На перроне

Забавно под микроскопом лет рассматривать эпизоды, случившиеся в те времена, когда ты себя считал вполне сознательным, но понятия не имел, что твоё сознание меньше куриного мозга и легче пушинки одуванчика. Действуя ли в соответствии с впечатываемыми в тебя инструкциями и требованиями или вопреки им, ты бултыхаешься в мелкой грязной лужице своих претензий к миру, но продолжаешь делать то и там, где тебя поставили, куда привели, где оказался ты по собственной глупости или по велению свыше, что – если разобраться – одно и то же.

Мне было двадцать.
Я уже успела проучиться год в одном университете и бросить его, поработать Москве, мечтая о МГУ, куда изначально путь был заказан, поступить в институт в своём городе и безраздельно горевать о том, что некуда сбежать от прописанной социумом схемы, от скандальных родителей и ненавистных, но неизбежных серых дней, в которых относительной радостью были «Партиты» Баха, погружавшие в ещё большую депрессию, вернувшись из которой обыденность воспринималась как «ещё ничего».

Украшением первого университета был рыжая Ленка Васильева – удивительное по своей доброте существо, которое по неизвестной до сих пор причине сама подошла к дикой девочке, которой я тогда была, и весь год моей учёбы и лет пять после неё сопровождала меня своим, звонким смехом, рыжими кудряшками, удивительными в пол-лица глазами с пушистыми рыжими же ресницами и беспредельным сердечным теплом.

– Я живу по принципу: человек хорош, пока не докажет обратного. А ты – наоборот, – объявила мне Ленка, Лёна, как звали её самые близкие друзья.

Мы долго переписывались, и наша связь, несмотря на расстояние, окрепла настолько, что я всегда точно знала, когда идти на почту за её письмом до востребования, потому что писать на домашний адрес было неразумно, ибо родители не слишком-то заморачивались личностными границами. Да и вообще, где вы видели родителей, считающих своих детей людьми?

Однажды, весной не выдержав накала собственных протестов, я приехала к Ленке в гости.
Этот глоток тепла был щедрым, но уже, как вы понимаете, вполне прохладным: дороги и интересы давно разошлись, точки соприкосновения стерлись почти до нуля, но память пока хранила отголоски прежних взаимных одолжений и поддержки.

И вот – перрон, поезд, вагон.
И я в вагоне у окна, смотрю на графику весеннего города и на жизнь, которая осталась позади.
Навсегда.
А возвращаться предстоит в своё одинокое неприятие происходящего, в непонимание и холод чужих мыслей из серии «Лучше б тебя не было вообще…».
Но я была.

И был март.
Снег старательно таял. Перрон почти от него очистился, лишь кое-где под ногами блестели хаотично раскиданные отражения неба.
Людей на перроне не было.
Только слева от вагона, метрах в пяти разговаривали два молодых человека.
Милые.
Стройные.

Тогда я не отдавала себя отчёта о том, как смотрелась моя фигура и, должно быть, печальное лицо в железной зелёной раме вагонного окна, но в следующий момент, когда поезд тронулся, я заметила какое-то движение слева.

Эти двое бросились вслед моему вагону, стараясь оказаться как раз напротив моего окна. Они размахивали руками, улыбались, что-то говорили, чего разобрать было невозможно, но легко угадывалось по губам:
– Эй, милая! Не грусти! Весна  же! До свидания, радость моя! У тебя всё хорошо, просто ты об этом не знаешь! Пока! Прощай!

Да, конечно, вы правы, про их слова я всё нафантазировала прямо сейчас.

Разобрать ничего было нельзя, поезд стремительно набирал ход, оставляя двух молодых незнакомцев позади, с улыбками на лице, а меня, оторопевшую, – с неописуемым удивлением, которое во мне живёт вот уже почти пятьдесят лет.
Спасибо, ребята!