В тени Пылающей Горы Сен-Пьер, 1902

Глава 1
  Сен-Пьер, 8 мая 1902 года. Открытка. Почти банальная. Солнце, должно быть, сияло с той наглой невозмутимостью, свойственной тропическому солнцу, словно не зная, что в тени горы Пеле назревал апокалипсис. Город, в котором было больше церквей, чем порядочности, и больше рому, чем здравого смысла, просыпался, потягивался и готовился к еще одному дню своего бессмысленного существования.
  Я всегда находил очарование в обреченных местах, не находите? В Помпеях, в Чернобыле, в кабинете дантиста – везде есть этот привкус надвигающейся катастрофы, эта сладость последнего момента, прежде чем все пойдет к чертям. Сен-Пьер, в то утро, должно быть, был квинтэссенцией этого очарования.
  Представьте себе: мощеные улочки, по которым лениво бредут мулы, нагруженные фруктами, достаточно спелыми, чтобы развратить святого. Французские колониальные здания, выкрашенные в пастельные тона, словно подслащенная ложь о цивилизованности посреди этого буйства природы. Запахи – о, запахи! Кофе, ром, гниющие манго, морская соль и едва уловимый, но настойчивый серный дух, поднимающийся с горы.
  Гора. Мон-Пеле. Красавица, дремлющая на заднем плане, словно капризная дива, ждущая своего выхода на сцену. Местные, конечно, знали. Они чувствовали вибрации, видели пар, слышали ропот. Но люди, знаете ли, существа оптимистичные, особенно когда речь идет о собственном выживании. Они объясняли это чем угодно: от гнева богов (всегда удобно) до плохого пищеварения у горы. В конце концов, гора была там всегда. Она была частью пейзажа, как назойливые комары и пьяные матросы. И потом, кто поверит в конец света, когда на рынке продают такие сочные бананы?
  В тот день, 8 мая, в День Вознесения Господня, город готовился к празднику. Церкви, эти приюты для лицемерия и утешения, должны были быть полны. Торговцы выставляли свой товар, проститутки точили свои улыбки, а губернатор, должно быть, потягивал свой утренний грог, уверенный в своей власти и в вечности французской колониальной империи.
  И где-то там, в глубине вонючей тюрьмы Сен-Пьера, сидел наш герой. Луи Сипарис. Преступник, обычный неудачник. В контексте того дня его преступление было таким же бессмысленным, как и все остальное. Он был заперт в одиночной камере, темной, как утроба кита, без окон, без света, без надежды. В камере, построенной, как иронично, чтобы защитить общество от него.
  Ирония, конечно, любимое блюдо Вселенной, не так ли?
  Луи Сипарис, в своей камере, не знал о Дне Вознесения. Он не знал о бананах на рынке, о губернаторах и проститутках. Он не знал даже о горе, кроме как о глухом гуле, который иногда проникал сквозь стены его каменного гроба. Его мир был миром запахов тюрьмы, вкуса плесени и монотонного течения времени, которое в тюрьме течет особенно медленно, словно наслаждаясь мучениями заключенных.
И вдруг – шум.
Не постепенное нарастание, не предупреждение, а внезапный, оглушительный рев, словно разорвалось само небо. Представьте себе звук, если бы можно было услышать крик разгневанного бога, смешанный с грохотом товарного поезда, несущегося прямо на вас. Умножьте это на тысячу. Это был звук Мон-Пеле, проснувшейся от своего долгого сна, и обнаружившей, что ей не нравится то, что она видит.
  Затем – ветер. Горячий, обжигающий ветер, несущийся по улицам Сен-Пьера, словно дыхание дракона. Ветер, который срывал крыши, ломал деревья и превращал людей в живые факелы за доли секунды.
  Для Луи Сипариса в его камере это было другое. Не ветер, а скорее давление. Огромное, всепоглощающее давление, словно его камеру погружали на дно океана, или, может быть, наоборот, поднимали в космос. Звук стал еще громче, перешел в высокочастотный визг, который заставлял зубы вибрировать в деснах. Жара. Да, жара была. Но не открытое пламя, а скорее всепроникающая, обволакивающая жара, словно он оказался внутри печи.
  Не абсолютная тишина, конечно. Скорее приглушенный гул, как будто мир за пределами его камеры превратился в огромный, пылающий костер, и он был внутри, в безопасности, относительно. Запахи изменились. Больше не вонь тюрьмы, а резкий, едкий запах серы и пепла, смешанный со сладковатым, отвратительным запахом горящей плоти.
Глава 2
  Луи Сипарис не знал, что произошло. Он не видел пирокластического потока, этого ужасного коктейля из раскаленных газов, пепла и камней, несущегося вниз по склону горы со скоростью урагана. Он не видел оползня, который смел дома, церкви, людей, словно игрушки в ванной. Он не видел, как Сен-Пьер, "Маленький Париж Карибского моря", превратился в руины за несколько ужасных минут.
  Он просто сидел в своей камере, в темноте, оглушенный, дезориентированный, и, вероятно, чертовски испуганный.
  Внешний мир перестал существовать. Для Луи Сипариса, мир всегда был его камерой. И теперь, мир стал немного… другим. Тише. Мертвее.
  Дни шли. Или ночи. В камере Сипариса это было одно и то же. Время потеряло смысл. Он ждал. Чего он ждал? Возможно, смерти. Возможно, еще большего ада, чем тот, в котором он уже находился. Тюремщики не приходили. Крики не доносились. Только тишина, нарушаемая его собственным дыханием и урчанием голодного желудка.
  Еда давно закончилась. Потом вода. Голод стал его новым тюремщиком, более жестоким и неумолимым, чем любой человек. Он лизал влажные стены, пытаясь хоть как-то утолить жажду. Он грыз свой кожаный пояс, пытаясь обмануть голод. Но тело – упрямая штука. Оно продолжает жить, даже когда разум хочет сдаться.
  А разум… разум Луи Сипариса начал играть с ним злые шутки. В темноте рождались голоса, шепоты, смех. Стены камеры сужались, расширялись, превращались в гримасы демонов. Время искривлялось, растягивалось, сжималось. Он был один, наедине со своими страхами, своими воспоминаниями, своими грехами. И, возможно, это было самое страшное наказание из всех.
А потом, через две недели, свет.
Не внезапный, ослепительный свет, а слабый, неуверенный луч, пробивающийся сквозь тьму. Звуки. Голоса. Не шепоты демонов, а грубые, человеческие голоса.
  Луи Сипарис, полумертвый от голода и жажды, не сразу понял, что происходит. Он подумал, что это еще одна галлюцинация, еще одна пытка его безумного разума. Но свет становился ярче, голоса громче. И вдруг – дверь.
  Скрип ржавых петель, и свет ворвался в его камеру, словно грязный шутник, решивший прервать его личную трагедию. Луи Сипарис зажмурился, заслоняя глаза от света, словно вампир, застигнутый рассветом.
  Люди, стоящие в дверях, были похожи на призраков, покрытые пеплом, с усталыми, потрясенными лицами. Они смотрели на него, на этого живого мертвеца, вылезшего из могилы, с таким же изумлением, с каким, вероятно, смотрели бы на воскресшего Лазаря.
  "Твою мать!!! Да он же шевелится!!!" – закричал один из них, словно обнаружил не человека, а редкое, вымирающее животное.
Луи Сипарис молчал. Слова покинули его. Или, может быть, он никогда их и не знал.
  Его вытащили из камеры, как мешок с костями. Мир снаружи был… странным. Серым. Тихим. Небо было скрыто пеплом. Воздух был густым, вонючим, полным пепла и смерти. Руины. Везде руины. То, что когда-то было Сен-Пьером, теперь было пейзажем ада, выжженным, опустошенным, мертвым.

  Он посмотрел на своих спасителей. Их лица были серьезны, торжественны. Один из них, человек в форме, вероятно, какой-то важный чиновник, подошел к нему.
  "Вы – Луи Сипарис?" – спросил он, словно сомневался, что перед ним  настоящий человек, а не призрак прошлого.
  Сипарис кивнул. Кивок был слабым, неуверенным, как у марионетки, у которой порвались нитки…
Глава 3
"Вы помилованы", – сказал чиновник и закрыл дело.
 Вот так.
  Помилован. Слово повисло в воздухе, абсурдное, неуместное, словно шутка, рассказанная на похоронах. Помилован за что? За выживание? За то, что его камера оказалась более надежным убежищем, чем церкви, дома, чем вся хваленая цивилизация Сен-Пьера?
  Луи Сипарис не рассмеялся. Он не заплакал. Он просто посмотрел на руины города, который перестал существовать. Он был помилован. Свободен. Свободен бродить по пепелищу, среди трупов, среди призраков прошлого. Свободен жить в мире, который стал адом.
  И знаете что? В этом есть своя черная, извращенная ирония.
  Двадцать восемь тысяч человек погибли в Сен-Пьере в тот день. Двадцать восемь тысяч жизней, стертых с лица земли гневом горы. И только двое выжили. Мальчик-сапожник, каким-то чудом спасшийся в лодке в гавани, и заключенный, запертый в своей тюремной камере, обреченный на смерть, но вместо этого получивший жизнь.
  Мальчик-сапожник, насколько мне известно, исчез в истории. Просто еще один безымянный выживший, призрак прошлого. Но Луи Сипарис… Луи Сипарис стал легендой. "Человек, которого помиловала гора". "Заключенный, переживший апокалипсис". "Счастливчик", – шептали люди, с завистью и суеверным ужасом.
Счастливчик? Я сомневаюсь.
  Что такое жизнь Луи Сипариса после Сен-Пьера? Мы не знаем наверняка. Говорят, он присоединился к цирку. Да, цирку. Ирония на иронии. Заключенный, ставший цирковым уродцем. "Единственный человек, выживший в катастрофе Сен-Пьера!" – кричал зазывала, показывая его публике, словно диковинную зверушку.
  Представьте себе: Луи Сипарис, стоящий на арене, освещенный ярким светом рампы, одетый в блестящий костюм, словно попугай. Люди смотрят на него, тычут пальцами, шепчутся, хихикают. Они видят не человека, а символ. Символ выживания. Символ удачи. Символ… чего?
  Может быть, символ абсурда. Символ бессмысленности. Символ того, что иногда, чтобы выжить, нужно оказаться в самой темной, самой безнадежной камере.
  Или, может быть, я слишком циничен. Может быть, Луи Сипарис в цирке нашел какое-то утешение. Может быть, аплодисменты публики, пусть и основанные на его трагедии, давали ему какое-то подобие смысла. Может быть, даже в аду цирка можно найти искру жизни.
Но я сомневаюсь.
  Я вижу Луи Сипариса, стоящего на арене, в свете рампы, и в его глазах – не радость, не благодарность, а глубокую, неизбывную печаль. Печаль по городу, которого больше нет. Печаль по миру, который оказался таким хрупким, таким бессмысленным, таким… смешным.
  И я думаю, он понимал. Понимал черную шутку Вселенной. Понимал, что выживание – это не всегда победа. Иногда это просто еще одна форма наказания.
  И в этом, друзья мои, есть своя философия. Философия Сен-Пьера. Философия Луи Сипариса. Философия мира, который трещит по швам, но продолжает вращаться, равнодушно, цинично, с черным юмором, достойным самого Джона Леннона.
Занавес. Или, скорее, пепел…