Весна

Звери и птицы хорошо знают, что такое весна. Помнят о ней деревья и многолетние травы, помнят ожившие насекомые, занятые своим единственным и важным делом – радоваться весне и населять землю…
А я не знаю, радоваться ли мне её приходу или продолжать думать о пушистых январских снегах, затейливых позёмках февраля или декабрьском очаровании сумеречного света… Да и что это всё-таки такое – календарная весна года? И почему в ней заключена такая необыкновенная сила?
Ведь если обратится к лексикологии, то слово «весна» даже по своему звучанию стоит особняком среди иных слов, обозначающих сезоны. Торжественно и легко звучит для меня слово «лето», оно парящее и невесомо, как дуновение морского бриза, трепетно и цветисто, как волшебное крыло бабочки. В слове «зима» – напротив, я слышу скрип утреннего снега и улавливаю пряный аромат свежего морозного воздуха. Долгим и тягучим эхом отзывается в моей душе слово «осень», тревожа тихим шелестом увядшей листвы и далёкими голосами улетающих птиц. Это слово более всего волнует и ласкает мой слух. Наверное, и расположено оно где-то в нижнем звуковом регистре, полном нежной мелодии тишины, будучи своеобразным «меццо пиано» заворожённой природы… Лишь слово «весна» для меня – по-прежнему остаётся загадкой. Хотя не могу не признать, что в его последнем слоге ясно читается щедрая и многообещающая диада, состоящая из давней надежды и сокровенной мечты.
Не знаю почему, но слово «весна» тянет за собой неизъяснимое множество ассоциаций, порою, совершенно странных и неожиданных. Например, передо мною зачем-то возникает образ Дельвига, ленивого и беззаботного, но в то же время неистощимого в бескорыстной помощи друзьям и бурлящего разнообразными замыслами и идеями. Рядом с ним также высвечивается и образ его жены, бесконечно влюбчивой и привечающей всякого, на неё смотрящего. И как объяснить, что только весною, меня не покидает ощущение, что бодрящие ветры, дующие с разных сторон света, несут в себе дыхание оставленных мной уголков земли, где я некогда жил и где случалось встречать самые разные вёсны, как наполненные полуденным зноем, так и богатые нетающими снегами.
Размышляя о весне, о присущих ей бесконечных преображениях и её сокровенных смыслах, мне иногда вспоминается ловкий фокусник, которого я некогда видел в детстве в городском клубе. Он мог незаметно менять свой облик, угадывать чужие имена, доставать из пустых ёмкостей разнообразные предметы, не забывая при этом манерно паясничать и кривляться. Казалось бы, как можно увязывать ухищрения искусного трюкача с преображением стылой земли в цветущие острова, покрытые бархатным первоцветом; с перевоплощением кустов и деревьев, получивших себе яркие пушистые кроны; с внезапным появлением птиц, призванных с далёкого юга… Но только душе не прикажешь, что можно соотносить и сравнивать, а что – нет. «В счастье есть обманчивое что-то…», – сказал поэт, правда не уточнив «что». И в чудесах весны тоже очень много этого неразгаданного и неизъяснимого.
Люди, в своём большинстве, безотчётно приветствуют и ждут весну. А мне весною невесело и бесприютно. Хотя воздух весною дразнит несбыточным и пьянит будущим. Хочется дышать глубже и беспрестанно мечтать. Но я, как в детстве, смотрю на все проделки весны, происходящие на сцене бытия, со своего последнего ряда и лишь изредка аплодирую её концептуальному искусству.
Искусство, по мысли Шкловского, призвано остранять вещи, делать их особенными, выходящими за грань привычного восприятия. Не думаю, что у осени или зимы не достанет того же искуса, которое наличествует у весны, но вопреки весне, принимая их иллюзорные посулы, никогда почему-то не чувствуешь себя обманутым. На ум сразу же приходят зароки зимы, когда она подходит к новогоднему кануну в образе сурового Деда Мороза с его объёмным заплечным мешком: «Сыплет орехи, деньги считает, шубой шумит, всем наделяет, всё обещает, только сердит». Да, легко и радостно слышать шуршание его шубы, но верить его обещаниям совсем необязательно, как необязательно верить любому высокому искусству. А весна призывает верить ей по-настоящему, потому что говорит о сокровенном. Оттого её иллюзии способны врастать в судьбы, менять дихотомию добра и зла, переориентировать стремления и переставлять знаки у привычных и, казалось бы, вполне понятных вещей.
Однако в чём несравнима весна, так это в чистоте и прозрачности формируемого ею пространства, будь то городская среда с нагромождением зданий и проводов, или лесные чащобы с их хитросплетением трав и деревьев. У весны не бывает ни жаркого марева лета, ни морозной дымки зимы, ни зябкого тумана осени. Воздух весны чист и прозрачен, и всё вокруг кажется нарядным и праздничным, представая во всей своей первозданной красе, неомрачённой никаким флёром. Как это ни покажется странным, но такое же очищение происходит и с памятью: из её сокрытых глубин вдруг являются лица тех, с кем тебя давно уже разлучило своенравное время – лица прежних школьных друзей, институтских товарищей, полузабытых коллег и знакомых. Зачем-то тянут к себе тесные дворы детства, городские окраины, тихие закоулки и парки, словно ты там что-то забыл когда-то и вот теперь, посетив, собираешься вспомнить.
Несмотря на всю свою приятную наружность, у весны резкий и пронзительный голос. В её быстрой речи преобладают взрывные согласные, предложения у неё ясные и короткие, а все её глаголы используются исключительно в повелительном наклонении. Но записывать за ней – никак не получается. Маяковский убеждал, что о весне надо писать весною, но я рискнул ослушаться классика, поскольку совсем не знаю и не понимаю её языка. Как, впрочем, и саму весну. Вопрос, который я поставил в начале, так для меня и остаётся вопросом: «Что же это всё-таки такое – календарная весна года?»