Ни шуб, ни меховых сапог здесь достать нельзя, и придется прислать их из Оймякона.
В зимовье постоянное оживление: мы готовимся к отъезду, а остающиеся всячески усовершенствуют свое жилище. Нам на
дорогу пекут лепешки: вот уже больше двух месяцев, как кончились сухари, и мы живем на лепешках. Заводят пресное тесто,
иногда прибавляя для пышности соду, и пекут на сковородках.
Наконец Петр Атласов приносит весть, что стала Индигирка.
Со мной в Оймякон поедут Салищев и трое якутов, кроме Афанасия, который остается на Эльги как переводчик: он немного
знает по русски.
Мы оставляем почти все продукты: муку, табак, сахар. Им хватит на месяц, а за это время я надеюсь прислать на оленях
новые запасы. Масло и мясо они достанут здесь, а за спичками и солью отправят Афанасия в Тарын Юрях скую факторию.
Обратно к Эльги
В Чыбагалахе перед нами было распутье, как у богатыря в сказке: «Направо пойти — коня потерять, налево — самому
погибнуть».
По первоначальному плану нам следовало бы идти отсюда на запад, к старому Верхоянскому тракту, и выйти на него
значительно южнее Верхоянска.
Но никто не мог нам сказать, есть ли такая дорога. Даже если мы ее найдем, то с нашими лошадьми не доберемся даже до
тракта: зима захватит нас раньше.
Самый верный путь — к Оймякону. Во первых, двигаясь на юг, мы уходим от зимы. Во вторых, на этом пути у нас оставлены
лошади и коллекции: за каждую лошадь мы можем достать два три оленя, коллекции также лучше везти самим, чем поручить
доставку их Мичике. В Оймяконе о нас знают: я писал туда судье Богатыреву и просил обеспечить нам зимний проезд в
Якутск. Места нам отчасти знакомы, а пройдя 400—500 километров горами, мы попадем на устье Эльги, где есть жители и где
мы, во всяком случае, не пропадем. Кроме того, пройдя на юг по более западному маршруту, можно будет изучить
присоединение так называемого хребта Кех Тас Майделя к Верхоянскому хребту, значит, будет исследован весь Кех Тас, а
если мы пройдем от Эльги до Оймякона, то и все верхнее течение Индигирки.
Но через Чыбагалахскую и Момскую цепи есть только один путь — по Мюреле, и нам до Иньяли придется идти старой
дорогой. От Иньяли Мичика обещает провести нас прямо на устье Эльги.
Обратно к Эльги
В Чыбагалахе перед нами было распутье, как у богатыря в сказке: «Направо пойти — коня потерять, налево — самому
погибнуть».
По первоначальному плану нам следовало бы идти отсюда на запад, к старому Верхоянскому тракту, и выйти на него
значительно южнее Верхоянска.
Но никто не мог нам сказать, есть ли такая дорога. Даже если мы ее найдем, то с нашими лошадьми не доберемся даже до
тракта: зима захватит нас раньше.
Самый верный путь — к Оймякону. Во первых, двигаясь на юг, мы уходим от зимы. Во вторых, на этом пути у нас оставлены
лошади и коллекции: за каждую лошадь мы можем достать два три оленя, коллекции также лучше везти самим, чем поручить
доставку их Мичике. В Оймяконе о нас знают: я писал туда судье Богатыреву и просил обеспечить нам зимний проезд в
Якутск. Места нам отчасти знакомы, а пройдя 400—500 километров горами, мы попадем на устье Эльги, где есть жители и где
мы, во всяком случае, не пропадем. Кроме того, пройдя на юг по более западному маршруту, можно будет изучить
присоединение так называемого хребта Кех Тас Майделя к Верхоянскому хребту, значит, будет исследован весь Кех Тас, а
если мы пройдем от Эльги до Оймякона, то и все верхнее течение Индигирки.
Но через Чыбагалахскую и Момскую цепи есть только один путь — по Мюреле, и нам до Иньяли придется идти старой
дорогой. От Иньяли Мичика обещает провести нас прямо на устье Эльги.
16 сентября прощаемся с семьей Сорокоумовых.
Старший брат, Сергей, ведет нас до Мюреле по новой дороге, в обход Нокёна. Вода сильно спала, и мы лучше попытаемся
пройти ущельем Мюреле, чем снова по болотам нокёнских перевалов. С нами якутская лайка Ойюран, пушистый черный пес
с белыми лапами, купленный Протопоповым у Сорокоумовых.
В низовьях Мюреле, где мы ночуем, превосходные луга, но никто на них не живет. Только иногда сюда пригоняют с
Чыбагалаха табуны. Вечером идет снег, мокрый и густой. Он идет весь следующий день и покрывает горы, но в долине еще
тает. Ущелье наполнено белесой мглой, сквозь которую иногда проглядывают пестрые от снега вершины. Внизу склоны
черные и скользкие. Холодно, уныло и жутко…
На другой день мы переходим Мюреле вброд шесть раз. Пичика не хочет взбираться на склоны в обход утесов и предпочитает
броды.
На третьем броду глубоко, вода хватает вьюки. Иннокентий пробует перейти вброд в нескольких десятках метров выше, и его
связка целиком плывет — видны только головы и спины лошадей.
18 го проходим тарын Оньола против гранитного каньона притока. На лугу за тарыном две оставленные нами лошади сами
выходят к каравану: они соскучились в одиночестве. Конь Якова толст и крепок, конь Чернова оправился плохо, но уже не
хромает.
19 сентября утром 10 градусов мороза. Внизу еще нет снега, но горы в белой пелене.
Мы входим на высоте 800 метров в область, захваченную снегом. Выше уже сплошной покров снега толщиной 15 сантиметров.
Первая ночевка на снегу пугает: мы не привыкли разгребать снег для палатки. Неудобно и необычно — всюду липкий снег: на
палатке, на сапогах. Это неприятно, но гораздо страшнее судьба лошадей: корм в долине Мюреле и так скуден, а теперь они
должны добывать его из под снега. В тополевых зарослях на реке, где расположился наш лагерь, трава растет отдельными
пучками между деревьями, и мне жутко смотреть, как лошадь раскидывает копытами снег, потом жадно выщипывает этот
желтый и жесткий пучок. Если на высоте 800 метров уже лежит снег, то почти до самой Эльги мы, наверно, из него не выйдем:
ведь верховья Иньяли лежат еще выше.
20 сентября — дальше по Мюреле. Снежный покров все толще, ночью опять шел снег.
Свернув к перевалу, слышим лай. Чужая лайка бросается к Ойюрану, и за ней из лесу высыпает нестройный караван в десять
оленей. Это эвен кочует с семьей. Все спешиваются. Эвен сообщает, что за хребтом на Иньяли снега нет, что он видел наших
лошадей — все три пасутся там же, где мы их оставили. Амбар также цел.
Эвен и его жена — превосходная пара. Он высокий, стройный, красивый, ловкий и подвижный, воплощение всех достоинств
эвенского народа, этих исконных жителей северной тайги. Его жена с миловидным личиком похожа на мальчика в своих
ровдужных штанах. С ними четверо ребят: старший, лет пяти, сам ведет в поводу оленя; следующие два сидят верхом, но
оленей ведет мать; последний, грудной, в маленькой люльке в виде кибитки привязан к спине оленя, как один боковик вьюка.
Иногда маленьких детей эвены носят в кожаном мешке на спине матери. На дно мешка кладут мох или древесную труху.
Вся семья едет за нами до нашей ночевки; собака с рыжими лохмами мчится впереди, высунув язык, за ней идет мать с
детьми и с вьючным оленем. Ее внимание всецело занято нами. Ветки хлещут ребятишек по лицу, но те тоже заняты
интересным зрелищем и не обращают внимания на удары. Да они, вероятно, и привыкли ко всему: оба младшие без шапок,
несмотря на мороз.
Эвенские дети до перехода эвенов на оседлость рано привыкали к холоду: с раннего детства они полуодетые играли целыми
днями на снегу.
21 сентября — перевал. Все время идет снег, пурга, все кругом в белесом тумане. Лошади уныло бредут гуськом по глубокому
снегу. Может ли быть, что в 10 километрах за хребтом нет снега? Только Ойюран не унывает, снует всюду, пушистый хвост его
загнут кольцом.
Едва мы начинаем спускаться с перевала, картина резко меняется: покров снега все тоньше и тоньше. Он лежит только на
склонах гор, а внизу видны темные, свободные от снега луга Иньяли. Вот последние пятна снега, и мы идем по траве, хотя и
желтой.
На лугах вдали видны три точки, две белые и одна черная, — это наши лошади, оставленные здесь месяц назад. Они
одичали, и теперь, чтобы поймать их, караван выстраивается кольцом, и лошадей загоняют внутрь. Крики, лай Ойюрана,
ржание, лошади хлюпают в болоте, но наконец все три пойманы. У них прекрасный вид, спины зажили, бока округлились;
белые кони обросли густой шерстью.
Наш амбар не сгорел и не разграблен медведями.
Два следующих дня мы идем вверх по правому притоку Иньяли.
Перевал в бассейн Эльги — последняя на нашем пути безлесная зона, Чыстай. Теперь мы будем идти все вниз, не считая
перевалов через гребни водоразделов между притоками Эльги. Становимся на ночь на какой то речке, начинается густой снег.
Наше второе лето продолжалось только три дня.
Где мы? Мичика не знает: он бывал только в бассейне Иньяли. Месяц назад он просил передать каким то эвенам, чтобы его
ждали здесь. Мичика отправляется их искать (как всегда, пешком — якуты берегут своих коней), но, пробродив часть ночи,
никого не находит.
Мичика тем не менее не унывает. Что же беспокоиться: можно пойти на юг вверх по реке.
Найдет ли он эту дорогу? «Как не найти, большая дорога». А по этой большой дороге раз в лето проезжает один всадник,
сейчас она к тому же покрыта снегом.
Следующий день спускаемся по ущелью неизвестной реки, переваливаем через низкие лесистые горы на другую реку,
названия которой Мичика также не знает, идем по ней еще два дня, обходим большое черное озеро и становимся в лесу за
озером, между двух болот, без корма. Последние дни многие лошади все больше слабеют: сухая трава малопитательна да в
болотистых лесах и ее мало.
Мичика снова уезжает искать стойбище эвенов.
Часов в десять вечера сквозь мягкий шелест снега слышим крик — это едет Мичика. С ним два всадника на оленях — Мичика
нашел эвенов, их стойбище недалеко в горах. Выясняется, что мы заблудились.
Один из эвенов, старшина наслега Семен Неуструев, соглашается вести нас ближайшие 5 кёсов. Неуструев утром приезжает
верхом на олене, ведя другого в поводу. На втором олене — постель старика.
Уже 28 сентября, и природа хочет показать нам, что скоро зима. Вечером 13 градусов мороза, а утром 21. Солнце светит
ослепительно ярко.
Еще несколько дней мы идем через низкие горы левобережья Эльги, переваливая через крутые гряды с одной маленькой
речки на другую, по лесам и замерзшим болотам. Лошади щиплют на пути желтую траву, но многие из них истощены и
постоянно отстают от каравана.
1 октября удается пройти лишь один кёс — до стоянки эвенов. Следующий корм — в четырех кёсах.
2 октября — тяжелый переход. Снег идет до трех часов дня, и все засыпано: деревья, люди, лошади. Лезем на довольно
высокий перевал, но при спуске с него Мичика теряет тропу: она ушла в обход по склону. Спускаемся прямо вниз, лошади
скользят на задах по мху и снегу. Затем идем по притоку Эльги и ночуем недалеко от его устья, в лесу, на болоте.
3 октября — последний переход к жилым местам — оказывается и переломным днем нашего передвижения. Ночью одна из
лошадей попала в яму с водой и просидела там до утра при морозе градусов в пятнадцать. Сегодня, не пройдя и 10
километров, она начала падать, и у первых юрт ее пришлось бросить. Дальше быстро одна за другой стали «приставать» (как
говорят в Сибири) другие лошади в «русских» связках. Всего на протяжении 20 километров отстало пять лошадей, которые
оказались настолько истощенными, что не могли идти и порожняком.
Часть вьюков и седла раскиданы вдоль пути, люди идут пешком.
К вечеру посланные обратно рабочие приводят четырех лошадей, пятая, простудившаяся, лежит на лугу и не хочет есть.
По видимому, ее дни сочтены.
Целые сутки идет снег и покрывает толстым слоем палатки, вьюки, седла.
Оставаться на этом месте ни к чему, и мы решаем пройти к нашему астрономическому пункту на устье Эльги. Часть людей и
груза может остаться на устье Эльги и затем, когда в Оймяконе будут наняты олени, прямо отсюда поехать в Крест Хальджай.
Это даст мне возможность, оставив слабых лошадей на Эльги, уехать на сильных в Оймякон, не нанимая новых у здешних
якутов.
Прощаемся с Мичикой: он едет домой через горы.
5 октября — переход на устье Эльги. Идем по широкой долине реки. Леса, луга, где желтая высокая трава своими метелками
еще подымается над снегом.
В зарослях у Эльги много заячьих следов. Мы несколько раз встречаем якутов, несущих зайцев, — их здесь ловят петлей,
укрепленной на треноге над заячьей тропой.
После вчерашнего снега сегодня опять ясно и холодно — 26 градусов мороза. Но Эльги все еще не стала. У нее большие
забереги, и река темнеет широкой полосой среди снегов. Она очень сильно спала против летнего уровня, и говорят, что ее
можно переходить вброд. На том берегу какая то черная фигура прорубает проход в забереге — это Петр Атласов, у юрты
которого мы стояли, предупредительно расчищает путь. С этой стороны заберег также прорублен; лошади боязливо заходят в
воду, но брод очень мелок, и удается без приключений достигнуть правого берега.
Со следующего дня начинаем устраивать остающихся. Протопопов и Михаил обязательно хотят срубить зимовье, хотя жить в
нем придется не более двух месяцев. Они выбирают место в густом лесу, вблизи астрономического пункта. За день русские
рабочие спиливают сорок семь больших лиственниц. Якуты отказываются от своей комнаты в зимовье и переезжают в юрту к
Петру Слепцову.
Вместе со Слепцовым к нам приходит местный богач с Дыры Юряха — Федор Кривошапкин. Он одет элегантно: новые,
хорошо подобранные из оленьего камуса унты (меховые сапоги), рукавицы с отворотами из лисьих лапок, тарбаганья шапка,
суконная куртка на меху, с оторочкой из бурундука — все новое и чистое. Федор держится очень самоуверенно. Он приемный
сын богача, сам человек предприимчивый, имеет сотню оленей; он гоняет плоты по Индигирке.
Федор предлагает провести нас в Оймякон. Он не советует ехать летней дорогой, через горы: там очень крутые спуски и
подъемы и сейчас по снегу их не одолеть. Кроме того, корма там плохие, а если пойдем Индигиркой, то можем покупать сено
у живущих вдоль реки якутов. Индигирка должна скоро стать.
Я отдаю Федору одну из лошадей, оставленных на последней стоянке, в обмен на корову. Корова на выпасе у Петра
Атласова, и ее сейчас же приводят. По видимому, Федор опутал долговыми обязательствами многих жителей этого района.
Всего на устье Эльги до двадцати юрт, но среди них юрта Петра Атласова, наверно, самая бедная. У него три коровы и ни
одной лошади. Коровы дают летом по бутылке молока, зимой, вероятно, три — одну бутылку. Семья Атласова из пяти человек
питается этим молоком да зайцами, которых ловят. Он сам нередко заходит к нам в своей потертой оленьей парке, на которой
почти не осталось волос, и, сгорбившись, курит трубку у костра. С ним небольшая деревянная лопатка для выравнивания
снега: после того как поставлена петля на зайца, надо заровнять следы. На лопатке накручены волосяные петли.
В ожидании постройки избы мы живем еще в палатках у астрономического пункта. Сегодня Салищев наблюдал ночью на
морозе в 30 градусов. Тяжелое испытание для наблюдателя: к винтам инструмента нельзя прикоснуться, объектив
покрывается льдом. К тому же, кроме полушубков, у нас нет теплой одежды, а в сапогах стоять на морозе несколько часов
подряд мучительно.
С 8 октября начинают класть зимовье. Главный архитектор — Михаил. Он ловко владеет топором и хорошо руководит
постройкой. Изба строится размерами четыре на шесть метров, из двух комнат.
На второй день положили все семь венцов и накат из тонких бревен и начали заваливать землей крышу. Михаил выстругал
доски и сбил из них дверь. Поставили две железные печки, на окна натянули бязь, стены проконопатили осокой, которую
привез Атласов.
10 октября почти все закончено, и русские рабочие переселяются в зимовье. На следующий день переезжаем и мы. Очень
приятно после холодной и тесной палатки сидеть в тепле, спать раздевшись. Изба сложена так хорошо, что, хотя ночью мы не
топим, к утру температура +10 градусов. Чтобы не так выдувало, на ночь окна вместо ставен закрываются сенными потниками
— «бото».
Избушка внутри имеет несколько мрачный вид, как и всякое северное зимовье, но все, кому приходилось жить в таких
зимовьях, вспоминают потом с удовольствием широкие нары, ружья по стенам, одежду, развешанную у раскаленной докрасна
печки, свет свечей, рассеивающийся среди темных бревен стен.
10 го привели оставшихся на последней стоянке лошадей. Пятидневный отдых им нисколько не помог, наоборот, они на вид
еще более тощи, чем раньше. Очевидно, сухая трава совершенно не может восстановить силы лошадей, не привыкших к
суровым условиям. Простуженная лошадь пала.
В течение нескольких дней, остающихся до отъезда, я распродаю наиболее слабых лошадей в обмен на мясо, масло, теплые
шапки, рукавицы, заячьи одеяла. Ни шуб, ни меховых сапог здесь достать нельзя, и придется прислать их из Оймякона.
В зимовье постоянное оживление: мы готовимся к отъезду, а остающиеся всячески усовершенствуют свое жилище. Нам на
дорогу пекут лепешки: вот уже больше двух месяцев, как кончились сухари, и мы живем на лепешках. Заводят пресное тесто,
иногда прибавляя для пышности соду, и пекут на сковородках.
Наконец Петр Атласов приносит весть, что стала Индигирка.
Со мной в Оймякон поедут Салищев и трое якутов, кроме Афанасия, который остается на Эльги как переводчик: он немного
знает по русски.
Мы оставляем почти все продукты: муку, табак, сахар. Им хватит на месяц, а за это время я надеюсь прислать на оленях
новые запасы. Масло и мясо они достанут здесь, а за спичками и солью отправят Афанасия в Тарын Юрях скую факторию.
16 сентября прощаемся с семьей Сорокоумовых.
Старший брат, Сергей, ведет нас до Мюреле по новой дороге, в обход Нокёна. Вода сильно спала, и мы лучше попытаемся
пройти ущельем Мюреле, чем снова по болотам нокёнских перевалов. С нами якутская лайка Ойюран, пушистый черный пес
с белыми лапами, купленный Протопоповым у Сорокоумовых.
В низовьях Мюреле, где мы ночуем, превосходные луга, но никто на них не живет. Только иногда сюда пригоняют с
Чыбагалаха табуны. Вечером идет снег, мокрый и густой. Он идет весь следующий день и покрывает горы, но в долине еще
тает. Ущелье наполнено белесой мглой, сквозь которую иногда проглядывают пестрые от снега вершины. Внизу склоны
черные и скользкие. Холодно, уныло и жутко…
На другой день мы переходим Мюреле вброд шесть раз. Пичика не хочет взбираться на склоны в обход утесов и предпочитает
броды.
На третьем броду глубоко, вода хватает вьюки. Иннокентий пробует перейти вброд в нескольких десятках метров выше, и его
связка целиком плывет — видны только головы и спины лошадей.
18 го проходим тарын Оньола против гранитного каньона притока. На лугу за тарыном две оставленные нами лошади сами
выходят к каравану: они соскучились в одиночестве. Конь Якова толст и крепок, конь Чернова оправился плохо, но уже не
хромает.
19 сентября утром 10 градусов мороза. Внизу еще нет снега, но горы в белой пелене.
Мы входим на высоте 800 метров в область, захваченную снегом. Выше уже сплошной покров снега толщиной 15 сантиметров
.
Первая ночевка на снегу пугает: мы не привыкли разгребать снег для палатки. Неудобно и необычно — всюду липкий снег: на
палатке, на сапогах. Это неприятно, но гораздо страшнее судьба лошадей: корм в долине Мюреле и так скуден, а теперь они
должны добывать его из под снега. В тополевых зарослях на реке, где расположился наш лагерь, трава растет отдельными
пучками между деревьями, и мне жутко смотреть, как лошадь раскидывает копытами снег, потом жадно выщипывает этот
желтый и жесткий пучок. Если на высоте 800 метров уже лежит снег, то почти до самой Эльги мы, наверно, из него не выйдем:
ведь верховья Иньяли лежат еще выше.
20 сентября — дальше по Мюреле. Снежный покров все толще, ночью опять шел снег.
Свернув к перевалу, слышим лай. Чужая лайка бросается к Ойюрану, и за ней из лесу высыпает нестройный караван в десять
оленей. Это эвен кочует с семьей. Все спешиваются. Эвен сообщает, что за хребтом на Иньяли снега нет, что он видел наших
лошадей — все три пасутся там же, где мы их оставили. Амбар также цел.
Эвен и его жена — превосходная пара. Он высокий, стройный, красивый, ловкий и подвижный, воплощение всех достоинств
эвенского народа, этих исконных жителей северной тайги. Его жена с миловидным личиком похожа на мальчика в своих
ровдужных штанах. С ними четверо ребят: старший, лет пяти, сам ведет в поводу оленя; следующие два сидят верхом, но
оленей ведет мать; последний, грудной, в маленькой люльке в виде кибитки привязан к спине оленя, как один боковик вьюка.
Иногда маленьких детей эвены носят в кожаном мешке на спине матери. На дно мешка кладут мох или древесную труху.
Вся семья едет за нами до нашей ночевки; собака с рыжими лохмами мчится впереди, высунув язык, за ней идет мать с
детьми и с вьючным оленем. Ее внимание всецело занято нами. Ветки хлещут ребятишек по лицу, но те тоже заняты
интересным зрелищем и не обращают внимания на удары. Да они, вероятно, и привыкли ко всему: оба младшие без шапок,
несмотря на мороз.
Эвенские дети до перехода эвенов на оседлость рано привыкали к холоду: с раннего детства они полуодетые играли целыми
днями на снегу.
21 сентября — перевал. Все время идет снег, пурга, все кругом в белесом тумане. Лошади уныло бредут гуськом по глубокому
снегу. Может ли быть, что в 10 километрах за хребтом нет снега? Только Ойюран не унывает, снует всюду, пушистый хвост его
загнут кольцом.
Едва мы начинаем спускаться с перевала, картина резко меняется: покров снега все тоньше и тоньше. Он лежит только на
склонах гор, а внизу видны темные, свободные от снега луга Иньяли. Вот последние пятна снега, и мы идем по траве, хотя и
желтой.
На лугах вдали видны три точки, две белые и одна черная, — это наши лошади, оставленные здесь месяц назад. Они
одичали, и теперь, чтобы поймать их, караван выстраивается кольцом, и лошадей загоняют внутрь. Крики, лай Ойюрана,
ржание, лошади хлюпают в болоте, но наконец все три пойманы. У них прекрасный вид, спины зажили, бока округлились;
белые кони обросли густой шерстью.
Наш амбар не сгорел и не разграблен медведями.
Два следующих дня мы идем вверх по правому притоку Иньяли.
Перевал в бассейн Эльги — последняя на нашем пути безлесная зона, Чыстай. Теперь мы будем идти все вниз, не считая
перевалов через гребни водоразделов между притоками Эльги. Становимся на ночь на какой то речке, начинается густой снег.
Наше второе лето продолжалось только три дня.
Где мы? Мичика не знает: он бывал только в бассейне Иньяли. Месяц назад он просил передать каким то эвенам, чтобы его
ждали здесь. Мичика отправляется их искать (как всегда, пешком — якуты берегут своих коней), но, пробродив часть ночи,
никого не находит.
Мичика тем не менее не унывает. Что же беспокоиться: можно пойти на юг вверх по реке.
Найдет ли он эту дорогу? «Как не найти, большая дорога». А по этой большой дороге раз в лето проезжает один всадник,
сейчас она к тому же покрыта снегом.
Следующий день спускаемся по ущелью неизвестной реки, переваливаем через низкие лесистые горы на другую реку,
названия которой Мичика также не знает, идем по ней еще два дня, обходим большое черное озеро и становимся в лесу за
озером, между двух болот, без корма. Последние дни многие лошади все больше слабеют: сухая трава малопитательна да в
болотистых лесах и ее мало.
Мичика снова уезжает искать стойбище эвенов.
Часов в десять вечера сквозь мягкий шелест снега слышим крик — это едет Мичика. С ним два всадника на оленях — Мичика
нашел эвенов, их стойбище недалеко в горах. Выясняется, что мы заблудились.
Один из эвенов, старшина наслега Семен Неуструев, соглашается вести нас ближайшие 5 кёсов. Неуструев утром приезжает
верхом на олене, ведя другого в поводу. На втором олене — постель старика.
Уже 28 сентября, и природа хочет показать нам, что скоро зима. Вечером 13 градусов мороза, а утром 21. Солнце светит
ослепительно ярко.
Еще несколько дней мы идем через низкие горы левобережья Эльги, переваливая через крутые гряды с одной маленькой
речки на другую, по лесам и замерзшим болотам. Лошади щиплют на пути желтую траву, но многие из них истощены и
постоянно отстают от каравана.
1 октября удается пройти лишь один кёс — до стоянки эвенов. Следующий корм — в четырех кёсах.
2 октября — тяжелый переход. Снег идет до трех часов дня, и все засыпано: деревья, люди, лошади. Лезем на довольно
высокий перевал, но при спуске с него Мичика теряет тропу: она ушла в обход по склону. Спускаемся прямо вниз, лошади
скользят на задах по мху и снегу. Затем идем по притоку Эльги и ночуем недалеко от его устья, в лесу, на болоте.
3 октября — последний переход к жилым местам — оказывается и переломным днем нашего передвижения. Ночью одна из
лошадей попала в яму с водой и просидела там до утра при морозе градусов в пятнадцать. Сегодня, не пройдя и 10
километров, она начала падать, и у первых юрт ее пришлось бросить. Дальше быстро одна за другой стали «приставать» (как
говорят в Сибири) другие лошади в «русских» связках. Всего на протяжении 20 километров отстало пять лошадей, которые
оказались настолько истощенными, что не могли идти и порожняком.
Часть вьюков и седла раскиданы вдоль пути, люди идут пешком.
К вечеру посланные обратно рабочие приводят четырех лошадей, пятая, простудившаяся, лежит на лугу и не хочет есть.
По видимому, ее дни сочтены.
Целые сутки идет снег и покрывает толстым слоем палатки, вьюки, седла.
Оставаться на этом месте ни к чему, и мы решаем пройти к нашему астрономическому пункту на устье Эльги. Часть людей и
груза может остаться на устье Эльги и затем, когда в Оймяконе будут наняты олени, прямо отсюда поехать в Крест Хальджай.
Это даст мне возможность, оставив слабых лошадей на Эльги, уехать на сильных в Оймякон, не нанимая новых у здешних
якутов.
Прощаемся с Мичикой: он едет домой через горы.
5 октября — переход на устье Эльги. Идем по широкой долине реки. Леса, луга, где желтая высокая трава своими метелками
еще подымается над снегом.
В зарослях у Эльги много заячьих следов. Мы несколько раз встречаем якутов, несущих зайцев, — их здесь ловят петлей,
укрепленной на треноге над заячьей тропой.
После вчерашнего снега сегодня опять ясно и холодно — 26 градусов мороза. Но Эльги все еще не стала. У нее большие
забереги, и река темнеет широкой полосой среди снегов. Она очень сильно спала против летнего уровня, и говорят, что ее
можно переходить вброд. На том берегу какая то черная фигура прорубает проход в забереге — это Петр Атласов, у юрты
которого мы стояли, предупредительно расчищает путь. С этой стороны заберег также прорублен; лошади боязливо заходят в
воду, но брод очень мелок, и удается без приключений достигнуть правого берега.
Со следующего дня начинаем устраивать остающихся. Протопопов и Михаил обязательно хотят срубить зимовье, хотя жить в
нем придется не более двух месяцев. Они выбирают место в густом лесу, вблизи астрономического пункта. За день русские
рабочие спиливают сорок семь больших лиственниц. Якуты отказываются от своей комнаты в зимовье и переезжают в юрту к
Петру Слепцову.
Вместе со Слепцовым к нам приходит местный богач с Дыры Юряха — Федор Кривошапкин. Он одет элегантно: новые,
хорошо подобранные из оленьего камуса унты (меховые сапоги), рукавицы с отворотами из лисьих лапок, тарбаганья шапка,
суконная куртка на меху, с оторочкой из бурундука — все новое и чистое. Федор держится очень самоуверенно. Он приемный
сын богача, сам человек предприимчивый, имеет сотню оленей; он гоняет плоты по Индигирке.
Федор предлагает провести нас в Оймякон. Он не советует ехать летней дорогой, через горы: там очень крутые спуски и
подъемы и сейчас по снегу их не одолеть. Кроме того, корма там плохие, а если пойдем Индигиркой, то можем покупать сено
у живущих вдоль реки якутов. Индигирка должна скоро стать.
Я отдаю Федору одну из лошадей, оставленных на последней стоянке, в обмен на корову. Корова на выпасе у Петра
Атласова, и ее сейчас же приводят. По видимому, Федор опутал долговыми обязательствами многих жителей этого района.
Всего на устье Эльги до двадцати юрт, но среди них юрта Петра Атласова, наверно, самая бедная. У него три коровы и ни
одной лошади. Коровы дают летом по бутылке молока, зимой, вероятно, три — одну бутылку. Семья Атласова из пяти человек
питается этим молоком да зайцами, которых ловят. Он сам нередко заходит к нам в своей потертой оленьей парке, на которой
почти не осталось волос, и, сгорбившись, курит трубку у костра. С ним небольшая деревянная лопатка для выравнивания
снега: после того как поставлена петля на зайца, надо заровнять следы. На лопатке накручены волосяные петли.
В ожидании постройки избы мы живем еще в палатках у астрономического пункта. Сегодня Салищев наблюдал ночью на
морозе в 30 градусов. Тяжелое испытание для наблюдателя: к винтам инструмента нельзя прикоснуться, объектив
покрывается льдом. К тому же, кроме полушубков, у нас нет теплой одежды, а в сапогах стоять на морозе несколько часов
подряд мучительно.
С 8 октября начинают класть зимовье. Главный архитектор — Михаил. Он ловко владеет топором и хорошо руководит
постройкой. Изба строится размерами четыре на шесть метров, из двух комнат.
На второй день положили все семь венцов и накат из тонких бревен и начали заваливать землей крышу. Михаил выстругал
доски и сбил из них дверь. Поставили две железные печки, на окна натянули бязь, стены проконопатили осокой, которую
привез Атласов.
10 октября почти все закончено, и русские рабочие переселяются в зимовье. На следующий день переезжаем и мы. Очень
приятно после холодной и тесной палатки сидеть в тепле, спать раздевшись. Изба сложена так хорошо, что, хотя ночью мы не
топим, к утру температура +10 градусов. Чтобы не так выдувало, на ночь окна вместо ставен закрываются сенными потниками
— «бото».
Избушка внутри имеет несколько мрачный вид, как и всякое северное зимовье, но все, кому приходилось жить в таких
зимовьях, вспоминают потом с удовольствием широкие нары, ружья по стенам, одежду, развешанную у раскаленной докрасна
печки, свет свечей, рассеивающийся среди темных бревен стен.
10 го привели оставшихся на последней стоянке лошадей. Пятидневный отдых им нисколько не помог, наоборот, они на вид
еще более тощи, чем раньше. Очевидно, сухая трава совершенно не может восстановить силы лошадей, не привыкших к
суровым условиям. Простуженная лошадь пала.
В течение нескольких дней, остающихся до отъезда, я распродаю наиболее слабых лошадей в обмен на мясо, масло, теплые
шапки, рукавицы, заячьи одеяла. Ни шуб, ни меховых сапог здесь достать нельзя, и придется прислать их из Оймякона.
В зимовье постоянное оживление: мы готовимся к отъезду, а остающиеся всячески усовершенствуют свое жилище. Нам на
дорогу пекут лепешки: вот уже больше двух месяцев, как кончились сухари, и мы живем на лепешках. Заводят пресное тесто,
иногда прибавляя для пышности соду, и пекут на сковородках.
Наконец Петр Атласов приносит весть, что стала Индигирка.
Со мной в Оймякон поедут Салищев и трое якутов, кроме Афанасия, который остается на Эльги как переводчик: он немного
знает по русски.
Мы оставляем почти все продукты: муку, табак, сахар. Им хватит на месяц, а за это время я надеюсь прислать на оленях
новые запасы. Масло и мясо они достанут здесь, а за спичками и солью отправят Афанасия в Тарын Юрях скую факторию.
Обратно к Эльги
В Чыбагалахе перед нами было распутье, как у богатыря в сказке: «Направо пойти — коня потерять, налево — самому
погибнуть».
По первоначальному плану нам следовало бы идти отсюда на запад, к старому Верхоянскому тракту, и выйти на него
значительно южнее Верхоянска.
Но никто не мог нам сказать, есть ли такая дорога. Даже если мы ее найдем, то с нашими лошадьми не доберемся даже до
тракта: зима захватит нас раньше.
Самый верный путь — к Оймякону. Во первых, двигаясь на юг, мы уходим от зимы. Во вторых, на этом пути у нас оставлены
лошади и коллекции: за каждую лошадь мы можем достать два три оленя, коллекции также лучше везти самим, чем поручить
доставку их Мичике. В Оймяконе о нас знают: я писал туда судье Богатыреву и просил обеспечить нам зимний проезд в
Якутск. Места нам отчасти знакомы, а пройдя 400—500 километров горами, мы попадем на устье Эльги, где есть жители и где
мы, во всяком случае, не пропадем. Кроме того, пройдя на юг по более западному маршруту, можно будет изучить
присоединение так называемого хребта Кех Тас Майделя к Верхоянскому хребту, значит, будет исследован весь Кех Тас, а
если мы пройдем от Эльги до Оймякона, то и все верхнее течение Индигирки.
Но через Чыбагалахскую и Момскую цепи есть только один путь — по Мюреле, и нам до Иньяли придется идти старой
дорогой. От Иньяли Мичика обещает провести нас прямо на устье Эльги.
16 сентября прощаемся с семьей Сорокоумовых.
Старший брат, Сергей, ведет нас до Мюреле по новой дороге, в обход Нокёна. Вода сильно спала, и мы лучше попытаемся
пройти ущельем Мюреле, чем снова по болотам нокёнских перевалов. С нами якутская лайка Ойюран, пушистый черный пес
с белыми лапами, купленный Протопоповым у Сорокоумовых.
В низовьях Мюреле, где мы ночуем, превосходные луга, но никто на них не живет. Только иногда сюда пригоняют с
Чыбагалаха табуны. Вечером идет снег, мокрый и густой. Он идет весь следующий день и покрывает горы, но в долине еще
тает. Ущелье наполнено белесой мглой, сквозь которую иногда проглядывают пестрые от снега вершины. Внизу склоны
черные и скользкие. Холодно, уныло и жутко…
На другой день мы переходим Мюреле вброд шесть раз. Пичика не хочет взбираться на склоны в обход утесов и предпочитает
броды.
На третьем броду глубоко, вода хватает вьюки. Иннокентий пробует перейти вброд в нескольких десятках метров выше, и его
связка целиком плывет — видны только головы и спины лошадей.
18 го проходим тарын Оньола против гранитного каньона притока. На лугу за тарыном две оставленные нами лошади сами
выходят к каравану: они соскучились в одиночестве. Конь Якова толст и крепок, конь Чернова оправился плохо, но уже не
хромает.
19 сентября утром 10 градусов мороза. Внизу еще нет снега, но горы в белой пелене.
Мы входим на высоте 800 метров в область, захваченную снегом. Выше уже сплошной покров снега толщиной 15 сантиметров
.
Первая ночевка на снегу пугает: мы не привыкли разгребать снег для палатки. Неудобно и необычно — всюду липкий снег: на
палатке, на сапогах. Это неприятно, но гораздо страшнее судьба лошадей: корм в долине Мюреле и так скуден, а теперь они
должны добывать его из под снега. В тополевых зарослях на реке, где расположился наш лагерь, трава растет отдельными
пучками между деревьями, и мне жутко смотреть, как лошадь раскидывает копытами снег, потом жадно выщипывает этот
желтый и жесткий пучок. Если на высоте 800 метров уже лежит снег, то почти до самой Эльги мы, наверно, из него не выйдем:
ведь верховья Иньяли лежат еще выше.
20 сентября — дальше по Мюреле. Снежный покров все толще, ночью опять шел снег.
Свернув к перевалу, слышим лай. Чужая лайка бросается к Ойюрану, и за ней из лесу высыпает нестройный караван в десять
оленей. Это эвен кочует с семьей. Все спешиваются. Эвен сообщает, что за хребтом на Иньяли снега нет, что он видел наших
лошадей — все три пасутся там же, где мы их оставили. Амбар также цел.
Эвен и его жена — превосходная пара. Он высокий, стройный, красивый, ловкий и подвижный, воплощение всех достоинств
эвенского народа, этих исконных жителей северной тайги. Его жена с миловидным личиком похожа на мальчика в своих
ровдужных штанах. С ними четверо ребят: старший, лет пяти, сам ведет в поводу оленя; следующие два сидят верхом, но
оленей ведет мать; последний, грудной, в маленькой люльке в виде кибитки привязан к спине оленя, как один боковик вьюка.
Иногда маленьких детей эвены носят в кожаном мешке на спине матери. На дно мешка кладут мох или древесную труху.
Вся семья едет за нами до нашей ночевки; собака с рыжими лохмами мчится впереди, высунув язык, за ней идет мать с
детьми и с вьючным оленем. Ее внимание всецело занято нами. Ветки хлещут ребятишек по лицу, но те тоже заняты
интересным зрелищем и не обращают внимания на удары. Да они, вероятно, и привыкли ко всему: оба младшие без шапок,
несмотря на мороз.
Эвенские дети до перехода эвенов на оседлость рано привыкали к холоду: с раннего детства они полуодетые играли целыми
днями на снегу.
21 сентября — перевал. Все время идет снег, пурга, все кругом в белесом тумане. Лошади уныло бредут гуськом по глубокому
снегу. Может ли быть, что в 10 километрах за хребтом нет снега? Только Ойюран не унывает, снует всюду, пушистый хвост его
загнут кольцом.
Едва мы начинаем спускаться с перевала, картина резко меняется: покров снега все тоньше и тоньше. Он лежит только на
склонах гор, а внизу видны темные, свободные от снега луга Иньяли. Вот последние пятна снега, и мы идем по траве, хотя и
желтой.
На лугах вдали видны три точки, две белые и одна черная, — это наши лошади, оставленные здесь месяц назад. Они
одичали, и теперь, чтобы поймать их, караван выстраивается кольцом, и лошадей загоняют внутрь. Крики, лай Ойюрана,
ржание, лошади хлюпают в болоте, но наконец все три пойманы. У них прекрасный вид, спины зажили, бока округлились;
белые кони обросли густой шерстью.
Наш амбар не сгорел и не разграблен медведями.
Два следующих дня мы идем вверх по правому притоку Иньяли.
Перевал в бассейн Эльги — последняя на нашем пути безлесная зона, Чыстай. Теперь мы будем идти все вниз, не считая
перевалов через гребни водоразделов между притоками Эльги. Становимся на ночь на какой то речке, начинается густой снег.
Наше второе лето продолжалось только три дня.
Где мы? Мичика не знает: он бывал только в бассейне Иньяли. Месяц назад он просил передать каким то эвенам, чтобы его
ждали здесь. Мичика отправляется их искать (как всегда, пешком — якуты берегут своих коней), но, пробродив часть ночи,
никого не находит.
Мичика тем не менее не унывает. Что же беспокоиться: можно пойти на юг вверх по реке.
Найдет ли он эту дорогу? «Как не найти, большая дорога». А по этой большой дороге раз в лето проезжает один всадник,
сейчас она к тому же покрыта снегом.
Следующий день спускаемся по ущелью неизвестной реки, переваливаем через низкие лесистые горы на другую реку,
названия которой Мичика также не знает, идем по ней еще два дня, обходим большое черное озеро и становимся в лесу за
озером, между двух болот, без корма. Последние дни многие лошади все больше слабеют: сухая трава малопитательна да в
болотистых лесах и ее мало.
Мичика снова уезжает искать стойбище эвенов.
Часов в десять вечера сквозь мягкий шелест снега слышим крик — это едет Мичика. С ним два всадника на оленях — Мичика
нашел эвенов, их стойбище недалеко в горах. Выясняется, что мы заблудились.
Один из эвенов, старшина наслега Семен Неуструев, соглашается вести нас ближайшие 5 кёсов. Неуструев утром приезжает
верхом на олене, ведя другого в поводу. На втором олене — постель старика.
Уже 28 сентября, и природа хочет показать нам, что скоро зима. Вечером 13 градусов мороза, а утром 21. Солнце светит
ослепительно ярко.
Еще несколько дней мы идем через низкие горы левобережья Эльги, переваливая через крутые гряды с одной маленькой
речки на другую, по лесам и замерзшим болотам. Лошади щиплют на пути желтую траву, но многие из них истощены и
постоянно отстают от каравана.
1 октября удается пройти лишь один кёс — до стоянки эвенов. Следующий корм — в четырех кёсах.
2 октября — тяжелый переход. Снег идет до трех часов дня, и все засыпано: деревья, люди, лошади. Лезем на довольно
высокий перевал, но при спуске с него Мичика теряет тропу: она ушла в обход по склону. Спускаемся прямо вниз, лошади
скользят на задах по мху и снегу. Затем идем по притоку Эльги и ночуем недалеко от его устья, в лесу, на болоте.
3 октября — последний переход к жилым местам — оказывается и переломным днем нашего передвижения. Ночью одна из
лошадей попала в яму с водой и просидела там до утра при морозе градусов в пятнадцать. Сегодня, не пройдя и 10
километров, она начала падать, и у первых юрт ее пришлось бросить. Дальше быстро одна за другой стали «приставать» (как
говорят в Сибири) другие лошади в «русских» связках. Всего на протяжении 20 километров отстало пять лошадей, которые
оказались настолько истощенными, что не могли идти и порожняком.
Часть вьюков и седла раскиданы вдоль пути, люди идут пешком.
К вечеру посланные обратно рабочие приводят четырех лошадей, пятая, простудившаяся, лежит на лугу и не хочет есть.
По видимому, ее дни сочтены.
Целые сутки идет снег и покрывает толстым слоем палатки, вьюки, седла.
Оставаться на этом месте ни к чему, и мы решаем пройти к нашему астрономическому пункту на устье Эльги. Часть людей и
груза может остаться на устье Эльги и затем, когда в Оймяконе будут наняты олени, прямо отсюда поехать в Крест Хальджай.
Это даст мне возможность, оставив слабых лошадей на Эльги, уехать на сильных в Оймякон, не нанимая новых у здешних
якутов.
Прощаемся с Мичикой: он едет домой через горы.
5 октября — переход на устье Эльги. Идем по широкой долине реки. Леса, луга, где желтая высокая трава своими метелками
еще подымается над снегом.
В зарослях у Эльги много заячьих следов. Мы несколько раз встречаем якутов, несущих зайцев, — их здесь ловят петлей,
укрепленной на треноге над заячьей тропой.
После вчерашнего снега сегодня опять ясно и холодно — 26 градусов мороза. Но Эльги все еще не стала. У нее большие
забереги, и река темнеет широкой полосой среди снегов. Она очень сильно спала против летнего уровня, и говорят, что ее
можно переходить вброд. На том берегу какая то черная фигура прорубает проход в забереге — это Петр Атласов, у юрты
которого мы стояли, предупредительно расчищает путь. С этой стороны заберег также прорублен; лошади боязливо заходят в
воду, но брод очень мелок, и удается без приключений достигнуть правого берега.
Со следующего дня начинаем устраивать остающихся. Протопопов и Михаил обязательно хотят срубить зимовье, хотя жить в
нем придется не более двух месяцев. Они выбирают место в густом лесу, вблизи астрономического пункта. За день русские
рабочие спиливают сорок семь больших лиственниц. Якуты отказываются от своей комнаты в зимовье и переезжают в юрту к
Петру Слепцову.
Вместе со Слепцовым к нам приходит местный богач с Дыры Юряха — Федор Кривошапкин. Он одет элегантно: новые,
хорошо подобранные из оленьего камуса унты (меховые сапоги), рукавицы с отворотами из лисьих лапок, тарбаганья шапка,
суконная куртка на меху, с оторочкой из бурундука — все новое и чистое. Федор держится очень самоуверенно. Он приемный
сын богача, сам человек предприимчивый, имеет сотню оленей; он гоняет плоты по Индигирке.
Федор предлагает провести нас в Оймякон. Он не советует ехать летней дорогой, через горы: там очень крутые спуски и
подъемы и сейчас по снегу их не одолеть. Кроме того, корма там плохие, а если пойдем Индигиркой, то можем покупать сено
у живущих вдоль реки якутов. Индигирка должна скоро стать.
Я отдаю Федору одну из лошадей, оставленных на последней стоянке, в обмен на корову. Корова на выпасе у Петра
Атласова, и ее сейчас же приводят. По видимому, Федор опутал долговыми обязательствами многих жителей этого района.
Всего на устье Эльги до двадцати юрт, но среди них юрта Петра Атласова, наверно, самая бедная. У него три коровы и ни
одной лошади. Коровы дают летом по бутылке молока, зимой, вероятно, три — одну бутылку. Семья Атласова из пяти человек
питается этим молоком да зайцами, которых ловят. Он сам нередко заходит к нам в своей потертой оленьей парке, на которой
почти не осталось волос, и, сгорбившись, курит трубку у костра. С ним небольшая деревянная лопатка для выравнивания
снега: после того как поставлена петля на зайца, надо заровнять следы. На лопатке накручены волосяные петли.
В ожидании постройки избы мы живем еще в палатках у астрономического пункта. Сегодня Салищев наблюдал ночью на
морозе в 30 градусов. Тяжелое испытание для наблюдателя: к винтам инструмента нельзя прикоснуться, объектив
покрывается льдом. К тому же, кроме полушубков, у нас нет теплой одежды, а в сапогах стоять на морозе несколько часов
подряд мучительно.
С 8 октября начинают класть зимовье. Главный архитектор — Михаил. Он ловко владеет топором и хорошо руководит
постройкой. Изба строится размерами четыре на шесть метров, из двух комнат.
На второй день положили все семь венцов и накат из тонких бревен и начали заваливать землей крышу. Михаил выстругал
доски и сбил из них дверь. Поставили две железные печки, на окна натянули бязь, стены проконопатили осокой, которую
привез Атласов.
10 октября почти все закончено, и русские рабочие переселяются в зимовье. На следующий день переезжаем и мы. Очень
приятно после холодной и тесной палатки сидеть в тепле, спать раздевшись. Изба сложена так хорошо, что, хотя ночью мы не
топим, к утру температура +10 градусов. Чтобы не так выдувало, на ночь окна вместо ставен закрываются сенными потниками
— «бото».
Избушка внутри имеет несколько мрачный вид, как и всякое северное зимовье, но все, кому приходилось жить в таких
зимовьях, вспоминают потом с удовольствием широкие нары, ружья по стенам, одежду, развешанную у раскаленной докрасна
печки, свет свечей, рассеивающийся среди темных бревен стен.
10 го привели оставшихся на последней стоянке лошадей. Пятидневный отдых им нисколько не помог, наоборот, они на вид
еще более тощи, чем раньше. Очевидно, сухая трава совершенно не может восстановить силы лошадей, не привыкших к
суровым условиям. Простуженная лошадь пала.
В течение нескольких дней, остающихся до отъезда, я распродаю наиболее слабых лошадей в обмен на мясо, масло, теплые
шапки, рукавицы, заячьи одеяла. Ни шуб, ни меховых сапог здесь достать нельзя, и придется прислать их из Оймякона.
В зимовье постоянное оживление: мы готовимся к отъезду, а остающиеся всячески усовершенствуют свое жилище. Нам на
дорогу пекут лепешки: вот уже больше двух месяцев, как кончились сухари, и мы живем на лепешках. Заводят пресное тесто,
иногда прибавляя для пышности соду, и пекут на сковородках.
Наконец Петр Атласов приносит весть, что стала Индигирка.
Со мной в Оймякон поедут Салищев и трое якутов, кроме Афанасия, который остается на Эльги как переводчик: он немного
знает по русски.
Мы оставляем почти все продукты: муку, табак, сахар. Им хватит на месяц, а за это время я надеюсь прислать на оленях
новые запасы. Масло и мясо они достанут здесь, а за спичками и солью отправят Афанасия в Тарын Юрях скую факторию

На полюсе холода
15 октября мы выступаем. Под вьюки и для людей выбираются лучшие лошади. Кони, привычные к горам, за десять дней
отдыха на сухой траве поправились. На них выросла густая зимняя шерсть, и они от этого кажутся еще толще.
Остающиеся в зимовье провожают нас с несколько
сжавшимся сердцем. И нам жалко покидать эту приземистую избушку в густом лесу — в ней так тепло и уютно.
В юрте Петра Слепцова — прощальный чай. Нам подают лепешки и хаяк. Хаяк — это смесь масла с молоком (иногда с
добавлением воды), сбитая и замороженная. Он подается расколотым на куски и превосходен на вкус, когда примесь воды в
нем незначительна. В комнате хаяк не скоро тает, если заморожен при температуре ниже 30 градусов, и с горячим чаем
особенно приятен. На днях Слепцов прислал нам в качестве «кэси» по кругу хаяка и мороженых сливок.
У юрты Слепцова на одной из наших лучших лошадей нас встречает Федор. Лошадь оседлана богатым якутским седлом с
серебряными инкрустациями и с черным чепраком.
Наши лошади собраны, их всего тридцать три. Мои глаза останавливаются на Карьке — эта «лешева скотина» опять нас
будет задерживать своими хитростями и прятаться в лесу. Но Федор смотрит на нее восторженными глазами: в Якутии очень
редки темные лошади, вороных совсем нет, а карие, которых называют вороными, считаются первоклассными. И Федор с
некоторым волнением спрашивает, сколько я хочу за Карьку. Я отвечаю: «Вир мэхак» («Один мешок» — сто рублей; сто —
по якутски «сюс», но для денег употребляется слово «мешок»), и Карька переходит к Федору, к обоюдной радости.
Сборы задержали нас, уже поздно, и поэтому мы быстро идем вперед. Иннокентий гонит табун в двадцать голов; лошади все
время отбегают в сторону, в луга, и Иннокентий гоняется за ними с криками. Он умеет, как никто, дико взвизгнуть, гоняя
лошадь, так что жутко становится в лесу.
Сегодня мы доходим до конца эльгинского расширения уже в темноте. Ноги в сапогах деревенеют от холода. Несмотря на
солнце, уже 26 градусов мороза. Издалека видны искры, снопом выбивающиеся из трубы юрты, где мы должны ночевать;
кажется, что никогда не доедем.
Наконец вот и изгородь. Ворота гостеприимно распахнуты; с трудом слезаешь с седла, привязываешь коня к «сергэ» —
точеному столбу во дворе. Нагнувшись, входишь в юрту, — она полна якутами, стоящими у камина. Но все они стоят спиной к
огню: у якутов не принято греться, глядя мечтательно в струящееся пламя. Огонь в камине силен, и на него даже больно
смотреть.
Трудно передать, как приятно после мороза погреться у камина, зная при этом, что лошади стоят в загоне, им дано сено и не
надо заботиться об их судьбе.
Начиная с этого дня Федор в счет уплаты за Карьку доставал нам на каждом ночлеге сено. По видимому, и в Оймяконской
долине он также имел много должников.
Обычно путешествующий якут не покупает сена: летом лошадь его пасется на подножном корму, а зимой во всякой юрте не
только накормят самого, но и лошадь. Для юрт, стоящих на оживленных дорогах, это тяжелая повинность.
Выше нашей ночевки долина Индигирки сразу суживается, с востока и с запада подступают высокие группы гор. Вдоль утесов
выходим на лед Индигирки. Мы с Яковом, как всегда, задерживаемся у утесов и только ночью достигаем расширения Юлдех.
Ярко желтая луна освещает серебряные горы. Вдали видна юрта, как всегда с ярким огнем. Когда подъезжаем к ней, ее
силуэт со снопом искр рисуется на иссиня черном небе.
В Юлдехе мы проводим весь следующий день: надо привести отставших лошадей и накормить их.
Утром я делаю маленькую экскурсию на тот берег, к утесам. Остальной день сидим в юрте. Нам с Салищевым очень
любопытен весь домашний распорядок, за которым хорошо наблюдать из нашего почетного угла.
Зимняя юрта в то время отличалась от летней прежде всего тем, что к ней вплотную примыкал хлев — «хотон», дверь в
который всегда открыта, чтобы он обогревался тем же камином, что и юрта; вернее, двери нет совсем. Юрта («балаган» —
по якутски) и хотон снаружи прикрыты слоем земли с навозом. Входная дверь обита шкурой, окна осенью со стеклами, но во
второй половине октября начинали вставлять на зиму льдины.
Льдину вытесывали по величине отверстия и замазывали снегом с водой. Такое «стекло» лучше сохраняет тепло, чем рама с
настоящими стеклами, которые встречались иногда в юртах. Стекла обычно были разбиты, в окно дуло; льдина же прилегает
гораздо плотнее, света она дает больше, чем рама с мелким переплетом, затянутая слоем инея. На льдине внутри юрты
также оседает слой инея, но его каждое утро соскребают ножом. За несколько месяцев льдина проскребывается, и тогда
вставляют новую.
Утром коров выгоняли из хотона через юрту, чтобы не охлаждать хотона. Им давали сена столько, чтобы они не сдохли; удой
от этого, конечно, не улучшается. Лошадей сеном кормили только тогда, когда на них ездили; в остальное время они паслись
на подножном корму, выкапывая сухую траву из под снега. Вводить на ночь в хотон лошадь считалось вредным.
В юрте, где мы остановились, на шестке камина стоячи несколько котлов со льдом, который растапливался на воду. Воду
якуты обычно привозят только в виде льда на санях, так как водоемы сильно промерзают. Воды нужно много, главным
образом для чая. Пьют чай без конца, каждого проезжего тотчас поят чаем, и хозяйка или хозяин обязательно пьют с ним. У
огня медный чайник всегда наготове, самовар в Оймяконе только у богачей. Вокруг огня все время вертятся ребятишки; они
полуголые, несмотря на зиму. У маленького мальчика, который трется у камина, есть кожаные штаны, но они сзади разрезаны,
и он ездит задом по земляному полу. Тут же у огня сидит собака. Собак в Оймяконе мало: охота плохая, не стоит держать, а
кошек совсем нет. Никто не решался везти сюда кошку через хребет на оленях: были уверены, что олени от этого заболеют и
даже могут совсем не пойти.
Но даже в этом глухом углу четверть века назад якуты не были так нечистоплотны, как может показаться читателю. Каждое
утро вся семья мылась из тазика, вытирались довольно чистым полотенцем, полоскали зубы, гостям для этого в чашке
давали нагретую воду. Грубые фарфоровые чашки всегда чисты, стол вымыт щеткой и вытерт.
Юрта делится на две части: правая от входа — для гостей, левая — для хозяев (в Центральной Якутии расположение
обратное). В правой части ряд нар, из которых самые почетные в дальнем правом углу — «билирик» — и «правая передняя
нара», где садятся самые важные гости. Наименее почетная — у входа. Несмотря на большое скопление народа, в юрте
всегда свежий воздух: камин служит прекрасным вентилятором. К утру обычно градусов пять тепла, рано утром затапливают
камин, и он горит до поздней ночи.
Хозяйские нары помещаются на дальней стене, налево от почетных; по левой стене — дверь в хотон и обычно полки для
посуды. Шкафчик для чашек и мелочи стоит у хозяйских нар. Передняя стена — для дров. В юрте уходит за день почти
кубометр дров, а в больших юртах — и больше.
Снабжать юрту топливом довольно утомительное занятие, тем более что якуты здесь рубят только сухостойные деревья и
через несколько лет за ними приходится ездить далеко.
Женщины сидят и работают на хозяйских нарах и, выходя во двор, обходят камин, находящийся посредине, с темной стороны.
Старая пословица говорит: «Если женщина проходит между мною и моим огнем, то может мне испортить промысел и
счастье». Вообще женщины, по старинным якутским правилам, должны держать себя скромно и тихо.
Но хозяйка юрты Юлдеха, старая вдова, уже забыла про эти правила. Весь день мы слышим ее скрипучий голос. Она делает
выговоры ребятишкам, которые шалят, взрослой дочери, недостаточно внимательной к своим обязанностям. Особенно
достается какому то дряхлому старичку, приживальщику или родственнику, который в темном углу трудится целый день. Ему
дали выделывать «камус» — кожу с ног оленя, из которой делают унты и наколенники. Старика хозяйка пилит все время, и он
не покладая рук перетирает кожу руками на доске. Как будто и еды ему перепадает мало.
На днях сын старухи убил дикого оленя, и сегодня все лакомятся оленьими ногами. Ободрав с них камус, отделяют мясо с
голени и едят сырым — это считается лакомым блюдом. Потом добывают мозг и тоже едят сырым.
Вечером юноша приносит оленью тушу. Он старается держаться как хозяин; хотя ему едва семнадцать лет, но домашние,
даже сердитая мать, относятся к нему с почтением: мужчина, даже если он еще мальчик, считается хозяином дома.
Молодой хозяин греется чаем, затем начинаются расспросы. Наши якуты каждый раз с большим удовольствием рассказывают
обо всех приключениях минувшего лета.
Всем нам хочется продать здесь Рыжку или Чалку, чтобы не погубить их на дальнейшем пути. Федор хочет использовать наше
положение и предлагает за обеих шестьдесят рублей. Якуты из нашей экспедиции, с жаром рассказывают, какие это были
хорошие лошади, особенно воспевают былые подвиги Рыжки. У юноши горят глаза: иметь бойкую лошадь, которая кидается
на людей, — разве это не идеал наездника?
И в конце концов мы сторговываемся за пару коротких оленьих шуб (парки), унты и наколенники. Все это захватит Федор на
обратном пути и отвезет в зимовье.
Два следующих дня мы идем ло два кёса — 15 километров в день. На большее не рискуем.
Второй из этих коротких переходов — до устья реки Кюёнтя, большого левого притока Индигирки, который принимает в себя
многоводную, знакомую нам по летней дороге реку Брюнгаде. Кюёнтя еще не стала, но у нее широкие забереги. Мы идем
вдоль них, ища брода. Часть нашего табуна подходит напиться, лед подламывается, и все лошади оказываются в воде. Одна
из них, уже сильно истощенная, не может подняться, и ее вместе со льдом относит вниз. Кое как лошадь выбирается на
заберег. С трудом удается перевести лошадей на другой берег, и одну из них приходится оставить у реки: дальше она не
может идти.
Мы ночуем в урочище Мойнобут в богатой юрте, при которой нет хотона.
За двадцать пять лет, которые прошли со времени моей первой поездки в Якутию, бытовые условия жизни якутов сильно
изменились. Жизнь в общем помещении со скотом, земляной пол, дверь, открывающаяся прямо во двор, — все это источники
болезней. Поэтому теперь во многих колхозах, особенно в центральной части Якутии, строятся дома по русскому образцу —
рубленые избы с печами и струганым полом, а хотон ставится отдельно.
В 1926 году борьба за отделение хотона от юрты велась с большой энергией в центральных частях республики. Но в
Оймяконе в то время отделение хотона проводилось только у богачей, да и то хотон отделяли от юрты хозяина, чтобы
присоединить его к рядом стоящей юрте рабочих.
Хозяина нет дома, нас принимает хозяйка, бойкая и словоохотливая женщина, которая, председательствуя за столом, говорит
больше всех. Старинные правила поведения здесь уже уступили место новому быту. Сыновья ездят учиться в школу за
Верхоянский хребет, в Крест Хальджай.
В Мойнобуте я расспрашиваю о возможности нанять оленей в Якутск. Здесь слыхали, что я заказывал оленей судье
Богатыреву, что я обещал быть в Оймяконе в октябре, слыхали даже, что богатый якут Неуструев ждет нас в Оймяконе, чтобы
вместе с нами и со своей семьей ехать в Якутск. Мы должны все узнать в фактории Якутгосторга в Оймяконе. Богатырев,
уезжая, поручил заботу о нас заведующему факторией Евграфу Слепцову — это человек ученый, он позаботится обо всем.
Говорят даже, что нам заказана теплая одежда.
Сколько в этом правды? Я помню крест хальджайские испытания и несколько сомневаюсь в добродетелях Неуструева,
любезно нас ожидающего. Не новый ли это Иннокентий Сыромятников?
Дорога от Мойнобута до долины Оймякона идет через низкий горный отрог.
В темноте мы выезжаем в долину Оймякона и останавливаемся в бедной юрте в урочище Чангычаннах.
Назавтра здесь днюем: надо собрать ослабевших и отставших в пути лошадей. Приводят всех, кроме Серко: ночью он попал
ногой в яму между кочками, сломал ногу и замерз.
Опыт последнего перегона заставляет принять новый план дальнейшего продвижения. Из Чангычаннаха мы выступаем двумя
партиями; связку слабых лошадей потихоньку ведет Иннокентий и заезжает среди дня в чью нибудь юрту покормить лошадей
и выпить дежурный чай. Ночуем в урочище Ют Урбыт («молоко положено») у бывшего учителя оймяконской школы И.
Слепцова. Это снова богатая юрта, с полом и перегородками.
У Слепцова мы узнаем, что благодетельный Неуструев, ждущий нас в Оймяконе, в действительности является подрядчиком:
он вместе с другим дойдунцем, Поповым, подрядился доставить нас через хребет. Дойдунец — это выходец из Дойды; так
зовут в Оймяконе Лено Алданскую область. Дойду по якутски значит «вселенная» — глухой Оймякон видит в самом деле в
Якутске средоточие Вселенной.
Еще один переход, и мы в фактории Якутгосторга.
23 го, выезжая из Ют Урбыта, мы удостаиваемся видеть одного из наших подрядчиков, Харлампия Попова, по прозвищу Улар
(Глухарь). Он приезжает утром и пьет с нами чай. Это грузный человек с отталкивающим лицом. Он критически осматривает
наших лошадей. Затем мы видим его еще раз днем: он проскальзывает в стороне мимо нашего каравана.
Фактория Якутгосторга, где мы ночуем, пока помещается в урочище Ебыге Кюёля («Озеро предков») — это не селение, а
опять таки одна две юрты. Исполком еще в двух кёсах дальше.
Вечером в факторию является сам «ученый» Евграф Слепцов, короткий, круглый якут с маленькими усиками на упитанном
лице. Он быстро вкатывается в юрту, на нем серая суконная куртка и пушистая песцовая шапка.
Вопреки якутскому обычаю сначала поговорить часа два о посторонних вещах и потом перейти к делу я сразу спрашиваю
Слепцова, возможно ли нанять оленей до Якутска.
Слепцов охотно отвечает мне:
— Вот от нечего делать я взялся доставить вас в Крест Хальджай и заключил договор с Богатыревым.
Он показывает мне два договора: первый — между народным судьей Богатыревым и Якутгосторгом, второй — между
последним и подрядчиками Поповым и Неуструевым.
Слепцов со снисходительной улыбкой говорит:
— Мы и так имеем очень много хлопот, но нельзя не помочь экспедиции. Мы всегда готовы содействовать научным работам.
Нам ясно, что помощь эта гораздо выгоднее для подрядчиков, чем для нас: вместо того, чтобы гнать оленей, как обычно здесь
бывает, порожняком до Крест Хальджая за грузом, подрядчики получают по шестьдесят рублей за нарту. Настроение в юрте
убеждает меня, что здесь я встречу заговор дельцов, желающих эксплуатировать экспедицию не хуже крест хальджайского, и
что пока нужно быть осторожнее.
Действительно, Слепцов с большой поспешностью начинает наступление по главному пункту. Разговор переходит на
лошадей.
— Да, видел я бедняжек. Много пришлось им перенести. По моему, вам прежде всего надо заняться их спешной ликвидацией.
Я предлагаю фактории купить всех лошадей. Слепцов отвечает саркастически:
— Нет уж, я не рискну на такую операцию.
В конце концов он склоняется взять их на комиссию, но считает, что лошади очень плохи.
Мы выходим с ним во двор. Показывая на лошадь, Слепцов говорит:
— Вот эти четыре не переживут нынешней ночи, эта — тоже, эта — тоже; вот эти никуда не годны, эти еще хуже, у вас есть
только одна хорошая лошадь.
— Проще всего вам продать лошадей сразу в одни руки. Здесь есть такие лица, которые могут купить всех. Развяжетесь, по
крайней мере.
В юрте уже появился наш подрядчик Харлампий Попов. Он греется у огня в ожидании чая. Слепцов приглашает его к нам за
занавеску. Я сообщаю ему свои цепы: сто рублей за плохую лошадь, сто пятьдесят — за среднюю, двести — за хорошую (я
слышал, что к весне в Оймяконе лошадь стоит триста четыреста рублей).
На хищном лице Попова появляется улыбка удовольствия. Он ласково и очень подробно объясняет мне, что прокормить до
весны лошадь стоит сто рублей, что половина наших лошадей за зиму сдохнет и поэтому он мне даст на круг по пятидесяти
пяти рублей за лошадь — и это окончательная цена. А ведь за самых плохих лошадей на Эльги мы выручили по
семьдесят восемьдесят рублей! И я отказываюсь от переговоров.
Слепцов отзывает меня во двор и настойчиво советует уступить всех лошадей по семьдесят рублей. Я по прежнему тверд, но
в душе скребут кошки: мне Конон сообщил на ухо, что здесь все в руках Харлампия, что, если мы ему не продадим, никто не
решится перебивать у него, что сено Слепцов отпустил плохое и мало, что в районе, где расположен исполком, сена нет.
Между тем мы ведем переговоры с Поповым о перевозке нас в Крест Хальджай. По договору он должен подать оленей к 21
ноября и взять нас у исполкома Оймякона. Я пытаюсь его уговорить, чтобы он подал оленей раньше и на устье Эльги, а не
сюда. Харлампий твердо стоит на своем: все равно пока снегу мало и на Эльги ему не по пути. За триста рублей он согласен
перевезти наших с Эльги, даже не в Оймякон, а прямо на южную зимнюю дорогу.
Но я хочу сделать смелый удар и, пока тая свои планы, отказываюсь от предложения Попова. Мне Конон уже шепнул, что
проводник Федор не прочь взять подряд на перевозку с Эльги до Оймякона.
Вечерний чай проходит в тяжелом напряжении. Мы сидим между врагами, которые готовы накинуться на караван, а пока
угощают нас превосходным хаяком.
После чая я перехожу в наступление. С любезной улыбкой говорю Слепцову, что забота о продаже наших лошадей причинит
ему, видимо, очень много хлопот, поэтому завтра же утром я уведу их к исполкому. Слепцов сразу меняется в лице и лепечет,
потеряв свой самоуверенный тон: «Это невозможно, там нет сена». И затем старается представить мне радужные
перспективы комиссионной продажи лошадей через Якутгосторг.
Я наношу второй удар: сообщаю, что нанимаю Федора, нашего проводника, доставить груз и людей с Эльги в Оймякон. Федор
за время дороги оценил достоинства красивого серого коня Мышки и хочет взять его в уплату за доставку. Кроме того, он
покупает одного из плохих коней. Таким образом, переезд наших товарищей в Оймякон обеспечен.
Утром еще маленькое развлечение. Харлампий Попов с видом благодетеля предлагает продать ему десять самых плохих
лошадей по моему выбору. Мы выстраиваем их на дворе, и Попов дает на круг по пятьдесят рублей. Это лучше вчерашнего,
но все еще мало: я считаю, что только четыре из этих десяти совсем плохи. После долгой торговли сделка опять
расстраивается. Попов отходит с таким видом, который ясно говорит: «Ну, от меня вы все равно не уйдете», и уезжает домой,
как я узнал после, чтобы путем давления на своих должников (а ему все должны в Оймяконе) заставить их воздержаться от
покупки лошадей и перед нашим отъездом купить их самому за бесценок.
Когда мы уезжаем, Евграфу Слепцову делается обидно: «Неужели из за Попова упустить таких превосходных лошадей!», и он
просит отдать для фактории двух из хороших лошадей по сто сорок рублей. Это уже совсем другие песни, и для почина, «из
уважения к Якутгосторгу», как я говорю Слепцову, я отдаю этих лошадей. Через некоторое время они оказываются во
владении одного богатого якута.
До исполкома всего 17 километров, и мы проходим их благополучно.
Исполком помещался тогда в старом центре Оймяконской долины. В 1926 году это поселение, носящее название Томтор,
состояло из двух деревянных церквей, юрты священника, большого здания школы, больницы, дома судьи и четырех или пяти
юрт местных жителей. Этот поселок называли тогда также Оймяконом. В здании школы, где нас поместили, было три класса,
но в одном пока помещается кооператив, в другом — изба читальня, которую освободили для нас. Ученики в школе
разделены на четыре группы, но учитель один, и ему одновременно приходится учить и самых маленьких, которые учат всё
по якутски, и старшую группу, которой он должен преподавать все по русски. Раньше, до революции, в Оймяконе была
церковно приходская школа, в которую из Якутска присылали учителя, не знающего якутского языка, и он обучал детей, не
знающих ни слова по русски; все преподавание велось тогда на русском языке.
Учеников двадцать четыре, от малюсеньких хорошеньких детей до неуклюжих юношей. Пока в школу могут посылать детей
только состоятельные родители: нужно содержать ребенка отдельно, а это в якутском хозяйстве тяжелый расход. Позже был
устроен бесплатный интернат при школе, и число школьников сразу возросло.
Все утро за перегородкой слышно, как повторяют младшие дети склады, а старшие учат стихи. В переменах они возятся в
коридоре и стараются заглянуть в щели нашей двери.
Сейчас в Оймяконе нет ни предисполкома Индигирского, ни судьи Богатырева. Судья уехал вместе с начальником милиции
(он же единственный милиционер) в Сеймчан, селение на Колыме, в 700 километрах на восток. Вся Верхняя Колыма в 1926
году входила в Оймяконский улус. Всем улусным властям приходилось делать концы по 500—700 километров при объезде
улуса, и судья, уехав осенью, не вернулся еще к декабрю.
Индигирский был вызван летом в Якутск, и до сих пор о нем ничего не слышно. Только приехав в Якутск, мы узнали, что он
был арестован за крупную растрату.
В Оймяконе в 1926 году почти все экономическое влияние находилось в руках десятка дойдунцев, появившихся здесь во
время гражданской войны, несколько лет назад. Семьи их остались на Алдане, и многие из них даже не имели здесь своих
юрт. Они являлись посредниками в торговле между факториями и эвенами, а также и далеко живущими якутами и фактически
сделались повелителями целых районов. Например, эвены Охотского побережья еще недавно владели собственными
стадами, а в 1926 году по большей части олени уже принадлежали якутам. Наиболее крупными из этих дельцов и были наши
подрядчики Харлампий Попов и Павел Неуструев. В их руках кроме торговли был сосредоточен и почти весь крупный
транспорт. У них больше тысячи оленей, которые энергично оборачиваются всю зиму: возят грузы Якутгоеторга и
Дальгосторга из Охотска и Крест Хальджая в Оймякон и из последнего вниз по Индигирке до Абыя и даже на Верхоянск и
Усть Янск.
Неуструев посетил нас через несколько дней. Это человек совсем другой, чем Попов, с холодным и решительным лицом. Он
кончил реальное училище в Якутске, говорит спокойно и сдержанно.
Местное население смотрит с изумлением и негодованием на быстрое обогащение пришлых. Но среди оймякон цев мало
ловких дельцов.
Черский писал, что в 1891 году в Оймяконе были владельцы стад в пятьс т голов, но теперь самый большой богач владеет
сотней голов, включая телят и жеребят. При том низком качестве коров, о котором я уже писал (удой — бутылка молока в день
летом), 20—40 коров — это только ведро или два молока.
В Якутске в то время уже хорошо знали, что фактически в Оймяконе все в руках нескольких кулаков, но оказать влияние на
оймяконскую жизнь в 1926 году было еще трудно. Оймякон был слишком удален от Якутска, который не имел еще
возможности выделить сюда достаточное число работников. Настоящим представителем центральной власти в то время в
Оймяконе был только Богатырев — судья коммунист, присланный из Якутска, и его секретарь, комсомолец.
Вскоре в Оймяконе произошли значительные изменения.
Первые две недели в Оймяконе я провел в очень оживленной деятельности: надо было заготовить теплую одежду, продукты и
продать лошадей. В первое же утро по прибытии я продал четырех лошадей по сорок — пятьдесят рублей и, главное, в обмен
получил сено для остальных коней. В тот же день были проданы еще две средние и две хорошие лошади, последние по сто
пятьдесят рублей, и настроение рынка сразу изменилось. Первыми стали покупать члены исполкома и другие оймяконцы,
которые не хотели, чтобы Попову дешево достались хорошие лошади. Попов до конца вел агитацию против нас и лично не
купил ни одной лошади (хотя, может быть, и были подставные покупатели — его агенты). Неуструев же к концу попросил
продать ему одну лошадь среднего качества. Нам стало ясно, что враги экспедиции были разбиты. К концу двух недель все
лошади были распроданы по хорошим ценам.
За лошадей мне очень редко давали деньги, приходилось брать пушнину, шубы, унты, шапки, рукавицы, оленьи шкуры, мясо,
молоко, хаяк. На большую сумму принял дебиторов Якутгосторг; купив у нас лошадей, дебитор обязывался уплатить
фактории пушниной, и эти суммы шли на уплату за наш оленный транспорт.
Теплые вещи для рабочих я собрал по частям, научным же работникам Богатырев уже заказал четыре комплекта одежды.
Каждый получил пару унтов (из камусов), пару оленьих чулок, надевающихся внутрь унтов, пару заячьих рукавиц, штаны из
пыжика, пыжиковую шапку и оленью шубу. Для наших спутников, оставшихся на Эльги, теплая одежда была отправлена 8
ноября вместе с гостинцами — хлебом, табаком и конфетами.
В первые же дни по прибытии в Оймякон Салищев начинает вести астрономические определения возле школы, и я помогаю
ему. У нас еще не было тогда теплой одежды, и приходилось трудно.
Зато мы имели возможность любоваться каждую ночь северным сиянием. Оно перекатывается по небу складками, как
свернутая занавеска. «Юкагирский огонь» — якутское название северного сияния: якуты увидели его впервые, придя на
Север, в страну юкагиров (одулов). Здесь северное сияние производит сильное впечатление: кругом тишина, нет ветра, все
спокойно и безмолвно. И это причудливое холодное пламя, которое, извиваясь, движется по небу!
В Оймяконе зимой не только почти нет ветра, но и очень мало осадков. За месяц, что мы были там снег выпадал очень редко.
Небо то сияющее, то затянутое легкой дымкой или серым туманом, из которого падает легкий мельчайший снег.
И это неудивительно. Оймякон закрыт от ветров и доступа влаги со всех сторон высокими хребтами. Эти же барьеры в связи
со значительной высотой местности обусловливают и скопление в Оймяконской впадине холодного воздуха. Уже с 10 ноября
замерз ртутный барометр (спиртового у нас не было: мы не собирались зимовать в горах), и температура даже днем держится
все время ниже 40°С. Только в конце ноября на три дня наступает «оттепель», когда днем температура поднимается до минус
30 градусов, и мы выскакиваем из дома неодетые, без шапок. Надо думать, что по ночам уже в ноябре температура была
ниже 50 градусов.
Между тем на полюсе холода, в Верхоянске, средняя температура ниже 30 градусов держится с 6 ноября, а ниже 40 градусов
— только с 22 ноября. Сравнение с Верхоянском даже этих наблюдений конца октября и ноября показало, что Оймякон
должен быть настоящим полюсом холода. И действительно, метеорологические наблюдения, которые позже были
поставлены в Оймяконе, показали, что средняя температура зимних месяцев здесь всегда на 3—4 градуса ниже, чем в
Верхоянске.
Чтобы использовать полнее пребывание в Оймяконе, я решил, закончив все хозяйственные дела, съездить вверх по
Оймяконской долине, в верховья Индигирки, к горячему источнику Сытыган Сылба. Нам дают «подводы» — трех лошадей и
проводника для поездки. Со мной едет оймя конский фельдшер Н. Харитонов. Благодаря его настояниям исполком построил
избу у источника.
Утро 10 нойбря, в день нашего выезда, на редкость морозное. Сегодня окончательно замерзла ртуть. Над Куйдугуном,
большим притоком Индигирки, вблизи которого расположены дома Томтора, стоит густой покров тумана, закрывающий горы.
Это пар над незамерзшей рекой. От Томтора на юг по широкой долине Куйдугуна идет дорога на Охотск. Вверх по Индигирке
идет дорога на Колыму и к источнику Сытыган Сылба.
Нам подают мохнатых лошадей: мне темно серую, фельдшеру белую. На третьей — молодой парень Мичика Винокуров.
Фельдшер одет соответственно погоде: сверх короткой шубы у него ровдужный верх от кухлянки с капюшоном, на голове
шапка из волчьих голов, с рысьей оторочкой; на ней даже торчат волчьи уши. На шее боа из беличьих хвостов — это
колымский шарф, на него идет
около двухсот хвостов. Он очень удобен тем, что заиндевевшее место можно сейчас же продвинуть назад.
Я решаюсь ехать в своем полушубке, но надеваю штаны из белого камуса и белые же унты (самый щегольской цвет, по
якутским понятиям). Верхний край унтов оторочен разноцветными полосками материи. Якуты не умеют делать красивых
наборных унтов, но у о ленных народов — эвенов, коряков — унты бывают иногда изумительны по разнообразию рисунка,
состоящего из чередования кусков белого и темно коричневого камуса.
С места мы выезжаем якутской рысцой, шесть километров в час, и всю неделю, что длилась поездка, трусим этой «хлынью»,
как говорят в Сибири. Некоторые лошади, идя таким аллюром, могут вытрясти у всадника всю душу.
Путь все время вдоль левого склона долины Индигирки. Там, за рекой, нестерпимо сияет белыми цепями хребет
Тас Кыстабыт, идущий параллельно реке. Впереди лесистая долина Индигирки с белыми пятнами озер и лугов. Нередко
попадаются юрты. Эта часть долины Индигирки населена сравнительно густо.
Ночуем у богатого якута, старика Готовцева. В честь нашего приезда он специально натопил юрту. В юрте просторно и чисто, в
окнах вставлены льдины, пол покрыт сеном.
Первым делом, входя в юрту, каждый снимает с себя рукавицы, сматывает мерзлую шаль (якуты носят не шарфы, но женские
шерстяные шали) и постепенно разоблачается. Как приятно стоять перед «госпожой печкой» (так именуется она в якутских
сказках) и прогревать у сильного огня руки, ноги, особенно спину! Хозяева предупредительно вешают мерзлую одежду на
жерди под потолком, придвигают низенькие табуретки, у которых ножки не по углам, а по середине сторон.
Затем сейчас же чай. Чтобы согрелись ноги, надо выпить чашек пять — тогда чувствуешь, как живительная теплота
растекается по всему телу. Якуты считают необходимым и перед выездом пить и есть побольше, и действительно, после еды
не так холодно.
У Готовцева рядом зимняя юрта, в ней также гости, но не особенно почетные. Сам он с женой сидит все время с нами. Тут же
в юрте находятся работник и работница. Нас кормят обедом: мне и фельдшеру на тарелку кладут по утке, по куску гуся и куску
мяса, а Мичике только мясо. Наши объедки забирает работница и вместе с работником обсасывает кости.
В этом глухом углу Якутии в те годы не были еще изжиты различные формы кулацкой эксплуатации. Батраки Готовцева,
вероятно, формально считаются «итемни» — обедневшими и разорившимися бедняками, которые содержатся за счет улуса.
Конечно, богачи, у которых они живут, беззастенчиво пользуются их трудом и кормят их плохо.
Другая обычная форма эксплуатации в те годы в Якутии — это «воспитанники». Богатые якуты и частью середняки, имевшие
мало детей или не имевшие их вовсе, брали на воспитание чужих детей, получая, таким образом, дешевую рабочую силу.
Еще в 1930 году шестнадцать процентов якутских хозяйств имели «воспитанников».
Наконец, очень часто в якутской юрте жило вместе несколько семей. В зимнее время якутский камин с его прямой и широкой
трубой, топящийся весь день, требует очень много топлива. Мне говорили в Оймяконе, что за год в одной юрте уходило до
трехсот кубометров дров. Заготовка такого количества дров не под силу одной семье, и в одной юрте собиралось два три,
иногда даже четыре хозяйства. Если сожители, «дюккахи», как их называют, были одинаково состоятельны, то они поровну
выполняли все работы по дому. Но когда бедняк шел на квартиру к зажиточному, то, конечно, на него падала вся тяжелая
работа.
Это эксплуатация в скрытой форме, которую сначала трудно заметить.
Наконец, была еще одна форма кулацкой эксплуатации, которую я отмечал уже не раз: скот богача отдавался на выпас в
бедные хозяйства. Поэтому не только у бедняка Атласова оказывалась корова Федора Кривошапкина, но и большие стада
оленей у эвенов часто принадлежали какому нибудь богатому дойдунцу.
Жизнь бедняка якута в Оймяконском районе в те годы была очень тяжела. Если мало скота и нельзя убивать его на мясо, то
вся надежда зимой на зайцев. Целая семья иногда сидела по три четыре дня в ожидании, пока в петлю заскочит заяц. Все это
время пили только пустой чай, даже не чай (на него также нет денег), а настой из травы.
Кроме мяса зайцев и домашнего скота основной пищей был тар. Тар — кислое молоко, которое все лето сливается в ушаты
или берестяные чаны. Молоко предварительно, до закваски, кипятят. В чанах тар держат до зимы и затем замораживают его в
больших формах. Последние лепят из навоза; изнутри форму замазывают снегом, чтобы тар не прикасался к навозу. Потом
большие плиты тара держат в амбаре вместе с кругами молока и хаяка. В жидкий тар часто бросают разные остатки: хрящи,
кости, коренья; все это растворяется в молочной кислоте. Из тара готовят похлебку с примесью небольшого количества муки.
Хлеб в Оймяконе в 1926 году был очень дорог, и ели его только богачи. Теперь оимяконское население снабжается
совершенно иначе, и государственные торговые организации завозят достаточно продуктов питания и других товаров.
Еще два дня мы едем вверх по Индигирке через обширные луга, покрытые снегом, ночуем в юртах, греемся вечером у
камелька. Встаем часа в три утра, но традиционное чаепитие перед отъездом задерживает всегда до семи или восьми часов.
Уехать без чаю нельзя — обидишь хозяина.
На третий день пересекаем большую реку, один из истоков Индигирки. Река уже покрыта толстым льдом.
Еще один раз ночуем в бедной юрте у озерка Санга Кюёль и на следующий день едем уже не по наезженной дороге, а по едва
протоптанной тропке — эхо след якутов, посланных Харитоновым вперед, чтобы вставить ледяные окна и протопить избу у
источника.
Путь к источнику лежит через большое озеро. Оно заходит длинными заливами между остатками морен и «бараньими лбами»
(выступами коренных пород, обработанными ледником). Сейчас озеро блестит на солнце, его поверхность гладка, только
кое где виднеются трещины с вздыбленным вдоль них льдом.
Источник вытекает из моренного холма ленивой струйкой. Несмотря на то что мороз держится ниже 40 градусов, температура
источника +26 градусов, а вокруг него на камнях сосульки. Вода сильно пахнет сероводородом и на вкус омерзительна.
Население давно лечится этой водой от ревматизма и кожных болезней, приезжая сюда, чтобы на час два опустить в источник
руку или ногу. Лечат и скот, собирая глину у источника и прикладывая ее к больному месту.
В 1926 году организация курорта у источника только начиналась. На бугре была построена русская изба, но пока что с
ледяными окнами и якутским камином. Проконопачена она очень плохо, и в избе ужасно холодно: пока мы топим, возле
камина всего 4 градуса тепла. Мы жмемся к огню и пьем побольше чаю.
Нбчью в избе 12 градусов мороза, и у нас пропадает охота провести здесь еще одни сутки, тем более что пробы воды из
источника взяты, утесов вблизи нет и смотреть больше нечего.
Назад едем новой, прямой тропой. Собственно, это даже не тропа, а только следы копыт лошади в снегу. Я постепенно
отстаю: плетка бессильна подвинуть вперед моего ленивого коня. Мичика уезжает с фельдшером вперед: они знают, что я
привык находить следы и езжу без провожатых.
Наконец мне надоедает стегать коня. Я слезаю и тащу его в поводу, хотя он упирается. Тогда я пускаю его вперед,
предполагая, что после длинного пути с Мичикой из Охотска по глубоким снегам конь сильно истощен.
Через некоторое время устаю брести в своих мехах по ямам и хочу сесть на коня. Но чуть только я намереваюсь схватить его
за узду, конь бросается в сторону. Я останавливаюсь, он тоже и, косясь на меня, пытается сорвать верхушки трав (я привязал
узду к седлу так, что он не может наклонить головы). Тихо, едва переступая, снова подвигаюсь к нему, но, когда я бросаюсь к
узде, конь бьет задом.
Так бежим мы по тропе долгое время. С меня льет пот в три ручья. Я сбрасываю шарф, рукавицы, развязываю шапку,
расстегиваю полушубок и готов, кажется, постепенно скинуть все.
Когда я открываю уши, то слышу странный шум: как будто пересыпают зерно или ветер стряхивает с деревьев сухой снег.
Куда ни обернусь, всюду этот шум, а между тем ветра нет и деревья не шелохнутся. Наконец догадываюсь, что это шуршат
кристаллики льда, образующиеся из влаги выдыхаемого мною воздуха. Черский уже описывал этот характерный шум, он
появляется при морозе ниже 50 градусов. Якуты называют его «шепотом звезд».
Совсем стемнело. Мы прошли уже около десяти километров — лошадь впереди, я за ней. Иногда ей приходит в голову уйти
от следа, и тогда надо забегать кругом и гнать ее на тропку. Наконец ей это надоело, и, встретив узкий ручей вроде рва, она
убегает по нему вскачь обратно. Мне это тоже надоело, и я отправляюсь один дальше по следу.
Вскоре встречаю Мичику, которого фельдшер послал мне навстречу. Мичике удается поймать лошадь, и мы едем с ним
дальше.
В следующей юрте нас ждал фельдшер. Был приготовлен обильный ужин, даже со стаканом сливок на десерт. Но семья
хозяина в унынии: сам он только что приехал от эвенов, куда ездил за пушниной, а вернулся со свежей бленорреей глаз. Он
сидит у огня с обвязанной головой и стонет. Фельдшер успел перевязать его и выбросить лекарство — беличий хвост, —
которое было приложено к глазам. Он велит ему приехать в больницу, но хозяин отговаривается усталостью.
Глазные болезни, главным образом трахома, раньше сильно были распространены среди якутов. Их передаче
способствовали общий таз для мытья и общее полотенце.
Но уже в 1926 году в глухом Оймяконе якуты начинали лечиться в больнице, слушались указаний фельдшера и просили
лекарства. Они постепенно отвыкали от прежних, знахарских способов лечения…
Наш обратный путь в Оймякон лежал через те же места, с ночевками в знакомых юртах.
Вернувшись в Оймякон, мы получили первое письмо от наших товарищей, оставшихся на Эльги. Протопопов подробно
описывал жизнь зимовщиков. Очень опечалило нас сообщение о тяжелой болезни Афанасия. 1 ноября он почувствовал себя
плохо и затем так разболелся, что не мог подниматься и от приступов боли кричал. Старику, как оказалось, шестьдесят семь
лет, а при найме он говорил, что пятьдесят пять, и к тому же он застарелый алкоголик. Сейчас боли прекратились, но слабость
такая, что он не может сидеть на нарте. Неизвестно, удастся ли его привезти в Оймякон.
Другое, но уже радостное сообщение Протопопова заключалось в том, что 26 октября сделана закваска из кислого молока и
сахара и 27 го удалось выпечь хлеб. Вырыли яму и в ней сделали хлебную печь. Это коллективное творчество: закваска —
Протопопова, печь — Михаила, а выпекает Петр. Нам прислали в гостинец хорошо выпеченный, вкусный хлебец из
пшеничной муки.
Протопопов сделал три термометра для низких температур: один из медной проволоки, другой спиртовой и третий газовый, и
будто бы они показывают согласно. Протопопов пишет: «Можете себе представить, какой эффект произвели сумы с
одеждой!» И действительно, никто из них не знал, удастся ли мне заготовить одежду или придется ехать в летнем
обмундировании.
21 ноября в тумане от оленьего дыхания наши товарищи явились и сами, в больших оленьих шубах, закутанные шарфами.
Афанасий приехал также; ему гораздо лучше, он даже может ходить, но я помещаю его в больницу.
Михаил и Петр ворчат. Они представляли себе поездку на оленях спокойным удовольствием, а тут мерзнут ноги, леденеет
лицо, а рядом с нартой не побежишь — снег и кочки.
Сегодня 21 ноября, но вместо оленей я получаю от Попова записку: «Во первых привет и почтение вчера приехал с тунгуса
гр н Николаев Егор и говорит загонял волк оленей не известна сколько оленей свел сколько дней будут содержатся».
По устным сведениям, волки угнали оленей куда то далеко и их ищут. Целых семь дней прошло, пока снова собрали всех
оленей, и только 28 ноября удалось нам двинуться.
За это время открылась еще одна уловка Попова. Уезжая в Сеймчан, Богатырев оставил нам письмо; оно было передано
исполкомом Якутгосторгу, Якутгосторгом — Попову для доставки мне. Попов благоразумно его припрятал — мало ли что
лишнего может писать судья! Случайно это все вышло теперь наружу, и Попову пришлось отдать письмо. Печати на нем целы,
оно предусмотрительно прошито, с иронически теперь звучащей надписью «срочно». В письме Богатырев объясняет, что он
должен был поспешить заключить договор с Якутгосторгом на доставку экспедиции, так как весь транспорт в Оймяконе
находится в руках нескольких «мощных» лиц, которые с меня иначе сдерут втридорога. К письму был приложен договор.
«Мощные» лица все таки нами попользовались, но благодаря заботливости Богатырева экспедиция пострадала минимально.
Мы используем неделю отдыха, чтобы приготовить для поездки палатки и печки.
Наши короткие печки сдваивает попарно Никульчан — здешний мастер, большой искусник. Он умеет делать все, даже
починяет карманные часы, хотя никогда не выезжал из Оймякона. Особенно хорошо он делает ножи, оттачивая их из
напильников.
Афанасий все в том же положении — слабость и легкие боли в желудке, но он ни за что не хочет оставаться в Оймяконе: он
боится, что одному ему потом никак не выбраться отсюда, а Иннокентий и Яков довезут его до дому. Для него делают
специальную нарту: сиденье оплетают веревками и ставят верх из брезента.

В горных ущельях при 60 градусах мороза
28 ноября с утра лихорадочно укладываемся — сегодня приходят олени. Подают нарты: тринадцать для людей (включая двух
проводников) и восемь для груза. Все население Томтора собралось посмотреть на отъезд и попрощаться с нами.
Сначала никак не могут распределить груз, людей, оленей, потом все кое как улаживается, и в половине четвертого, после
заката солнца, мы выезжаем. Олени еще не приспособились к нартам: они молодые и многие в первый раз в упряжи. Два
моих оленя совсем дикие — едва тронув с места, они сцепляются рогами и падают. Весь поезд останавливается, оленей
расцепляют. Через несколько минут другое происшествие: в овраге моя нарта опрокидывается и я вываливаюсь. Все очень
рады, а в особенности довольны приехавшие с Эльги: они все уже вываливались из нарт и теперь считают себя опытными
путешественниками.
Нарта сделана так, что опрокидывается очень легко. На двух широких полозьях укреплены плоские столбики — «копылья»,
соединенные поперечинами из тальника или иногда лиственницы. Спереди полозья соединены дугой из тальника —
«бараном».
Упряжка оленей необыкновенно проста и остроумна: широкая ременная петля, перекинутая через шею, проходит под
передней внутренней ногой; ременная постромка идет от этой шлеи к саням, перекидывается через баран и протягивается к
другому оленю. Запрячь и распрячь оленей — дело одной минуты: накидывают петлю на голову оленя, поднимают ему ногу и
просовывают в петлю. Если один олень тянет плохо, другой сейчас же оттягивает постромку вперед, и ленивый олень
попадает ногами в баран. Таким образом, оба принуждены тянуть одинаково.
Общий ход регулируется передними нартами. Обычно проводник ведет связку из десяти нарт, каждая пара оленей привязана
к предыдущей нарте недоуздком. Как только трогает передняя нарта, следующие принуждены бежать. Трогают они легко,
сразу переходя на рысь. Если нарта из связки слишком раскатывается, олени разбегаются в стороны, а нарта, ударяясь
бараном об идущую впереди, останавливается. В нарте нет ни одного гвоздя, все ее части связаны ремешками.
Грузовые нарты имеют ширину около шестидесяти — семидесяти пяти сантиметров, а длину в рост человека. Беговые, на
которых ездят эвены или проводники якуты, не шире пятидесяти сантиметров и почти на метр длиннее. У них спереди есть
еще вертикальная дуга, за которую можно держаться, когда бежишь рядом. Эти нарты еще легче опрокидываются, но якуты и
эвены никогда не лежат на нарте, а сидят, свесив ноги и поддерживая нарту ногой, когда она накреняется.
Мы устраиваемся по барски: сзади к нарте привязываем груз, подкладываем под себя оленью шкуру, и, таким образом, можно
полулежать и даже спать, но это опасно. Спит только один техник Чернов. Нередко слышишь дикие крики «Тохто!» («Стой!») и
затем видишь Чернова, волочащегося по снегу под опрокинутой нартой, а возница не слышит (или из озорства делает вид, что
не слышит), продолжая мчаться вперед.
В первый день мы делаем немного — всего 15 километров. Ночевка в лесу. Для первого раза тепло, всего только 35 градусов
мороза, но с непривычки кажется тяжело. Надо разгрести снег, нарубить и связать жерди, поставить их двумя пирамидами и к
положенным сверху продольным жердям привязать палатку. Потом поставить печку, приладить трубы. Сегодня это все
делается очень медленно, все не налажено; долго приходится ждать, пока принесут жерди, напилят дрова. В темноте никак не
собрать печку, трубы не приходятся друг к другу, хотя в Оймяконе они хорошо подходили. Наконец печка нагрелась, можно
скинуть с себя часть мехов.
На следующий день пересекаем плоские отроги Верхоянского хребта и выходим на Ючегей Юрях, приток Кюёнтя. На речке
несколько юрт. Вокруг много болот, снега очень мало, и нарты постоянно опрокидываются на кочках. Проводник этого не видит
и не слышит; олени тащат нарту полозьями вверх по кочкам, и ящики и сумы одна за другой рассыпаются по пути. Много
времени пройдет, пока едущие сзади докричатся проводника.
1 декабря проезжаем юрту нашего проводника и пьем у него чай. Это последнее жилье, а дальше на 500 километров ледяная
пустыня без жилья. Разве только встретим эвенов. Юрта стоит в урочище Джакай — это расширение в горах, где сходятся три
реки, образующие вместе большую реку Кюёнтя. К северу от нас высятся уже большие горы, продолжение Брюнгадинской
цепи, которую мы пересекали летом.
Прояснилось, небо сияет, мороз днем ниже 40 градусов. От тряски на кочках у Афанасия снова начались боли. Он почти
ничего не ест, только пьет чай да немного молока.
Начиная с этого дня до 9 декабря мороз нас не оставляет. По видимому, по ночам около 60 градусов, а днем до 50. От
дыхания оленей, когда они бегут, поднимается такое облако пара, что совершенно не видно не только гор, но даже ближайших
деревьев. В тумане различаешь только соседнюю нарту, следующая уже скрыта. Только когда караван останавливается и
олени дышат не так порывисто, можно разглядеть окрестности; в это время слышен шорох дыхания. Солнце стоит низко, мы
едем по ущелью и его почти не видим. Сейчас самые короткие дни, уже в половине четвертого совсем темно. Все время едем
во мгле, завернутые до глаз в шарфы. Когда у задней нарты рвется постромка, олени убегают вперед, а нарта остается; но
никто не замечает потери. Только случайно на остановке в пути она обнаруживается. Поэтому, чтобы не терять нарт, мы сзади
каждой связки привязывали нарту, на которой ехал кто либо из рабочих.
Холодно. Несмотря на теплые унты, меховые чулки, две пары шерстяных носков, войлочные стельки, ноги быстро мерзнут.
Чтобы защитить себя от холода, надо было бы сделать меховые одеяла и сидеть, закутавшись в них, но все время нарта
наклоняется на кочках и камнях, надо ее подталкивать, поднимать. Мы предпочитаем подражать проводникам: когда
становится холодно, соскакивать и бежать рядом с оленями. Скорость их рыси около восьми километров в час, и, если не
слишком много надето меховой одежды, нетрудно держаться наравне с ними. На проводниках почти ничего нет: драная,
безволосая парка, ровдужные штаны да ровдужные холодные унты. Они бегут почти все время: в таком костюме долго не
усидишь. Наши якуты одеты немногим теплее, только что парка новая, но штаны и унты у них тонкие. Якуты удивительно
изящны, стройны и ловки. Особенно хороши Яков и Иннокентий, когда они сбрасывают парку и легко бегут рядом с нартой в
одной курточке, туго стянутой скрученным ситцевым поясом. Мы рядом с ними как медведи, какие то кучи меха в своих дохах
и громадных унтах.
Я также еду сравнительно легко одетый, в одном полушубке; но на это есть серьезные причины: в кухлянке к утесу не
проберешься, не достать ничего из кармана, а сбрасывать ее каждый раз невозможно, каждое лишнее прикосновение к
холодным предметам замораживает руки. Я предпочитаю соскакивать каждые полчаса с нарты и бежать рядом с оленями,
пока не начинаю задыхаться.
Лица у всех нас, даже у якутов, завернуты шалями или шарфами; все время оледеневшая маска на лице, в узком просвете у
глаз нарастают сосульки и иней, ресницы покрываются льдом, глаза закрываются.
Но это все пустяки, главное — руки. Чтобы иметь возможность работать, мы обшили металлические дощечки компасов
материей, сняли кожаные поясные сумки; Салищев держит записную книжку и компас в холщовом мешочке на шее, а я — в
карманах полушубка. Я еду в двойных рукавицах, а Салищев пришил большие волчьи рукавицы к шубе, внутри — заячьи
рукавицы, дальше — перчатки; для работы рука просовывается в прорез рукавицы на запястье — по эвенскому образцу.
Но ничто не помогает — в эти дни и в двойных рукавицах руки у меня совершенно холодные. Не успеваю я вынуть руку из
рукавицы, взять компас и книжку, как рука деревенеет и нельзя записать наблюдений. Особенно мучительно брать образец
или делать снимки. Не раз случалось, что, вынув аппарат и раскрыв его, я не был в состоянии нажать спуск; тогда
приходилось прятать аппарат в карман, сложив его кое как. А затем мучительное отогревание рук в холодной рукавице.
Салищев в отчаянии стал засовывать руку сквозь все меха и греть ее о голое тело. Это, кажется, самое верное.
У него еще другое несчастье: останавливаются часы; он перепробовал все наши часы — ни одни не выдерживают. В кармане
везти их нельзя — не достанешь на морозе, а внутри двойной рукавицы через два три часа замерзает смазочное масло, и
часы останавливаются. Он пробовал их даже надевать на ногу под шубу — также мало толку.
Ничего подобного не испытываешь при морозах меньше 40 градусов. Тогда можно писать без особых мучений. А теперь
каждая пуговица, которую надо застегнуть, представляет препятствие. Расстегнув полушубок, чтобы достать из внутреннего
кармана аппарат, я иногда еду так несколько километров, пока не нагреваются руки, или прошу о помощи Якова.
Меня поражали якуты, особенно проводники; они вообще необыкновенно выносливы, а благодаря тому, что они все время
бегут, у них горячие руки. Ломается нарта, и по пятнадцать двадцать минут проводники голыми руками перетягивают ремни,
развязывают узелки, строгают.
А нарты ломаются часто. Мы мчимся, не разбирая камней и кочек. Нарты ударяются о дерево, о камень, подскакивают, на
спусках с размаху стукаются друг о друга. Проводники не обращают на это никакого внимания. На спусках тормозит задняя
пара оленей. Упираясь, олени тянут за недоуздок, которым привязаны к передней нарте. К самой задней нарте привязывают
запасного оленя, который также тормозит. Но если спуск крут и передних оленей начинают бить по ногам задние нарты, олени
отскакивают в стороны, нарты с размаху ударяют баранами о впереди стоящие, и вся вереница нарт, давя друг друга, мчится
вниз. Несколько нарт при этом обязательно опрокидывается. Хорошо еще, что у нас все крепко увязано.
Олени бегут очень весело, берут с места охотно и легко. Когда я отставал на утесах, Яков, ехавший со мной на передней
нарте, пускал нарты галопом, со скоростью километров до пятнадцати. Хороша такая езда — дух захватывает: впереди пара
скачущих оленьих задков, тучи мелкого колючего снега летят в лицо, нарта сильно раскачивается, только успеваешь
перекидываться на ухабах с одного ее края на другой, чтобы нарта не опрокинулась.
Двигаемся мы теперь почти все время по рекам, где дорога ровнее и можно быстро ехать. Во многих местах тарыны —
свежий лед, захватывающий всю долину. Олени широко расставляют ноги, копыта у них расползаются. Нередко олень падает,
но связка не останавливается, она тащит оленя, пока он не ухитрится встать. Мы сначала кричали «Тохто!» («Стой!»), но
главный проводник каравана якут Уйбан (Иван) сказал: «Один олень упал, два олень упал — ничего, все олень упал — мой
бежит, ничего, едем». И теперь мы равнодушно смотрим, как то одного, то другого оленя его товарищи тащат на боку.
В самом деле, оленей так много, они так часто попадают ногой куда не следует, что нельзя постоянно останавливаться, тем
более что во время остановки олени обязательно переступят постромки или станут ногой в дугу барана. Они при этом забавно
чешут задней ногой морду, счищая лед, или трут морду о спину пассажира. Вообще у них нет такого делового подхода к
работе, как у лошадей: на остановках сразу ложатся, в пути начинают драться друге другом, с ними можно шалить, дергать за
хвост, за рога. У нас олени почти все серые и коричневые, белых два или три. Рога спилены до половины, чтобы не цеплялись
за соседа. Олени очень кротки, безропотно сносят побои, не кусаются, не лягаются. Впрочем, их почти не бьют.
Правят одной вожжой, привязанной справа к голове правого оленя. Чтобы заворотить направо, достаточно потянуть вожжу, но
налево не повернешь никак. Поэтому проложенная оленным караваном по широкой реке дорога представляет странное
зрелище: она не идет прямо к цели и все время крутит. Мы видим, как возникают эти изгибы: олени идут вправо до тех пор,
пока ямщику не надоедает; он соскакивает, догоняет оленей и бьет правого по морде, тогда олени поворачивают и начинают
закручивать уже влево. Ямщик тянет за вожжу направо, и вся история начинается сначала.
Говорят, что в других районах олени понимают какие то слова и идут куда надо. Но у нас передовой нарте случалось
описывать полный круг на потеху остальным. Тогда вперед выезжает Иннокентий — он всегда хочет поддержать честь своего
улуса перед оймяконцами, — но, как назло, его олени тоже кружат, только в противоположную сторону.
Особенно забавны олени на тарынах, на которых лед покрыт тонким слоем воды, еще не успевшей замерзнуть. Оленям не
хочется идти в воду — кому же придет охота мокнуть при 60 градусах мороза, — они всячески стараются свернуть в сторону.
Когда же их заставят пойти по тарыну, они поднимают хвостики, как будто бы их можно подмочить, и, расставив широко ноги,
торопятся перебежать тарын. Пассажирам тоже приходится беречь ноги, чтобы не замочить унтов.
Как только стемнеет, мы останавливаемся, так что всего едем пять шесть часов в день. С оленей сбрасывают лямки, и они
убегают в гору, грациозно подняв голову. Более хитрым привешивают на ремне к шее бревно — «чан кай», которое бьет по
ногам, мешая убегать. Размеры бревна тем больше, чем более непослушен олень. Как только отпущены олени, все
принимаются за устройство ночлега, разгребают снег под палатки, рубят жерди, натягивают палатки. Это мучительная
операция: надо привязывать палатку к жердям голыми руками, а концы пальцев замерзают. Все страшно холодное: палатки,
жерди, веревки. Деревья так замерзли, что звенят от удара топора. Печка холодная, дрова тоже, разгораются плохо. Почти
час мы сидим в палатке, ожидая, пока она нагреется настолько, чтобы можно было раздеться. Сначала снимаешь рукавицы,
шарф, потом шапку и наконец полушубок. Дальше ничего снимать не приходится: наша печка в эти морозы Слабо нагревает,
возле нее мех на одежде горит, а в задней половине палатки на стенах осаждается толстым слоем иней.
Как только разогрелась печка, вытаскиваем из мешка кусок масла; оно колется, как стекло, на тонкие осколки. Мы поглощаем
их в большом количестве с сухарями, подогретыми на печке. Чай поспеет еще не скоро: надо растопить лед, а где нет льда —
снег. Однажды мы получили чай с резким запахом, вроде мыльного, — это попал снег с листиками багульника.
Вечером все четыре палатки сплошь завешаны меховыми вещами. Ведь каждый снимает с ног штук десять пятнадцать всяких
обуток да еще рукавицы, шапки, шарфы; вое это надо просушить. Сохнет плохо: ночью палатки выстывают.
Но нам ночью тепло без печки. В палатке научных сотрудников едва хватает места для нас четверых, и когда мы залезаем в
спальные мешки, покрываемся дохами, то в этой меховой куче мороз не пробивает. Спим одетые, в меховых штанах и теплых
фуфайках и снимаем только унты, заменяя их запасными меховыми чулками.
Самое неприятное — утреннее разжигание печки. Делает это дежурный, а остальные лежат в мешках, пока палатка не
нагреется.
Утром Уйбан приманивает оленей солью; он берет несколько крупинок на руку и кричит: «Мэк, мэк, мэк!» Пока олень
облизывает руку, другой рукой хватают его за недоуздок и ведут к саням. Далеко у нас олени не разбегались — мы собирали
их за два часа. За всю дорогу на них истратили, наверно, не больше фунта соли. Это все, что они получали от человека.
От Джакая мы едем короткое время вверх по долине реки Суантар, затем сворачиваем в узкое ущелье реки Кюнг кюняс. На
слиянии этих рек во льду огромная яма — это вода из подо льда ушла, просочившись в галечник, а выше русло промерзло до
дна, и вода не может больше проникнуть в яму.
Кюнгкюняс прорезает южную часть Брюнгадинской цепи. Черные скалы, сейчас мрачные, громоздятся кверху. В шарфе и
шапке трудно задрать голову, поэтому кажется, что едешь в темном коридоре, где никогда не бывает солнца.
Из за поворота на паре хороших оленей вылетает нарта, на ней кто то в кухлянке. Наш караван останавливается, и все
собираются у головной нарты. Встречным путником оказывается миниатюрная эвенская девушка с открытым, несмотря на
мороз, лицом. Она держится с достоинством, степенно отвечая на любезности якутов. Вот олени помчались, и девушка легко
вскакивает на ходу: не полагается садиться до того, как двинулась нарта, потому что оленям трудно сдвинуть ее с места и
лямка сбивает им плечи. Когда кто нибудь лениво лежит на нарте при отправлении, на лицах якутов можно видеть
насмешливую улыбку.
Как только ветер относит густой пар от каравана, я вижу впереди Уйбана, который бежит рядом с нартой, держась за ее дугу
левой рукой. Помню, еще в детстве я с любопытством рассматривал в старинных книгах о северных путешествиях картинки,
изображающие бегущего рядом с нартой человека. Теперь час за часом целых две недели сквозь пар дыхания я вижу эту
картину, столь же старую, как сама езда на оленях.
Мы идем теперь по древнему пути: здесь проехал верхом в феврале 1786 года путешественник Гаврила Сарычев, который
прошел из Якутска в Верхне Колымск и построил там суда для исследования побережья Ледовитого океана.
К вечеру 2 декабря выходим из ущелья в расширение долины Кёбюмы, выше которого река поворачивает на запад. Еще три
дня едем вверх по этой реке между пологими склонами слабоволнистых гор. Это тот же пейзаж, что в верховьях Томпо на
северном пути. Обгоняем партию якутов, везущих пушнину из Оймякона. Зимний тракт, оказывается, гораздо оживленнее
летнего.
Мороз как будто все время усиливается, б декабря переваливаем через Чыстай, где нас захватывает холодный ветер. Все
тело леденеет, не знаешь, куда деться в этой открытой долине.
Перевал здесь, на границе леса, в широкую ледниковую долину вскоре врезается узкая долинка реки Хандыги. Мы снова в
бассейне Алдана. Быстро спускаемся по Хандыге.
Назавтра входим в широкую долину. Здесь горы той же абсолютной высоты, как на Кёбюме, но долина все углубляется и
скоро переходит в такое же глубокое ущелье, как по Теберденю. Голые скалы по обе стороны, ребристые скаты до километра
высотой. Это углубленная ледником и засыпанная позже речными галечниками долина.
На Хандыге мы знакомимся еще с одним из зимних препятствий — водой. Из галечников выбиваются струи воды, которая
приходит из глубины и не успела еще замерзнуть. Струи эти сливаются в целую протоку, которую нужно перейти. Олени
останавливаются перед ней и, несмотря ни на какие крики и побои, не хотят идти в воду. Уйбан уже разбил в кровь морду
головного оленя, но тот тоскливо отворачивается. Людям тоже не хочется мочить ноги, хотя брод только до колен; но что
потом делать с обмерзшими унтами? Вдруг Яков берет своих оленей и храбро пускается вброд. Другие проводники гонят свои
связки поспешно за ним — речка пройдена. Желтые щегольские унты Якова покрыты до колен льдом. Я предлагаю ему
запасные, но он отказывается: через его новые унты вода не прошла. Он только сбивает палкой и ножом лед, и мы снова
мчимся.
Помните, в «Дочери снегов» Джека Лондона героиня попадает в мокасинах (в меховых сапогах) в воду и сколько из за этого
потом шуму: разрезают мокасины, разводят костер. А ведь в Клондайке никогда не бывает таких морозов, как здесь.
Днем еще брод более глубокий; вода заливает нарты поверх досок, и наши подстилки и груз обледеневают.
Еще день идем вниз по Хандыге, ущелье становится все грандиознее. На Кёбюме белые, как будто бы сахарные, горы
вырезывались на фоне желтоватого, светло соломенного неба в час заката; здесь, на Хандыге, солнца не видно совсем.
Серебристые (от снега и инея) леса сияют на тусклом сером небе днем, на иссиня черном — ночью.
Вечером санный след привел нас к эвенской юрте. Это черное низкое строение из бревен, сделанное в глухом лесу по
образцу якутской юрты, но гораздо теснее и грязнее. Снаружи оно завалено оленьими сумами. Мы приподнимаем рваную
ровдужную завесу на дверях и вползаем внутрь. Там полутьма, в очаге тлеют угли. Сначала видишь только их: очаг в углу,
вровень с полом, и над ним в потолке просто дыра. Немного свыкнувшись с темнотой, различаешь человек семь или восемь
эвенов, сидящих на земле у огня. Грязь страшная, неуютно, холодно, нет ни нар, ни стола, нет даже шкур на земле. У огня
старуха в грязных и рваных ровдужных штанах пьет чай. Чашки стоят прямо на земле. Тут же лежат две собаки,
короткомордые и печальные.
Это жилище, которые я видел четверть века назад, — последний остаток мрачной дореволюционной эпохи. С 1929 года эвены
начали в этом районе переходить на оседлость, селиться в домах русского типа.
В этот день накатанная дорога кончилась. Мороз, несмотря на безветрие, прохватывает еще сильнее.
8 декабря мы подходим к Скалистой цепи. Долина Хандыги превращается в извилистое ущелье. Опять тарыны, но на этот раз
грозные, с водой, заливающей все ущелье.
Мы избираем другой путь: по рытвине в скалистом крае долины взбираемся на поверхность древней террасы. Подъем
трудный — узкая ложбина с камнями; нарты опрокидываются, возок Афанасия перекидывается через верх, старик в снегу. Мы
общими усилиями вытаскиваем нарты и помогаем ему взойти на террасу.
Но скоро терраса кончается, приходится снова спускаться в ущелье, залитое водой. Нарты мчатся одна за другой: каждый
боится отстать — тогда олени не пойдут. Одна связка обгоняет другую. И вот в тот момент, когда Конон в этой необычной
скачке поравнялся с моей нартой, раздается треск, и три нарты — Конона, Якова и моя — проваливаются сквозь лед. Под
верхним слоем воды оказался другой этаж наледи, со слабой верхней коркой льда, еще только начавшей замерзать. Мы
проломили эту корку и провалились до следующего слоя. Вода заливает нарты, олени бьются, разбивают кругом лед и
падают. Их кроткие черные глаза выражают крайнюю степень ужаса. Вода зловещим пятном расползается во все стороны.
Конон и Яков бредут по воде; мне очень не хочется идти за ними: я не верю в непромокаемость своих унтов. Ближайший край
льда рассечен трещиной — выдержит ли? Но раздумывать некогда, решаюсь прыгнуть. Мне повезло: льдина не обломилась,
и я выбираюсь на сухое место. Чернов успевает обрезать постромки задних оленей, чтобы они не стянули в полынью
остальные нарты, и олени вытягивают нарты на лед.
Снова мы мчимся галопом: караван ушел вперед. Вдруг я замечаю, что в утесах вместо черных сланцев появляются
известняки с новым и необычным для Верхоянского хребта простиранием слоев. Останавливаю Якова, но впервые за полгода
слышу от него ответ в резком тоне: «Тох нада, у бар!» («Что надо, вода!») Он боится отстать от других в этом гибельном
ущелье. Приходится покориться. Только в небольшом расширении дальше я наконец могу осмотреть утесы и взять образцы,
насколько это позволяют замерзшие руки.
Конон меняет здесь прямо на морозе унты, а Яков опять только сбивает палкой лед со своих унтов.
Нам повезло. Если бы нижний этаж тарына был глубже или под ним находилась тонкая кровля над третьим слоем, мы
наслаждались бы полным купанием. По рассказам, в этом ущелье были случаи гибели эвенов, провалившихся вместе с
оленями под лед.
Ночью все время дует ветер с гор. К утру он достигает такой силы, что рвет палатку. Просыпаемся со странным ощущением:
тепло! Высовываемся из палатки — можно рукой брать что угодно. Начинаем гадать, сколько градусов: один говорит сорок,
другой осмеливается поднять до двадцати пяти. Но термометр показывает головокружительную цифру: 15 градусов мороза!
Невозможно поверить: такие температуры здесь неслыханны. Но ртуть все время повышается, и в десять часов доходит до 9
градусов. Что то невероятное!
Весь день в спину, вниз по ущелью, дует страшный ветер, но впервые мы едем с открытыми лицами; снегу много, олени бегут
быстро, не хватает только бубенчиков, чтобы была полная иллюзия праздничного катания. К вечеру —6 градусов и наконец
утром 10 декабря —5 градусов. В Якутске метеорологи не хотели нам верить: в эти дни там было 19 градусов мороза.
Сильный циклон захватил Алданский склон Верхоянского хребта, это он создал необыкновенное потепление.
Но вскоре температура начала еще быстрее падать: к вечеру 10 го было уже —25 градусов, а 11 декабря замерзла ртуть, и
наступили холода, хотя и не оймяконские, но все же почтенные.
Из всего пережитого за зиму меня более всего ошеломила эта оттепель. Сидеть в палатке в одном костюме, без мехов, не
видеть над собой висящих хвостов инея и, главное, трогать все предметы голой рукой — после двух недель ледяного
режима! — казалось невероятным. И даже первая ночевка в юрте на Алдане после этого не оставила большого впечатления.
Снега на этом склоне хребта все больше и больше. Когда идешь к утесам, проваливаешься по пояс и набираешь снег в унты.
Под палатку мы уже не разгребаем снег, а слегка утаптываем и, чтобы не провалилась печка, кладем под ее ножки камни и
небольшие бревна.
После того как мы вышли из Главной цепи, на дне долины появились первые ели, но на склонах гор все та же лиственница,
запорошенная слегка снегом, и на мутном, сером небе странно серебрятся гребни гор с зубцами леса.
Только 11 декабря пересекаем Окраинную цепь и выходим на Алданскую низменность.
Наши олени начинают утомляться, часто ложатся, хромают, худеют — у них уже видны ребра.
12 го и 13 го все еще спускаемся вниз по Хандыге. Вблизи хребта мы встречаем три нарты с великолепными белыми оленями;
первая пара сейчас же начинает бодаться с нашей головной, а мы сбегаемся посмотреть встречных. Белые олени в семь дней
промчали 600 километров от Оймякона до Крест Хальджая, отдохнули и вот возвращаются в Оймякон — везут нового
председателя исполкома. Несколько минут расспросов, и белые олени мчат нарты в горы. От председателя я узнаю, что в
Крест Хальджае нас ждет какой то якут, который заготовил лошадей, чтобы отвезти экспедицию в Якутск. Опять кто то ждет!
Нет, довольно таких любезных благодетелей, объедем их лучше стороной!
Сзади белая стена хребта становится все меньше и меньше. Когда то за ее увеличением мы так жадно следили на
томпинских болотах, теперь никто не оборачивается посмотреть, как она исчезает. Смотрят только вперед.
14 го в полдень выходим по Хандыге на Алдан. Здесь он снова стеснен плоской возвышенностью, узок и весь в торосах.
Дорога идет вдоль реки, а затем через леса наискось к устью Амги. Начинаются юрты, и мы, конечно, заворачиваем напиться
чаю. Здесь уже не подают к чаю хаяк, а чистое масло и гору лепешек: хлеб есть и свой и привозной. У Петра улыбка не сходит
с лица: он увидал гумно и скирду хлеба. Начинается санная дорога со следом посредине — это ездят на лошадях, и нашим
оленям, которым нужно два параллельных следа, некуда ставить ноги. Они спихивают друг друга в снег, бодаются, каждый
старается бежать по среднему следу.
Ночуем в юрте Харлампия Попова в урочище под странным названием Была хы («блоха»). Здесь — семья Харлампия, а сам
он в Оймяконе, так сказать, на отхожем промысле. Юрта построена как русская изба, и только плоская крыша и камин еще
остались от старого. Нары вдоль стен превратились в широкие скамейки. Несмотря на свое богатство, хозяева и не думают
нас угощать.
Сын Харлампия не менее предприимчив, чем отец, и вызывается собрать по соседям лошадей, чтобы отвезти нас в Якутск.
На следующий день первый перегон половина каравана идет еще на оленях: лошадей привели прямо в якутское поселение,
близ устья Амги. В последний раз смотрим на круглые серые спины милых животных. Даже Михаил, завзятый лошадник, и
Петр, который не хотел садиться на оленей: «В кустах все глаза выхлещут», жалеют расставаться с ними и сменять на
лошадей, в особенности на местную упряжку: здесь запрягают коня в те же оленьи нарты, приделав к ним оглобли.
Лошадиные копыта у самого передка, и невольно представляешь себе, как разнесет лошадь это легкое сооружение, если оно
опрокинется.
Маршруты экспедиций С. В. Обручева по Северо Восточной Сибири в 1926 году и в 1929 1930 годах
Особенно легки и изящны легковые санки: они очень коротки, сзади сплетена спинка, а человек сидит спереди, верхом,
погрузив ноги в снег, поистине «бразды пушистые взрывая».
20 декабря достигаем Охотского тракта и селения Тат та, где есть почтово телеграфная контора. Отправллга целую пачку
телеграмм, которые выводят из равновесия даже меланхолического заведующего конторой, — вероятно, с ее основания здесь
не подавали таких чудовищно длинных телеграмм.
Экспедиция настолько затянулась против всех мыслимых сроков, что нас, очевидно уже считали погибшими.
К Якутску мы подъезжаем вечером 24 декабря. На Лене туман, из которого время от времени выскакивают сани: туда и
обратно едет много народу. Все — и мужчины и женщины — закутаны шалями, так что видны только глаза: на Лене почти
всегда ветер.
Показываются огни Якутска. Странно, какая масса огней в одном месте!
В начале января, закончив ликвидацию экспедиции, мы выехали из Якутска на лошадях через Алданские прииски на
железную дорогу.

Хребет Черского
Я не рассказывал подробно о тех научных наблюдениях, которые мы вели ежедневно. Ведь не для того мы мучили и себя и
животных, чтобы только поглубже забраться в неизвестную страну. Нашей целью было возможно более полное исследование
всех этих бесчисленных хребтов.
Ежедневно, невзирая на дождь, снег и холод, как бы ни беспокоила нас судьба каравана, мы занимались своим делом —
геологией и топографической съемкой.
Чего же мы добились?
Вы помните, что, двигаясь по Индигирке вниз от устья Эльги, мы нашли на месте низменности, которую по расспросам здесь
указывал Майдель, высокие горы — целый ряд скалистых цепей, тянувшихся с востока на запад.
Сопоставив эти наблюдения с геологическим строением гор, с наблюдениями Черского и исследованиями других
путешественников на Севере, я пришел к выводу, что мы открыли громадный хребет, пересекающий страну параллельно
Верхоянскому хребту.
До нашей экспедиции на картах северо восток Азии изображали в виде получаши, окруженной с запада, юга и востока стеной
хребтов Верхоянского, Колымского и Анадырского; от этих хребтов отходили внутрь по радиусам, подобно спицам в колесе,
меньшие хребты, разделяющие реки Яну, Индигирку, Колыму и Омолон (см. карту на этой стр.).
В действительности оказалось, что и реки и хребты расположены совсем иначе. Верхоянский хребет — очень широкий,
мощный хребет, состоящий из нескольких параллельных цепей. За ним лежит обширное высокое Оймяконское плоскогорье и
затем новый громадный хребет, состоящий на Индигирке из девяти цепей. Он тянется далеко на север и доходит до хребта
Полоусного, а в другую сторону, на юго восток, уходит далеко за ту тропу, по которой прошел Черский (см. карту на стр. 98).
Что делается с хребтом дальше к востоку? Заворачивает ли он на юг, параллельно Верхоянскому хребту, или на восток и
потом в виде дуги на северо восток, вдоль Колымского хребта?
Схема хребтов Северо Восточной Азии до экспедиций С. В. Обручева
В 1926 году никто этого сказать не мог, потому что весь бассейн Колымы выше Верхне Колымска был не изучен. Там побывал
только ссыльный этнограф Иохельсон; из его краткого описания было видно, что Колыма ниже Коркодона пересекает какие то
горы, сложенные известняками, и из этого можно было заключить, что древние свиты, слагающие северную полосу хребта,
проходят, изгибаясь дугой, к Коркодону. Может быть, и весь хребет поворачивает туда? Наши геологические исследования
показывали, что Верхоянский хребет, Оймяконское плоскогорье и новый хребет составляют одну огромную область, смятую в
складки в мезозойское время. На север эта складчатая зона идет до Ледовитого океана, но что с ней делается на
юго востоке?
Нашей экспедицией мы захватили краешек огромной неизвестной страны. Множество новых вопросов встало перед нами, и,
чтобы хотя бы в общих чертах выяснить строение северо востока, нужно было проникнуть еще дальше па восток, на притоки
Колымы, изучить эти бесконечные горные цепи.
Но как назвать новый хребет?
Географическое общество Союза ССР, рассмотрев представленные нами материалы, решило назвать его хребтом Черского
— в честь Ивана Дементьевича Черского, замечательного исследователя Сибири, политического ссыльного, умершего в 1892
году на Колыме.
Черский родился в 1845 году в Виленской губернии. Восемнадцатилетним юношей был сослан за участие в польском
восстании в Сибирь и служил шесть лет солдатом в Омске. С 1871 года он работал в Иркутске, где скоро стал крупным
геологом. Он написал там ряд интересных работ по геологии Сибири, обративших на себя общее внимание. Талантливый
самоучка, он дал схему строения Сибири, которая далеко опередила тогдашние воззрения на геологию этого края. После
амнистии Черский в 1885 году поселился в Петербурге и вскоре организовал экспедицию в Якутию, о которой он мечтал.
В 1891 году Академия наук командировала его на три года в область рек Колымы, Индигирки и Яны. В июне 1891 года он
выехал из Якутска вместе с женой в экспедицию, о которой я уже упоминал выше.
В Верхне Колымск он прибыл 28 августа и зимовал здесь. Весной 1892 года экспедиция поплыла вниз по Колыме.
Черский, человек слабого здоровья, зимой серьезно заболел: по видимому, это была сильная вспышка туберкулеза легких. К
весне он понял, что дни его сочтены, и торопился привести в порядок свои наблюдения. Выезжая из Верхне Колымска 31 мая,
он говорил одному местному жителю: «При самых лучших условиях я надеюсь протянуть еще недели три, но больше вряд
ли». И зная это, он все таки выехал! «Я сделал распоряжение, чтобы экспедиция не прерывалась до Нижне Колымска даже в
том случае, когда настанут мои последние минуты, и чтобы меня тащили вперед и даже в тот момент, когда я буду отходить».
Он считал необходимым довести работы до Нижне Колымска, чтобы была исследована вся Нижняя Колыма.
Схема хребтов Северо Восточной Азии, составленная по работам экспедиции С. В. Обручева 1926 г.
Первое время — до 10 июня — он сидел в лодке и давал указания жене и сыну, которые осматривали утесы. На ночь он
перебирался в каюту, сделанную в лодке, но спать ему не удавалось из за глубокого кашля. 10 июня приплыли в
Средне Колымск; здесь его видел наблюдатель метеорологической станции. По его словам, «Иван Дементьевич скажет слово
и минут пять—десять ждет прекращения горловых спазмов, чтобы сказать следующее слово, а тут опять те же спазмы
прерывают надолго его речь».
С 20 июня Черский уже не в силах писать дневник и передал его ведение жене. И вот записи шести последних дней жизни
своего мужа во исполнение его непреклонной воли вела М. П. Черская, чередуя наблюдения геологические и
метеорологические с короткими и трагическими фразами: «Мужу хуже, силы его совсем слабеют».
Мужество не оставляло Черского до последней минуты, и он даже давал распоряжения, что делать маленькому сыну с его
бумагами, если жена не переживет его.
Черский умер в 10 часов 10 минут вечера 25 июня (старого стиля) у устья реки Прорвы. Его жена записала в своем дневнике в
эти дни следующие строки:
«Июня 24. Боюсь, доживет ли муж до завтра. Боже мой, что будет дальше?!
Июня 25. Всю ночь мой муж не мог уснуть: его мучили сильные спазмы. В 12 ч. дня у мужа сделалась сильная одышка.
Пристать к берегу нельзя, потому что крутые яры. Муж указал рукой на шею, чтобы прикладывать холодные компрессы. Через
несколько минут одышка уменьшилась, и сейчас же пошла кровь из носу.
Пристали к 3h 30' к речке Прорве.
Муж умирает.
Он скончался в 10h 10' вечера».
Буря задержала М. П. Черскую у Прорвы на двое суток, и только 28 июня ей удалось приплыть к устью Омолона. Лишь к 1
июля была выкопана могила и сделан гроб, и в четыре часа Черского похоронили против устья Омолона. На следующий день
в дневнике опять записи барометра и температуры, которые с 26 июня жена Черского иногда забывала вносить.
3 июня Черский шутливо говорил: «Впрочем, смерть меня не страшит: рано ли, поздно ли, но всем одна дорога. Я могу только
радоваться, что умираю в ваших палестинах, через много много лет какой нибудь геолог найдет, может быть, мой труп и
отправит его с какой нибудь целью в музеум и, таким образом, увековечит меня».
Желание Черского исполнено, но иначе: его памятник— горный хребет в 1000 километров длины, 300 километров ширины и
до 3000 метров вышины; он выше всех хребтов Северо Восточной Азии и по площади превышает Большой Кавказ


На быках и на оленях
4 марта приходит первая часть подвод, нанятых для нашего переезда к Алдану, — десять тощих лошадей и три быка. Судяпо
ним, первый этап пути вряд ли сулит много удовольствия: подвод слишком мало для нашего груза, а быки обещают
томительное, скучное передвижение со скоростью не более трех километров в час. Подрядчик или, вернее, брат подрядчика,
так как сам он уехал вперед на Алдан заготовлять оленей, убеждал нас, что быки гораздо лучше: сейчас на пути бескормица,
лошади обессилели, а быки крепче.
6 марта ушла вперед большая часть груза — восемь тяжело нагруженных саней с рабочим Василием С. В тяжелой собачьей
дохе он сел на последнюю подводу. Больше до Алдана мы с этой партией не встречались, только иногда на снегу у дороги
видели подпись Василия и жалобы на медленное продвижение. 8 марта приходят остальные пять лошадей, и мы выезжаем.
И тотчас за Леной, как только мы вступаем в область лесов и аласов, начинается непрерывная борьба за скорость, за темпы.
Ямщики были правы: действительно, во всей полосе вдоль тракта был недород, сено для лошадей купить трудно; на
ночлегах, повинуясь обязательным на Севере правилам гостеприимства, продают на ночь после долгих уговоров на пять
лошадей только один пуд сена.
Лошади заметно худеют и слабеют. На второй день уже одна из пяти отказывается везти, половина груза с нее
перекладывается на других, и мы идем часть дороги пешком. На следующей день удается нанять быка, и мы очень рады, что
нашелся сговорчивый якут и дал это медлительное животное, от которого два дня назад мы отказывались. Бык делает три
километра в час, но наши лошади идут не скорее.
Так с каждым днем все хуже: лошади устают все больше и больше, приходится постоянно идти пешком, перекладывать груз с
одной подводы на другую, помогать лошадям. Нанимать быков трудно, почти весь скот угнан из этого района в другие, более
обеспеченные сеном, и часто удается достать только на короткое расстояние маленького быка. За день иногда проходили
только 15 километров. В нашем караване постоянно новые лица: то громадный якут в мохнатой шапке, то совсем маленький
мальчик, школьник, который везет с собой учебник и на ночлеге учит уроки.
16 марта, подъезжая к улусному центру Уолбе, от которого еще более 50 километров до Алдана, мы убедились, что на
лошадях подрядчика Сыроватского до Крест Хальд жая нам не дойти. В Уолбу мы все уже доходим пешком, сняв свои
тяжелые собачьи дохи.
С надеждой на скорое избавление от быков подходим мы к школе — большому зданию без крыши, где и находим временный
приют.
В Уолбе в улусном исполкоме меня встречает давно жданный и не раз уже проклинаемый Сыроватский, молодой а стройный
якут с энергичным лицом. Он прерывает мои жалобы на скверных лошадей сообщением, которое заставило сразу забыть обо
всем остальном: «Знаешь, я ведь оленей не нашел».
Действительно, оленей у него не было.
Чтобы понять всю трагичность нашего положения, надо знать, что оленей непосредственно на Алдане достать нельзя, нужно
заранее сговориться с оленеводами — эвенами и якутами, держащими свои стада в 300—400 километрах от Алдана, чтобы
они привели подводы к назначенному сроку. К концу зимы свободных ездовых оленей вообще нет: они уже заняты перевозкой
грузов или истощены непрерывной работой. Во второй половине марта ехать в центральные части хребта и искать оленей —
дело почти безнадежное. Поэтому не только становилось невозможным достижение по зимнему пути Колымы, а было
сомнительно, дойдем ли мы до Оймякона. Нам угрожало сидение до лета на Алдане, затем предстояла организация вьючного
каравана и выход к Колыме только осенью. А по плану работы я предполагал достигнуть верховьев Колымы к весне,
использовать весеннюю распутицу на постройку лодки и затем все лето посвятить изучению Колымы.
Как выяснилось потом, Сыроватский никогда не занимался перевозкой грузов на оленях. Узнав о выгодном подряде, он
явился на базу Академии в Якутске и на устроенных там торгах предложил самые низкие цены. Другие соискатели —
памятный нам по 1926 году крест хальджайский кулак Иннокентий Сыромятников и подрядчик оленевод Колодезников —
коварно отступились и посоветовали ему взять подряд: «Не беспокойся, в феврале приедешь на Алдан и найдешь сколько
угодно оленей: в это время там всегда есть обратные нарты».
Они даже обещали ему достать двадцать пять нарт к условленному сроку и взяли под них задаток. Сыроватский, заключив
договор 19 декабря, до 21 февраля безмятежно жил в Якутске, затем поехал на Алдан в наивной уверенности, что там ему
приготовлены олени. Тут начался второй акт «комедии»: Колодезников и Сыромятников вернули задаток (весьма
предусмотрительно — прямо в улусный исполком) и сообщили, что оленей они найти не могли. Расчет их был ясен: кроме
них, оленей на Алдане ни у кого нет, и экспедиция будет принуждена нанять оленей именно у них и по любой цене.
Следующие дни в Уолбе мы проводим в очень напряженной деятельности и в крайне подавленном настроении: если не
удастся достать во что бы то ни стало оленей, вместо двух лет придется провести на Колыме три.
Но в Уолбинском улусном исполкоме мы встретили самое предупредительное отношение, и нам удалось избежать ловушки,
уготованной подрядчиками. В Уолбе как раз в это время были представители Годниканского эвенского рода — председатель
Гаврила Баишев и писарь, молодой якут Александр Егоров, прибывшие для урегулирования вопроса о переходе эвенов на
оседлость и постройке для них поселка. Эвенам отведены были участки на устье Амги и на Алдане, на первое время им
давали муку и денежное пособие. Вот эти годниканцы и должны были спасти нас: у них, возможно, удастся достать оленей. В
этом отношении большую энергию проявил председатель Уолбинского исполкома. Через четыре дня мы получили от Комитета
Севера, от окружного исполкома и от Совнаркома Якутии разрешение нанять у эвенов оленей.
Пока я вел переговоры с Якутском, мои спутники уехали в Крест Хальджай на новой смене быков.
Я же остался в Уолбе и поселился в просторном зале школы, обширное помещение которой, еще не вполне достроенное,
днем наполнялось шумной толпой детей. Иногда дверь в мою комнату отворялась, и в пролет ее выглядывало с десяток
черных круглых головок с блестящими глазами, громко шепчущих: «Нучча» («Русский»), «Обручев».
18 марта меня попросили потесниться: в зале давался вечер в память Парижской коммуны; в программе пьеса «Казнь
коммунара» и декламация. Дети старались играть с достоинством и серьезностью. Парижане, конечно, были в русских
костюмах; особенно забавен парижский мэр в сапогах бутылкой, в черной рубашке и пиджаке, в картузе и с цепью и звездой
на груди. Называют его «гражданин голова» (спектакль шел на якутском языке, но некоторые русские слова входят в якутский
язык с небольшими изменениями). Когда уводят на казнь коммунара, его жена, розовощекая девочка в платочке, падает в
обморок — и вдруг весь зал разражается смехом: по прежним якутским понятиям для женщин смешно и неприлично так
афишировать свои чувства.
Из Уолбы я уезжаю 21 марта в большой компании, на трех легких маленьких санках. Исполком командировал для сбора
оленей в район Верхоянского хребта самого председателя, а с ним должны ехать Баишев и Егоров. Им предстоит заехать в
горы на 200—300 километров, посетить ряд стойбищ и 12 апреля прислать оленей к устью Амги. В Крест Хальджае к нам
присоединился еще Голиков, стройный и ловкий эвен средних лет, также должностное лицо в Годниканском наслеге —
заместитель председателя.
В Крест Хальджае, где мы провели в 1926 году памятные томительные дни в поисках проводника, нам снова предстояло
ждать и бесцельно терять время. Я нашел здесь в школе всех своих спутников, включая Василия; радист Бизяев уже успел
наладить радио. По вечерам послушать хабаровскую станцию собираются к нам учителя. Нельзя не вспомнить еще раз с
благодарностью то радушное гостеприимство, которое мы всегда встречали в якутских школах.
30 марта — прощальный школьный вечер перед роспуском на каникулы, и мы удивляем школьников пятидесятисвечовой
электрической лампой, питающейся от нашей походной динамомашины. А школа угощает нас длинным театральным
представлением — сначала драмой из якутской жизни, затем декламацией.
6 апреля мы расстаемся с крест хальджайской школой и отправляемся вниз по Алдану к устью Амги, куда должны быть
приведены олени. Снова на быках, на этот раз уже почти без участия лошадей. Медленно, но по крайней мере надежно. Быки
считаются более нежными животными, чем лошади; среди дня им обязательно надо отдохнуть, а ночевать надо в тепле, в
хотоне, в то время как лошадь можно пустить пастись и в снег: разрывая снег копытами, она достает траву. И мы
останавливаемся постоянно в юртах, долго пьем чай, ведем бесконечные разговоры. На переходах быки идут медленно и
степенно, равнодушно пережевывая жвачку. Иногда вся вереница завертывает к проруби; ямщик прорубает свежий лед
пешней и очищает прорубь лопатой, а быки медленно тянут морды к воде.
Через три дня после выезда из Крест Хальджая мы доходим до Ынгы. Это небольшое поселение якутов на устье Амги —
левого притока Алдана. Здесь нас должны встретить нарты с оленями, но вместо них является Александр и сообщает, что
олени еще не готовы и будут ждать нас в лесу на устье Хандыги. Снова возникает очень сложный вопрос о том, как нам
перебросить груз на Хандыгу. Ямщики не хотят везти дальше, утверждая, что в лес ведет только нартовая оленья дорога,
неудобная для быков, к тому же в лесу быкам негде ночевать, если запоздаешь в пути. Поэтому и местные якуты долго не
соглашаются везти нас на устье Хандыги. Наконец после долгих уговоров удается нанять новую партию быков. Когда мы
выходим на Алдан, начинается метель, дорогу быстро заносит, и передняя часть каравана скрывается в вихрях снега. Только
иногда во мгле мелькает задок саней или рогатая голова, уныло опущенная навстречу ветру.
В лесу на маленьком озере нас ожидает Голиков с нартами. Оленей еще нет, их собирают еще два дня, и все это время мы
стоим на озере и подготовляем нарты. 12 апреля наконец удается двинуться в путь.
В 1926 году мы проходили Хандыгу зимой, в самые сильные холода, в серые вечные сумерки. А сейчас нестерпимо яркое
апрельское солнце освещает блестящий снег и вершины Верхоянского хребта сияют вдали, как головы сахара. Снег уже тает,
и местами поверхность реки покрыта водой. Это не те зимние тарыны, с которыми мы познакомились в 1926 году,
занимающие обычно сравнительно небольшие участки, не более двух трех километров длины; вода идет теперь сплошной
массой по снегу и покрывает реку на десятки километров.
Дорога (вернее, след проехавшего каравана, занесенный снегом) проложена по самой реке, и нам приходится ехать почти все
время по воде. Иногда Голиков, который ведет первую связку нашего каравана, пытается выбраться на береговую террасу; но
там еще хуже: на самой кромке берега мокрый снег вместе с водой образует густую кашу, в которой тонут олени и вязнут
нарты. После нескольких попыток ехать по берегу мы снова возвращаемся на реку и миримся с тем, что вода заливает не
только полозья наших нарт, но нередко и самый груз.
По мере того как мы приближаемся к Верхоянскому хребту, количество весенних наледей все увеличивается. Мои русские
спутники начинают приходить в отчаяние; кажется, что впереди предстоит бесконечная борьба, что мы никогда не дойдем до
Оймякона, а ведь мы должны достигнуть его самое позднее в начале мая. Сейчас, еще не дойдя до Верхоянского хребта, мы
делаем в сутки иногда не больше 10—15 километров, тратя большую часть дня на вытаскивание нарт из снеговой каши и
отыскивание проходов через опасные места. Олени выбиваются из сил. Проводники бродят все время по колена в холодной
воде (по ночам морозы доходят до 40 градусов), и даже Александр, привыкший к здешним дорогам, начинает унывать.
Он говорит: «Один олень сила кончал. Много олень сила кончал. Все свалом помирать будем—проводник, олень свалом».
Но на эвенов эти наледи не производят никакого впечатления. Голиков в самые трудные моменты так же весело ноет песни,
прыгает и танцует, как это он делал на хорошей дороге.
Через три дня после выезда с устья Хандыги мы вступаем наконец в Окраинную цепь Верхоянского хребта. Долина Хандыги
здесь сразу суживается и идет то вдоль подножия, между параллельными цепями, то пересекая их. Вскоре после вступления
в горы можно заметить на склонах ясные следы ледниковой деятельности. Сначала это курчавые склоны — отшлифованные
льдом выступы скал на склонах долин, а затем ригели — пороги, перегораживающие дно долины; через эти пороги когда то
круто спускался ледник, образуя ледопады. Теперь река проложила в ригелях узкие ущелья. Знаменитое ущелье Юн Кюрме,
выше устья Куранаха, в котором в 1926 году три наших нарты провалились в воду, также прорезает ригель.
При входе в ущелье лед покрыт на 20—30 сантиметров водой. В самой середине ущелья на маленьком взлобке стоит
большой чум Баишева, коричнево желтый в лучах заходящего солнца. Сам Баишев, выехавший заранее с реки Томпо для
заготовки оленей, встретил нас, в нескольких километрах не доезжая Юн Кюрме. В чуме собралось человек десять эвенов —
хозяев оленей, а вместе с ними их жены и дети, играющие возле чума в снегу.
Обычно сбор оленьего каравана продолжается очень долго: только часам к одиннадцати удается найти всех оленей и запрячь
их в нарты. Но после Юн Кюрме эта операция еще затянулась. Дело в том, что у годниканских эвенов было слишком мало
ездовых оленей, они привели нам не только важенок (самок), но и диких, то есть неезженых, оленей. В это утро диких оленей
должны в первый раз запрячь в нарты. Они были отпущены пастись с большими бревнами, привязанными к шее, но все таки
поймать их было очень трудно. За некоторыми, самыми дикими оленями эвены гонялись на лыжах в течение всего утра.
Окружив оленя с нескольких сторон, эвены бросают свой аркан «мамыкта» — длинный ремень, нечто вроде лассо с костяным
кольцом на конце. Когда дикий олень пойман, его привязывают к дереву в ожидании отправки. Я пробовал подходить к такому
привязанному оленю, чтобы его сфотографировать, но он тотчас начинал храпеть, биться и дико поводить своими красивыми
темными выпуклыми глазами.
Наконец все олени пойманы и запряжены. Как только караван двигается в путь, дикие олени снова начинают биться и
опрокидывать нарты.
В этот день нам нужно пройти верхнюю часть ущелья, также покрытую водой на протяжении нескольких километров; к
счастью, вода нигде не достигает настила нарт. Выше ущелья лежит большой тарын. Как можно было видеть по стволам
деревьев, мощность льда в этой наледи равна нескольким метрам. Выше тарына мы снова останавливаемся: здесь эвенам
хочется провести два дня. Они смотрят на нашу экспедицию как на обычную кочевку и совсем не собираются торопиться.
Но в этом месте для стоянки есть серьезная причина: у важенок, которые шли с нами, начали рождаться оленята и как раз в
Юн Кюрме появилось на свет три олененка. Необходимо дать отдых важенкам, тем более что до сих пор они чрезвычайно
добросовестно исполняли свои обязанности.
Оленята почти тотчас после рождения начинают проявлять инстинкты взрослого оленя. Хотя они еще не могут есть мох, но
начинают уже копытить снег. Обычно на стоянках они лежат, свернувшись возле матери, иногда встают на свои тонкие ножки и
оглядывают людей мутными и еще бессмысленными глазами. Важенка ревностно охраняет своего олененка и с яростью
бросается на самцов и собак, которые приближаются к нему. Самцы сейчас уже потеряли свои рога, и у них начинают расти
новые — нежные, пушистые и толстые. Важенки же до мая сохраняют старые рога, необходимые для защиты детей.
Две маленькие эвенские собаки и наш громадный Чон ка трусливо убегают, как только к ним приближается важенка с
опущенной рогатой головой. Чонка — большой пес из якутских лаек, родом с реки Чоны (приток Вилюя); он жил в базе
Академии наук в Якутске и пристал к нашему каравану. Он очень оживляет наше путешествие и весело бежит то впереди
каравана, то сбоку. Пока мы шли по населенным местам, он заводил оживленные знакомства и игры с местными псами или
отыскивал где нибудь в кустах куски заячьих тушек, брошенных якутами, и тащил их с собой, ложась время от времени на
дорогу, чтобы закусить. Когда мы вступили в Верхоянский хребет, ему пришлось гораздо хуже: снег был слишком глубок, и,
попрыгав без дороги несколько километров, Чонка смирился и поплелся уныло позади каравана. Сейчас на ночевках его
преследуют важенки, и жизнь собаки стала очень печальной.
Наши проводники едут со своими семьями. Баишев везет с собой жену, а Голиков — жену, свояченицу и маленькую
двухлетнюю дочь Лидию. Взрослые женщины правят оленями, ставят палатки (а жена Баишева — чум), готовят пищу. Все это
входит в женские обязанности. Мужчины заняты мужским делом — охотой. Лидия едет закутанная в меха, но на стоянках она
выползает в своем легком костюмчике, в кожаных штанах с широким разрезом сзади, и садится в снег играть. Она забавно
подражает взрослым; как то раз у костра она хотела выдернуть палочку, воткнутую в снег, и, когда та не поддалась, вытащила
из чума тяжелый топор и пыталась рубить палочку под самый корень.
Переходя Верхоянский хребет, мы встретили несколько оленных караванов, идущих из Оймякона на Алдан. В одном из них
мы увидели старых знакомых — «ученого» Евграфа Слепцова и бухгалтера. Они недавно были арестованы за растраты и
хищения, и теперь милиционер вез их в Якутск.
Мы поднимаемся несколько дней вверх по Хандыге и затем по реке Кёбюме спускаемся в бассейн Индигирки. Это тот же путь,
который мы прошли в 1926 году, но какая разница в впечатлениях! Тогда нестерпимый мороз, пар оленьего дыхания и
окутывающий все полумрак вечных сумерек. А сейчас ясные солнечные дни, тающий снег, теплый, ласкающий встречный
ветерок.
Но в мрачном ущелье Кюнгкюняс, несмотря на конец апреля, нас все таки захватила пурга. Извилистоэ узкое ущелье с
черными скалами, которые время от времени появляются среди вихрей снега, имело очень мрачный вид. Остановившись
вечером на ночлег у выхода из ущелья, мы недосчитались одного олененка. Сейчас число новорожденных достигает уже
шести, часть из них бежит за нартами, а более слабые едут на нартах, закутанные в шкуры. За ними присматривает Баишев.
Бедный олененок отстал в пургу, и его мать напрасно кричала. Баишеву пришлось возвращаться обратно за потерянным
олененком, которого он нашел в нескольких километрах от стана.
Нам можно наконец расстаться и с оленятами и с важенками. Здесь нас встретили эвены, у которых мы и оставляем их на
попечении жены Баишева, худой и мрачной женщины в островерхой шапке и сборчатом кафтане. Она сурово управляет
мужем; впрочем, и другие эвены иногда обижали милого и простодушного старика. Он отводит душу только у нас в палатке,
где, разомлев от жары и выпитого чая, долго рассказывает о событиях своей длинной жизни и о предстоящей дороге, тыкая
пальцем в грудь и восклицая по якутски: «Мин, Баисев, белем!» («Я, Баишев, знаю!»).
Наступило уже 1 мая, становится жарко, и наши сильно уставшие олени едва могут идти. В середине дня они начинают
падать один за другим: сначала олень спотыкается и падает в упряжке, его поднимают, заставляют идти дальше, он падает
опять, и так раза два три. Наконец олень отказывается идти, его выпрягают, привязывают сзади к последней нарте, он идет
так некоторое время, потом начинает качаться, как пьяный, и падает, не поднимаясь больше, несмотря ни на какие крики и
побои, — даже если щекочут его нежные весенние мохнатые рога. Тогда его отвязывают и тащат за ноги к нарте проводника, с
тем чтобы везти пассажиром до ближайшей стоянки. Несколько оленей нам приходится оставить: они слишком ослабели;
эвены должны захватить их на обратном пути. Падают даже самые крупные олени из диких, как говорит Александр: «Самый
дикий олень силы кончал».
Это производит сильное впечатление только на нас, но эвены находят это обычным и не унывают.
4 мая мы наконец входим в Оймякон. Здесь мало снега, и в самом селении приходится тащить нарты по земле. Тепло, и,
по видимому, наша мечта — дойти по зимнему пути до Колымы — совершенно неосуществима.

К истокам Колымы
В 1926 году мы приехали в Оймякон зимой. После тяжелой и долгой экспедиции он показался нам очень приятным местом,
почти земным раем. Но весной Оймякон особенно хорош. На северо востоке возвышается громада хребта Тас Кыстабыт, еще
покрытого снегом. Дно долины пестреет от пятен снега, начинают появляться фиолетовые пострелы, которые здешние жители
называют тюльпанами. С колокольни старой церкви открывается обширный вид на долины Куйдугуна и Индигирки.
Нам отвели помещение старой церкви, которая превращена в клуб. В Оймяконе при четырех юртах постоянных жителей
имелись две церкви, построенные когда то местным богачом Кривошапкиным. При нас снимали кресты и купола со второй,
«новой» церкви. В ней должны были поместить больницу.
Многое изменилось в Оймяконе: нет уже той ловкой компании дельцов и бандитов, которую мы нашли здесь и 1926 году, во
главе исполкома стоят приехавшие из Якутска коммунисты, в больнице новый фельдшер.
В Оймяконе нам предстояло разрешить сложную транспортную задачу. Исполком старался достать нам оленей, но было уже
поздно: снег стаял, эвены, которых мы еще застали в Оймяконе, собирались вернуться к себе в горы на восток; они
категорически отказались везти нас на Колыму. Надо было организовывать вьючный транспорт.
Для нашего груза требовалось до пятидесяти лошадей, такое количество обычно в Оймяконе достать можно, но в этом году
много лошадей должны были послать для доставки продовольствия из Охотска, которое не успели привезти по зимнему пути.
Поэтому исполком не мог разрешить нам нанять и увести с собой так много лошадей.
В это же время в Оймяконе производилась закупка лошадей для Сеймчанского района (верховья Колымы). Из Оймякона
должны были пойти порожняком в Сеймчан до восьмидесяти лошадей. После долгих переговоров мне удалось убедить
уполномоченного по закупке дать нам этих лошадей, с тем чтобы перевезти наш груз до Колымы. При этом я должен был
взять на себя обязательство, что доставлю лошадей целыми и невредимыми до Сеймчана и буду отвечать не только за
павших, но даже за похудевших лошадей и уплачу за них наемную плату.
В течение нескольких дней мы производили приемку и клеймение лошадей. Я должен был осмотреть всех лошадей, выяснить
их болезни и определить, какая из них в полном теле, какая в среднем, в плохом, и занести все это в акт. Каждый из
продавцов, приведших лошадей, старался доказать, что его конь самый лучший, и заставлял его скакать и бегать, несмотря
на преклонные иногда годы несчастного животного.
Наконец лошади были отобраны, заклеймены и весь табун перегнан на другой берег Куйдугуна.
На следующий же день лошади разбежались, и прошло два или три дня, пока их собрали опять.
Долгие дни ожидания в Оймяконе мы использовали на перепаковку нашего груза, заготовку вьючных седел и потников. У нас
не было с собой кошмы, и нам пришлось заказывать якутские «бото» из сена и покупать арчаки (деревянная основа седла).
Одновременно приводили в порядок наблюдения и проявляли многочисленные фотоснимки.
Во время нашего предыдущего пребывания в Оймяконе я тщетно пытался узнать, проходимы ли верховья Колымы на лодке.
Оймяконцы рассказывали, что недалеко от верховьев Колымы находятся страшные пороги, по которым никто никогда не мог
проплыть. В этом году мне удалось найти якута, который в молодости был на Колыме и несколько раз сплыл на плоту через
эти пороги. По его словам, весной по большой воде через пороги можно проплыть на плоту. На лодке это сделать невозможно:
валы очень высоки и зальют любую лодку. Другой оймяконец, который проезжал по верховой тропе вблизи порогов,
рассказывал, что в узком ущелье вода падает со страшным шумом и в русле видны громадные камни.
Так мы и не могли узнать, можно ли плыть со всем грузом с самых верховьев Колымы. Пришлось организовать наш переезд
таким образом, чтобы караван вышел к устью Дебина или Таскана — больших левых притоков Колымы, находящихся в 500—
600 километрах от Оймякона. Я предполагал, как только мы достигнем такого места Колымы, где будет возможно плавание на
лодке, отправить караван с Салищевым, а самому поплыть вниз на складной байдарке, которую мы везли с собой.
Верховья Колымы до нашей экспедиции изображались на картах только по расспросным сведениям. Они были нанесены
очень схематично, река имела почти прямолинейное направление. В 1926 году мы получили в Оймяконе от местного жителя
Малкова карту, составленную им вместе с бывшим псаломщиком оймяконской церкви Шариным. Шарин в течение восьми лет,
покинув церковную службу, торговал с эвенами в верховьях Колымы и благодаря этому мог составить очень интересную карту,
которая, как выяснилось потом, довольно точно изображала действительное расположение рек и хребтов.
В Оймяконе трудно было найти проводников, знающих дорогу к устью Дебина, и достаточное количество погонщиков для
нашего большого каравана. Только к концу мая удалось нанять почти полный комплект.
Нам хотелось выступить раньше, но долго пришлось ждать, пока пройдет лед и затем пока спадет вода. Лишь в последних
числах мая вода в Куйдугуне упала настолько, что можно было перегнать лошадей вброд.
30 мая перевозчик, который состоял при казенном перевозе через Куйдугун, прибежал к нам в страхе и сказал, что вода в
Куйдугуне начинает подниматься и необходимо немедленно переправляться, иначе течение будет слишком бурное и
переправа станет невозможной.
30 и 31 мая мы перевозили груз через Куйдугун и ждали на другом берегу, пока соберут всех лошадей. Вода в Куйдугуне
быстро и непрерывно падала, и, закончив работу, перевозчик поспешил скрыться, потому что с этого дня можно было уже
смело переезжать реку вброд, и если бы не его хитрость, то ему не пришлось бы взять с нас перевозную плату!
За рекой мы собрали лошадей и отправили с грузом к следующей переправе через Индигирку, в 15 километрах к востоку.
Долина Индигирки у Оймякона широка и покрыта большими кочковатыми лугами и перелесками лиственницы, а возле самой
реки — зарослями тополей и тальников. Зеленая трава только начинает пробиваться, и, чтобы очистить луга от прошлогодней
сухой травы, якуты ее зажигают. Со всех сторон видны столбы дыма, и трудно найти нетронутое пастбище.
Индигирка у места переправы против Оймякона уже большая река, с очень сильным течением. Весь груз надо перевезти на
ветках. Лошадей перегоняют вплавь, и утром 2 июля мы уже стоим на правом берегу Индигирки.
Следующие 100 километров проходим вдоль реки в пределах Оймяконской долины, в которой кое где раскиданы редкие
якутские юрты. Мы идем по обширным лугам между приречными лесами Индигирки и подножием хребта Тас Кыстабыт. С
самого же начала громадные размеры нашего каравана (вместе с лошадьми, принадлежащими проводникам, с нами было до
девяноста голов) причиняют нам много хлопот. Лошади на стоянках все время убегают, и поиски их продолжаются весь день,
так что мы выступаем иногда в шесть часов вечера и идем ночью. Иногда один из проводников остается на старой стоянке,
чтобы отыскать какую нибудь особенно хитрую лошадь.
На второй день пути по Индигирской долине мы достигаем устья Хатыннаха, небольшого правого притока, вытекающего из
хребта Тас Кыстабыт. По этой речке когда то поднимался Черский, чтобы перевалить через хребет и попасть в бассейн Неры.
Еще через два дня мы дошли до верхнего конца Оймяконской долины, где находится громадный тарын, до пяти километров в
поперечнике. Здесь Индигирка собирается из нескольких речек. Нам надо подняться по правым верховьям Индигирки,
выходящим из хребта Тас Кыстабыт.
Выше тарына стоит одинокая юрта «последнего жителя». На северо востоке Якутии, где якутами в то время были населены
только долины крупных рек, а пространства между ними шириной в несколько сот километров посещались только кочевыми
эвенами, каждое встреченное на пути жилье приобретало большое значение. От одной жилой юрты, где можно остановиться
путнику, до другой расстояние иногда достигало 500 километров . «Последний житель» Оймяконской долины был очень
беден.
От этой юрты мы двигаемся на юго восток, пересекая наискось широкие долины речек, вытекающих из Тас Кыстабыта. Сам
хребет тянется на северо востоке высокой стеной, покрытой еще остатками зимних снегов.
На первой же стоянке, у подножия Тас Кыстабыта, утром опять недосчитываемся шести лошадей. Они убежали обратно в
Оймяконскую долину, где трава была им больше по вкусу. За ними едут проводники. Но уже с десяти часов утра в той стороне,
куда они уехали, мы увидели густые клубы дыма. Это загорелись от брошенной ими спички сухие луга. Сначала мы ждем
спокойно, думая, что речка, отделяющая нас от пожарища, предохранит караван. Но вскоре загорается лес вблизи самой
реки, и затем пожар начинает перекидываться на наш берег. В густом дыму приходится спешно вьючить караван, и едва едва
мы успеваем выйти из приречного леса, как он загорается. Когда мы переваливаем долину следующей речки, пожар
захватывает уже всю широкую долину между холмами перевала и передовой цепью хребта Тас Кыстабыт.
Проводники вернулись часа через два после начала пожара, объехав его кругом, и отнеслись очень равнодушно к нашим
переживаниям. Для них это было самое обыкновенное происшествие; они даже считали, что сделали хорошее дело: после
пожара новая трава будет лучше расти.
Мы переваливаем в долину большой речки Баягап Юрях с рядом тарынов. Совершенно неожиданно верховья реки переходят
в плоскую долину на противоположном склоне хребта. Оказывается, что Баягап похитил часть речек, текших по другому
склону хребта, и выходит своими верховьями уже на северо восток. Я думал, что после перевала мы попадем в бассейн
Колымы, но оказалось, что перед нами расстилаются верховья Неры — большого правого притока Индигирки, впадающего
значительно ниже Оймякона; мимо устья Неры, как вы помните, мы проплыли в 1926 году на лодке.
Северо восточное подножие Тас Кыстабыта полого падает к широкой долине, за которой на горизонте тянется обширное,
очень низкое и плоское плато. Только километрах в двухстах за ним видна в дымке цепь снеговых вершин, уходящих на
северо запад. Это передовые цепи хребта Черского.
Значит, здесь, так же как и в верховьях Эльги, хребет Черского отделяется от южных цепей обширным плоскогорьем.
Но не только Баягап обкрадывает верховья Неры: с другой стороны к ней подобрался один из истоков Колымы, Аян Юрях, и
похитил у Неры и озеро на перевале, и большую долину, в которой мы останавливаемся на ночлег. Эта речка называется
Борочук, в честь какого то легендарного топографа, проезжавшего здесь много лет назад и поставившего «столб». Ни в одном
из отчетов о прежних экспедициях нет упоминания об этом топографе. Единственный путешественник, проезжавший по этой
дороге до нас, — это сотник Березкин, который в 1901 году прошел с Охотского побережья в верховья Колымы и отсюда в
Оймякон в поисках путей для грузов, предназначенных для снабжения края. Березкин в своей краткой статье описывал
бесконечные болота, по которым ему приходилось идти, и широкие болотистые долины между горами. Он жаловался, что
иногда целые десятки километров не найдешь места, чтобы поставить палатку, — так мокро и топко везде.
Несмотря на раннюю весну, уже и сейчас начинают появляться кое где болота, и, когда мы с рабочим едем в сторону от
тропы, вверх по Борочуку, чтобы проникнуть в среднюю группу хребта Тас Кыстабыт, наши лошади часто проваливаются на
топких берегах ручьев.
Выше границы леса горы еще покрыты снегом, но между пятнами снега уже появились первые цветы — низкорослые желтые
рододендроны. Мы поднимаемся на гору, с перевала видим наконец долины речек, текущих в Аян Юрях — левый из истоков
Колымы.
Что то готовит нам эта река? Как мы пройдем ее пороги и далеко ли они?
К вечеру спускаемся в верховья Аян Юряха и двигаемся по следам каравана, который оставил после себя широкую полосу
разбитой ногами лошадей болотистой почвы. Нас догоняет самый энергичный из наших проводников, Василий Скрыбыкин. В
этот день, как обычно, утром мы недосчитались нескольких лошадей, и он оставался их искать. Но когда Василий нашел
последнюю лошадь и собрался гнать ее вслед за караваном, к покинутому стану подошел медведь. Человек и зверь долго
сидели друг против друга у потухшего костра, не решаясь двинуться. Скрыбыкин был без оружия, с одной только нагайкой, а
медведь, наверно, был очень любопытен.
В течение нескольких дней мы идем по Аян Юряху среди мелкогорья, лежащего у северо восточного подножия
Тас Кыстабыта; долина реки все больше расширяется, скоро сама река принимает значительные размеры, и брод через нее
становится опасным.
В 67 километрах от верховьев в Аян Юрях впадает большой приток Эелик. Здесь, на краю большого веселого луга, у речных
зарослей, стоит первая юрта — якута Николая Сивцова. Старик Николай принимает нас очень гостеприимно и после долгих
переговоров соглашается сопровождать меня в ветке на протяжении 100 километров до большого якутского поселения
Оротук. Сам он до порогов летом не доходил, но говорит, что внизу мы встретим знаменитого проводника Степана, который
плавает через пороги.

Через пороги к Таскану
На следующий день мы расстаемся с караваном. Он под начальством Салищева пойдет по левому берегу Аян Юряха, а мы с
переводчиком Говязиным и стариком Сивцовым поплывем вниз. В ветку Сивцова мы нагружаем более объемистый груз, а
сами садимся в складную байдарку. Нос и корма байдарки закрыты брезентом, точно так же может быть закрыто резиной все
остальное открытое пространство, и в этой лодочке не страшны никакие волны. На носу есть даже петля, в которую можно
вставить флаг, и нередко мой спутник вставляет в нее букетик весенних цветов.
Сивцов плывет впереди на своем кривом челноке. Он охотно называет нам все реки и долины, причем, когда у него не хватает
названий, он придумывает новые в честь своих родственников. Вскоре на нашей карте появились Андрюшка Юрях,
Дарья Юрях и другие («юрях» — по якутски река, речка).
От Эелика Аян Юрях уже довольно большая река, но все еще с мелкими протоками, быстрым течением и корягами,
торчащими из воды. На нашей легкой лодочке мы быстро несемся вперед и несколько раз встречаемся с караваном, который
тянется по тропе вдоль левого берега.
Вблизи устья Эмтегея на левом берегу и ниже его на правом Сивцов показывает нам рощи лиственниц, где казаки строили
лодки для сплава по Колыме. Нижнее из этих мест носит название Ыстаннах (искаженное «станок»).
Верхнее течение Колымы до 1929 года было совершенно неизвестно географам, но простые русские люди бывали здесь
давно. В XVIII веке по Колыме плавали казаки. Память об этих путешественниках сохранилась лишь в архивах, а жители
верховьев Колымы помнят только, что когда то сплавлялись по Колыме два паузка (большие лодки) с хлебом и что они
разбились на порогах. После этого сплав был прекращен.
На старых картах в верховьях Колымы значится «Плотбище», а у Черского показаны здесь «Хлебные магазины». Но нигде в
литературе нельзя было найти сведений об этих «плаваниях», и даже Майдель подвергал сомнению существование
«Плотбища» и предполагал, что оно выдумано картографом.
Экспедиции Наркомвода в 1928—1929 годах удалось в архивах Якутска, Колымска и Иркутска собрать сведения об этих
древних перевозках. Они начались в половине XVIII века и продолжались до начала XIX века. Хлеб и другой провиант
завозился вьюками из Якутска в верховья Колымы через Оймякон. Сюда приезжали из Нижне Колымска казаки, строили
паузки и сплавляли на них грузы.
Казаки сначала ездили в верховья Колымы кружным путем: с низовьев Колымы на запад, в Зашиверск, оттуда вверх по
Индигирке до Оймякона. Потом стали ездить более прямой дорогой через Верхне Колымск, минуя Оймякон. Они привозили с
собой железные части, необходимые для постройки судов. Ежегодно для трех четырех судов требовалось до сорока человек
сплавщиков. Вместе с зимним путем сплав занимал больше полугода. Это настолько тяготило колымских казаков, что они
постоянно старались избавиться от тяжелой повинности; и поэтому когда установился вьючный путь через Верхоянск, то
опасный путь по Колыме забросили настолько, что даже перестали сплавлять грузы по судоходной части реки ниже
Средне Колымска. Кроме старика Сивцова, на Аян Юряхе почти никто и не слыхал о прежних плаваниях.
В верховьях Аян Юряха на расстоянии 20—30 километров одна от другой были раскиданы якутские юрты. Это большей
частью бедные жилища. Пастбища в этих местах довольно обширные и на них можно развести много скота.
Якуты появились в верховьях Колымы сравнительно недавно, лет сто тому назад. Сначала они поселились в урочищах
Оротук и Таскан, а потом уже из этих двух центров стали расселяться вверх и вниз по течению реки.
На устье речки Лошкалах (от русского «ложка») мы еще раз встречаемся с нашим караваном, отдаем собранные образцы
горных пород и плывем дальше. Тотчас ниже Лошкалаха нас ожидает неприятное приключение. У ближайшего утеса Сивцов
свертывает в сторону, в мелкую протоку, а мы, не желая перетаскивать байдарку через перекаты, обдирающие ее дно, плывем
прямо к утесу. В быстрине нас подхватывает крупная волна и моментально заливает байдарку почти до края (мы не затянули
ее резиной сверху). Это опаснее, чем для простой лодки: байдарка тотчас должна потонуть. Но берег недалеко, нам удается
выбиться к нему. Перевернув байдарку и вылив из нее воду, мы отправились дальше.
Несколько ниже Лошкалаха в Аян Юрях слева впадает большой приток Бёрёлёх. Он берет начало в хребте Черского и
сходится своими верховьями с истоками Неры. От устья Бёрёлёха мы увидели на востоке отдельные высокие горные группы и
короткие цепи.
Как бы боясь вступить в эти мрачные горы, Аян Юрях уходит на юго восток. Немного ниже Бёрёлёха он сливается с Кулу (Кулу
— истинное название Колымы; когда то всю реку — до появления здесь якутов и русских — эвены называли Кулу).
От устья Кулу долина Колымы все расширяется, и островов и проток становится больше. Поселения якутов все еще редки: до
Оротука я насчитал только три юрты.
Весь день мы плывем в своих маленьких лодочках. Я задерживаюсь возле утесов, осматриваю их, отбиваю образцы. Вечером
выбираем удобную отмель и останавливаемся на ночлег. Ставим свою маленькую палаточку с затягивающимся в виде мешка
входом. Как приятно залезть внутрь, затянуть вход и избавиться наконец от комаров, которые весь день так жестоко
преследуют нас!
20 июня мы подплываем к Оротуку. Тогда это был главный центр всей Верхней Колымы, в нем насчитывалось до двадцати
юрт. Все они расположены, как обычно якутские поселения, в стороне от реки.
В Оротуке Сивцов нас должен оставить, и мы ищем проводника через пороги. Как раз в это время сюда приехал знаменитый
Степан Дягилев — знаток порогов. К вечеру он приходит к нам на берег. Это очень черный и мрачный якут высокого роста. К
предложению спустить нас по порогам он относится без особого восторга. Степан рассказывает, что спускался по порогам
только один раз по весенней воде на плоту и не знает, можно ли пройти их на лодке. Он предлагает нам лучше сделать плот и
спуститься на нем, а если это будет невозможно, то объехать пороги на лошадях.
Мы решаем плыть с ним вместе до его юрты, находящейся немного выше порогов, и там выяснить, как двигаться дальше.
В присутствии посторонних старик Сивцов держит себя необыкновенно важно. Он вдруг начинает говорить со мной по русски,
но, к сожалению, понять ничего невозможно. Когда то он был в Средне Колымске и выучил несколько искаженных русских
слов. Особенно он любит говорить слова «немчик» (ямщик), «модалах» (модный) и «страсть» — это любимое слово
колымчан, которое они часто употребляют в смысле «очень», «сильно», «ужасно».
Кроме Степана я нанимаю в Оротуке еще одного молодого парня, Михаила Протопопова, который берется про Еести нас от
порогов до устья Таскана и дальше до Сейм чана.
На следующий день отправляемся на Оротук. Мы двое по прежнему в байдарке, а Степан с Михаилом и еще третьим
спутником на плоту. Степан везет с собой покупки, продовольствие и какие то железные предметы. Он кузнец и приезжал в
Оротук, чтобы сдать и получить заказы; теперь он везет их вниз за 200 километров, а через несколько месяцев привезет
обратно заказчикам. Его плот настолько мал, что пассажирам приходится стоять над грузом, раздвинув ноги.
Тотчас ниже Оротука Колыма вступает в извилистое ущелье. Она начинает прорезать здесь южный конец хребта Черского.
Оказывается, что хребет Черского от Улахан Чыстая вытянут не на восток, как я предполагал в 1926 году, а на юг,
параллельно Верхоянскому хребту, и распадается здесь на короткие отдельные гряды. Здесь нет уже мощных непрерывных
больших цепей, как на Индигирке; они размыты, уничтожены выветриванием, и остались только группы гор, разделенные
долинами. Но группы эти все еще высоки.
Ущелье ниже Оротука проложено рекой в гранитных горах. Громадные темные осыпи спускаются по склонам. Кое где
сохранились от выветривания столбы гранита, так называемые кигиляхи (от слова «киги» — человек).
Берег реки завален громадными глыбами гранита. Здесь нет еще порогов, только небольшие стремнины, громадные камни у
берегов и быстрое течение.
На второй день мы выходим из ущелья на юг, к расширению устья правого притока Колымы — Тянкя, где тогда было
небольшое поселение якутов.
Тотчас ниже устья Тянкя Колыма уходит на север, опять прорезая тот же гранитный массив. Здесь уже появляются первые
шиверы *, предвестники будущих порогов, пока еще не очень опасные. Ниже ущелья — новое расширение с более низкими
горами. Несколько якутских юрт ютится в урочище Санга талон.
* Шивер — галечный, каменистый перекат на реке, поперечная каменная гряда. — Прим. ред.
И на юг и на север от Санга талона возвышаются отдельные горные массивы. Самый красивый из них — это Большой
Ангачик, тянущийся в виде гребня, перпендикулярного к реке. Не только в крутых цирках между вершинами, но даже на
пологом подножии этой цепи лежит еще снег. К сожалению, время не позволило пробраться поближе и сфотографировать
изумительные пики и скалы этого гребня.
Ниже Большого Ангачика Колыма идет по узкой долине, часто по ущелью, окруженному обрывами высоких террас, подобных
тем, которые мы видели на Индигирке.
В одном из маленьких расширений этой узкой долины, на террасе среди темных лиственниц, расположена юрта Дягилева.
Здесь мы останавливаемся для ночевки. Скрепя сердце Дягилев соглашается сплавить нас вниз через пороги не на плоту, а
на лодке. Для груза он продает нам одну из своих долбленых душегубок, немножко кособокую.
До начала порогов Колыма идет в таких же мрачных ущельях. Начались дожди, тучи спустились низко и закрыли всю верхнюю
часть гор. Нам приходится остановиться перед началом порогов: Степан не решается начинать спуск во время дождя.
На следующее утро дождь не прекращается, и наша палатка, которая слегка протекала, постепенно наполняется водой,
заливающей вшитый наглухо пол.
Только в полдень Степан решается выступить. В нескольких километрах ниже начинается ущелье порогов. При входе в него с
одной стороны гранитные башни, носящие название «Ампартас» («амбар камень»), а с другой, на устье бурного ручья, с
пеной скатывающегося по крутому руслу, — большая наледь.
Ниже первого порога Степан решает заночевать: все еще идет дождь и он боится идти дальше. Весь вечер мы сидим у
костра, греясь и просушивая одежду, а Степан рассказывает нам о своих похождениях. Особенно живописен рассказ о
встрече с медведем. Медведь напал на него, когда с ним был только нож, с которым якуты никогда не расстаются. Медведь
схватил Степана за плечо, но он догадался схватить медведя левой рукой за морду, затем вытащил нож и заколол его. Степан
изображает чрезвычайно живо, как медведь вытягивал губы и хотел схватить его за лицо. В доказательство Степан
завертывает рукав рубашки и показывает шрам на левом плече.
Утром погода становится лучше, и мы проходим остальные пороги. Степан с Михаилом и третьим помощником, маленьким
стариком якутом, переносят груз по берегу и затем осторожно проводят душегубку между прибрежными камнями.
Ущелье, где лежат пороги, Колыма проложила в высоких гранитных горах с большими осыпями, и лишь кое где среди осыпей
торчат останцы — кигиляхи. Подножие гор у воды завалено громадными глыбами гранита, но все же вдоль реки можно
пробраться пешком.
Порогов всего пять, и между ними несколько шивер. Они расположены на протяжении 10 километров, и промежутки со
спокойной водой очень незначительны. Самые скверные из этих порогов — первый и пятый: здесь река очень узким потоком
ударяет о правый берег и затем поворачивает вдоль него, образуя громадные валы. Вдоль левого берега остальная часть
реки перегорожена гранитными глыбами, торчащими из воды. Эти два порога для больших лодок опасны: вдоль левой
стороны на лодке из за камней нельзя спускаться, а вдоль правой течение несет лодку на утесы и отгрестись от них очень
трудно. В маленькой же лодке соваться в большие валы и вовсе опасно — зальет.
Мы проводим лодку Степана вдоль левого берега. Байдарку я спускаю в некоторых порогах по главной струе. Но так как валы
слишком велики и могут перевернуть ее, я проскальзываю на краю струи. В первом и пятом пороге приходится держаться все
же ближе к левому берегу.
Ниже последнего порога мы ночуем. Впереди остается одна шивера, и Степан должен был нас провести назавтра через нее.
Но утром, когда мы просыпаемся, Степана и его спутника нет. Куда же они исчезли? Михаил так же проспал, как и мы, и
ничего нам не может объяснить. По видимому, Степану надоело возиться с нами, и он решил лучше оставить недополученную
часть условленной платы, чем терять еще день. Через последнюю шиверу мы благополучно спустились сами.
Ниже порогов Колыма выходит из последнего гранитного массива в широкую долину. Справа впадает большой приток
Бохапча.
Над галечником на устье Бохапчи на одной из лиственниц белеется затес. Мы с любопытством выскакиваем посмотреть, что
это такое. На затесе надпись — письмо, настоящее письмо, адресованное мне! Это первая весточка от экспедиции геолога Ю.
Билибина, которая в прошлом году начала работать на Колыме. Билибин просит определить астрономический пункт на устье
Бохапчи. Но это невозможно, так как Салищев идет с караваном где то далеко на севере, в горах.
От устья Бохапчи Колыма течет в одном русле, без островов, в широкой долине. Только от устья следующего большого
притока, Дебина, начинаются снова острова, покрытые строевым лесом, лиственницей и тополем. До сих пор, начиная от
самого Оротука, в узких ущельях Колымы мы не видели другого леса, кроме плохой горной лиственницы, растущей на
склонах. Редко редко попадался белый стволик березы.
Дебин течет в такой же широкой долине, как и Колыма. Когда мы выезжали из Оймякона, предполагалось, что караван выйдет
к устью Дебина. Но потом выяснилось, что Сеймчанская тропа — единственный путь в этом районе — пересекает Дебин
слишком далеко от устья и пройти по нему вниз почти невозможно из за больших болот. Другой вариант — идти по тропе
вдоль левого берега Колымы, огибая пороги по боковым долинам, — еще более труден из за тяжелых перевалов. Поэтому
пришлось отнести место встречи с караваном еще дальше на восток, к устью следующего большого притока Колымы —
Таскана. Устье Таскана должен показать нам наш новый проводник — Михаил Протопопов, которого мы взяли с собой из
Оротука. Это маленький, очень медлительный и флегматичный якут, который уже от самого устья Бохапчи стал обнаруживать
полное незнание местности. Между тем найти устье какой нибудь реки здесь бывает часто довольно трудно из за множества
островов. Никогда не знаешь, что это — река или только протока. У нас была с собой карта Шарина, полученная в Оймяконе,
и мы надеялись с ее помощью как нибудь отыскать устье Таскана, так как против него находился длинный узкий хребет
Басыканья.
Я предлагаю перейти на левый берег и идти по самым крайним протокам; Михаил успокаивает меня, говоря, что до устья
Таскана еще далеко, не менее 10 километров.
Но вскоре после того, как мы все таки по моему настоянию подошли к левому берегу и поплыли вперед, отыскивая левую
протоку, Михаил, плывший на своей ветке отдельно, стал вдруг кричать, что из протоки выходит вода другого цвета и что,
может быть, Таскан остался позади. Он пробует выйти на берег и пройти немного влево, но там только непроходимая
болотистая тайга.
Мы плывем еще немного дальше, пока река не подходит опять к подножию Басыканьи. Я взбираюсь на несколько сот метров
по ее склону, и передо мной открывается широкая плоская долина Таскана, уходящая на север, в леса; кое где блестят изгибы
реки. Далеко на северо востоке лежит высокая скалистая гряда, отделяющая Таскан от Сеймчана, — это последняя
восточная цепь хребта Черского — Туоннах.
Надо возвращаться обратно. Мы понуро впрягаемся в бечеву и тащим свои лодки вверх по течению. Пришлось тащить шесть
километров, пока мы добрались до той протоки, из которой выходила светлая вода.
Только мы останавливаемся передохнуть, как неподалеку раздается стук топора. Говязин хватает ружье и несколько раз
стреляет. Сейчас же в ответ совсем близко раздаются выстрелы, и через несколько минут из за тальников показывается ветка.
Но это не наши спутники. В лодке сидит уполномоченный, от которого мы принимали лошадей в Оймяконе, и два незнакомых
якута. Оказывается, что наш караван не мог дойти до устья Таскана из за отсутствия дороги и болот и остановился в 20
километрах выше. Один из якутов послан на устье Таскана, чтобы караулить нас здесь и показать дорогу до стоянки.
Утром якуты сделали плот из сухих тополей, связали его ветками тальника, и уполномоченный вдвоем с одним из якутов
отплыл в Средникан, а мы потянули свои лодки вверх по Таскану.
После Колымы Таскан кажется нам очень маленьким, хотя это довольно большая речка, достигающая 300 километров длины.
Подниматься по ней очень трудно: все время встречаются мелкие острова, покрытые тальником, быстрые протоки, заломы,
мешающие подниматься как бечевой, так и на шестах. За весь день мы не могли пройти 20 километров, которые отделяли нас
от стоянки каравана.
Караван остановился вблизи последней юрты тасканских якутов. Главное их поселение, составляющее четырнадцать юрт,
расположено в нескольких десятках километров выше по реке, где есть большие луга. Здесь же, в глухой тайге, поселилась
семья братьев Сивцовых. Возле их юрты Салищев и расположился для определения астрономического пункта.
Путь нашего каравана по Сеймчанской тропе, которая срезает большое колено Колымы к югу, между устьем Бёрёлёха и
Таскана, был очень труден. По прежнему приходилось все время вести борьбу с лошадьми. Ямщики ни за что не хотели
путать лошадей, да это было и почти невозможно: в Оймяконе мы не могли достать достаточного количества волосяного
аркана для пут, а делать веревочные путы в болотах очень опасно — мокрые путы стягиваются и портят лошадям ноги.
Поэтому проводники предпочитали отпускать лошадей на свободу и утром отыскивать их по следам. Пятнадцать худших
лошадей, самых сухих, шли без груза, и их гнали маленьким табуном, который все время разбегался по сторонам или по
боковым тропинкам в поисках лучшего корма. Иногда часть этого косяка убегала совсем.
Большею частью караван выступал только после полудня, и кто нибудь из проводников еще оставался позади, чтобы
отыскивать убегавших лошадей.
Начали таять болота. Когда мы вышли из Оймякона, они были еще крепкие и легко проходимы, а к началу июля оттаяли
совершенно. Пошли дожди, и передвижение день ото дня становилось труднее. Наконец появилось множество комаров и
слепней.
На берегу Таскана мы выбрали место с достаточным количеством строевого леса и с удобной площадкой для постройки
большой лодки. Мы хотели построить большую лодку, которая подняла бы больше трех с половиной тонн груза, привезенного
караваном. Михаил Перетолчин, наш главный судостроитель, остановился на ленском типе лодки — большая плоскодонная
посудина с острым носом и кормой. Длина ее должна была равняться десяти метрам, а ширина — трем. Для лодки надо
заготовить длинные доски и целый ряд упругов (шпангоутов). Для упругов Михаил отыскал среди принесенного водой леса на
берегу реки подходящие кокоры (так называют корни деревьев вместе с нижней частью ствола).
Для пилки досок мы захватили с собой продольную пилу, но первый же опыт показал, что в это время года пилить
лиственницу продольной пилой очень трудно: дерево слишком вязко из за обилия смолы. Можно пилить только тополя, легкие
и хрупкие, доски из которых решили ставить вперемежку с лиственничными для облегчения веса лодки. Больше половины
досок пришлось вытесывать первобытным путем: дерево раскалывали вдоль клиньями и затем каждую половину обтесывали
— получались две толстые доски.
Вся эта работа сейчас, в самую жаркую пору, довольно тяжела, тем более что из за тучи комаров, которые не дают нам ни
минуты покоя, приходится работать все время в сетках накомарниках и в толстых рубашках. Давно уже стоит сухая погода.
Уровень воды в реке падает, и мы каждый день с ужасом думаем о том, что до осени, может быть, нам не удастся выбраться
из Таскана из за мелководья.
На «верфи» сначала появляется большое толстое бревно — киль, к которому присоединяются вскоре изогнутые кокоры на
носу и корме. Затем к ним прибиваются поперечные упруги (шпангоуты), сделанные из корней лиственницы. После этого
упруги начинают обшивать досками. Потом появляются борта, и лодка почти закончена. Предстоит ее конопатить: лежа на
спине, забивать паклю плоской конопаткой в пазы. После этого заваривают пазы варом и смолят лодку. Это самый
ответственный момент.
Наконец наступает торжественный день 22 июля, когда лодку можно спускать. С большой осторожностью, под постоянные
окрики Михаила, который боится, что слишком расшевелят лодку и лопнет вар, мы стягами спихиваем лодку со стапелей. Она
соскальзывает и плывет.
К вечеру этого дня Михаил начинает опять волноваться. Вар вздувается пузырями и из за жары плохо пристает, кроме того, в
Якутске нам сделали его слишком жидким. Вода начинает выступать снизу сквозь пазы. Опять приходится вытаскивать лодку
на берег и заваривать ее еще раз. И только через два дня мы наконец можем покинуть место нашей трехнедельной стоянки.

По Колыме до Средне Колымска
Отплываем мы без проводника, потому что из за горячей сенокосной поры никто не соглашается сопровождать нас до
Средникана; якута Михаила, нашего неудачного проводника из Оротука, не было смысла везти дальше.
До самого устья Таскана проходим благополучно, сев на мель только три раза. К вечеру все препятствия реки как будто уже
пройдены, и мы ночуем близ устья. Но на следующий день, едва отплыв от места ночевки, снова попадаем на необыкновенно
широкий и мелкий перекат. Он тянется наискось через реку, и после того, как мы благополучно отгреблись от ее правого
берега, основательно садимся на мель у левого.
Здесь нам суждено было провести весь этот день. Вскоре начинается проливной дождь, и до четырех часов вечера мы
всячески стараемся протащить нашу громадную лодку через мель. Сначала поднимаем лодку стягами, потом заводим
оплеухи — это две большие доски, привязанные одним концом к носу лодки, которые ставятся наискось к течению, с тем
чтобы вода бросалась под лодку и поднимала ее. Ничто не помогает, и мы пробуем прорывать лопатами канаву в гальке для
прохода лодки, но быстрое течение сейчас же заваливает ее снова. Наконец приходится прибегнуть к единственному верному
способу — начать свозить груз на берег. После того как половина груза свезена и мы совершенно промокли, лодка наконец
трогается. Пришлось остановиться тут же на берегу и сушиться у костра.
После этой ночевки мы выплыли на главный фарватер Колымы и двинулись дальше почти без приключений. От Таскана до
Сеймчана Колыма течет в пределах последних восточных цепей хребта Черского. На реке довольно много островов,
покрытых лесом, но долина ее сравнительно узка.
На второй день пути после Таскана по правому берегу реки в устье небольшой речки внезапно показалась палатка.
Высадившись на берег, я вхожу в нее и вижу человека с большой бородой, сидящего на земле, поджав по турецки ноги в
широких черных шлепанцах. В нем очень трудно узнать геолога Ю. Билибина, которого я видел до этого в Ленинграде в
городской одежде и тщательно выбритым.
Билибин со своей экспедицией приехал в предыдущем году с Охотского побережья на Колыму. Здесь его четыре партии
работали зимой. Весной он отправился вверх по Бохапче, чтобы доставить сплавом по ней продовольствие, недостаток в
котором зимой остро чувствовался. Бохапча, так же как и Колыма, пересекает гранитные массивы хребта Черского и образует
множество порогов, поэтому сплав по ней даже по весенней воде довольно труден. Билибин уже кончал свои геологические
исследования и осенью должен был выехать на Охотское побережье. Я привез ему совсем «свежие» письма, написанные в
январе, но это была первая почта, которая вообще пришла к нему, с тех пор как он выехал полтора года тому назад из
Ленинграда.
На следующий день у левого берега показалась тяжело нагруженная лодка с несколькими сотрудниками Билибина и двумя
собаками. Люди имели очень странный вид: одеты в широкополые шляпы, высокие резиновые сапоги с раструбами на
голенище, ковбойские рубашки; у некоторых на шее были повязаны яркие платки, у других головы были обвязаны цветными
платками.
Вместе с рабочими прибыли две собаки — два сеттера. Мы невольно с горечью еще раз вспомнили нашу собаку, якутскую
лайку Чонку, которая только вчера пропала. Она шла с нами все время — и зимой, через снег и наледи, и летом, через горы,
тайгу и болота, но, когда мы построили лодку и пробовали посадить в нее собаку, она ни за что не соглашалась. Ее
втаскивали в лодку на веревке, но собака вырывалась со страшным воем. Пришлось отпустить ее бежать по берегу. Каждый
раз, когда лодка отходила от одного берега к другому, Чонка переплывала вслед за ней Колыму. И вот вчера Чонка бесследно
пропала. Утонула ли собака, переплывая реку, или не могла нас найти и потерялась в тайге — неизвестно.
Мы угощаем приезжих рыбой. С нами ставная сеть, и почти каждый день в нее попадается несколько рыб. Как раз накануне
Михаил добыл штук двадцать чукучанов. Это довольно смешная рыба, с длинной мордой и с круглым ртом, с присосками,
расположенными на нижней стороне головы. Рыба эта встречается только в Северо Восточной Сибири. Ее ближайшие
родственники живут в Китае, а большое число видов — ив Северной Америке. Она принадлежит к представителям животного
мира, общим для Восточной Азии и Северной Америки и доказывающим существование в области Берингова пролива
твердой земли, связывавшей раньше оба материка. Хорошо, что эта рыба не успела проникнуть дальше к нам на запад, — в
ней ужасно много костей!
Через два дня после встречи с Билибиным мы достигли наконец реки Средникан. На устье этой бурной речки стоит амбар и
несколько палаток, а у берега — те паузки, на которых недавно Билибин приплавил продовольствие по Бохапче. Само
поселение, возникшее только три года назад, находится выше по реке.
Немного ниже Средникана впадает справа большой приток Колымы — Буянда. Отсюда начинается среднее течение реки.
Хребет Черского остается позади, долина расширяется, река разбивается на множество проток. Это Сеймчан — благодатное
место с тучными лугами, но, как обычно, луга эти перемежаются с кочковатыми болотами и летом здесь много комаров.
Самый Сеймчан — поселение, состоящее из двух десятков юрт, раскиданных далеко в стороне от реки на лугах и у маленьких
озер поймы. Среди них заброшенная церковь и бывший дом священника, используемый теперь под склад для кооперативных
товаров.
Мы задерживаемся в Сеймчане, чтобы поставить на свою лодку брезентовый верх, который избавил бы нас от необходимости
ежедневно терять время на разбивку палаток. Кроме того, ставим мачту и налаживаем парус, чтобы облегчить плавание в
нижней части реки, где предстоит плыть по большим плесам с тихим течением и с сильными ветрами. Уже в Средникане
досужие болтуны пугали нас, что вниз по Колыме плыть на нашей лодке очень опасно, что нужны борта не меньше метра
высотой, потому что ветер разводит очень сильные волны, особенно вблизи утесов, где он дует с большой силой. Но, как
бывает часто, рассказы оказались баснями, и наша лодка превосходно дошла до Средне Колымска.
Из Сеймчана видны на западе высокие гребни цепи Туоннах. Отсюда кажется, что цепи хребта Черского уже все ушли на юг, к
Охотскому водоразделу. Что же простирается на восток? Колымские ли горы, нарисованные на карте, идущие на север между
Колымой и Омолоном, или какие то новые хребты, параллельные Охотскому водоразделу, как я предположил в 1926 году?
Пока на востоке видно только волнистое плато с округленными вершинами.
Мы пробыли в Сеймчане два дня в поисках проводников. Опять никто не хочет ехать с нами: сейчас пора сенокоса.
Приходится плыть дальше снова одним.
На повороте реки ниже Сеймчана вдруг раздается характерный звук мотора. Сначала не видно ничего ни на небе, ни на воде,
ни в лесу. Затем из за поворота показывается моторный катер. Это экспедиция Наркомвода, которая работает второй год на
Колыме; часть сотрудников сейчас возвращается домой через Средникан на Олу. Их катер — первый, поднявшийся в среднее
течение Колымы; до сих пор катера доходили только до Верхне Колымска.
Ниже Сеймчана на протяжении почти ста километров Колыма течет в северо восточных предгорьях хребта Черского, в узкой
долине, но у горы Шапка, повернув к северо востоку, она врезается уже в окраину лежащего восточнее плоскогорья.
Здесь Колыма широко разливается, имеет много проток и стариц. Все острова и прибрежная часть поймы покрыты густым
лиственничным и тополевым лесом. Кроме высоких и стройных бальзамических тополей нередко встречаются большие
заросли чосении («кореянка» — один из видов ивы). Деревья эти достигают высоты 10 метров и очень похожи на наши ивы,
но с совершенно прямым стволом. Здесь также несколько видов тальника; особенно любопытен один из них, который растет
маленькими деревьями с тонкими, прямыми, стройными стволиками, насаженными тесно один возле другого, и напоминает
бамбуковые заросли. Среди них нередко мелькает бурая морда медведя.
Определение астрономического пункта на берегу Алдана

В северных цепях хребта Черского
В этой части Колымы медведи попадаются постоянно, и за те две недели, что мы плывем от Средникана до Коркодона, мы
встретили их более десятка. Одни из них пугливо убегают вдоль по берегу; другие останавливаются и с большим
любопытством смотрят на проплывающую лодку, которую видят, может быть, первый раз в жизни.
Одна медведица стояла в тальниках вместе с двумя медвежатами и глядела на лодку. Когда кто то из наших неугомонных
охотников выстрелил в нее из винтовки, она мгновенно встала на задние лапы, повернулась и скрылась в зарослях тальника,
а за ней рядышком, плечом к плечу, побежали светло бурые медвежата.
В другой раз, когда мы с Говязиным подплывали на байдарке к нашей большой лодке, остановившейся на ночлег, невдалеке
от нее на берег вышли два медвежонка, залезли в воду и, стоя на задних лапах, стали поливать друг друга водой. Я хотел их
сфотографировать, но мой спутник был настолько возбужден, что мне удалось сделать снимок только на большом
расстоянии. Потом началась стрельба, и после безрезультатных выстрелов медвежата убежали в лес.

На нашей байдарке мы постоянно уклоняемся от главного фарватера в маленькие боковые проточки в поисках утесов. Очень
интересно плыть по этим совершенно неизвестным протокам в густом лесу, видеть на отмелях следы медведей и ждать новых
встреч за каждым поворотом.
На Колыме очень много заломов — это большие груды стволов, которые весеннее половодье наносит на острова и отмели;
вступая в маленькую проточку, никогда нельзя быть уверенным, что где нибудь в середине нет залома, перегораживающего
путь. Иногда течение все ускоряется, и наконец вода с ревом устремляется в извилистый узкий проход между торчащими
навстречу острыми бревнами, угрожающими гибелью нашей легкой лодочке. Как то раз мы наехали на одно из таких бревен и
мигом опрокинули лодку, к счастью, на не особенно глубоком месте; стоя по грудь в воде, удалось выловить вещи и весла и
вытащить байдарку на берег.
Среди этого лабиринта островов и проток иногда очень трудно найти идущую впереди большую лодку, которая поджидает нас
дважды в день: в полдень и вечером. Мы условились с нашими спутниками, что встречи будут всегда происходить у утеса, и
большей частью нам удавалось благополучно встречаться с ними как раз к обеду.
Нам предстояла теперь трудная задача: найти без проводника устье большого правого притока Колымы — Балыгычана — и
определить здесь астрономический пункт.
Балыгычан впадает в Колыму среди множества островов. В нескольких километрах от устья реки, у подножия гор, на
болотистых лугах лежит поселение якутов — всего четыре юрты. Пожалуй, это одно из самых уединенных поселений во всей
Якутии. До ближайшего населенного пункта, Сеймчана, от них более 200 километров, а до улусного (то есть волостного)
центра Оймякона, к которому был отнесен тогда Балыгычан, 900 километров по тропе и 1200 по реке. Тем не менее жители
Балыгычана поддерживали сношения с Оймяконом: во время нашего пребывания в Оймяконе мы встретили там одного
балыгычанца, который приехал сватать себе невесту.
Ниже Балыгычана Колыма образует любопытную двойную петлю на протяжении 10 километров, прорезая узкую долину в
низком и ровном плато. Дальше долина опять расширяется, справа впадает большая река Сугой и несколько ниже —
Коркодон. Возле последнего Колыма круто поворачивает на северо запад и прорезает гряду древних пород. Здесь те
красивые утесы известняка, о которых сообщает мельком Иохельсон в своей этнографической работе о Коркодоне. А в
середине реки поднимается остров с острой и высокой скалой, носящей название Столб. По видимому, когда то он служил
местом для жертвоприношений юкагиров: на его вершине еще можно видеть остатки жертвенной кучи с камнями и с кусками
дерева.
По юкагирскому преданию, происхождение этого острова таково: напротив устья Коркодона есть острая гора, называемая
Большое Сердце («Чомо Чуводзэ»). Чомо — Чуводзэ — имя женщины. Она была в связи с юношей Когэлгиэ — так назван
утес на левом берегу Коркодона — и родила от него ребенка. Но другой юноша — Лягаек (утес правого берега) также
ухаживал за Большим Сердцем. Тогда начали бороться. Большого Сердца ребенка Лягаек в реку бросил. Там, спустившись, у
островного мыса ребенок остановился. Это теперь Столбовой остров.
Сейчас у подножия утеса на острове стоит маленький дом — фактория Якутгосторга, а рядом изба юкагира Дмитрия
Винокурова. Летом он живет в чуме, покрытом берестой, на ближайшей отмели, а зимой перекочевывает в избу рядом с
домом фактории, которую он охраняет. Недавно ему прибавилась еще одна забота: экспедиция Наркомвода поставила здесь
столб, отмечающий астрономический пункт, и поручила юкагиру охранять его. Поэтому, когда мы приехали к острову,
Винокуров сейчас же заявил: «Мин — карауль» — и повел к столбу, чтобы показать, что у него все в порядке.
У Винокурова мы встретили еще нескольких юкагиров, приехавших с Коркодона, из селения, расположенного в 90 километрах
от устья, и расспросили их о зимнем пути по Коркодону, куда мы предполагаем поехать следующей весной.
Юкагиры, или одулы, в небольшом числе живут по некоторым притокам Верхней Колымы и частью на Омолоне и в западной
тундре. Когда то они населяли почти всю Восточную Якутию. О них я подробнее буду говорить позже.
Ниже Коркодона мы остановились возле утеса Чубукулах, с которого открывается обширный вид на север. Здесь Колыма
выходит из гряды древних палеозойских пород в Верхне Колымскую впадину — южный конец Колымской низменности,
тянущейся на север до моря.
К западу от Верхне Колымской впадины видны последние цепи хребта Черского, а на востоке и севере — только волнистая
поверхность плоскогорья, которое тянется до Омолона.
Несколько выше Верхне Колымска, между Колымой и рекой Ясашной, есть протока Прорва. Найти ее довольно трудно, но
нам встретились здесь два юкагира, которые и показали вход в эту протоку. По ней мы вышли незаметно в Ясашную и
приблизились к Верхне Колымску. Повидимому, когда то Колыма в нижней своей части протекала там, где сейчас течет
Ясашная.
Город Верхне Колымск вряд ли в те годы заслуживал название города. Когда то в нем было пятьдесят домов и жило много
казаков, но ко времени нашего посещения сохранилось только семь жалких юрт и разрушающаяся церковь. Уже много лет, как
вся жизнь перешла из Верх не Колымска в центры якутских наслегов.
Верхне Колымск расположен на самом берегу Ясашной, на узкой полосе сухой земли, между берегом и болотами. С одной
стороны подходит грязная и топкая речка. На ее берегу растет один из видов смородины с продолговатыми, темными и
довольно вкусными ягодами, который встречается также и на Охотском побережье; ягоды эти даже вывозят оттуда в Якутск в
замороженном виде и продают под названием дикого винограда.
Из достопримечательностей Верхне Колымска следует отметить избу, где Черский провел зиму перед своей последней
поездкой; мы видели здесь маленький огород, который уже много лет служит робким началом будущего земледелия. Условия
для развития овощного хозяйства и даже для земледелия в южной части Колымского края вполне благоприятны, и в то время,
когда здесь жили политические ссыльные, у некоторых из них были превосходные огороды. В 1929 году снова было обращено
внимание на сельскохозяйственные культуры, и опыты хлебопашества и огородничества стали производиться на Колыме в
ряде мест (Верхне Колымск, Балыгычан, Сейм чан и др.), где они дали хорошие результаты.
От Верхне Колымска начинается нижнее течение Колымы. Река здесь идет большею частью одним широким руслом, острова
редки. Течение становится все медленнее и медленнее, встречаются часто большие плесы, по которым хорошо идти с
попутным ветром, но приходится отстаиваться при злых низовках. Мы испытали это уже на следующий день, когда, несмотря
на все усилия, нельзя было двинуться вперед против набегавших больших волн.
Начиная от Верхне Колымска, долина Колымы уже в 1929 году была населена сравнительно густо, но все это якутское
население жило главным образом в стороне от реки, у озер и лугов, а на самой реке никто не селился. Только изредка
встречались якуты, выехавшие на реку для рыбной ловли. Животных и птиц также мало: иногда попадаются утки, раз мы
встретили двух орлов, довольно часто видели горностаев в летней шубке, которые приходили к нашей лодке посмотреть,
нельзя ли чем нибудь поживиться.
Несмотря на все мрачные предсказания, которые мы слышали о предстоящей нам поездке по нижнему течению Колымы, это
плавание оказалось не таким трудным. Идя то под парусами, то на веслах, мы в восемь дней доплыли до Средне Колымска.
Несколько выше города начинаются заимки, небольшие поселки или отдельные избы, в которых колымчане живут летом во
время рыбной ловли. Сам город расположен в излучине реки, в довольно унылом месте. Уже издалека показывается высокая
мачта радиостанции, а когда подплываешь ближе, виден первый ряд домов, вытянувшихся вдоль берега.
В Средне Колымске в 1929 году почти все дома были без крыш, накат потолка просто покрыт землей. Это объясняется тем,
что здесь мало дождей и плоская крыша достаточно предохраняет дом; к тому же на Колыме не было лесопилки. Только
новые постройки — радиостанции и некоторые другие дома были покрыты крышами.
Средне Колымск разделяется скверной речонкой Анкудинкой на две части. Старая часть, так называемый город, лежит ниже
по течению, на более низкой террасе, и весной нередко заливается весенним половодьем. Новая часть, с исполкомом и
клубом, расположена несколько выше.
Мы не задерживались долго в Средне Колымске. Сюда мы должны вернуться на зимовку, а сейчас нам предстояло
исследовать нижнее течение Колымы до устья Омолона.
Уже 1 сентября, и до конца месяца нужно попасть обратно, чтобы не замерзнуть где нибудь в нижнем течении. Я надеялся от
Средне Колымска плыть уже на моторной лодке, но ни горючего, ни нашего мотора, которые должны были прийти из
Владивостока еще в прошлом году, до сих пор не было.
Приходилось организовывать экспедицию снова своими средствами. Плавание на нашей большой лодке ниже
Средне Колымска было бы слишком трудно: течение здесь очень медленное и еще больше встречных сильных низовок. Нам
удалось купить местный карбас. Карбасами на Колыме называют небольшие лодки, которые делают в Верхне Колымском
районе юкагиры. К долбленому днищу прибиваются в два ряда доски, и получается довольно вместительная лодка с
крутымибортами, устойчивая на волне. Исполком кроме лодкиотыскал для нас и проводника — молодого колымчанина Ивана
Березкина.

В низовья Колымы по следам Черского
6 сентября, после первого снега, в холодную осеннюю погоду, мы втроем с Березкиным и Говязиным выезжаем вниз по реке.
Первый наш привал в 14 километрах ниже города, у утесов Половинного Камня. Эти утесы в геологическом отношении одно
из интереснейших мест Колымы: здесь много окаменел остей. Я провел возле Половинного Камня целые сутки и по
возвращении в Средне Колымск в конце сентября еще раз проехал сюда на моторной лодке, чтобы собрать полтонны
окаменелостей — кораллов и раковин плеченогих. Эти сборы позволили определить возраст отложений у Половинного Камня.
На левом берегу, ниже Половинного Камня, начинаются заимки; они расположены на высокой террасе реки, перед ними
обычно лежит пологий илистый пляж, на котором стоят невода и карбасы, а над низкими избами с плоскими крышами почти
всегда на длинном шесте возвышается крест. В эти заимки на лето съезжается городское население для ловли рыбы. Когда то
почти по всей Колыме были расположены поселения русских, которые явились сюда раньше якутов. Но в 1929 году большая
часть реки была населена якутами. Русские жили лишь вблизи Средне Колымска и Нижне Колымска и почти все
возвращались на зиму в город.
Колымское население кормится главным образом рыбой. Часть ее ловится в озерах, а часть — в самой Колыме. Колыма
обладает превосходными сортами рыбы. Главные промысловые рыбы — это сиговые (семейство лососевых): ряпушка
(сельдятка), чир, муксун, омуль, пелядка и сиг. Еще вкуснее громадные нельмы. В реке довольно много и налимов, и щук, и
чукучанов, но эта рыба идет главным образом на корм собакам. Точно так же собаки поглощают большую часть сельдятки и
все рыбьи внутренности, вплоть до икры, которую люди едят мало. Собаки в общем потребляют не меньше половины всего
улова, и задача прокормить собак является для колымчан едва ли не более важной, чем прокорм семьи. Недаром, когда
спрашивают про колымчанина, большое ли у него семейство, говорят: «Большое, у него шестнадцать душ», а потом
выясняется, четырнадцать из этих душ — собаки. Рыба для колымчан — это «святая еда», но значительная часть ее
используется очень неумело. Та рыба, которая идет на корм собакам, хранится в скверно построенных погребах, просто в
ямах, начинает сквашиваться и издает неприятный запах. Большею частью скверно пахнет и рыба, идущая в пищу людям.
Засол рыбы производится очень редко, ее обычно замораживают; много заготовляется юколы — вяленой и копченой рыбы.
Юкола бывает двух сортов: белая, только вяленая на солнце, и коричневая, которую после вяления коптят в специальных
шалашах. Последняя очень вкусна. Для изготовления юколы мясо вместе с кожей снимают с костей и потом мелко надрезают
с внутренней стороны. После того как снято мясо, остаются кости. Если на них почти нет мяса, то их называют «собачьи
кости», или, как здесь говорят, «кошти». Если на них осталось немного мяса, то они идут в пищу людям и называются
«едомные кошти». Население Колымы говорит на очень странном наречии, шепелявящем и картавящем, свойственном
некоторым северным областям Сибири. Кроме того, в языке колымчан сохранилось много древних слов и выражений,
занесенных сюда казаками и еще не вытесненных, несмотря на постоянный приезд новых людей. На таком же языке говорят
русские, живущие в низовьях Индигирки.
Осенью население заимок начинает возвращаться в город, или, как здесь говорят, «кочует». Но сейчас эти кочевки
совершаются частью на моторном катере, и в Кульдине одна старуха говорила мне: «Ныне кочующим долго пришлось
дожидать катера». Все уезжают; с высоких жердей, поставленных для вяления рыбы (быгальниц), снимают последнюю юколу,
и в заимке остается только несколько человек для зимнего подледного промысла.
Самая большая заимка на Колыме — Кульдино, ниже Половинного Камня. Дальше на расстоянии 10—30 километров одна от
другой нам попадались другие заимки. Между заимками Петровой и Жирковой впадает справа, среди островов, значительный
приток Колымы река Березовка. На ней, километрах в ста тридцати от устья, был найден в 1900 году труп мамонта. Академия
наук послала специальную экспедицию, и мамонт был благополучно извлечен из оползня, в котором он лежал; шкура, скелет
и часть мяса были доставлены в Ленинград, где чучело мамонта стоит и сейчас в Зоологическом музее. От самого
Средне Колымска и до устья Омолона характер Колымы сохраняется один и тот же. Это широкая, мощная река в низких,
берегах, покрытых лесом и болотами. Время от времени река подходит к западной окраине Юкагирского плоскогорья и
подмывает длинные утесы, сложенные покровами молодых лав. Ниже начинают появляться большие яры рыхлых
четвертичных отложений — как их тут называют, «талы», среди которых иногда выглядывают глыбы льда, образовавшиеся из
надувов снега.
У подножия тал обычно в большом количестве попадаются кости крупных четвертичных млекопитающих: мамонта, носорога,
бизона, северного оленя, лошади, лося. Если вы пройдетесь по берегу вдоль какой нибудь большой талы, то, наверное, на
протяжении километра насбираете целый мешок костей. Но трупы мамонта попадаются очень редко и обыкновенно уносятся
водой или съедаются песцами и собаками, прежде чем их найдут люди, поэтому пока только два мамонтовых трупа — и
притом один из них неполный — попали в музеи.
Ниже Средне Колымска исчезают галечники и берег покрыт вязким серым илом, так называемой няшей. В некоторых местах,
в низовьях, эта няша настолько жидка, что может засосать человека, и местные жители ставят тут сигналы в виде двойного
конуса из прутьев.
Одна из заимок правого берега называется Помазкино. Сейчас тут стоит только одна жалкая избушка, но когда то, очевидно,
было большое поселение. В стороне от берега видно много могил, некоторые кресты относятся еще к XVIII веку. Колымчане
рассказывают, что будто бы сюда приехали первые русские и хотели основать город. В соседней протоке, в которую впадает
река Осетровка, они поймали большого осетра, сварили его и съели. Осетр оказался ядовитым, и они все умерли. Остался в
живых только один, который уходил в это время на охоту. После этого решили здесь города не ставить, и он был основан на
месте Средне Колымска. Предание это исторически неверно, но местные жители рассказывали его как достоверное.
Последний утес правого берега — скала Конзобой, длинная, низкая грива, которая высовывается на север в виде туши кита.
Колыма поворачивает вокруг него на восток и вскоре сливается с своим самым большим притоком — Омолоном.
С утесом Конзобой связана следующая легенда: когда то возле этого утеса «лесной» и его жена бегали по льду реки Колымы;
«лесовиха», обгоняя мужа, провалилась сквозь лед, и «водяной» поймал ее за ноги. Муж стал тянуть за голову, а «водяной»
— за ноги, и они оторвали ей голову. Муж обиделся и забросил голову на утес, где она лежит и сейчас в виде большого камня.
Еще в конце XIX века, как сообщает этнограф В. Богораз, колымчане верили, что и реки, и леса, и горы населены различными
мифическими существами. В реке есть водяницы, водяные бабы, в лесах — лесной хозяин, в горах — горный хозяин. Потом
есть еще упырь, железнозубый еретик, пужанка, чудинка и суседко.
Мы останавливаемся под скалой Конзобой у амбаров, куда привозят иногда продовольствие для окружающих заимок. Далее
нам ехать в этом году не стоит: ниже Конзобоя утесов нет до самого Нижне Колымска. Мы решили дождаться здесь катеров,
которые должны идти из Нижне Колымска в Средне Колымск с грузом, привезенным морским пароходом. Возле Кульдина мы
уже встретили два таких каравана, состоящих каждый из катера с несколькими маленькими баржонками — кунгасами. Скоро
должен пройти вверх еще один.
Пора возвращаться: на берегах выпал снег, начали появляться маленькие забереги. Горностаи уже сменили свою темную
шубку на белую, зимнюю, и ныне ночью один из них пришел в нашу лодку, чтобы поживиться лежащей там рыбой. Я пробовал
сфотографировать его, но горностай сердито огрызался и так вертелся, что все снимки оказались неудачными.
С вершины Конзобоя открывается далекий вид. На западе и севере видна громадная низина левого берега Колымы, вся
испещренная множеством озер стариц. Они уже замерзли, а на Колыме по обоим берегам белеют полосы снега. Пока мы
стоим у Конзобоя, начинается перелет птиц на юг, и за два дня над нами пролетают буквально десятки тысяч уток и гусей.
Иногда с почти человеческими криками летят небольшие стаи лебедей. Но чаще лебеди летят только втроем или вчетвером,
каждое семейство отдельно.
19 сентября мимо нас вниз по реке проходят катера с кунгасами. Внезапно от одного из них отделяется моторная лодка, и в
ней мы узнаем нашего радиста Бизяева. Оказалось, что наш мотор как раз в это время пришел в Средне Колымск и Бизяеву
удалось получить для него лодку и горючее.
20 сентября мы двинулись обратно. Первая наша ночевка — немного выше Конзобоя, на правом берегу, в уединенной заимке
Горнице. В этой заимке провел свою последнюю ночь, 24 июня 1892 года, Черский…
Первые два дня мы наслаждаемся быстрым ходом моторной лодки, но на третий температура воздуха сильно падает, и мотор
начинает пошаливать.
На следующий день мы проходим всего несколько километров: по реке уже плавает тонкое сало, мотор замерзает и совсем
перестает работать. Бизяев разбирает его до последнего винтика на берегу, на замерзшей няше *. При этом общими усилиями
мы выломали часть цилиндра, но Бизяев нас утешает, что это даже к лучшему, потому что как то особенно удачно будут
выходить газы. День этот кончается печально — ночевкой на берегу в одном двух километрах выше места ремонта мотора.
* Няша — вязкий грунт, обнажающийся на берегах рек при низкой воде. — Прим. ред.
25 сентября надежды на быстрое достижение Средне Колымска становятся еще более слабыми: местами забереги достигают
уже 100 метров ширины. Мы решаем забыть про мотор и идти бечевой. Но возле заимки Быстрой, в самом опасном месте, где
нельзя идти бечевой и надо подниматься по быстрой протоке, мотор вдруг начал работать и помог нам на протяжении
нескольких километров. Но потом он снова забастовал, и нам пришлось идти бечевой еще два дня до заимки Жирков ой.
Утром неожиданно снизу подошел караван судов, и мы, не дожидаясь, пока заведется мотор, подъехали к катеру на веслах.
Караван, состоящий из вереницы маленьких кунгасов, тянули два моторных катера.
По Колыме можно плавать не только на катерах, но и на больших судах, и вскоре здесь появились пароходы.
29 сентября с караваном судов мы подошли к Средне Колымску. Через несколько дней река стала, и город был отрезан от
всего мира.

Снова олени
В Средне Колымске мы провели самые тяжелые и холодные месяцы — до начала февраля. Горсовет отвел нам для зимовки
юрту на окраине города, в которой мы устроились с большими удобствами. После восьми месяцев почти беспрерывной езды
было приятно отдохнуть в теплом помещении, разобрать и привести в порядок свои материалы, проявить фотоснимки.
Зима в Средне Колымске по сравнению с Оймяконом и Якутском теплая; за то время, что мы пробыли здесь, только три раза
температура спускалась ниже 50 градусов.
В середине декабря скрылось солнце. Город лежит немного к северу от полярного круга, и настоящей полярной ночи здесь
нет. Солнце скрывается на двадцать дней, но и в это время в продолжение четырех часов среди дня бывает достаточно
светло, чтобы можно было читать у окна. Это скорее сумерки, чем ночь.
При сильных морозах столбы дыма над городом поднимаются прямо кверху, горизонт становится темно серым. Вскоре за
лесом на юге начинает вырисовываться красный полукруг солнца.
Как только появилось солнце, нам надо было думать о поездке на юг.
Для того чтобы изучить возможно полнее бассейн Колымы, необходимо было сначала подняться по одному из больших
правых притоков Колымы — выйти по нему куда нибудь в верховья Омолона и затем спуститься по последнему до
Нижне Колымска. Наибольший интерес в первой части пути представлял Коркодон. По Коркодону в 1900 году прошел
этнограф В. Иохельсон. Попал Иохель сон в эти края не по своей воле: в конце XIX века он был сослан на Колыму. Так же как
и другой политический ссыльный — В. Богораз, он в течение нескольких лет производил этнографические исследования в
составе экспедиции Восточно Сибирского отдела Географического общества.
Летом 1900 года Иохельсон вышел из Гижиги на лошадях верхом, перевалил через хребет и проехал до среднего течения
Коркодона. Отсюда он спустился на плоту в Верхне Колымск. Съемки пути при этом он не вел и описания маршрута не давал,
интересуясь только этнографическими исследованиями, так что после его экспедиции вся эта область изображалась на карте
по прежнему по расспросам.
С Колымы проникнуть по Коркодону к Омолону очень трудно, и из местных торговцев никто не ездил торговать в верховья
Коркодона. Точно так же никто из якутов не поднимался вверх по Коркодону с Колымы, и из числа эвенов, общавшихся с
русскими и якутами, не было ни одного, который знал бы реку в ее среднем и верхнем течении. Таким образом, среди всего
населения Колымы не было ни одного проводника, который мог бы повести нас по Коркодону и найти перевал на Омолон. На
Коркодоне, конечно, не может быть никакой зимней накатанной дороги, и ее придется прокладывать самим.
Единственный человек, который, как полагали, может найти дорогу на Омолон, — это якут Дьячков, по прозванию Бека. В
середине зимы, во время его приезда в Средне Колымск, мне удалось повидать его. Бека ездил несколько раз по другому
притоку Колымы, Сугою, на Охотское побережье. На самом Коркодоне он был только в низовьях, но ему были знакомы в горах
многие эвены, ион надеялся, что удастся отыскать среди них проводников. Он согласился взять на себя организацию
оленного каравана для переезда на Омолон. Мы должны были явиться в середине февраля в Верхне Колымск и оттуда уже
на заготовленных Бекой оленях двинуться дальше вверх по Колыме и затем по Коркодону. Бека уехал обратно еще в декабре,
и после этого мы не имели от него никаких известий до самого отъезда из Средне Колымска.
Зимой нас покинул радист Бизяев, которому надо было вернуться в Москву, и К. А. Салищев кроме топографической съемки и
астрономических работ взял на себя также и прием сигналов времени, необходимый для определения астрономических
пунктов.
Нам предстояла, казалось, сравнительно простая задача — собрать в Средне Колымске продовольствие и затем отправиться
с ним до Верхне Колымска. Но и то и другое оказалось очень трудным.
Продовольствие, отправленное нам Академией наук, лежало еще в Нижне Колымске, куда его доставил осенью пароход. Нам
с большим трудом удалось получить от Якутгосторга в счет этого продовольствия необходимые продукты. Оленей для
проезда из Средне Колымска в Верхне Колымск мы могли собрать очень малой большею частью истощенных. В конце января
я отправил вперед с партией груза колымчанина Ваню Березкина (ездившего с нами в низовья Колымы), а 12 февраля мы
вышли сами с остальными оленями.
Найти на Колыме проводника для Омолона так же трудно, как и для Коркодона: колымчане ездят только в низовья этой реки.
Один лишь Березкин в прошлом году вместе с экспедицией гидролога Б. Зонова прошел через среднее течение Омолона в
Гижигу и, выйдя оттуда обратно в верховья Омолона, проплыл весной по нему около 700 километров . Таким образом, он
являлся здесь единственным человеком, знающим Омолон.
Я послал Березкина вперед, с тем чтобы он с первой партией груза возможно скорее достиг Верхне Колымска и там проверил,
подготовляются ли олени для поездки вверх по Коркодону, и по возможности ускорил их заготовку. Но уже через несколько
дней после его выезда я стал получать от него душераздирающие письма. В первый же день (26 января) он писал мне:
«Доехали до первых жителей; сообщаю вам, чтоуже два
оленя в дороге упали, кое как довели до отары, не знаю, как дальше будем ехать, олени очень плохи, вблизи корма нет для
них. Всем привет, доехал хорошо».
Далее было с каждым днем все хуже, и 31 января он писал:
«Уведомляю вас, что я в безвыходном положении… Олени не могут без дороги груз (везти), только осталось восемь оленей,
которые могут еще идти, везти груз, отара очень далеко. Некоторые олени без нарты кое как тащат ноги, а дать долгий отдых
оленям — нет такого кормовища хорошего и снег глубокий, олени пристали, они и снег не могут как следует копать, очень,
очень плохие олени».
И последнее письмо, адресованное «Товарищу начальнику Академии наук», сообщало, что он остановился в 200 якутских
верстах (около 160 километров ) в местности Алы Кюёль и ехать далее не может: «Если ехать, то пошлите распоряжение, как
ехать, а олени эти не повезут, а если повезут, то будут пропадать. Я не желаю, чтобы убивать оленей».
Олени, на которых едем мы, не в лучшем состоянии: они истощены гоньбой. Первый день мы проезжаем (выехав под вечер)
только пять километров. Путь очень тяжел: снег глубок и дорога занесена.
На второй день нарта нашего подрядчика Петра Сивцова наехала на одного из оленей и повредила ему спину. Олень не мог
встать, и его пришлось бросить. Останавливаемся в трех километрах дальше. Остальные олени так устали, что на следующий
день решаем сделать дневку; ясно, что груз, который у нас с собой, увезти невозможно, хотя при выезде из Средне Колымска
я уже оставил почти тонну разного груза. Здесь же у ближайшего жителя мы оставляем еще два мешка муки, ящик свечей и
станки от палаток. Но это не помогает; в девяти километрах от юрты Сивцов оставляет в лесу двух уставших оленей и бросает
одну нарту, чтобы забрать их на обратном пути.
В следующие дни проезжаем в день всего лишь километров пятнадцать, причем на половине пути мы останавливаемся и
даем отдых оленям.
Нанять еще оленей или лошадей негде: местность почти безлюдна.
На пятый день мы с Говязиным выезжаем вперед, чтобы достичь мест, где можно нанять лошадей и достаточное количество
подвод для помощи нашему каравану. В бедном селении Камса мы проводим около двух суток в ожидании отставшего
каравана. Здесь недавно был «муньях» — собрание, и поэтому скопилось довольно много якутов.
Я предлагаю очень щедрую плату — вдвое против обычной, и нам удается нанять шесть подвод.
Во время переезда до Верхне Колымска мы могли хорошо ознакомиться с бытом колымских якутов, потому что часто
приходилось сидеть полсуток или даже целые сутки в юртах в ожидании лошадей. Покосы колымских якутов представляли
тогда основу их хозяйства, так как скотоводство наравне с рыбной ловлей являлось главным источником питания. Поэтому
богачи, владевшие близкими и хорошими покосами до раскулачивания, которое было проведено в 1930 году, могли широко
эксплуатировать безземельных бедняков.
Обычно в юртах нас встречали очень гостеприимно, как и на западе Якутии, но угощение здесь несколько иное. В то время как
в Западной Якутии дают масло или хаяк, здесь основное угощение — строганина. Чтобы изготовить ее, превосходного
большого чира (шириной в во семь десять пальцев, по здешней мере), только что принесенного с мороза, немного нагревают
у камелька, срезают ножом чешую вместе с кожей и затем настругивают очень изящными тонкими стружками. Строганину эту
едят обычно только с солью, без хлеба, , и она превосходна на вкус.
Один путешественник писал, что ничто не может сравниться по вкусу со строганиной: она гораздо нежнее, чем устрицы, и
замечательно тает во рту. Даже в бедных юртах, где и самим нечего было есть, старались принять нас как можно лучше и
давали иногда несколько кусочков мяса на блюдечке.
От Камсы наш караван разделился. Салищев уехал на лошадях и должен был ночевать в юртах, так как лошади зимою, когда
они заняты работой, нуждаются в сене. Я поехал дальше более медленно на утомленных оленях. Встреча была назначена в
Алы Кюёль, где ждал нас Березкин. После шума в юрте в Камсе мне доставило большое удовольствие ночевать в палатке,
несмотря на мороз, который достигал еще 45 градусов. Теперь эта температура не казалась мне так ужасна, как в 1926 году, и
вечером, приехав к месту ночлега, я вместе с моим спутником, рабочим Василием, ставил палатку, заготовлял дрова и
растапливал печку, а потом в ожидании, пока вскипит чай, ел строганину из чиров, которыми мы были снабжены в
достаточном количестве.
Салищев по мере движения вперед все увеличивал свой караван, нанимая лошадей. Таким образом, он мог высылать мне
подводы навстречу, и я постепенно отсылал обратно наиболее утомленных оленей.
Колымская упряжка лошади представляла тогда очень забавное зрелище: здесь еще не применяли оглоблей и в оглоблях
ходили только быки. Лошади возили сани за веревку, привязанную к обычному седлу. В сани клали только десять пудов (сто
шестьдесят килограммов), а сам ямщик садился верхом на лошадь. Когда нужно спускаться с горы, то, чтобы сани не
наезжали на лошадь, ямщик слезал и придерживал сани за задок. Колымчане утверждали, что лошадям так гораздо легче.
В Алы Кюёль я догнал Салищева и нашел там Березкина с нашей первой партией.
От Алы Кюёль мы едем, разделившись на четыре отряда, из которых три передовые на лошадях, а сзади — отряд на оленях.
За этот путь я больше, чем во время перевала через Верхоянский хребет, познакомился с предельной силой оленей. Олень —
очень покорное животное и тянет до тех пор, пока у него остается хоть немного сил. Самый верный признак, по которому
узнают, устал олень или нет, — это хвост. Когда олени бегут бойко и держат свой маленький хвостик кверху, значит, они свежи
и полны сил. А когда хвостик опущен, значит, олень устал. Особенно уставших оленей, которые не могли идти, Петр Сивцов
лечил очень оригинальным способом. Он связывал им четыре ноги вместе и потом, подняв оленя за ноги, встряхивал
несколько раз в воздухе.
Первый раз, когда я это увидел, я подумал, что Сивцов хочет убить бедное животное. Но он развязал оленю ноги, и тот, как
встрепанный, побежал в лес; очевидно, это местное народное средство.
Раз по дороге нам удалось нанять несколько нарт с оленями в помощь нашим. Это были совсем молодые, годовалые оленята
с прелестными темными глазами, окруженными светлой каймой. На остановках у юрт они грызли куски рыбы, которые
валялись на дворе, и старались их копытить, как мох. Все окружающие обращались с ними чрезвычайно нежно.
Невдалеке от Верхне Колымска нас обогнал Бека, ехавший из центра улуса, где он собирал последних оленей, и сообщил,
что все уже готово.
2 марта, с опозданием на две недели, последняя из наших партий пришла в Верхне Колымск, или Крепость, как поселок еще
назывался по старой памяти.
Таким образом, путь от Средне Колымска до Верхне Колымска, обычно простой и легкий, был проделан нами с затратой
больших средств и сил.
В Верхне Колымске после долгих переговоров был заключен договор с Бекой и Верхне Колымским нацсоветом. Олени
принадлежали целому ряду жителей наслега, и Бека являлся только их уполномоченным. Для нас должны были заготовить
тридцать нарт с четырьмя проводниками. За каждую упряжку я платил сто семьдесят пять рублей — за эти деньги можно
было целиком купить обоих оленей с нартой. Но такую высокую цену пришлось заплатить, чтобы соблазнить владельцев

Найдем ли перевал?
Долина Коркодона в низовьях очень широка, километров до семи восьми. Мы идем вдоль гор левого берега, которые почти не
имеют утесов. Чтобы осмотреть одновременно утесы по правому берегу, мне приходится пробегать на лыжах это большое
пространство и потом, пройдя вдоль утесов по реке, возвращаться обратно в лес к условному месту встречи с Верезкиным,
который вел мои нарты. В Верхне Колымске я купил себе для этого местные лыжи, подбитые мехом с оленьих ног (камус).
Ширина их показалась бы невероятной лыжнику спортсмену: она достигала двадцати восьми сантиметров в средней части.
Но ходить на таких лыжах очень хорошо, и они удобны для подъема на горы.
Зимой без лыж человек здесь совершенно беспомощен. У наших проводников лыжи как бы приросли к ногам. Бека и его
помощники то прокладывают лыжницу впереди каравана для передовой нарты, то идут рядом, то садятся на минутку на
нарту, не сбрасывая лыж, а свесив ноги сбоку. Интересно смотреть, как они ловят оленей. Иногда олени забираются очень
высоко на горы, и Бека проворно бегает за ними и с невероятной быстротой спускается вслед за бегущим стадом с крутой
горы среди густого леса и кочкарника.
На третий день пути по Коркодону, не доходя реки Билирикен, мы пересекаем следы эвенов, ушедших на юго запад. Наши
якуты тотчас же собираются вокруг остатков становища и определяют по следам, кто тут был; решают, что эвены ушли не
далее трех переходов, что здесь было двадцать оленей, женщины, трое мужчин, детей не было. Я проникся большим
почтением к этому искусству чтения следов и невольно вспомнил рассказы о славных следопытах.
Увидев следы, Бека немедленно снарядился в дорогу. Он взял немного еды, легкую парку, сбросил все тяжелое и отправился
по следам на юго запад. А мы идем дальше вверх по Коркодону и у устья Билирикена неожиданно натыкаемся еще на одно
становище. Весь снег истоптан оленями, на реке вдали стоит человек. Увидев наш караван, он бросает мешок, который
держал в руках, и убегает в лес. Мы решаем стать невдалеке и воздержаться пока от поисков эвенов до возвращения Беки:
никто из нас, кроме него, не знает эвенского языка.
Бека прошел в погоне за эвенами несколько десятков километров, нагнал их, переночевал и вернулся утром к нам. Эвены,
которых он нашел, не согласились идти с нами: у них был только один мужчина, который не мог оставить детей. Он послал
нас к другой семье, возле которой мы как раз и стояли.
После этого я немного разочаровался в наших следопытах: они ведь говорили, что там трое мужчин и нет детей.
С утра Бека уходит уговаривать эвенов. Сначала он побывал в ближайшем чуме, но, не достигнув здесь никаких результатов,
отправился за несколько километров в сторону, где стояла еще одна семья. Эвены в ближайшей юрте отказались идти с нами
и, как рассказывал Бека,
очень испугались. Они были напуганы шайками белогвардейцев, бродившими здесь несколько лет после революции и
отнимавшими продовольствие и оленей. Прослышав о нашей экспедиции, они думали, что это опять военный отряд и что у
них могут увести оленей, а самих мужчин забрать в проводники.
Днем к нам пришел — вероятно, на разведку — невзрачный мальчик лет семнадцати. Войдя в палатку, он остановился,
поискал глазами икону и, не найдя, перекрестился несколько раз на висевшие рукавицы. Потом сел у входа и долго молчал,
пока мы не стали его расспрашивать.
Другое посещение было более эффектным. Пришел эвен средних лет в ярко желтом кафтане, расшитом красными и синими
блестками по бортам и вокруг карманов. Ехать с нами он не хотел: он прибыл сюда с верховьев Сугоя за серьезным делом —
высватать невесту. Мы пробовали уговорить его нарисовать нам верховья Коркодона и Сугоя. Он взял в руки карандаш, хотел
провести линию — эвены вообще хорошо рисуют карты известных им мест, — но потом боязливо отказался.
Днем я ходил вдоль по Коркодону, чтобы осмотреть прибрежные утесы, и видел еще одного эвена, ловившего рыбу из
проруби. Он сидел совершенно неподвижно на льду, скорчившись над прорубью и спустив в нее лесу, и даже не поднял
головы, когда я подошел. На мое приветствие он ответил «здорово» и опять уставился в прорубь. Одежда на нем была вся
рваная. Совершенно голая, вылезшая парка, ошейник боа из потертой росемахи и ровдужные перчатки с прорванными
пальцами. Результат такой рыбной ловли здесь очень скудный, но, как передавал Бека, эвены были очень довольны. Они
стояли только неделю и уже поймали пять рыб; жизнь этих звенев была нелегка.
Бека возвратился из второй юрты с тем же отрицательным результатом. По его словам, никто из эвенов не соглашается ехать
с нами, утверждая, что они верховьев Коркодона не знают. Эти эвены кочуют по водоразделу среднего течения Коркодона и
Сугоя, никогда не выходят ни на Колыму, ни на Охотское побережье и никогда не видели ни русских, ни торговцев якутов.
Закупки для них делает один богатый эвен, который живет значительно выше по Коркодону, и никто из них не только
сопровождать нас, но даже рассказать дороги не сможет. Только один старик сжалился над нами и дал Беке краткие сведения
о предстоящей дороге.
Вечером мы с Бекой едем к старику, с тем чтобы по возможности добыть у него побольше сведений. Чум стоит на горе, над
рекой, среди редкого лиственничного леса. Нас усаживают на почетную сторону, на оленьи шкуры. Старуха принимается
готовить угощение. Прежде чем начать резать мясо, она моет руки и лицо, прыская водой изо рта. Чай подается на маленьком
низком деревянном столике, на эмалированной тарелке разложены кусочки оленьего мяса.
Старик рассказывает, что в молодости он бывал в верховьях Коркодона, что идти еще очень далеко и что мы не прошли даже
полпути. Дальше будет еще узкое место— ущелье с отвесными скалами, называющееся Абкит («ущелье» по эвенски). От
этого ущелья до верховьев реки столько, сколько до ее устья.
Далеко за ущельем, на левом берегу, будут крутые утесы Элень. Против этих утесов находится речка, по которой когда то
русские купцы приезжали на собаках из Гижиги через Омолон. Эта речка называется «Русская река», и по ней можно
перевалить на Омолон, а сам Кор кодон уходит дальше между двух высоких гор и разделяется на две речки.
Мы долго сидим у старика, но, видимо, он действительно позабыл многое и не может указать нам точных расстояний и
названий тех рек, которые нам будут встречаться.
Все время, пока мы находимся в чуме, взад и вперед шныряет собака, которая хочет получить подачку со стола. Вскоре
приходят дочь и сын хозяина и садятся скромно по ту сторону очага. Сын принес тушку зайца, которую тут же принялись
разделывать.
На следующий день мы отправляем обратно нашего старика юкагира, так как дальше все равно ни дороги, ни названий он не
знает, и идем снова без проводника. Сначала, как рассказывал эвен, нам нужно идти в стороне от реки, через болота, для
сокращения дороги, а также и потому, что вблизи реки по правому берегу на значительном расстоянии все кормовища
выжжены. Днем мы двигаемся среди полного безмолвия. Часто попадаются только следы белок, лисиц и зайцев. Иногда
пролетит кукша или черный мрачный ворон.
Впереди каравана обычно идет старший помощник Беки — якут по прозвищу Кука, старый, опытный проводник, который
хорошо умеет выбирать и прокладывать дорогу. Это далеко не простое дело и к тому же очень утомительное: надо все время
идти на лыжах по снегу
и тащить за собой связку нарт. Передовая нарта идет почти совсем пустая, и олени только пробивают снег. Следующая — с
небольшим грузом, а дальше идут уже груженые нарты, на каждой из которых лежит около ста пятидесяти килограммов.
Передние олени часто выбиваются из сил, и их приходится сменять. Но Кука весь день неутомимо идет вперед, всегда
веселый, мурлыкая какие то песни. То он бросает связку и отходит вперед, чтобы выбрать хороший спуск в ручей или в
протоку реки, то прорубает заросли, через которые мы пробираемся.
Следом за связкой Куки идет другая связка, которую ведет сам Бека, а затем другие ямщики, Димитрячка и Конон. Димитрячка
— маленький, немного горбатый якут. Конон — веселый молодой парень.
Кука оптимистичен, в то время как остальные, в особенности русские рабочие, начинают унывать. Кука считает, что все
обстоит превосходно и мы, несомненно, выйдем на Омолон.
На стоянках, место для которых выбирает Бека или Кука, раскопав снег и освидетельствовав мох, оленям предстоит новая
работа — копытить снег, чтобы добывать мох. По мере того как мы двигаемся на восток, приближаясь к морю, снега
становятся глубже, и все труднее пробивать дорогу и кормить оленей. Но на дневках у них все же остается достаточно
времени, чтобы слоняться по лагерю в поисках чего нибудь соленого. При этом они жуют все, что попадется, — мешки,
меховые рукавицы, шапки, пробуя все на вкус. Один олень из моей упряжки раз ночью съел четыре килограмма топленого
сала и потом трое суток страдал желудком.
Дня через три после того, как мы покинули стан эвенов, мы увидели, что впереди Коркодон разделяется на две долины: одна
уходит на юг, а другая — в высокие горы к северо востоку. Кажется, это то направление, которое нам необходимо, и, когда я
догоняю Куку, остановившегося среди равнины, чтобы поправить оленей, он с радостью сообщает:
— Это, наверное, Коркодон уходит в горы. Он обязательно должен идти налево. Я очень рад: завтра, наверное, дойду до
Омолона.
К вечеру мы доходим до разделения рек, и, хотя в горы на восток отделяется сравнительно небольшая речка, Кука
отправляется вверх по ней, уверяя, что Коркодон не может уходить на юг. Только когда он ушел на целый километр, его догнал
Бека и заставил вернуться назад, доказывая, что Коркодон никак не может быть таким маленьким.
Мы становимся на устье этого неизвестного притока Коркодона — вероятно, это Джигуджак, о котором нам рассказывал
старик. Здесь хорошее место для астрономического пункта: на самом устье реки растет живописная лиственница, на которой
высится громадное орлиное гнездо.
Следующий день очень неблагоприятен для астрономических наблюдений: ночью начинается снег, который продолжается
целые сутки; сквозь белесую мглу не видно даже ближайшего леса. Все сидят в своих палатках и мрачно думают о
предстоящем пути. Коркодон, несомненно, уходит круто на юг, почти параллельно Омолону, и тем самым очень удлиняет наш
путь. Наиболее мрачные предсказания делаются в палатке русских рабочих. Распространитель самых страшных известий —
Ваня Березкин. Вообще это очень милый молодой человек, с хорошим характером, прилежный в работе и отличный оленный,
а также собачий каюр, но, как и все колымчане, он очень любит передавать слухи и страшные известия. Еще в начале дороги
из Верхне Колымска он писал домой жене: «Обручев ведет нас в такое место, где мы все пропадем, олени и люди».
Об Омолоне, на котором Березкин был в прошлом году, он рассказывает самые ужасные вещи: в верховьях, где мы хотим
весновать, нет леса для постройки лодки; течение такое быстрое, что невозможно удержаться у берега; чтобы остановить
лодку, нужно привязывать ее к дереву веревкой, и что у них даже веревки лопались и лодку уносило; вся река покрыта
камнями, а где нет камней, там громадные заломы принесенного водой леса, при ударе о которые лодка должна обязательно
опрокинуться.
Все эти разговоры передаются мне другими русскими рабочими в еще более преувеличенном виде и с самыми мрачными
предсказаниями о предстоящей гибели.
На устье Джигуджака из за снега не удается определить астрономический пункт и нельзя взобраться на горы, чтобы
посмотреть вперед. Только на второй день кончается снег и можно двинуться далее. Лишь через два дня мы доходим до
ущелья Коркодона. До сих пор мы шли в пределах обширного плоскогорья; оно занимает все пространство между Омолоном,
Колымой и Сугоем, которое на существовавших тогда картах обозначено как Колымские горы. Мы предложили назвать это
плоскогорье Юкагирским, и так оно и именуется на современных картах.
Выше Джигуджака Коркодон течет уже по окраине
плоскогорья, вдоль большого горного отрога, отходящего от Охотского водораздела.
Ущелье, знаменитый Абкит, в действительности не такое страшное. Здесь нет ни одной большой скалы. В середине его мы
сделали обычную дневку после трехдневного перехода, и тут Салищев определил астрономический пункт. Бека со своей
связкой нарт отправляется вперед на несколько переходов для того, чтобы отыскать следы эвенов, потому что положение
делается все более и более напряженным: мы ведь не знаем, где же наконец будет эта «Русская река», которая должна
вывести нас на Омолон.
Во время дневки я поднимаюсь на соседнюю гору, которая возвышается над долиной реки. С нее открывается чудеснейший
вид на все стороны, кроме востока, где горизонт закрыт ближайшими горами. На юг видно, что выше ущелья долина
Коркодона опять расширяется и верховья реки представляют очень плоскую и длинную впадину между двумя цепями гор. С
востока долина Коркодона окаймляется высокой непрерывной цепью гор с редкими острыми вершинами. В эту щель уходит
несколько речных долин мелких притоков Коркодона, и какая то из них должна быть Русской рекой. Нам предстоит в
ближайшие дни выбрать себе путь через эту горную гряду.
На другой день мы выходим из Абкита в следующее расширение долины Коркодона. В самом верхнем конце ущелья Абкит
лежит громадный тарын, занимающий все пространство между крутыми склонами гор.
На первой же нашей остановке к вечеру к нам возвращается Бека, страшно усталый, едва волочащий ноги. Он уходил за эти
два дня на лыжах очень далеко, оставив оленей в месте первой условленной стоянки, но эвенов не догнал. Видел довольно
много их старых следов, но до свежих дойти не удалось. Нужно, очевидно, двигаться дальше вверх по Коркодону в надежде
увидать наконец утес Элень, против которого должна была быть Русская река.
Еще три дня мы идем вверх по этому расширению Коркодона. Долина углублена и расширена во время прежнего большого
оледенения хребта. Современное ущелье Коркодона промыто рекой, которая не могла преодолеть нагромождения морен и
льдов и пробила себе новую дорогу через гранитный массив Абкита.
На третий день на левом берегу реки показались мелкие утесы — это и был долгожданный Элень. Возле него мы обнаружили
радостные признаки: рыбные заездки, то есть перегородки из кольев, оплетенных прутьями, сделанные еще летом, а рядом
свежие следы оленей. Это эвены объезжали настороженные на пушного зверя пасти еще сегодня утром. Опять мы
останавливаемся в ожидании известий, а Бека уходит искать эвенов. На следующий день Бека возвращается к двум часам
дня, найдя эвенов в 12 километрах от нас. К вечеру приезжают верхом на оленях три эвена.
На Коркодоне и вообще у горных эвенов Колымского района употребление нарт тогда было совершенно неизвестно, они
летом и зимой кочевали с вьючными оленями.
По словам эвенов, дорога на Омолон идет как раз по речке, впадающей против нашей стоянки. По ней лет пятьдесят тому
назад действительно приезжали из Гижиги русские купцы. До Омолона на лыжах эвен может дойти в два дня. После
сравнения различных расстояний и долгих расспросов мы установили, что это расстояние равно приблизительно 100
километрам.
Эти эвены охотно вступают в переговоры о продаже оленя на мясо и о проводнике. Сперва они не хотят продавать оленя, но,
когда я показываю яркий кусок кретона и выясняется, что по твердой колымской цене за оленя я отдам весь кусок (олень
расценивался в 1930 году на Колыме от тридцати до семидесяти пяти рублей), старик спешит заключить сделку и забрать
скорее материю. Плата, предложенная за проводника, кажется также настолько большой, что эвены не торгуются. Только в
конце, перед отъездом, им, по видимому, становится жалко, что они не взяли еще чего нибудь, и они начинают говорить, что
проводнику будет очень страшно и одиноко возвращаться одному и что следовало бы взять с собою другого человека и
заплатить ему такую же цену.
Уезжая, эвены поразили нас проявлением своей образованности: когда я фотографировал их во время посадки на оленей,
один из них стал кричать: «Аракай!» — оказалось, что это искаженное слово «карточка». Они уже слышали об этом
изобретении и даже, по видимому, видели чьи то карточки. Олени шарахались и храпели и, когда эвены вскочили на них,
помчались быстрой иноходью, разбрасывая глубокий снег.
На другой день мы передвигаемся ближе к стану эвенов. На полдороге они выходят нам навстречу.
Хотя Омолон был уже как будто близко, в палатке рабочих вновь и вновь дебатируется вопрос о том, хорошо ли мы делаем,
что идем на Омолон, не застрянем ли мы там и не будем ли «куковать на Омолоне». Михаил Перетолчин уговаривает меня:
лучше выйти на морское побережье к Гижиге, и, когда я говорю, что до Гижиги дальше, чем до Омолона, он уверяет, что
напротив: «Гижига близко, я уж знаю, как мне не знать?»
Весело и бодро мы двигаемся дальше. Теперь уже нет никаких сомнений, что так или иначе на Омолон мы попадем, и нет
тяжких колебаний в выборе пути. Мы оставляем широкую долину Коркодона, уходящую далеко на юг, и поднимаемся на
восток по Русской реке, углубляясь в высокую цепь гор, отходящую от главного Охотского водораздела — хребта Гыдан — и
тянущуюся далеко на север.
Новый проводник оказывается очень мало полезным: он не умеет выбирать дороги для большого оленного каравана. На
второй день Бека решает его отослать обратно.
На Русской реке скоро появляются тарыны, занимающие почти все дно долины, а на склонах — остатки ледниковых морен и
«бараньих лбов». Километрах в пятидесяти от устья долина реки сразу расширяется и на юг открываются высокие горы Иняга.
Все долины, идущие из этих гор, загромождены моренами, и вдоль склонов тянутся также ряды морен. Мы останавливаемся
на ночлег у подножия холмов на опушке редкого леса с кривыми стволами.
На следующий день приходится выяснять, куда же идти. По словам отпущенного нами проводника, чтобы сократить путь,
надо, не доходя истоков реки, перевалить через холмы правого берега. И вот Кука внезапно свертывает к цепи холмов и
заставляет весь караван подняться по ближайшей лощине. Но с перевала приходится спускаться обратно, к той же Русской
реке, повернувшей немного к востоку. Все смеются над Кукой, потому что он проворонил настоящий поворот, который
сокращает расстояние, и заставил нас напрасно взбираться на холмы.
Но мы так и не смогли точно установить, где находится истинный перевал между бассейнами Коркодона и Омолона. Широкая
ледниковая долина переходит совершенно незаметно в другую, спускающуюся уже к Омолону; здесь течет речка, также
называющаяся Русской рекой. С юга все время тянется непрерывная высокая стена гор Иняга, а на севере сквозь туман и
снег проглядывают такие же крутые склоны гор Молькаты.
Огромная долина шириной до пяти километров, по которой мы переваливаем, была когда то проложена большим ледником.
Ледник этот шел откуда то с востока, с существовавших тогда плоскогорий, переходил через Омолон и переваливал на запад
в долину Коркодона
Несмотря на то что почти все время идет снег и пасмурно, блеск снежных равнин, не смягченный лесом, который кончается
уже на высоте 800 метров, совершенно нестерпим. Все мои спутники давно уже надели снеговые очки, опасаясь снеговой
слепоты. Я долго храбрился — сквозь очки смотреть неприятно, они запотевают, и их приходится протирать, — но в конце
концов у меня заболели глаза, и я с трудом мог глядеть. Среди эвенов и якутов теперь уже широко распространены очки с
темными стеклами. Те, кто их еще не имеет, носят или особый козырек, сделанный из длинной шерсти, или примитивные
северные снеговые очки — дощечку с узкими щелками.
2 апреля мы спускаемся с перевала в более низкие области. Долина Русской реки перегорожена высоким моренным валом, и
ниже его лежит громадный тарын. Над тарыном, на склоне горы, острые глаза Куки разглядели чум и оленьи стада. Решено
остановиться выше тарына, который представляет большие трудности для перехода, и расспросить жителей этого чума о
дальнейшей дороге.
Бека, наш дипломатический посол, отправляется для переговоров. Но тут не нужно было уговаривать: жители чума
немедленно приезжают сами. Это эвены и коряки, работники богатого оленевода коряка Каменкина, которые пасут одно из его
стад. Один из коряков оказался чрезвычайно бойким. Он немедленно садится у нас в палатке, начинает поедать все, что
стоит на столе, и просит:
— Господин, дай маленький.
Это значило, что ему надо дать маленький стаканчик водки. Он говорит очень много, энергично жестикулируя, стараясь
убедить в превосходных качествах оленя, которого он собирается продать нам, и в том, что он может хорошо вести нас по
Омолону.
Здешние коряки и эвены уже нередко выходят на Охотское побережье, посещают русские фактории. Мы покупаем у них
одного оленя и договариваемся, что они поведут нас вниз по Омолону, который, оказывается, совсем близко, тотчас за
тарыном и ближайшим лесом.
Но эвен не сулит нам ничего хорошего на этом пути. Он говорит, что снег на Омолоне во многих местах настолько глубок, что
кочевки эвенов не могли пройти вниз по реке.
Разбитной эвен вместе со своим товарищем коряком является на следующее утро для того, чтобы вести нас вниз по Омолону.
Коряк пришел на широчайших лыжах, даже более широких, чем мои, — каждая была шириной в тридцать пять сантиметров, и
так как коряк ходил, несколько раздвинув ноги, то захватывал полосу шириной до метра. Эвен приехал на коряцких нартах.
Приморские коряцкие легковые нарты резко отличаются от тех эвенских и якутских, которые мы видели до этих пор внутри
страны. Это очень легкое сооружение; копылья сделаны из приморской кривой березы и представляют ряд дуг, упирающихся
в полозья, — нечто вроде шпангоутов лодки. На нарту может сесть только один человек; она узкая и легкая, очень удобна для
быстрой езды, но непригодна для перевозки грузов. Олени здесь меньше эвенских, сухопарые и почти черные.
Тотчас ниже стана лежит большой тарын, его поверхность совершенно гладкая, и он доставляет нашим оленям очень много
неприятностей. Они не могут идти по этой гладкой ледяной поверхности, так что многие нарты приходится отпрячь и
передвигать силами людей. Когда связка вступает на лед, ямщик старается тащить ее бегом, не давая останавливаться,
потому что сдвинуть с места тяжелую нарту на льду олени уже не смогут. Если несколько оленей падают, ямщик не обращает
на них внимания, и связка тащит оленей, лежащих на льду в самых живописных позах: на спине, на боку, с болтающимися
кверху ногами. Только если падает большая часть оленей, по необходимости приходится останавливаться и разделять связку
на части.
Низовья Русской реки ниже и выше тарына заросли превосходным лесом. Наши рабочие смотрят на деревья с вожделением:
это строевой лес, из которого можно построить лодку для сплава. Все начинают смеяться над Березкиным, пугавшим нас
полным отсутствием леса в верховьях Омолона.
Мы едем вниз вдоль реки по широкому кунтуку. Эвен как проводник мало полезен. Его легкие сани не могут проложить пути
для нашего каравана: снег здесь действительно глубок и сверху покрыт очень твердым слоем наста. Первая же нарта
разбивает наст и глубоко проваливается в рыхлый снег. При виде этого наста лица наших якутов делаются все мрачнее: они
представляли себе, как вечером тяжело будет оленям разбивать своими нежными копытами этот крепкий панцирь, чтобы
выкопать из под него мох.
Временами мы выходим на самый Омолон. Здесь другие трудности. На этой реке еще больше полыней, чем на Коркодоне;
они тянутся иногда на километр и больше, и надо осторожно выбирать путь, чтобы внезапно не провалиться в какую нибудь
полынью, только слегка прикрытую снегом. Эвен, конечно, не умеет выбирать дорогу, потому что на его легкой нарте можно
проехать всюду, и Куке приходится останавливать караван, идти вперед и пробовать твердость наста. Передняя нарта теперь
запряжена двумя парами оленей: одной не под силу пробивать дорогу. Некоторые полыньи приходится переходить по узким
ледяным мосткам с нагроможденным на них снегом, иногда эти мостки проваливаются под тяжелыми нартами.
На второй день такого пути недовольство проводников переходит в определенное возмущение. Бека является вечером к нам
в палатку и заявляет, что он дальше по Омолону вести не может, что олени здесь должны будут погибнуть от бескормицы и
что он не успеет вернуться по санному пути.
Хотя по предыдущей договоренности Бека должен был вести нас до Крестика и затем вернуться санным путем до верховьев
Коркодона, откуда он предполагал сплыть на лодке, оставив оленей у эвенов, я решаю пойти на уступки и стать на весновку у
первого леса, подходящего для постройки большой лодки. Омолон кажется уже достаточно большим для безопасного сплава,
но до сих пор мы не видели ни одной рощи, пригодной для «верфи», за исключением устья Русской реки, оставшегося далеко
позади. При этом я все же ставлю обязательным условием, чтобы ниже нашей весновки на Омолоне не было тарынов: мы
боимся, что большой тарын может надолго сохраниться в долине, перегородить течение реки и помешать нам выбраться
вовремя к устью Колымы.
Строгий допрос нашего проводника эвена, кажется, дает удовлетворительные результаты: он клянется, что тарынов ниже на
самой реке нет, они есть только на протоках Омолона. Он не советует идти ниже, говоря, что вскоре Омолон входит опять в
ущелье и там, у подножия утесов, снег достигает громадной толщины. Проводник снова рассказывает, как во время недавней
перекочевки они не смогли даже пройти дальше к Крестику и должны были возвратиться обратно.
Мы останавливаемся у устья Малой Абыланджи, большого правого притока Омолона. Отсюда Перетолчин с Березкиным
отправляются вниз на лыжах поискать рощу хорошей строевой лиственницы для постройки лодки, а Бека уходит на лыжах в
горы, чтобы отыскать богача Каменкина, владельца всех стад и хозяина встреченных нами пастухов.
В семи километрах ниже устья речки Мунугуджак удается найти хороший строевой лес, которого должно хватить на одну
большую лодку. К сожалению, этот лес лежит несколько в стороне от Омолона, на одной из проток Мунугуджака. Но
невдалеке есть хорошее место для стоянки, под утесами, на самом берегу Омолона. Кука, который отправился на лыжах вниз
для того, чтобы посмотреть, нет ли там хорошего леса вблизи самой реки, возвращается с известием, что строевого леса
нигде нет, тарынов далеко не видно и снег везде очень глубок. Очевидно, единственное место для «верфи» — устье
Мунугуджака.
На следующий день мы перекочевываем к месту нашей будущей весновки. Быстро и дружно разгружаются нарты, и груз
складывается в кучу у подножия утеса. Пустые нарты отгоняют в сторону и связывают по две, одна на другую, — на обратном
пути большая часть оленей пойдет порожняком.
Вечером к нам приезжает богач Каменкин со своим секретарем. Каменкин — коренастый смуглый коряк, очень
немногословный. Он долго сидит сначала в палатке Беки, затем у нас. Я пробую уговорить его дать мне оленей, чтобы
съездить по Малой Абыландже километров за сто, до Охотского водораздела, и потом, на обратном пути, сделать
пересечение хребта еще по Большой Абыландже. Но его невозможно соблазнить ничем: ни сахаром, ни мукой, ни сухарями,
ни чаем, ни мануфактурой, ни деньгами. Всего у него вдоволь, и ему не хочется отпускать рабочих от своих стад. Оленей у
него очень много — три или четыре стада, всего до десяти тысяч голов. Сам Каменкин по эвенски и по якутски не говорит, для
переговоров с ним ездит секретарь в круглых американских очках. Секретарь одет в обычную поношенную эвенскую одежду, а
на Каменкине франтоватый меховой костюм из почти черного оленя, обшитый белой меховой каймой.
Он уезжает обратно к своим стадам, с тем чтобы вскоре откочевать вместе с ними ближе к водоразделу. На другой день уехал
и Бека с ямщиками, получив продовольствие на дорогу и денежную премию, которую я обещал ему, если мы благополучно
достигнем Омолона.

Найдем ли перевал?
Долина Коркодона в низовьях очень широка, километров до семи восьми. Мы идем вдоль гор левого берега, которые почти не
имеют утесов. Чтобы осмотреть одновременно утесы по правому берегу, мне приходится пробегать на лыжах это большое
пространство и потом, пройдя вдоль утесов по реке, возвращаться обратно в лес к условному месту встречи с Верезкиным,
который вел мои нарты. В Верхне Колымске я купил себе для этого местные лыжи, подбитые мехом с оленьих ног (камус).
Ширина их показалась бы невероятной лыжнику спортсмену: она достигала двадцати восьми сантиметров в средней части.
Но ходить на таких лыжах очень хорошо, и они удобны для подъема на горы.
Зимой без лыж человек здесь совершенно беспомощен. У наших проводников лыжи как бы приросли к ногам. Бека и его
помощники то прокладывают лыжницу впереди каравана для передовой нарты, то идут рядом, то садятся на минутку на
нарту, не сбрасывая лыж, а свесив ноги сбоку. Интересно смотреть, как они ловят оленей. Иногда олени забираются очень
высоко на горы, и Бека проворно бегает за ними и с невероятной быстротой спускается вслед за бегущим стадом с крутой
горы среди густого леса и кочкарника.
На третий день пути по Коркодону, не доходя реки Билирикен, мы пересекаем следы эвенов, ушедших на юго запад. Наши
якуты тотчас же собираются вокруг остатков становища и определяют по следам, кто тут был; решают, что эвены ушли не
далее трех переходов, что здесь было двадцать оленей, женщины, трое мужчин, детей не было. Я проникся большим
почтением к этому искусству чтения следов и невольно вспомнил рассказы о славных следопытах.
Увидев следы, Бека немедленно снарядился в дорогу. Он взял немного еды, легкую парку, сбросил все тяжелое и отправился
по следам на юго запад. А мы идем дальше вверх по Коркодону и у устья Билирикена неожиданно натыкаемся еще на одно
становище. Весь снег истоптан оленями, на реке вдали стоит человек. Увидев наш караван, он бросает мешок, который
держал в руках, и убегает в лес. Мы решаем стать невдалеке и воздержаться пока от поисков эвенов до возвращения Беки:
никто из нас, кроме него, не знает эвенского языка.
Бека прошел в погоне за эвенами несколько десятков километров, нагнал их, переночевал и вернулся утром к нам. Эвены,
которых он нашел, не согласились идти с нами: у них был только один мужчина, который не мог оставить детей. Он послал
нас к другой семье, возле которой мы как раз и стояли.
После этого я немного разочаровался в наших следопытах: они ведь говорили, что там трое мужчин и нет детей.
С утра Бека уходит уговаривать эвенов. Сначала он побывал в ближайшем чуме, но, не достигнув здесь никаких результатов,
отправился за несколько километров в сторону, где стояла еще одна семья. Эвены в ближайшей юрте отказались идти с нами
и, как рассказывал Бека,
очень испугались. Они были напуганы шайками белогвардейцев, бродившими здесь несколько лет после революции и
отнимавшими продовольствие и оленей. Прослышав о нашей экспедиции, они думали, что это опять военный отряд и что у
них могут увести оленей, а самих мужчин забрать в проводники.
Днем к нам пришел — вероятно, на разведку — невзрачный мальчик лет семнадцати. Войдя в палатку, он остановился,
поискал глазами икону и, не найдя, перекрестился несколько раз на висевшие рукавицы. Потом сел у входа и долго молчал,
пока мы не стали его расспрашивать.
Другое посещение было более эффектным. Пришел эвен средних лет в ярко желтом кафтане, расшитом красными и синими
блестками по бортам и вокруг карманов. Ехать с нами он не хотел: он прибыл сюда с верховьев Сугоя за серьезным делом —
высватать невесту. Мы пробовали уговорить его нарисовать нам верховья Коркодона и Сугоя. Он взял в руки карандаш, хотел
провести линию — эвены вообще хорошо рисуют карты известных им мест, — но потом боязливо отказался.
Днем я ходил вдоль по Коркодону, чтобы осмотреть прибрежные утесы, и видел еще одного эвена, ловившего рыбу из
проруби. Он сидел совершенно неподвижно на льду, скорчившись над прорубью и спустив в нее лесу, и даже не поднял
головы, когда я подошел. На мое приветствие он ответил «здорово» и опять уставился в прорубь. Одежда на нем была вся
рваная. Совершенно голая, вылезшая парка, ошейник боа из потертой росемахи и ровдужные перчатки с прорванными
пальцами. Результат такой рыбной ловли здесь очень скудный, но, как передавал Бека, эвены были очень довольны. Они
стояли только неделю и уже поймали пять рыб; жизнь этих звенев была нелегка.
Бека возвратился из второй юрты с тем же отрицательным результатом. По его словам, никто из эвенов не соглашается ехать
с нами, утверждая, что они верховьев Коркодона не знают. Эти эвены кочуют по водоразделу среднего течения Коркодона и
Сугоя, никогда не выходят ни на Колыму, ни на Охотское побережье и никогда не видели ни русских, ни торговцев якутов.
Закупки для них делает один богатый эвен, который живет значительно выше по Коркодону, и никто из них не только
сопровождать нас, но даже рассказать дороги не сможет. Только один старик сжалился над нами и дал Беке краткие сведения
о предстоящей дороге.
Вечером мы с Бекой едем к старику, с тем чтобы по возможности добыть у него побольше сведений. Чум стоит на горе, над
рекой, среди редкого лиственничного леса. Нас усаживают на почетную сторону, на оленьи шкуры. Старуха принимается
готовить угощение. Прежде чем начать резать мясо, она моет руки и лицо, прыская водой изо рта. Чай подается на маленьком
низком деревянном столике, на эмалированной тарелке разложены кусочки оленьего мяса.
Старик рассказывает, что в молодости он бывал в верховьях Коркодона, что идти еще очень далеко и что мы не прошли даже
полпути. Дальше будет еще узкое место— ущелье с отвесными скалами, называющееся Абкит («ущелье» по эвенски). От
этого ущелья до верховьев реки столько, сколько до ее устья.
Далеко за ущельем, на левом берегу, будут крутые утесы Элень. Против этих утесов находится речка, по которой когда то
русские купцы приезжали на собаках из Гижиги через Омолон. Эта речка называется «Русская река», и по ней можно
перевалить на Омолон, а сам Кор кодон уходит дальше между двух высоких гор и разделяется на две речки.
Мы долго сидим у старика, но, видимо, он действительно позабыл многое и не может указать нам точных расстояний и
названий тех рек, которые нам будут встречаться.
Все время, пока мы находимся в чуме, взад и вперед шныряет собака, которая хочет получить подачку со стола. Вскоре
приходят дочь и сын хозяина и садятся скромно по ту сторону очага. Сын принес тушку зайца, которую тут же принялись
разделывать.
На следующий день мы отправляем обратно нашего старика юкагира, так как дальше все равно ни дороги, ни названий он не
знает, и идем снова без проводника. Сначала, как рассказывал эвен, нам нужно идти в стороне от реки, через болота, для
сокращения дороги, а также и потому, что вблизи реки по правому берегу на значительном расстоянии все кормовища
выжжены. Днем мы двигаемся среди полного безмолвия. Часто попадаются только следы белок, лисиц и зайцев. Иногда
пролетит кукша или черный мрачный ворон.
Впереди каравана обычно идет старший помощник Беки — якут по прозвищу Кука, старый, опытный проводник, который
хорошо умеет выбирать и прокладывать дорогу. Это далеко не простое дело и к тому же очень утомительное: надо все время
идти на лыжах по снегу
и тащить за собой связку нарт. Передовая нарта идет почти совсем пустая, и олени только пробивают снег. Следующая — с
небольшим грузом, а дальше идут уже груженые нарты, на каждой из которых лежит около ста пятидесяти килограммов.
Передние олени часто выбиваются из сил, и их приходится сменять. Но Кука весь день неутомимо идет вперед, всегда
веселый, мурлыкая какие то песни. То он бросает связку и отходит вперед, чтобы выбрать хороший спуск в ручей или в
протоку реки, то прорубает заросли, через которые мы пробираемся.
Следом за связкой Куки идет другая связка, которую ведет сам Бека, а затем другие ямщики, Димитрячка и Конон. Димитрячка
— маленький, немного горбатый якут. Конон — веселый молодой парень.
Кука оптимистичен, в то время как остальные, в особенности русские рабочие, начинают унывать. Кука считает, что все
обстоит превосходно и мы, несомненно, выйдем на Омолон.
На стоянках, место для которых выбирает Бека или Кука, раскопав снег и освидетельствовав мох, оленям предстоит новая
работа — копытить снег, чтобы добывать мох. По мере того как мы двигаемся на восток, приближаясь к морю, снега
становятся глубже, и все труднее пробивать дорогу и кормить оленей. Но на дневках у них все же остается достаточно
времени, чтобы слоняться по лагерю в поисках чего нибудь соленого. При этом они жуют все, что попадется, — мешки,
меховые рукавицы, шапки, пробуя все на вкус. Один олень из моей упряжки раз ночью съел четыре килограмма топленого
сала и потом трое суток страдал желудком.
Дня через три после того, как мы покинули стан эвенов, мы увидели, что впереди Коркодон разделяется на две долины: одна
уходит на юг, а другая — в высокие горы к северо востоку. Кажется, это то направление, которое нам необходимо, и, когда я
догоняю Куку, остановившегося среди равнины, чтобы поправить оленей, он с радостью сообщает:
— Это, наверное, Коркодон уходит в горы. Он обязательно должен идти налево. Я очень рад: завтра, наверное, дойду до
Омолона.
К вечеру мы доходим до разделения рек, и, хотя в горы на восток отделяется сравнительно небольшая речка, Кука
отправляется вверх по ней, уверяя, что Коркодон не может уходить на юг. Только когда он ушел на целый километр, его догнал
Бека и заставил вернуться назад, доказывая, что Коркодон никак не может быть таким маленьким.
Мы становимся на устье этого неизвестного притока Коркодона — вероятно, это Джигуджак, о котором нам рассказывал
старик. Здесь хорошее место для астрономического пункта: на самом устье реки растет живописная лиственница, на которой
высится громадное орлиное гнездо.
Следующий день очень неблагоприятен для астрономических наблюдений: ночью начинается снег, который продолжается
целые сутки; сквозь белесую мглу не видно даже ближайшего леса. Все сидят в своих палатках и мрачно думают о
предстоящем пути. Коркодон, несомненно, уходит круто на юг, почти параллельно Омолону, и тем самым очень удлиняет наш
путь. Наиболее мрачные предсказания делаются в палатке русских рабочих. Распространитель самых страшных известий —
Ваня Березкин. Вообще это очень милый молодой человек, с хорошим характером, прилежный в работе и отличный оленный,
а также собачий каюр, но, как и все колымчане, он очень любит передавать слухи и страшные известия. Еще в начале дороги
из Верхне Колымска он писал домой жене: «Обручев ведет нас в такое место, где мы все пропадем, олени и люди».
Об Омолоне, на котором Березкин был в прошлом году, он рассказывает самые ужасные вещи: в верховьях, где мы хотим
весновать, нет леса для постройки лодки; течение такое быстрое, что невозможно удержаться у берега; чтобы остановить
лодку, нужно привязывать ее к дереву веревкой, и что у них даже веревки лопались и лодку уносило; вся река покрыта
камнями, а где нет камней, там громадные заломы принесенного водой леса, при ударе о которые лодка должна обязательно
опрокинуться.
Все эти разговоры передаются мне другими русскими рабочими в еще более преувеличенном виде и с самыми мрачными
предсказаниями о предстоящей гибели.
На устье Джигуджака из за снега не удается определить астрономический пункт и нельзя взобраться на горы, чтобы
посмотреть вперед. Только на второй день кончается снег и можно двинуться далее. Лишь через два дня мы доходим до
ущелья Коркодона. До сих пор мы шли в пределах обширного плоскогорья; оно занимает все пространство между Омолоном,
Колымой и Сугоем, которое на существовавших тогда картах обозначено как Колымские горы. Мы предложили назвать это
плоскогорье Юкагирским, и так оно и именуется на современных картах.
Выше Джигуджака Коркодон течет уже по окраине
плоскогорья, вдоль большого горного отрога, отходящего от Охотского водораздела.
Ущелье, знаменитый Абкит, в действительности не такое страшное. Здесь нет ни одной большой скалы. В середине его мы
сделали обычную дневку после трехдневного перехода, и тут Салищев определил астрономический пункт. Бека со своей
связкой нарт отправляется вперед на несколько переходов для того, чтобы отыскать следы эвенов, потому что положение
делается все более и более напряженным: мы ведь не знаем, где же наконец будет эта «Русская река», которая должна
вывести нас на Омолон.
Во время дневки я поднимаюсь на соседнюю гору, которая возвышается над долиной реки. С нее открывается чудеснейший
вид на все стороны, кроме востока, где горизонт закрыт ближайшими горами. На юг видно, что выше ущелья долина
Коркодона опять расширяется и верховья реки представляют очень плоскую и длинную впадину между двумя цепями гор. С
востока долина Коркодона окаймляется высокой непрерывной цепью гор с редкими острыми вершинами. В эту щель уходит
несколько речных долин мелких притоков Коркодона, и какая то из них должна быть Русской рекой. Нам предстоит в
ближайшие дни выбрать себе путь через эту горную гряду.
На другой день мы выходим из Абкита в следующее расширение долины Коркодона. В самом верхнем конце ущелья Абкит
лежит громадный тарын, занимающий все пространство между крутыми склонами гор.
На первой же нашей остановке к вечеру к нам возвращается Бека, страшно усталый, едва волочащий ноги. Он уходил за эти
два дня на лыжах очень далеко, оставив оленей в месте первой условленной стоянки, но эвенов не догнал. Видел довольно
много их старых следов, но до свежих дойти не удалось. Нужно, очевидно, двигаться дальше вверх по Коркодону в надежде
увидать наконец утес Элень, против которого должна была быть Русская река.
Еще три дня мы идем вверх по этому расширению Коркодона. Долина углублена и расширена во время прежнего большого
оледенения хребта. Современное ущелье Коркодона промыто рекой, которая не могла преодолеть нагромождения морен и
льдов и пробила себе новую дорогу через гранитный массив Абкита.
На третий день на левом берегу реки показались мелкие утесы — это и был долгожданный Элень. Возле него мы обнаружили
радостные признаки: рыбные заездки, то есть перегородки из кольев, оплетенных прутьями, сделанные еще летом, а рядом
свежие следы оленей. Это эвены объезжали настороженные на пушного зверя пасти еще сегодня утром. Опять мы
останавливаемся в ожидании известий, а Бека уходит искать эвенов. На следующий день Бека возвращается к двум часам
дня, найдя эвенов в 12 километрах от нас. К вечеру приезжают верхом на оленях три эвена.
На Коркодоне и вообще у горных эвенов Колымского района употребление нарт тогда было совершенно неизвестно, они
летом и зимой кочевали с вьючными оленями.
По словам эвенов, дорога на Омолон идет как раз по речке, впадающей против нашей стоянки. По ней лет пятьдесят тому
назад действительно приезжали из Гижиги русские купцы. До Омолона на лыжах эвен может дойти в два дня. После
сравнения различных расстояний и долгих расспросов мы установили, что это расстояние равно приблизительно 100
километрам.
Эти эвены охотно вступают в переговоры о продаже оленя на мясо и о проводнике. Сперва они не хотят продавать оленя, но,
когда я показываю яркий кусок кретона и выясняется, что по твердой колымской цене за оленя я отдам весь кусок (олень
расценивался в 1930 году на Колыме от тридцати до семидесяти пяти рублей), старик спешит заключить сделку и забрать
скорее материю. Плата, предложенная за проводника, кажется также настолько большой, что эвены не торгуются. Только в
конце, перед отъездом, им, по видимому, становится жалко, что они не взяли еще чего нибудь, и они начинают говорить, что
проводнику будет очень страшно и одиноко возвращаться одному и что следовало бы взять с собою другого человека и
заплатить ему такую же цену.
Уезжая, эвены поразили нас проявлением своей образованности: когда я фотографировал их во время посадки на оленей,
один из них стал кричать: «Аракай!» — оказалось, что это искаженное слово «карточка». Они уже слышали об этом
изобретении и даже, по видимому, видели чьи то карточки. Олени шарахались и храпели и, когда эвены вскочили на них,
помчались быстрой иноходью, разбрасывая глубокий снег.
На другой день мы передвигаемся ближе к стану эвенов. На полдороге они выходят нам навстречу.
Хотя Омолон был уже как будто близко, в палатке рабочих вновь и вновь дебатируется вопрос о том, хорошо ли мы делаем,
что идем на Омолон, не застрянем ли мы там и не будем ли «куковать на Омолоне». Михаил Перетолчин уговаривает меня:
лучше выйти на морское побережье к Гижиге, и, когда я говорю, что до Гижиги дальше, чем до Омолона, он уверяет, что
напротив: «Гижига близко, я уж знаю, как мне не знать?»
Весело и бодро мы двигаемся дальше. Теперь уже нет никаких сомнений, что так или иначе на Омолон мы попадем, и нет
тяжких колебаний в выборе пути. Мы оставляем широкую долину Коркодона, уходящую далеко на юг, и поднимаемся на
восток по Русской реке, углубляясь в высокую цепь гор, отходящую от главного Охотского водораздела — хребта Гыдан — и
тянущуюся далеко на север.
Новый проводник оказывается очень мало полезным: он не умеет выбирать дороги для большого оленного каравана. На
второй день Бека решает его отослать обратно.
На Русской реке скоро появляются тарыны, занимающие почти все дно долины, а на склонах — остатки ледниковых морен и
«бараньих лбов». Километрах в пятидесяти от устья долина реки сразу расширяется и на юг открываются высокие горы Иняга.
Все долины, идущие из этих гор, загромождены моренами, и вдоль склонов тянутся также ряды морен. Мы останавливаемся
на ночлег у подножия холмов на опушке редкого леса с кривыми стволами.
На следующий день приходится выяснять, куда же идти. По словам отпущенного нами проводника, чтобы сократить путь,
надо, не доходя истоков реки, перевалить через холмы правого берега. И вот Кука внезапно свертывает к цепи холмов и
заставляет весь караван подняться по ближайшей лощине. Но с перевала приходится спускаться обратно, к той же Русской
реке, повернувшей немного к востоку. Все смеются над Кукой, потому что он проворонил настоящий поворот, который
сокращает расстояние, и заставил нас напрасно взбираться на холмы.
Но мы так и не смогли точно установить, где находится истинный перевал между бассейнами Коркодона и Омолона. Широкая
ледниковая долина переходит совершенно незаметно в другую, спускающуюся уже к Омолону; здесь течет речка, также
называющаяся Русской рекой. С юга все время тянется непрерывная высокая стена гор Иняга, а на севере сквозь туман и
снег проглядывают такие же крутые склоны гор Молькаты.
Огромная долина шириной до пяти километров, по которой мы переваливаем, была когда то проложена большим ледником.
Ледник этот шел откуда то с востока, с существовавших тогда плоскогорий, переходил через Омолон и переваливал на запад
в долину Коркодона
Несмотря на то что почти все время идет снег и пасмурно, блеск снежных равнин, не смягченный лесом, который кончается
уже на высоте 800 метров, совершенно нестерпим. Все мои спутники давно уже надели снеговые очки, опасаясь снеговой
слепоты. Я долго храбрился — сквозь очки смотреть неприятно, они запотевают, и их приходится протирать, — но в конце
концов у меня заболели глаза, и я с трудом мог глядеть. Среди эвенов и якутов теперь уже широко распространены очки с
темными стеклами. Те, кто их еще не имеет, носят или особый козырек, сделанный из длинной шерсти, или примитивные
северные снеговые очки — дощечку с узкими щелками.
2 апреля мы спускаемся с перевала в более низкие области. Долина Русской реки перегорожена высоким моренным валом, и
ниже его лежит громадный тарын. Над тарыном, на склоне горы, острые глаза Куки разглядели чум и оленьи стада. Решено
остановиться выше тарына, который представляет большие трудности для перехода, и расспросить жителей этого чума о
дальнейшей дороге.
Бека, наш дипломатический посол, отправляется для переговоров. Но тут не нужно было уговаривать: жители чума
немедленно приезжают сами. Это эвены и коряки, работники богатого оленевода коряка Каменкина, которые пасут одно из его
стад. Один из коряков оказался чрезвычайно бойким. Он немедленно садится у нас в палатке, начинает поедать все, что
стоит на столе, и просит:
— Господин, дай маленький.
Это значило, что ему надо дать маленький стаканчик водки. Он говорит очень много, энергично жестикулируя, стараясь
убедить в превосходных качествах оленя, которого он собирается продать нам, и в том, что он может хорошо вести нас по
Омолону.
Здешние коряки и эвены уже нередко выходят на Охотское побережье, посещают русские фактории. Мы покупаем у них
одного оленя и договариваемся, что они поведут нас вниз по Омолону, который, оказывается, совсем близко, тотчас за
тарыном и ближайшим лесом.
Но эвен не сулит нам ничего хорошего на этом пути. Он говорит, что снег на Омолоне во многих местах настолько глубок, что
кочевки эвенов не могли пройти вниз по реке.
Разбитной эвен вместе со своим товарищем коряком является на следующее утро для того, чтобы вести нас вниз по Омолону.
Коряк пришел на широчайших лыжах, даже более широких, чем мои, — каждая была шириной в тридцать пять сантиметров, и
так как коряк ходил, несколько раздвинув ноги, то захватывал полосу шириной до метра. Эвен приехал на коряцких нартах.
Приморские коряцкие легковые нарты резко отличаются от тех эвенских и якутских, которые мы видели до этих пор внутри
страны. Это очень легкое сооружение; копылья сделаны из приморской кривой березы и представляют ряд дуг, упирающихся
в полозья, — нечто вроде шпангоутов лодки. На нарту может сесть только один человек; она узкая и легкая, очень удобна для
быстрой езды, но непригодна для перевозки грузов. Олени здесь меньше эвенских, сухопарые и почти черные.
Тотчас ниже стана лежит большой тарын, его поверхность совершенно гладкая, и он доставляет нашим оленям очень много
неприятностей. Они не могут идти по этой гладкой ледяной поверхности, так что многие нарты приходится отпрячь и
передвигать силами людей. Когда связка вступает на лед, ямщик старается тащить ее бегом, не давая останавливаться,
потому что сдвинуть с места тяжелую нарту на льду олени уже не смогут. Если несколько оленей падают, ямщик не обращает
на них внимания, и связка тащит оленей, лежащих на льду в самых живописных позах: на спине, на боку, с болтающимися
кверху ногами. Только если падает большая часть оленей, по необходимости приходится останавливаться и разделять связку
на части.
Низовья Русской реки ниже и выше тарына заросли превосходным лесом. Наши рабочие смотрят на деревья с вожделением:
это строевой лес, из которого можно построить лодку для сплава. Все начинают смеяться над Березкиным, пугавшим нас
полным отсутствием леса в верховьях Омолона.
Мы едем вниз вдоль реки по широкому кунтуку. Эвен как проводник мало полезен. Его легкие сани не могут проложить пути
для нашего каравана: снег здесь действительно глубок и сверху покрыт очень твердым слоем наста. Первая же нарта
разбивает наст и глубоко проваливается в рыхлый снег. При виде этого наста лица наших якутов делаются все мрачнее: они
представляли себе, как вечером тяжело будет оленям разбивать своими нежными копытами этот крепкий панцирь, чтобы
выкопать из под него мох.
Временами мы выходим на самый Омолон. Здесь другие трудности. На этой реке еще больше полыней, чем на Коркодоне;
они тянутся иногда на километр и больше, и надо осторожно выбирать путь, чтобы внезапно не провалиться в какую нибудь
полынью, только слегка прикрытую снегом. Эвен, конечно, не умеет выбирать дорогу, потому что на его легкой нарте можно
проехать всюду, и Куке приходится останавливать караван, идти вперед и пробовать твердость наста. Передняя нарта теперь
запряжена двумя парами оленей: одной не под силу пробивать дорогу. Некоторые полыньи приходится переходить по узким
ледяным мосткам с нагроможденным на них снегом, иногда эти мостки проваливаются под тяжелыми нартами.
На второй день такого пути недовольство проводников переходит в определенное возмущение. Бека является вечером к нам
в палатку и заявляет, что он дальше по Омолону вести не может, что олени здесь должны будут погибнуть от бескормицы и
что он не успеет вернуться по санному пути.
Хотя по предыдущей договоренности Бека должен был вести нас до Крестика и затем вернуться санным путем до верховьев
Коркодона, откуда он предполагал сплыть на лодке, оставив оленей у эвенов, я решаю пойти на уступки и стать на весновку у
первого леса, подходящего для постройки большой лодки. Омолон кажется уже достаточно большим для безопасного сплава,
но до сих пор мы не видели ни одной рощи, пригодной для «верфи», за исключением устья Русской реки, оставшегося далеко
позади. При этом я все же ставлю обязательным условием, чтобы ниже нашей весновки на Омолоне не было тарынов: мы
боимся, что большой тарын может надолго сохраниться в долине, перегородить течение реки и помешать нам выбраться
вовремя к устью Колымы.
Строгий допрос нашего проводника эвена, кажется, дает удовлетворительные результаты: он клянется, что тарынов ниже на
самой реке нет, они есть только на протоках Омолона. Он не советует идти ниже, говоря, что вскоре Омолон входит опять в
ущелье и там, у подножия утесов, снег достигает громадной толщины. Проводник снова рассказывает, как во время недавней
перекочевки они не смогли даже пройти дальше к Крестику и должны были возвратиться обратно.
Мы останавливаемся у устья Малой Абыланджи, большого правого притока Омолона. Отсюда Перетолчин с Березкиным
отправляются вниз на лыжах поискать рощу хорошей строевой лиственницы для постройки лодки, а Бека уходит на лыжах в
горы, чтобы отыскать богача Каменкина, владельца всех стад и хозяина встреченных нами пастухов.
В семи километрах ниже устья речки Мунугуджак удается найти хороший строевой лес, которого должно хватить на одну
большую лодку. К сожалению, этот лес лежит несколько в стороне от Омолона, на одной из проток Мунугуджака. Но
невдалеке есть хорошее место для стоянки, под утесами, на самом берегу Омолона. Кука, который отправился на лыжах вниз
для того, чтобы посмотреть, нет ли там хорошего леса вблизи самой реки, возвращается с известием, что строевого леса
нигде нет, тарынов далеко не видно и снег везде очень глубок. Очевидно, единственное место для «верфи» — устье
Мунугуджака.
На следующий день мы перекочевываем к месту нашей будущей весновки. Быстро и дружно разгружаются нарты, и груз
складывается в кучу у подножия утеса. Пустые нарты отгоняют в сторону и связывают по две, одна на другую, — на обратном
пути большая часть оленей пойдет порожняком.
Вечером к нам приезжает богач Каменкин со своим секретарем. Каменкин — коренастый смуглый коряк, очень
немногословный. Он долго сидит сначала в палатке Беки, затем у нас. Я пробую уговорить его дать мне оленей, чтобы
съездить по Малой Абыландже километров за сто, до Охотского водораздела, и потом, на обратном пути, сделать
пересечение хребта еще по Большой Абыландже. Но его невозможно соблазнить ничем: ни сахаром, ни мукой, ни сухарями,
ни чаем, ни мануфактурой, ни деньгами. Всего у него вдоволь, и ему не хочется отпускать рабочих от своих стад. Оленей у
него очень много — три или четыре стада, всего до десяти тысяч голов. Сам Каменкин по эвенски и по якутски не говорит, для
переговоров с ним ездит секретарь в круглых американских очках. Секретарь одет в обычную поношенную эвенскую одежду, а
на Каменкине франтоватый меховой костюм из почти черного оленя, обшитый белой меховой каймой.
Он уезжает обратно к своим стадам, с тем чтобы вскоре откочевать вместе с ними ближе к водоразделу. На другой день уехал
и Бека с ямщиками, получив продовольствие на дорогу и денежную премию, которую я обещал ему, если мы благополучно
достигнем Омолона.

От Якутска до Алдана
В Якутске мы прежде всего постарались найти Николаева. Несколько дней он скрывался от нас, но наконец нам удалось
допросить его в присутствии местных представителей власти. Николаев как будто охотно рассказал нам всю романтическую
историю находки им платины. В 1922 году он якобы пытался подойти к Верхоянску с востока, но, узнав, что город занят
красными, повернул на юго восток, к Индигирке. Подойдя к верховьям реки Чыбагалах, он с перевала увидел за рекой пять
конусовидных гор, напоминавших коровье вымя. В верховьях Чыбагалаха он нашел юрту якута Ивана, отсюда старик ламут
(эвен) Никульчан повел его вниз по Чыбагалаху. Пройдя более десяти верст, они перевалили влево, на другую речку, текущую
также на северо восток и впадающую в Индигирку выше реки Момы. По этой речке пошли вниз; на первой же ночевке
Никульчан показал Николаеву намытую им платину и продал шесть золотников за табак. Пройдя по речке верст
сорок пятьдесят, они оставили ее вправо и пошли на северо восток по горам; в 60—70 верстах нашли стойбище эвенов, а
пройдя еще верст восемьдесят, вышли к селению при впадении Момы в Индигирку. Здесь Николаев уговорил старика эвена
за табак и спирт показать месторождение, где тот намыл платину. Затем, заявив, что в тайге им потеряно ружье, Николаев
вернулся со стариком и переводчиком (сопровождавшими его все время) обратно тем же путем. В эвенском стойбище
оставили переводчика; далее достигли вдвоем описанной речки, параллельной Чыбагалаху, и поднялись по ней верст
тридцать. Здесь, прорвав красноватые утесы, река образует расширение и в нем делает две петли; в первой же петле эвен
показал месторождение в обрывах террасы. Весь этот участок занят высокими горами без леса. На месторождении работали
четыре дня, причем эвен показал Николаеву, как при промывке, подкладывая кусок сукна, задерживать на нем золото. Всего с
двухсот лотков они намыли один или два золотника. Позже Николаев купил у эвенов еще некоторое количество платины.
Сделанные им записи — описание месторождения — позже погибли (как это бывает во всех рассказах о кладах).
Мы указывали Николаеву, что рассказ этот расходится с прежними его сообщениями, но он клялся, что окончательную правду
говорит только теперь, и составил даже схематическую карту, на которой горы были изображены в профиль, а деревья —
елочками, как на старинных картах.
Детальность карты, живописное описание, обилие подробностей в рассказе Николаева — особенно это «коровье вымя»,
которое мы должны увидать, — заставляли верить, что он был в описанных им местах. Что же касается самой платины, то
многочисленные противоречия в показаниях Николаева внушали подозрения. Казалось, вся история выдумана им, чтобы
скрыть действительный источник платины. Все же нельзя было окончательно решить вопрос, не побывав на месте.
Карта и рассказ Николаева значительно облегчали наши поиски. Раньше мы должны были, спустившись с хребта Кех Тас,
искать среди многочисленных речек, впадающих в Чыбагалах, ту, на которой был Николаев. Теперь мы знали ее положение
по отношению к Чыбагалаху и к юрте якутов, мимо которых проходит дорога.
Тем не менее цель наша была отдаленная и таинственная: неизвестно, какими путями можно пройти с юга к Чыбагалаху, как
далеко до него; существует ли большая река Сюрыктах Арга, которая, судя по картам, течет параллельно Индигирке от самого
Верхоянского хребта и существование которой отрицал Николаев; наконец, где же Чыбагалах Николаева — тот ли это
Чыбагалах, который на карте впадает в Индигирку на 65°14' северной широты, или это приток Сюрыктах Арги. Никто не мог
сказать нам в Якутске, можно ли проехать на лошадях в Чыбагалах, есть ли там корм для лошадей, возможно ли достать
какое либо продовольствие для людей. Кроме Николаева, никто там не был, а с юга никто из русских не ездил к низовьям
Индигирки. Недаром исследователь Северо Востока Майдель называл Кех Тас одним из самых диких и негостеприимных
горных районов Якутии.
За последние пятьдесят лет вряд ли какая либо русская научная экспедиция отправлялась в такой романтической
обстановке: белый офицер, нашедший богатые россыпи, план с двумя крестами, таинственный старик проводник, горы в виде
коровьего вымени, красные скалы, безлесные суровые хребты, неизвестная страна, грозящая голодом животным и людям, и,
наконец, перспектива застрять там, вблизи Полюса холода, на зиму, если захватят в горах осенние снега!
Подготовка экспедиции была начата зимою. Житель Якутска А. Семенов, помогавший уже организации нескольких
экспедиций, принял на себя заботы и о нашей. Еще в феврале, во время съезда представителей улусных исполкомов,
Семенов договорился с председателем Оймяконского исполкома Индигирским, что тот доставит 70 пудов муки, 10 пудов
крупы и 6 пудов масла на Чыбагалах, к имеющейся на реке юрте якутов. Индигирский уехал зимой же обратно, и неизвестно,
удалось ли ему отправить продовольствие и вообще имелись ли заказанные продукты в Оймяконе. Неизвестно было также,
куда он забросит продовольствие, так как он не имел ясного представления о районе работ экспедиции.
К нашему приезду начали уже закупать лошадей. По совету Семенова я решил иметь собственный караван, ибо цель
путешествия была неясна и отдаленна, нельзя было ручаться за возвращение в срок, если вообще можно было говорить, что
удастся приехать на лошадях обратно. Для многих знатоков края исполнимость этого проекта казалась очень сомнительной.
Они считали, что дольше двух месяцев на одних лошадях идти нельзя: лошади будут совершенно истощены и собьют себе
копыта; говорили, что во всяком случае обратно через хребет мы на этих лошадях не пройдем — после первого пересечения
хребта они смогут идти только по мягкой дороге. Советов давали очень много, и самых противоречивых. Например, люди,
имевшие многолетний опыт, рекомендовали нам переждать «время комара» — недели три, когда лошадям идти невозможно;
советовали разделить караван на две части, иначе в горных долинах не найдется достаточно корма. Даже расстояние до
Оймякона определялось различно: одними в 800 километров, другими в 1300. Можно себе представить, какое настроение
создавалось у нас после этих разговоров, когда мы знали, что до Чыбагалаха не менее 800 километров и что надо идти туда
быстрым темпом, иначе назад в Якутск на лошадях мы уже не поспеем.
Особенно много беспокойства было связано с ковкой лошадей. Местные жители в один голос советовали не ковать: кованая
лошадь легче проваливается в болотах, барахтаясь, ранит подковами ноги и, наконец, провалившись между корнями
деревьев, обрывает подковы вместе с краями копыт, что выводит ее из строя. Между тем нам нужно было сохранить лошадей
на четыре месяца и перейти при этом несколько хребтов, из которых Верхоянский очень большой высоты, с большими
галечниками по речкам и с обширными каменными «морями» на перевалах. Опыт предыдущих северных экспедиций не мог
ничего дать: все они шли северными тундрами. Черский пользовался наемными лошадьми и за два месяца сменил их три
раза. После двух бессонных ночей я приказал ковать всех лошадей, кроме трех горных, с крепкими копытами, оставленных на
пробу. Как оказалось потом, подковы действительно сохранили нам караван.
Рабочие, которые также были против ковки, очень неохотно повели лошадей в кузницу. Занятие это было не из приятных.
Семенов отобрал нам самых крепких и свежих лошадей, «жирных», по местной терминологии («сухие» не выдержали бы
дальнего пути); большая часть их никогда не ковалась, и заставить лошадь войти в станок было трудно. После ковки
некоторые из лошадей вернулись с ободранными ногами, а рабочие совершенно выбились из сил.
Очень удивило нас местное вьючное снаряжение. Вместо потника якуты делают толстый матрац из сена, сверху прикрывают
его мешковиной, к которой пристеган шпагатом слой сена. Двадцать шесть таких потников, привезенных к нам на телеге,
показались возом сена, и я вначале отказался принять их, думая, что это ошибка. Но пришлось подчиниться указаниям
знатоков, утверждавших, что при дождях в Якутии такие потники лучше: их скорее можно просушить, чем войлочные. Делать
было нечего, тем более что войлока в городе не было. Пришлось взять потники («бото»), к ним соответствующее количество
грубо сделанных седел («ханка») и пятьсот сорок метров сыромятных ремней, которые должны были заменить веревки.
Русские рабочие, привезенные мною из Иркутска и привыкшие к хорошо прилаженному русскому вьюку, глядели с недоверием
на это снаряжение; к их большой радости, удалось прикупить для остальных восьми лошадей русские седла. Наконец уже в
день отъезда с только что прибывшего парохода купили еще более 200 метров веревки, но и этого не хватило на обвязку
вьюков и на поводы для громадного каравана в сорок четыре лошади. Пришлось скупать ремни по нескольку метров у якутов.
Всего мы извели за это лето около 1000 метров веревок и ремней!
Снаряжение — малоинтересная для читателя тема — для экспедиции в труднодоступные районы имеет решающее значение.
Неудачно снаряженная экспедиция гибнет или принуждена возвратиться, не сделав и десятой доли предполагавшихся
исследований. В особенности трудно снаряжать экспедицию в такие дикие места, как предстояло нам, где район и условия
работы неизвестны. Здесь нужно решить многое на авось. Таков был, например, вопрос с продовольствием. Неизвестно,
завезут ли заказанные продукты на Чыбагалах, а если нет — можно ли достать там что либо вообще. Но силы нашего
каравана ограничены: тридцать две вьючные лошади могут поднять всего 2400 килограммов, по 75 килограммов каждая, —
больший вьюк в болотах гибелен. Увеличивать караван нельзя как из за недостатка денежных средств, так и из за отсутствия
кормов для такого количества животных. Поэтому мы могли взять продовольствия только на полтора месяца (не считая чая,
сахара и т. п., запасы которых рассчитаны на четыре месяца). Больше десятка лошадей занимает наше громоздкое
снаряжение, в которое кроме обычных палаток, ящиков и сум входит насос и прочий инструмент для разведок, запас подков и
прочее. По расчету, мы должны дойти до Чыбагалаха в один месяц, и останется еще продуктов на две недели, чтобы в случае,
если не найдем там ничего, пройти в Мому, где живут якуты и, значит, есть мясо. А если задержимся? Ничего, в крайнем
случае начнем есть лошадей… (Это блюдо оказалось у нас на столе гораздо раньше, чем мы предполагали).
Рабочие якуты, которых нанял для нас Семенов, приехали 12 го вместо условленного срока 4 июня, и с ними прибыло
заказанное вьючное снаряжение.
15 июня толпа любопытных, собравшаяся в Якутске на левом берегу Лены, с интересом провела два часа, любуясь
«захватывающим зрелищем» — погрузкой лошадей на баржу. Мы переправляли наш караван на правый берег Лены, чтобы
оттуда выступить на восток, к Верхоянскому хребту.
Лошади, только недавно приведенные из глухих якутских наслегов*, никогда не видали пароходов и барж. Поэтому завести их
на баржу оказалось тяжелой задачей.
* Наслег — административно территориальная единица в Якутской АССР, соответствовавшая сельскому Совету. —
Прим. ред.
Лошадь под уздцы ведут по узкому и качающемуся трапу. Она упирается, храпит, дико поводит глазами и пятится назад, на
твердую землю. Более энергичные встают на дыбы, бьют ногами и падают с мостков в воду. Их выводят на берег и снова
тащат на мостки. Но когда лошадь заведена на баржу, дело сделано только наполовину: нужно спустить ее по крутой
лестнице в трюм. Лестница так узка, что конь едва втискивается в проход; приходится впятером подхватывать коня веревками
под зад и вталкивать его в дверцу. Конь отчаянно бьется и лягается, от ударов новых подков летят во все стороны куски
палубы. На берегу толпа зевак приветствует шумными криками каждый «удачный» удар.
Баржа маленькая, и в этот день мы смогли перевезти только половину наших лошадей. До другого берега Лены далеко, и
переправа совершается медленно. 16 июня те же мучения и страхи испытала вторая партия лошадей, и только ночью мы
подошли к низкому правому берегу Лены.
Первый день пришлось посвятить прилаживанию седел и потников и связыванию груза в тюки боковики по 30 килограммов
каждый. Разгорались жаркие споры о превосходстве того или другого способа навьючивания и треножения лошадей. В нашем
караване четверо русских рабочих и четверо якутов, и каждый считает, что тот способ, к которому он привык, наилучший.
Чтобы прекратить эти споры, я предоставил каждому право вьючить коней своей связки, как он хочет. К концу лета якуты
признали преимущество русской обвязки вьюков, а русские убедились, что, например, для тяжелых ящиков очень хорош
толстый якутский потник из сена.
Якутский «бото» на первый взгляд очень ненадежен. Кажется, что после нескольких дней пути он развалится; но нет, мы идем
день за днем, а «бото» держатся, и только иногда приходится прибавить немного свежего сена и снова простегать их.
17 июня к шести часам вечера все боковики связаны и разложены парами. Начинают ловить и распределять лошадей,
каждый рабочий поведет за собой связку из четырех или пяти лошадей. Лошади, необъезженные, дикие, злые, храпят и
бьются. Но якуты выбирают себе самых диких; они знают, что это самые сильные, эти лошади лучше вынесут тяжелую дорогу.
Русские рабочие менее опытны в дальних переездах по горно таежным местам и берут тех коней, которых легче вьючить.
А это дело очень трудное: лошади совсем не хотят вьючиться. Несколько человек держат коня на растянутых ремнях,
наваливают вьюк, опасливо стягивают подпругу, но, как только вьючка закончена и коня собираются привязать к дереву, он
делает дикий прыжок, ремни рвутся, конь мчится по кустам, сбрасывая вьюк и поддавая задом. Рабочие вскакивают на
верховых лошадей, бросаются в погоню и ловят беглеца, иногда за несколько километров от стана.
К двенадцати часам ночи покоренных лошадей начинают связывать в связки по пяти. Но, испугавшись соседних вьюков, вся
связка сбивается, лошади и кладь перепутываются, ремни рвутся, и обезумевшие животные вновь мчатся по лугам и кустам.
Пришлось отправлять каждую связку отдельно, не ожидая остальных.
Особенно много хлопот доставила связка якута Иннокентия. Он лучший наездник нашего каравана и выбрал себе самых
диких коней. Красивее и сильнее всех Мышка — мышастый верхоянский конь, который впоследствии до самого последнего
дня пути сохранил свои силы и начинал каждое утро несколькими прыжками с тяжелым вьюком. Хороша и Рыжка —
худощавая, ярко рыжая, злая и хитрая лошадь.
И когда все связки уже ушли, мы все еще возились с Иннокентием и его лошадьми. Связка сбилась в кучу, разорвала поводья,
одна белая лошадь умчалась с вьюком в глубь берега, две лошади спутались и упали вместе. Наш техник Чернов бросается к
ним и, лежа вместе с лошадьми, держит их за шеи. Убежавшую лошадь Иннокентий находит только в шести километрах, а за
это время обрывается другая лошадь, и долгое время мы стараемся подманить и поймать ее.
Только в пять часов утра, через полсуток после начала вьючки, выступает в путь последняя связка. В 16 километрах от берега
на Охотском тракте у первого аласа находим наш караван на отдыхе.
Страна между Леной и Алданом — плоская возвышенность, покрытая лесом. А в этом лесу бесчисленное множество аласов
— округлых полян, поросших травой. В середине некоторых аласов лежат озера; раньше они занимали все аласы, но теперь
многие озера исчезли.
Вокруг аласов, представляющих великолепные пастбища для скота, обычно и жили якуты. Их жилища были расположены
далеко одно от другого, и лишь вокруг больших аласов встречались рядом три четыре юрты.
Чтобы скорее утомить лошадей и сделать их более покорными, мы простояли у первого аласа всего несколько часов и
двинулись дальше по Охотскому тракту. Сухо, дождей нет, и дорога крепкая, почти похожая на парковую аллею.
После переезда по тенистому лесу мы выезжаем на изумрудные свежие весенние луга следующего аласа, и потом дорога
снова уводит нас в лес.
Лошади после нескольких переходов понемногу начали успокаиваться, и связки идут стройно одна за другой, растянувшись
далеко по дороге. Мы также приходим понемногу в себя после страды первых дней, когда приходилось идти и днем и ночью.
Слышится уже песенка, которую распевает тот или другой верховой, ведя за собой связку коней.
Навстречу попадаются верховые якуты. Мохнатая коренастая лошаденка, большей частью белая, стремена короткие, седло
высокое, похожее на казахское. Сзади через седло перекинуты дорожные вьючные сумы, поэтому приходится сидеть высоко
подняв колени. В сумах — все, что надо в дороге путнику.
Встречный обязательно останавливается, и возле него задерживаются две три связки из нашего каравана. Начинаются
расспросы:
«Капсе!» («Рассказывай!») Это слово заменяет приветствие. Вопрошаемый обычно отвечает: «Нового ничего. Рассказывай
ты».
Еще недавно якуты были настоящими кочевниками, последние из них пришли с юга, из Монголии и байкальских степей,
несколько сот лет назад. И это приветствие — пережиток кочевого быта, когда каждая новость о местах стоянок, о корме
являлась чрезвычайно важной.
И у якутов и у других народов Севера рассказать новости — обязанность каждого путешественника.
Мы проезжаем два больших населенных центра — Чурапчу и Татту. В каждом из них по двадцать — тридцать юрт на
пространстве в три четыре квадратных километра.
В Таттинском исполкоме нам дают проводника комсомольца, который доводит нас до Уолбы — следующего крупного
поселения, лежащего уже в стороне от Охотского тракта, по которому мы шли от Лены. Мы идем по долине реки Татты,
занятой лугами, болотами и частью пашнями. Тогда, в 1926 году, пашен было еще очень мало, но в настоящее время площадь
их в этой благодатной стране между Леной и Алданом сильно увеличилась. В этом небольшом клине между двумя великими
реками Сибири живет около одной трети населения Якутии, и здесь расположена основная житница республики.
От Уолбы мы должны свернуть через низкие лесистые горы к Алдану. На ночевке вокруг нашего стана собираются
любопытные и критикуют наших лошадей. Все находят, что они никуда не годятся: слишком «сухие», спины сбиты.
Слышатся мрачные предсказания, подкрепляемые обычным: «Сами увидите».
«От Уолбы до Алдана очень плохая дорога, сплошь бадараны (болота), половина ваших лошадей останется.
Где же в подковах через болота! Через Алдан мы только жирных лошадей плавим, из ваших половина потонет».
В конце концов приводят «жирных» лошадей с глубокой бороздой на широкой спине и предлагают менять на наших с
придачей пяти или десяти рублей. Я отказываюсь: все наши лошади осмотрены в Якутске ветеринарами, а этих отдают что то
уж очень охотно. Но тяжелое впечатление от пересудов остается, и мы с опаской поглядываем на своих лошадей: у многих
уже сбиты спины, некоторые выглядят утомленными после быстрых переходов.
Дорога от Уолбы к Алдану значительно хуже, и мы получаем первое представление о бадаранах. По этой дороге они все
покрыты гатями, но часто бревна совсем сгнили, и из осторожности приходится объезжать гать стороной, прямо по болоту.
Лошади падают, их надо развьючить, вынести вьюк на себе до сухого места, иногда 50—100 метров по болоту, помочь
лошадям встать. Одна кроткая серо пегая лошадь, Пегашка, не может сама подняться в болоте, лежит на боку, вся
обмазанная грязью, и жалобно смотрит темными глазами; когда мы вытаскиваем ее из болота и ставим на ноги, у нее дрожат
бедра.

В ветке по Индигирке
9 июля мы спустились к райским пастбищам — в широкую здесь долину Индигирки. Слева в нее впадает река Эльги, и берега
ее покрыты пышными лугами с перелесками. Даже лиственница, дерево несколько мрачное, кажется на фоне лугов более
нежным. Лошади жадно зарывают морды в траву: на последней стоянке в лесу под перевалом им не пришлось особенно
много пировать.
Идем наугад на север. Через несколько километров на лужайке попадается пустая юрта, по видимому, зимник. Все
повеселели, ведь мы миновали Верхоянский хребет и мрачные предсказания крест хальджайцев не оправдались: у нас только
одна лошадь хромает.
Вскоре находим другую, обитаемую юрту. Якуты со страхом и изумлением глядят вслед нашему каравану: столько вьючных
лошадей здесь никогда не видали.
Встречаются табунки необыкновенно жирных лошадей; поглядев издали на наш караван, они испуганно убегают, вскидывая
толстыми задами.
Минуем еще две юрты — Петра Слепцова и Петра Атласова, с которыми в дальнейшем нам придется еще встречаться.
Первого нет дома, а Петр Атласов провожает нас к берегу Эльги, к месту переправы. К устью, где нам хотелось определить
астрономический пункт, подойти нельзя: там протоки и острова, поросшие лесом. Придется стать здесь. Атласов ничего не
знает про дорогу на Чыбагалах. И немудрено: он бедняк, у него всего три коровы и ни одной лошади. Бедные якуты в те
времена далеко не ездили — незачем (разве наймутся в работники к богачу гонять оленей с грузом); Атласов ездил только в
Тарын Юрях — селение в 50 километрах по Индигирке.
Вечером приходит Петр Слепцов, человек более богатый и самоуверенный. Приносит нам «кэси» — гостинец, который всякий
гостеприимный хозяин обычно дает гостю, при этом всегда рассчитывая получить что нибудь в обмен. «Кэси» Слепцова — это
туяс молока и утки, за них я даю ему яркий бумажный платок. Разговор, как всегда, затягивается и не скоро доходит до
интересующих нас вопросов.
— Есть ли отсюда дорога на Чыбагалах?
— Люди ездят из Тюбеляха, прямо никто не ездил.
— А как далеко до Тюбеляха?
— Кёсов сорок.
— А оттуда до Чыбагалаха?
— Не знаю, однако далеко, еще дальше.
— Не слыхал, где мука и масло, которые из Оймякона исполком повез для нас в Чыбагалах?
— Как же, слышал. Ваш груз месяц назад Мичика в Тюбелях на плоту плавил.
— А в Чыбагалах потом повезли?
— Нет. Люди говорят, в Тюбеляхе оставили.
— Можешь нас повести по Индигирке в Тюбелях с вьючными лошадьми?
— По Индигирке в Тюбелях только на лодке плавают — там ущелье, река глубокая, быстрая, много проток, островов. На
лошадях кругом надо ехать.
— Как кругом?
— Через горы, по левую сторону.
— Что, это трудная дорога?
— Трудная: камня много, горы высокие, корм плохой.
— Через Тарын Юрях пройдем?
— Нет, Тарын Юрях на том берегу, останется в стороне, кёсах в пяти.
После долгих переговоров Слепцов соглашается провести караван в Тюбелях, если ему дадут шесть пудов муки.
Наш проект — съездить в Оймякон или Тарын Юрях, прежде чем уходить к Чыбагалаху, и принять меры к организации
зимнего каравана для возвращения в Якутию — оказался неисполнимым. В Тарын Юряхской фактории сейчас никого нет, и
она закрыта. А до Оймякона, улусного центра, далеко — около 150 километров, и поездка туда и обратно займет не менее
десяти дней. К тому же там, как говорят, никого из нужных нам членов исполкома нет. Мы только зря потеряем драгоценное
время.
Поэтому, если мы хотим попасть в Чыбагалах, надо рискнуть идти вниз по Индигирке, пока не думая об обратном пути. Мы
должны очень спешить: половина лета прошла, а конечная цель, Чыбагалах, оказывается, все еще очень далеко; сколько до
него от Тюбеляха, здесь не знают, и прямой дороги отсюда нет.
Утром я отправляю Михаила Перетолчина посмотреть, нет ли где сухостойного леса возле реки, чтобы сделать плот. Мне
очень хочется исследовать Индигирку, проплыть по ней и вместе с тем дать отдых лошадям. Если весь груз мы отправим на
плоту, лошади, идя порожняком в Тюбелях, немного отдохнут. Михаил возвращается весь расцарапанный, изъеденный
комарами, проклиная протоки, Индигирку и лес. Он выяснил, что сухой лес расположен далеко от реки или на непроходимых
протоках и доставлять его к Индигирке слишком долго.
В конце концов удается уговорить Петра Слепцова продать маленькую ветку и дать нам напрокат другую, побольше.
Большая ветка спрятана у Слепцова в кустах, и ее нам привозят на санях, запряженных быком. На Индигирке тогда еще не
знали колесных экипажей, да они и непригодны на болотах; и летом и зимой здесь возили на санях сено, дрова, воду.
Запрягали только быков, считая, что они сильнее. Некоторые якуты и выходцы из Лено Алданского района иногда запрягали
лошадей, но эта необыкновенная в здешних местах запряжка повергала местных якутов в изумление.
С устья Эльги я отправил обратно в Крест Хальджай проводника Николая, который дальше уже не знал дороги.
1 августа наша экспедиция разделилась на две партии. Караван под начальством Протопопова переправился через глубокую
Эльги, чтобы идти в Тюбелях через горы. Я с Салищевым и Кононом — якутом, исполняющим обязанности рабочего и
переводчика, решили плыть втроем на двух ветках: я в маленькой, а мои спутники в большой. Но и большая лодочка так
мала, что приходится привязать по бокам два бревна, чтобы она могла поднять двоих.
Для багажа мы берем на буксире нашу брезентовую складную лодку. В нее погружаем палатку, постели, продовольствие,
астрономические инструменты.
В мою лодку беру только плащ и маленькие сумки для камней. Гребем мы легкими двухлопастными веслами, вытесанными из
тонкого ствола лиственницы.
Предстоящий путь по Индигирке гораздо интереснее, чем через Верхоянский хребет. О строении хребта мы знали по краткому
отчету Черского, а все сведения об Индигирке ограничивались лишь несколькими строками расспросных данных,
помещенных в старой сводке географа Майделя. Майдель писал: «В то время как до впадения Нелькана верховье Индигирки
с его многочисленными притоками течет по широкой, лишь местами прорезанной горными цепями равнине, с этого места
прибрежный ландшафт совершенно изменяется. Левый берег горист почти до места впадения Селегняха, а правый низмен и
болотист». И Майдель приводит рассказы об «ужасных болотах» правого берега Индигирки. Так было показано и на картах —
низменность по правому берегу Индигирки с севера почти до самой Оймяконской впадины и по ее левому берегу дикий
хребет Кех Тас, отделенный от Индигирки большой рекой Сюрыктах Арга.
Пускаясь вниз по Индигирке, я не надеялся встретить даже камни, не говоря уже об утесах, — где уж тут, когда берег низмен и
болотист, — и я завидовал группе Протопопова, которая сделает интересное пересечение отрогов Кех Таса.
Но плавание по Индигирке принесло много неожиданностей. Прежде всего река оказалась гораздо более мощной и быстрой,
чем мы предполагали.
Как только мы выплыли из лабиринта островов, лежащих у устья Эльги, мы увидели широкую реку, несущую свои воды с
бешеной скоростью. Мне в моей легкой лодочке было нетрудно переходить из протоки в протоку и приставать к утесам, но
мои спутники скоро оказались в тяжелом положении: ветка с двумя бревнами да еще с брезентовой лодкой на буксире
оказалась неповоротливой. Чтобы догрести от одного берега к другому, приходилось долго работать веслами, а за это время
лодки уносило на много километров вниз. Поэтому нам сразу пришлось разделиться: я приставал к утесам и производил
наблюдения, а Салищев плыл дальше и ждал меня через каждые 10—20 километров.
Моя лодочка была так мала, что, когда я ложился, мое тело заполняло ее целиком, и так неустойчива, что обернуться назад в
ней нельзя, можно только слегка повернуть голову. Чтобы посмотреть назад, надо обязательно повернуть всю лодку.
Немного жутко плыть в такой скорлупке одному по большой реке. Лодка вздымается на плоских волнах стремнины и вертится
в многочисленных водоворотах. Из всех рек, которые мне приходилось проплывать, Индигирка самая мрачная и страшная по
своей мощи и стремительности.
Вскоре мы убеждаемся, как неверны сведения, собранные Майделем в низовьях Индигирки от местных жителей, вероятно
никогда не ездивших сюда.
Покрытые лесом горы начинаются по обоим берегам от самого устья Эльги, а у Нелькана (реки, впадающей ниже
Тарын Юряха) на правом берегу вместо предполагаемой низменности поднимаются громадные темные горы с пятнами снега
на вершинах, частью закрытых тучами.
На следующий день высокий горный хребет появляется и на левом берегу реки. У устья Неры, большого правого притока
Индигирки, черные, голые, еще более высокие горы, покрытые обильными снегами. В виде зубчатых стен по гребням и
вершинам выступают жилы гранита, придающие горам еще более мрачный и фантастический вид.
За Нерой долина Индигирки сразу суживается, течение псе более и более ускоряется. С обеих сторон большие утесы и горы,
покрытые облаками. Уже несколько дней идет дождь. Для первой ночевки приходится ставить палатку на узкой полосе
галечника: каменистый склон слишком крут и на него не взберешься. К вечеру мы с ужасом убеждаемся, что вода
необыкновенно быстро поднимается, река буквально вздувается. За час подъем воды достигает 10 сантиметров, а до нашей
палатки от воды всего три четверти метра. Ночь проходит тревожно, я много раз выглядываю из палатки и вижу, что вода
поднимается все выше и выше. В шесть часов утра приходится сняться с лагеря: вся площадка залита и вода уже лижет вход
в палатку.
В течение следующих 10 дней вода в Индигирке упала так же быстро, как поднималась. Еще день плавания по бешеной реке,
на быстринах скорость доходит уже до 15 километров в час. Возле утесов плыть опасно: вода с силой бьет в них и от
выступов идут гребни валов. Но мне надо держаться возле самых утесов, чтобы их изучать. Работа требует большого
напряжения: нужно одновременно править веткой, глядеть на утес, зарисовывать складки пластов, записывать,
фотографировать. Как назло, много интересных складок, а чуть положишь весло — ветку в водовороте поворачивает и
наносит боком на вал под утесом. А если захлестнет волна, скорлупка тотчас потонет. При таком стремительном движении
вдоль утесов надо еще уловить момент, чтобы пристать, — нельзя же проезжать мимо утеса, не осмотрев его. И вот
смотришь, нет ли у подножия утеса камня, за которым затишье, и на быстром ходу круто подворачиваешь к берегу, стараясь,
чтобы нос лодки попал как раз за камень, иначе снесет или опрокинет.
К вечеру проплываем устье Ольчана, за ним утесы становятся еще грознее. Одна за другой три воющих и шипящих стены
проносятся мимо меня. Но вот река мчит прямо на отвесные скалы четвертого утеса, которые острыми зубцами разрезают
воду, ревущую и пенящуюся в больших валах. Работая изо всех сил веслом, едва ухожу от страшного утеса, и еще не
успевает мелькнуть мысль: «А что случилось здесь с грузовыми лодками?» — как вижу их у берега.
Оказывается, опасаясь утеса, они свернули в протоку у правого берега между галечными отмелями, которая казалась
глубокой, а кончилась мелким перекатом. Брезентовую лодку долго тащили по камням, и дно ее, наверно, протерлось.
Становимся на ночлег, перевертываем лодку; действительно, во внешнем брезенте дыра, и надо наложить заплатку.
Утром, пока Конон чинит лодку, мы с Салищевым решаем сходить на соседнюю гору в надежде увидеть на востоке или севере
пресловутую низменность Майделя.
Поднимаемся на склон крутой горы, вершина которой скрыта в облаках. С высоты открывается вид вниз по долине Индигирки,
низменностей и болот здесь никаких нет. Несколько горных цепей, из которых самая большая закрыта облаками, пересекают
реку к югу от Ольчана. Цепи эти идут в широтном направлении, поперек реки, и Индигирка разрезает их по узкой долине,
местами превращающейся в настоящее ущелье. Особенно интересны громадные террасы в долине реки на высоте от 10 до
350 метров . Ровные поверхности террас указывают на то, что не так давно вся эта горная страна была гораздо ниже, затем
начала подниматься, а Индигирка в это время энергично прорезала свое ущелье.
На этой вершине мы с Салищевым окончательно убедились в том, что нами открыт новый большой хребет. Уже когда мы
доплыли до Неры, стало ясно, что цепи левого берега Индигирки продолжаются к востоку от реки. Теперь, глядя на
бесконечные горные гряды, преграждающие горизонт на севере и юге, я понял, что мы находимся в сердце огромного хребта.
Припоминая описанные Черским на его пути из Оймякона в Верхне Колымск высокие безлесные цепи, уходившие на
северо запад, и сопоставляя это со сведениями других путешественников, прошедших по Верхоянско Колымскому тракту, о
направлении хребта Тас Хаяхтах, я решил, что огромный хребет тянется непрерывно от Полярного круга через Индигирку до
Колымы. В него входят и хребет Тас Хаяхтах на севере, и таинственный Кех Тас на левом берегу Индигирки, и те высокие
цепи, которые синеют, перед нами, и Улахан Чыстай Черского.
Эти выводы о существовании единого громадного хребта подкреплялись и геологическими данными: и мои наблюдения, и
отчет Черского — все доказывало, что здесь проходит мощная складчатая система, параллельная Верхоянскому хребту.
Возбужденные нашим открытием, полные желания проникнуть скорее на север через эти неизвестные цепи, «пустились мы к
лодкам.
К полудню Конон закончил починку брезентовой лодки, и мы едем дальше. Погода начинает проясняться, и мы спешим в
Тюбелях, чтобы успеть сделать там астрономические определения до прихода каравана. Но вот беда: мы не знаем, где мы!
Может быть, мы уже незаметно проплыли Тюбелях и скоро попадем на знаменитые пороги? По старым картам селение
Тюбелях стоит на правом берегу, немного выше Ольчана, а большая река, которую мы прошли вчера, не чем иным, кроме как
Ольчаном, не может быть.
На правом берегу в лесу показывается дымок и несколько пасущихся лошадей. Мы останавливаемся. Конон уходит в лес и
находит юрту, где живет семья якутов; но взрослые, оказывается, уехали на отдаленный покос, а дома остались дети, которые
могли только рассказать, что до Тюбеляха еще далеко.
На шестой день плавания река становится еще стремительнее. В извилистых ущельях с отвесными стенами она пересекает
несколько горных цепей и наконец выносит нас в небольшое расширение. Очевидно, сейчас будет Тюбелях. Вот еще утес, а
возле него река уже вся покрыта пеной. Мне удается проскочить, а неуклюжая большая лодка попадает в пенящиеся валы, и
ее заливает до половины. Немного дальше, в просвете протоки левого берега, мелькнули две юрты. Я гребу изо всех сил,
чтобы пристать к берегу, но быстрое течение уносит ветку далеко вниз, и мне удается задержаться лишь у маленького
островка. Вслед за мной идет к берегу и большая лодка. Выйдя с быстрины в заводь, она вдруг ударяется о корягу и
опрокидывается. Салищев и Конон летят в воду и выбираются на островок мокрые с головы до ног.
За протокой обширный луг, выбитый скотом, стадо черных с белыми пятнами коров и две юрты — зимняя и летняя. Вдали, у
гор, чернеет простой сруб старинной часовенки. В юрте живут старуха, молодая якутка и ребятишки.
Конон начинает длинный разговор: сначала надо рассказать, кто мы и откуда появились так внезапно. Потом переходит к
расспросам:
— Чья это юрта?
— Мичика Старков хозяин.
— А где сам Мичика?
— В Оймякон поехал, в исполком.
— Надолго уехал?
— А вот узнает в исполкоме, что делать с мукой, которую он для экспедиции сюда приплавил.
— А где же мука?
— Внизу, у дальнего Егора.
— Где он живет?
— На том берегу, кёсах в двух с половиной.
— А где масло?
— В погребе у нас спрятано.
— Вы не слыхали, есть дорога в Чыбагалах по этому берегу?
— По этому берегу не ездят. Если на тот берег переправиться, можно в Мому поехать, ниже порогов; там много жителей, луга
хорошие, скота много.
Женщины живут в этой узкой щели между высокими хребтами, загораживающими солнце, и не знают ничего, кроме Тюбеляха.
Даже весь Тюбелях они не видели. Старуха ездила однажды зимой за три кёса вниз, а дальше ничего не знает. Она говорит,
что есть где то внизу, в конце Тюбеляхской долины, в пяти кёсах, дальний Иван, который все знает.
Я решаю стать километрах в восьми ниже юрт, у устья реки Иньяли, куда выйдет наш караван, и постараться собрать в это
место масло, муку и затем искать проводника.
Иньяли и впадающая против нее река Еченка текут в мрачных глубоких долинах, среди высоких гор с большими серыми
галечниками. Вверх по Еченке видны высокие снежные пики.
Возле устья Иньяли также есть юрта, и жители встречают нас радушно. Но сведения самые неутешительные:
— По этому берегу люди в Чыбагалах не ездят. Переправляйтесь на тот берег, потом горами пройдете в обход порогов,
перевалите на реку Тиэхан Юрях, потом спуститесь в Мому — много людей там живет.
— Зачем нам в Мому? Нам нужно в Чыбагалах.
— А как же иначе? Из Момы переправитесь опять через Индигирку и пойдете на Чыбагалах. Там три брата живут, якуты.
Место хорошее, корма много, людей мало.
— Ведь в обход через Мому очень далеко?
— Наверно, далеко, кёсов сорок или пятьдесят. Вместо остающихся по Индигирке до устья Чыбагалаха сотни километров,
оказывается, надо в обход через Мому сделать не менее 350 и при этом дважды переправиться через Индигирку!
Вот она — мчится перед палаткой, а в лесу на том берегу едва различаешь деревья. Как тут на ветках мы будем перевозить
две с половиной тонны груза и переправлять через бурную реку наших измученных лошадей?
К счастью, один из здешних якутов, Николай, вспоминает, что есть дорога по левому берегу, также в обход, также не то на 30,
не то на 40 кёсов, без переправы через Индигирку, но зато с тяжелыми бродами, с перевалами, болотами. Он сам ездил по
ней, но так давно, что не сможет провести.
Еще два дня продолжаются поиски проводника. Наконец приводят дряхлого старика Алексея.
— Рассказывай, друг! Капсе, дагор!
— Нечего рассказывать, стар я стал, никуда не езжу. Что люди расскажут, то и повторяю.
— А раньше ездил?
— Молодая сила была, всюду ездил: и вверх ходил, и в Мому, и на Чыбагалах.
— А на Чыбагалах каким берегом ездил?
— Этим берегом, этой стороной, через горы. Сначала по Иньяли вверх, потом перевал высокий, долго идти. Выйдешь на
Юрынью, по ней вниз пойдешь. Давно ездил, больше тридцати лет прошло. Плохо помню, как ехал.
С трудом вспоминает старик, как идет дорога. В конце концов он соглашается показать нам дорогу, но просит, чтобы помогали
ему в пути и на ночевках. Решаем, что лучше такой проводник, чем переправа через Индигирку.
9 августа приезжает Мичика (Дмитрий) Старков. Это человек совсем другого склада. На вид невзрачный: треугольное
сморщенное лицо, редкие черные волосы на подбородке (якуты выщипывают бороду), сгорблен. Но он бесстрашный и
предприимчивый человек. Узнав в Оймяконе, что мы уже проехали вниз, Мичика проплыл за два дня из Оймякона 400
километров в ветке. Он один из немногих гоняет плоты по Индигирке и дальше всех проникал на лодке в страшное ущелье
ниже Тюбеляха. Мичика первый в этом году поднялся на лодке от Тюбеляха до Оймякона, а до сих пор плавали только вниз
или поднимались вверх недалеко, не больше 30—50 километров. Надо видеть, как передвигаются по реке якуты в своих
лодках, и видеть Индигирку, чтобы оценить этот подвиг. Индигирская ветка, у которой для скорости хода дно закруглено,
слишком вертка, чтобы можно было работать в ней шестом стоя, как делают на своих стружках русские; якуты садятся на дно
ветки и, быстро быстро перебирая двумя короткими палочками, медленно передвигаются вверх по реке.
Мичика сразу приводит в порядок все дела. Муку он хочет перевезти на своей ветке на левый берег и сложить километрах в
двадцати ниже, откуда мы привезем ее на наших лошадях. Масло уже привезено и лежит на берегу в мохнатой черной
коровьей шкуре.
На Чыбагалах через горы Мичика поведет нас сам.
Мы расспрашиваем всех про знаменитое «коровье вымя», о котором говорил Николаев, но никто таких гор не видел, и Мичика
насмешливо улыбается. Про якута Ивана, живущего на Чыбагалахе, он не знает.
10 августа около полудня наконец из ущелья Иньяли появляется наш караван. Лошади имеют очень унылый вид, хотя семь
или восемь из них идут порожняком. У многих лошадей видны ребра и выдаются кости таза. Ясно, что необходим отдых,
иначе мы не дойдем до Чыбагалаха.
К тому же Петр повредил себе ногу. В первый же день он, нагибаясь к ручью зачерпнуть воды, вывихнул ногу и растянул
сухожилие. Вот уже девять дней, как его поднимают на лошадь.
Путь каравана через горы был тяжел: пришлось перевалить через несколько высоких горных цепей, пройти в долинах рек по
речным галечникам, по каменистым ущельям, через глубокие броды и болота. Если нам предстоит еще много таких
перевалов, то лошади вряд ли выдержат.
После однодневного отдыха я посылаю за мукой по тропе вниз по Индигирке двадцать более крепких лошадей.
Одновременно мы с Протопоповым сплывем по реке посмотреть утесы, насколько возможно дальше, и увидать хотя бы
начало знаменитых порогов. По рассказам Мичики, ущелье Индигирки в порогах узко и извилисто, так что вода должна с
громадной силой ударять в утесы. Берегов, к которым можно было бы пристать, там совсем нет: горы обрываются утесами
или крутыми осыпями. Никто из якутов не решался пускаться на лодке или плоту в ущелье, но есть предание, что более
двухсот лет назад партия из семи казаков и якутов пыталась спуститься по порогам. Лодка их разбилась, и спасся только
один, по имени Тихон. Он выплыл на обломках к устью речки, которую теперь называют Тиэхан Юрях («Тихонова речка»).
Пороги Индигирки всегда очень сурово встречали исследователей, которые хотели пройти через ущелье. Впервые проплыл
страшные пороги Индигирки несколько лет назад геолог Васьковский.
Сам Мичика доходил до начала ущелья, а зимой проезжал его на оленях. Ветер в ущелье так силен, что сдувает снег со льда,
а оленей с нартой по льду тащит на утесы.
У нас осталась только моя маленькая ветка. Она поднимает одного человека, и, чтобы сесть в нее вдвоем, придется
привязать к бортам два бревна.
Мы выезжаем в самом хорошем настроении. Индигирка снова мчит нас. Первое расширение Тюбеляха быстро кончается; мы
проплываем узкое ущелье, где река не более 300 метров ширины, и попадаем во второе расширение.
Впереди серо розовая гранитная цепь, голой стеной преграждающая путь. Индигирка бросается влево и течет на запад вдоль
гор.
Снова начинаются острова. Внезапно между галечниками мы видим ряды высоких скачущих гребней. Они в соседней протоке,
и мы отделены от них узким галечным островком, но протоки сейчас сойдутся. Тщетно стараемся отгрестись, течение мчит
нас со скоростью поезда, под островом валы захватывают всю реку. Первый же вал, в который мы врезаемся, наполняет нашу
лодку до половины, второй заливает ее до краев. Но бревна поддерживают нас, и мы не тонем, а плывем, сидя по пояс в
воде. Встречные валы продолжают наступать. Гребем к правому берегу; слева все еще валы, но лодка под водой двигается
невыносимо медленно, и ее тащит вниз, ко второй части порога, где начинается ряд новых валов.
Напряженно гребя, нам удается за несколько метров до нижних валов пристать к утесу. Вылезаем на берег, выливаем воду из
лодки, из сапог, из карманов — всюду полно.
Осматриваем утес, отбиваем образцы и начинаем готовиться плыть дальше: снимаем сапоги, вешаем пояса с записной
книжкой и фотоаппаратом на шею. Со слабой надеждой выгрести через шиверу влево, за валы, пускаемся в путь. Но,
конечно, посудина наша слишком тяжела и неповоротлива. Первая гряда валов, несмотря на то что лодка направлена по всем
правилам, в разрез вала, заливает ее.
Снова сидим в воде, но на этот раз дело опаснее: здесь водовороты, лодку под водой накреняет так, что мы вот вот
вывалимся из нее. Опять надо грести к правому берегу и отливать воду.
Эти два происшествия показали нам, что пускаться с таким судном в большие пороги чересчур опасно.
Вновь садимся в лодку и гребем к левому берегу: надо найти место, куда перевезли муку. Вдоль берега навстречу нам
медленно плывет в ветке якут и машет нам рукой — это он возил муку; штабели ее видны на берегу. Как приятно видеть
пятнадцать мешков ржаной муки, пшеничной и крупчатки! Это обеспеченная осень и часть зимы. Теперь, во всяком случае,
мы не умрем с голоду, даже если застрянем в горах.
Индигирка все так же быстра и мощна. Она, как будто предчувствуя тесноту ущелья, тяжко дышит. Есть места на быстринах,
где вздымаются плоские, без гребней, волны в полметра вышиной. Жуткая река! В особенности страшно на ней в хрупкой
ветке. Колоссальные размеры реки ii окружающих гор, бешеный бег воды, грозное шуршание гальки под водой — все это
подавляет человека.
Только к вечеру мы достигаем конца расширения. Направо мелькнула юрта, дальнего Ивана, «который все знает», налево две
пустые юрты. Километрах в пяти ниже начинается ущелье, пересекающее гранитную цепь гольцов. Это действительно узкая
извилистая щель в горах, и мы видим только ее начало, где бурлит вода среди голых красно серых гранитных скатов.
Нам очень хотелось осмотреть начало ущелья, но уже поздний вечер, и экскурсию в ущелье можно выполнить только завтра,
затратив на это целый день. А потеря дня, когда до Чыбагалаха еще 350 километров, недопустима; к тому же я велел Якову,
младшему из наших якутов, ждать нас с верховыми лошадьми у штабеля муки только до полудня завтрашнего дня, а туда
еще надо пройти пешком 25 километров .
Решаем ночевать в последней пустой зимней юрте. Разжигаем огонь в камельке, находим медный сломанный чайник и
устраиваем его над очагом. Только мы с наслаждением начали сушиться перед огнем, как приходит молодой якут. Я объясняю
ему, что мы приехали осмотреть ущелье, ночуем в его юрте, и как гостинец — «кэси» отдаю ему лодку. Он улыбаясь объясняет
нам, что в юрте ночевать нельзя — много блох, «былахы», и показывает, как они скачут. Действительно, по земляному полу со
всех сторон скачут блохи, взбираются по сапогам, по одежде в таком количестве, что становится страшно. После выезда
якутов в летнюю юрту блохи развелись на земляном полу из отложенных в пыли яиц и теперь в первый раз в жизни хотят
позавтракать свежей кровью.
Опрометью мы выскакиваем из юрты и раскладываем костер во дворе. После нашего сегодняшнего двукратного купания
августовский вечер на 65 й параллели кажется прохладным, и нам приятно понежиться у костра. Солнце зашло, и на севере
зубчатый гребень гранитной цепи чернеет на светлом небе.
На ночь залезаем в амбарчик и зарываемся в оленьи шкуры, которые обнаружили там. Завтра нам предстоит неприятная
прогулка — без дороги по затаеженным горам.
Выходим рано, по мокрой траве. Переход вдоль берега дается тяжело. Всякий, кто ходил по горной тайге, знает, что пройти 25
километров без дороги нелегко. Идете вы по мху — нога вязнет в нем, идете по болоту — тоже вязнет. По самому берегу
Индигирки идти нельзя: часто выступают утесы, и нам приходится несколько раз переваливать из одной долины в другую и
снова взбираться по крутому склону. До склада муки добираемся только к вечеру.
Яков, к счастью, догадался ждать нас позже назначенного мною срока.
Темнеет, но надо ехать обратно. До темноты минуем несколько юрт у нижнего расширения Тюбеляха; в них оживление:
женщины и девушки доят коров.
Дорога от юрт поднимается сразу на древнюю террасу. Темно, глубоко внизу блестят плесы Индигирки, а за ними чернеют
гряды гор, кажущиеся ночью еще более высокими.
Ночи уже темные, и сегодня хорошо вызвездило. Приятная прохлада. Завернувшись в бурки, которые привез Яков, мы
наслаждаемся отдыхом после утомительного дня. Около часу ночи приезжаем в лагерь. Похлебка из консервов служит нам
лучшей наградой.
https://bookscafe.net/
****************
Материалы из Сети подготовил Вл.Назаров
Нефтеюганск
6 апреля 2025 года.