Эниса

               


               
   Было около трех часов пополудни, когда я подошел к дому моего двоюродного дяди Успы, которого называл Вашали.1Он сидел во дворе, прислонившись спиной к стволу ореха. Если верить клятвенным заверениям Вашали, дерево было посажено его предком в седьмом колене.
И вправду, увялому великану с бугристой корой и иссохшим дуплом на вид было никак не меньше века. Сколько раз Езира, жена Вашали, просила срубить его, не дожидаясь, пока сильный ветер свалит эту громадину на крышу дома или придавит кого-то, но дядя терпеливо переносил бесконечный ропот жены.
–Орех будет стоять, пока я жив. Пусть не плодоносит… пусть... Это память о предках. А еще весной и летом дает прохладную тень, под которой, между прочим, любишь сидеть и ты, – отвечал он Езире.
   Вашали не удивился моему появлению.
– Когда вернулся? – спросил он меня, поднимаясь навстречу.
– Позавчера, – ответил я и обнял его.
– Тебя отпустили на похороны?
Вместо ответа попросил его прочитать дуа по умершей Езире.
– Да простит ее Всевышний! И пусть Бог даст тебе, Вашали, силу и терпение вынести скорбь. Я только дома узнал о ее смерти.
– И то, что Вахи не стало, тоже не знал?
 – Мне писали, что дядя тяжело болен, но я и подумать не мог, что он не справится с болезнью. Горестно, что не смог проводить и Езиру, и Ваху в последний путь.
– Брат твоего отца был настоящим къонахом. Не гонялся за земными благами. Будучи председателем богатого колхоза, жил заботами простых людей, довольствуясь для себя малым. Не пресмыкался перед начальством, но уважал труженика.
   Не пошел на сговор с хакимами, решившими разграбить хозяйство. Даже когда стало ясно, что хвост у районного начальства тянется аж до Москвы.
   Сколько мы ни пытались уговорить его отказаться от неравной борьбы, не стал изменять своим убеждениям. Таких, как Ваха, можно сломать, но только не согнуть. Самое тяжелым для него, наверное, было предательство друзей. Но и это держал в себе. Вот всё и сказалось на его здоровье... Никогда не доводилось мне видеть такие проводы – люди с соболезнованиями шли непрерывным потоком... 
– Не могу поверить, что его нет больше с нами, хотя и посетил его могилу. Когда провожал меня в армию, наказывал мне обязательно вернуться домой. Я вернулся…
К горлу подступил ком. Я замолк.
– Смерть настигала даже пророков, нам ли, простым смертным, спорить с ней... Каждый уйдет в назначенный час. Нас не спросят... Вот и Ваха с Езирой ушли, даже шестой десяток не разменяв. Жить бы да жить. В юности кажется, что пятьдесят лет – возраст стариков, а оказалось, вкус жизни начинаешь чувствовать по-настоящему только в зрелые годы. Рано ушли… Слишком рано…
Глаза Вашали стали влажными. Голос – прерывистым.
– Не добрыми новостями мы встретили тебя… Тебе разве телеграмму не давали? Может, отпустили бы на похороны?
– Я написал матери месяц назад, что уже собираюсь в дорогу. А потом было не до писем и телеграмм...
– Неужели дорога такая долгая? Говорили же, что ты вроде бы в Грузии. Охраняешь границу с Турцией. Это же совсем рядом. Всего день пути. У кого же ты, интересно, задержался?
Вашали посмотрел на меня с хитроватой усмешкой. В его красных от долгой бессонницы глазах едва тлела жизнь. Было видно, как тяжело ему переносить утрату жены. Какой бы сварливой не становилась Езира под старость, отношение Вашали к ней не менялось.
– Да ни у кого не останавливался, – слегка улыбнулся я в ответ. – В наш пограничный отряд забрел какой-то таежный охотник из Сибири. Вот и пришлось почти месяц гоняться за ним по диким горным лесам.
– Ему что, в Сибири мало было лесов для охоты? – удивился Вашали.
– Хотел сбежать в Турцию, – пояснил я.
– Зачем? – вскинул брови дядя.
– Красивой жизни захотел. Как в кино, – ответил я с нарочитым равнодушием.
– Ну, тогда ему надо было в Индию, – рассудил Вашали.
– Причем тут Индия? – удивился теперь я. – Она сибирякам хоть и ближе Турции, но, чтобы попасть туда, надо перевалить через самые высокие в мире горы. Редко кому такое по силам. А горы Аджарии совсем другие, хотя тоже не для слабаков – почти до самой границы настоящие джунгли.
– Если верить кино, что нам крутят в клубе, в Индии живут самые счастливые люди на земле. Танцуют и поют по любому поводу, – пояснил Вашали. – Интересно, что он хотел найти в Турции? Насколько я наслышан, турки живут беднее даже нас.
– Видел я, как живут турки.
– И что? Я не прав?
– Прав. Нищеты там хватает.
– И вы задержали этого сибиряка? – спросил с досадой Вашали.
– Почти у самой границы. Каких-то двадцати  шагов  не добежал.
– Двадцать шагов... Подумать только… Не пойму я эту власть.  Раз человек хочет жить в другой стране, зачем ему это запрещать? Ну отпустили бы человека. Одним ртом здесь было бы меньше. И что с ним теперь будет?
– Упрячут в тюрьму на три года.
– Всего три года? А нас когда-то расстреливали за меньшее. Нельзя было выйти за пределы села. Даже на один единственный шаг. А тут человек из страны бежит... Охотник этот большой дурень. Подождал бы немного и спокойно уехал бы. Хоть в Турцию, хоть куда хочет.
Вашали задумался. Человек, лишенный свободы, кем бы он ни был, вызывал у него сочувствие и сострадание. Если, конечно, тот не совершил поступок, недостойный мужчины.
– Ты о чем? – спросил я.
– Наши эвлия 2давно предсказали, что власть коммунистов рухнет. За обыкновенным столом. Без единого выстрела. Продержавшись всего три поколения. Вот ты и есть у нас то самое третье поколение, при котором это пророчество должно сбыться.
– Давай не будем об этом, Вашали. Меня за такие слова чуть не посадили. Бог уберег...
– И что же ты такого сказал?
– Один полковник из политодела спросил, чем закончится перестройка Горбачева? Ну, я и ответил, что страна развалится на части.
– И зачем тебе надо было говорить такое? Ты вроде бы не глупый.
– Так он сам потребовал, чтобы я ответил как настоящий комсомолец-пограничник. Вот я и ответил.
– И что потом?
– Потом за мной приехали офицеры из штаба и повезли в Батуми на встречу с одним странным человеком. Этот ученый-историк, как он представился мне в начале нашего разговора, о чем только меня не расспрашивал. Мне терять было нечего. Ответил на его вопросы так, как думаю.
– И что он?
– Прощаясь, пожал мне руку и сказал, чтобы берег себя, а офицеры по дороге обратно в часть посоветовали не раскрывать больше на эту тему рот.
– Правильный дали совет. Надо быть осторожным среди чужих людей. Ладно, потом все расскажешь. А теперь зайдем в дом. Перекусим.
– Я не голоден, Вашали.
– Больно смотреть на тебя. Не кормили вас что ли в армии? Одна кожа да кости.
– Кормили. Иначе и кожи не было бы.
– Не возражай. Сноха принесла в обед свежий хлеб и сметану с творогом.
– Я не голоден, – повторил я. Давай лучше сходим на кладбище пока не стемнело, Навестим Езиру и Виситу.
Вашали встал, опираясь на кизиловую палку.
– Тяжело стало ходить? – спросил я с сочувствием.
– Езира была моим посохом. Теперь вот эта клюка, без души и тепла. Горек и холоден этот мир без Езиры. Если и в эту жару меня так леденит, как же мне быть зимой?
– Не оставим тебя одного. Найдем, кто позаботится о тебе.
– Не нужно искать. Этот мир теперь померк для меня...
   На кладбище была тишина. Слышались лишь переливчатое пение дрозда да трепетная дрожь осин за оградой.
– Я и без тебя нашел бы могилу Езиры, – сказал я, опускаясь на колени перед темно-серым надмогильным плитняком. – Она прожила с тобой долгие годы, сносила все твои капризы, мечтала о большем. Неужели она не заслужила хотя бы чурт как у людей? Посмотри вокруг. У всех они высокие с жестяными козырьками.
– Она ушла в лучший мир. Ей нет никакой разницы, что будет с этой могильной насыпью и какой вышины будет чурт.3 Будь моя воля, поставил бы ей из мрамора, и выше всех. Если бы она могла его увидеть. Не пожалел бы никаких денег. Но, клянусь пророком Нухом, ты прав. Она заслуживает доброй памяти, только вот нельзя переступать через завещание умершей. Я сделал так, как она просила, а камень привез из Аргунского ущелья. В последние годы она мечтала посетить аул, где остались могилы отца и матери, где родилась сама и откуда круглой сиротой ее отправили вместе со всеми в Сибирь. Я бы мог заказать чурт у искусных каменотесов в Хасав-Юрте. Но сердце подсказывало другое – раз я не смог повезти её туда, то пусть надгробием ей станет камень с родины. Вот я и поехал в заброшенный далеко в шаройских горах аул. Где ты видел у нас такие камни? И потом, посмотри на эти чурты. Они из бетона. Осыпались, покрылись мхом. Никакой козырек не спасает их. А камень Езиры – вечен. Я и для себя такой же припас.
В голосе Вашали проскальзывала легкая обида.
– Прости меня. Не знал, что ты стал так мягок сердцем, – признался я с досадой на собственную бестактность.
– А кого волновало мое сердце? – прошептал в ответ Вашали с еле скрываемой грустью.
– Долго она мучилась? – перевёл я разговор на другую тему.
– Недолго. Мы готовились к прополке. Я отбивал мотыги, она возилась во дворе. Неожиданно ей стало плохо. Зашла в дом и у порога тихо окликнула меня: «Успа, мое время пришло... Позови сыновей».
Я отшутился, мол, мне следует уйти раньше. Кто же будет ухаживать за моей могилой?
– Позови сыновей и прочитай «Ясин»4 - сказала она с таким кротким спокойствием, что сердце мое заледенело.
– Ты о чем, Езира? Хочешь оставить меня одного в этом безжалостном мире? – спросил я задрожавшим голосом.
– Не теряй времени. Позови сыновей, - настояла она. - Иначе не успею проститься с ними.
Я послал соседского мальчика за сыновьями и поспешил обратно в дом.
– Успа! – прошептала Езира. – Одному Богу известно, как я старалась быть для тебя хорошей женой, а сыновьям – заботливой матерью. Прости меня! И сыновьям нашим, если не успеют до моей кончины, передай, что просила и у них прощения. Одному Всевышнему ведомо, как я любила их. Не держите по мне долго траур. И дай мне слово, что не станешь жить один. Не горюй по мне. Скоро я буду в лучшем из миров, а тебе еще в этом мире нужен будет рядом достойный помощник.
– Никто после тебя не войдет в этот дом. Ты прекрасно это знаешь, - попытался я взбодрить ее.
–  Знаю, Успа. Тем не менее, завещаю – не оставайся один. Только возьми в дом не такую привередливую, как я, и не молоденькую. И в зрелом возрасте женщины красивы, если чисты их души и мысли. А меня прости. Я много мучила тебя своими склоками и бессмысленными ссорами. Бог свидетель, я корила себя за это всегда, но ничего не могла поделать собой.
– Тебе не за что просить прощенья! Это я в неоплатном долгу перед тобой.
– Я простила. Прости и ты. И дай мне услышать перед смертью, как ты читаешь "Ясин". Ты, наверное, не замечал, как я заворожено слушала тебя каждый раз, бросив все свои дела.
Вот тогда я и почувствовал, что она уходит от нас и начал читать "Ясин", не отводя от нее повлажневшие глаза.
   Бог был милостив к Езире – успела проститься и с сыновьями. Они молча просидели на корточках, пока я не дочитал "Ясин"…
– Прости меня, Вашали. Я был неправ. Твои слова о Езире – лучшее свидетельство перед Богом, чем эти чурты. Ты иди сейчас домой, а я попрощаюсь с Виситой. Только покажи, где его могила.
Вашали указал на чурт, покрашенный в зеленый цвет.
– Ты же останешься ночевать? Позовем сыновей. Наверное, и их захочешь видеть?  –  спросил он меня с надеждой.
– Да, переночую у тебя, а утром поеду в Нажи – Юрт. В больницу. Навещу мать.
– Ты еще не побывал у Элисы? Как она?
– Вчера весь день был у неё. Врачи говорят, что опасность позади. Но лечение продлится еще неделю.
– Добрая она женщина. Да хранит ее Бог! Берегите ее. Я твоему отцу то же самое сказал, когда возвращались с кладбища, оставив там нашу Езиру. Правда, пожалел потом.
– Почему, Вашали?
– Отчитал меня прилюдно. Сказал, что мне прежде следовало бы беречь свою жену, а потом уже давать советы другим.
– Он же не со зла. Мы все любили Езиру.
Вашали оборвал разговор.
– Не засиживайся долго у могилы Виситы. Знаю, вы были друзьями, но не следует находиться на кладбище в ночное время…
   Утомленное за долгий летний день солнце склонилось к горизонту, когда я вернулся во двор дяди. Вашали сидел у порога, перебирая четки.
– Что ты так задержался? Я начал было думать, что ты ушел домой.
– Засиделся у могилы Виситы. Хотел привести ее в порядок. Но она покрылась такой густой травой… И саженец яблони рядом...
– Слышал я от алимов5,  пророк наш (мир ему и благословение) говорил, когда хоронят умершего, могила спросит, почему забывал, что она – последнее пристанище его. Почему не вспоминал о ней? Страшна участь грешника и неуверовавшего. Но если человек был добр к твореньям божьим, помогал людям и жил по заветам Бога, то за него кто – то другой будет держать ответ в могиле и засвидетельствует, что умерший нес людям добро и не совершал зла. Услышав это, могила превратится в благоухающий сад.
– Значит, наш Висита был праведником?
–  Да, хороший был человек. Не обозлился на мир из-за своей внешности, не замкнулся в себе, жил с открытой душой.
– Хоть он и был горбатым, но вовсе не казался убогим.
– В день похорон прозвучало столько свидетельств о его праведных делах... Мне о таком только мечтать.
– Не переживай. Найдутся свидетели и твоих добрых дел.
– И кому же, по-твоему, я делал добро? Жил ради себя и семьи.
– Хватит одних молодоженов со всего района, которым ты помогал деньгами.
– Так в долг же давал, а не дарил.
– Но ты же не под проценты давал. Если кому-то покажется, что этого мало, пусть себя поставит на место отца, чей сын внезапно женился, а в доме не наскрести и трех рублей. А про мясо, что ты часто раздаешь нуждающимся, я и не говорю.
– Да, проценты не брал. И не возьму никогда, даже если сам шариат разрешит. С людьми надо делиться. Нельзя забывать, через что мы прошли в Сибири. Ладно, успокоил ты меня. Была на тебя обида за разговор на кладбище. Вижу, научился в армии ладить с людьми. Заходи в дом. Сноха заботится обо мне. Вот принесла хингалш6пока тебя не было. Поужинай, а я положу корове свежую траву. Утром накосил немного  вокруг кустов на луговине.
– Так она же придет с пастбища.
– Езиры больше нет, а Тайша до сих пор меня не признает. Надо постараться, чтобы она привыкла ко мне. Да и чем ей кормиться на наших полях? Трава уже выгорела от этой несносной жары, а что осталось – давно общипано.
– Так продай ее или забей. Не мучь себя и животное. Кто же ее тебе доить будет?
–  Сам буду. А знаешь, почему она дожила до глубокой коровьей старости? Езира заботилась о ней больше, чем обо мне.
– Так она же немое невинное существо, а с такими надо обходиться ласково. Я понимаю, почему Тайша не доверяет тебе. Она видела тебя только с длиннющим тесаком,7а сам ты всегда был похож на резака.8Думаешь, она забыла, как ты здесь же во дворе резал баранов и бычков. Коровы – они же не совсем глупые, чтобы не понимать, зачем у человека в руках метровый нож.
Успа тихо улыбнулся.
– Видимо мне надо было родиться немым, чтобы быть счастливым. Ладно. Иди лучше поешь.
– А ты не будешь?
– Я поел. Хотя хингалш могли остыть, но ничего – заварил нам калмыцкий чай. Подогреешь его. Можешь и хингалш разогреть, но они не меньше вкусны холодными, если запивать чаем.
Хоть я и не был голоден, но решил попробовать на вкус.
– У Езиры хингалш получались вкуснее, – заверил я Вашали, присаживаясь на пороге с пиалой калмыцкого чая.
– Хочешь сделать мне приятное? – откликнулся он, прислонив вилы к стенке хлева.
– Да нет, просто у Езиры они получались настолько мягкие, что во рту таяли.
Вашали присел рядом.
– Не будет больше наша Езира крутиться перед печкой. Не отведать нам с тобой больше ее  хингалш и чепалгаш.
– Тоскуешь по ней?
– Наверное, в могиле легче, чем в доме, который покинула навсегда женщина, прожившая с тобой всю свою жизнь.
– Тогда почему ты постоянно ссорился с ней? Неужели думаешь, что я был на твоей стороне, когда вы бранились?
– Думаешь, меня это обижало? Наоборот, мне это было глубоко по душе. А все-таки в наших перебранках больше было ее вины.
– И в чем, интересно, её вина?
– Ревность. Бессмысленная и беспричинная ревность к моему прошлому.
Я удивленно посмотрел на Вашали.
– Какая ревность? Не слышал, что ты любил поглядывать на других женщин. И… насколько я помню, вы всегда ругались из-за домашних дел.
– Это был всего лишь повод для Езиры. А за поводом всегда стояла ее ревность. Если вначале нашей совместной жизни я принимал это как женскую дурь, то с годами ревность Езиры превратилась в болезнь. Она сама всё понимала, но не могла ничего с собой поделать.
– Развелся бы с ней, раз не сошлись характерами.
– Это вылечило бы ее? Есть две болезни души, от которых невозможно излечиться – ревность женщины и зависть мужчины. Нельзя бросать больных людей.
– Почему Бог нас создал такими?
– Ну зачем мы все списываем на Бога? К кому могла ревновать Хава, если не было вокруг других женщин? Кто мог завидовать Адаму, если он был один? Все это козни Иблиса, будь он проклят.
– А к кому Езира могла ревновать?
Вашали зашел в дом.
   В долину Ясси спускались сумерки. Слышно было лишь мычание да блеяние домашней живности, погоняемых резкими криками пастухов. Потянуло прохладой.
Вашали вскоре вернулся с сигаретами "Прима" и мундштуком светло-коричневого цвета.
– Не хочется ворошить прошлое, но раз мы завели этот разговор… Слушай меня внимательно. И пусть все останется между нами.
Я утвердительно кивнул. Отложил в сторону пиалу с чаем.
– Это долгая история... и случилась она в Киргизии в те годы, когда Сталин лишил нас родины и отправил в ссылку. Времена тогда были другие... И люди были другие... А как им не быть другими, если этот Иблис в человеческом обличье убийствами лучших людей вселил в сердце каждого страх? И этот страх, смешавшись с кровью и костным мозгом, стал царствовать над всеми. Страх быть расстрелянным в собственном доме на глазах жены и детей ... страх быть униженным перед ними, если посчастливилось быть просто арестованным... страх сгинуть в холодных лагерях Сибири. И все это из-за двух тощих коров в подворье, трех мешков кукурузы в сапетке или же из-за неосторожно сказанного слова о власти и о Сталине, будь они трижды прокляты. Страх... Страх не одного дня…всей жизни…
   Вашали умолк. На его хмуром лице отчетливо проявлялось, как память возвращает его в далекое прошлое, вскрывая никак не заживающие раны.
– Тебе будет трудно понять меня. Времена сейчас другие, люди стали другими,- сказал он с некоторым сомнением.
– Я пойму. Мне о Сталине и его временах рассказывал Герман Петрович. Мой учитель в институте. Мудрый был человек. Добрый и честный. И то, что он говорил о тех временах, никак не совпадало с тем, что пишут в наших книгах по истории.
– Ладно, – согласился Вашали, впихивая сигарету обратно в пачку. – Я расскажу тебе, но потом не торопись судить меня. Кто знает, что тебя самого ждет впереди? Не зарекайся в жизни ни от чего. По себе знаю, как молодым легко судить стариков и их прошлое, и как в старости невыносимо тяжело судить самого себя за прошлые ошибки. Просто послушай меня.
   В тот год в нашем селе открыли школу. Отец Яхъи отвел от своего участка пару соток земли, и на ней наспех построили небольшой домик в три комнаты из саманного кирпича. Село наше тогда было небольшое. И нас, детей, было не так много, чтобы разделить по классам. Трудные были времена тогда. Каждому на уроке давали по листку бумаги и огрызку карандаша. После уроков карандаши и бумагу, если она была исписана не вся, забирали обратно. Учеба нам давалось с трудом. Учителя были из местных. Если в арифметике они как-то ещё разбирались, то другие уроки для нас были обычным времяпрепровождением.
   Однажды к нам зашел директор школы Виси вместе с незнакомой щупленькой девочкой.
– У нас новая ученица. Зовут ее Эниса. Ее семья только вчера переехала в наше село. Будьте с ней обходительны, не обижайте.
С этими словами он посадил ее на последнюю парту.
   В первое время девочка вела себя так тихо, что никто не замечал ее присутствия. Наверное, так и продолжалось бы, если бы однажды учитель русского языка Шерип не вызвал ее к доске и не предложил написать буквы, которые он назовет. Девочка старательно вывела все буквы. Так красиво, что учитель не стал скрывать удивление и немедленно пересадил нас.
– Тебе видно будет и с последней парты, а она у нас маленькая. Будет сидеть теперь на первой.
Я не стал возражать. Разминаясь у ее парты, наши взгляды встретились. Бледное, совершенно чистое худощавое лицо. И глаза... Как небо в морозные рассветы осени… Синие-синие.... Холодные, но все равно красивые. Я никогда и нигде не видел больше таких глаз.
   Эниса оказалась очень умной и сметливой. Была лучше всех в счете и красиво читала стихи. Мы мало что в них понимали, но ее голос во время чтения завораживал не меня одного. Даже наш учитель в такие минуты просыпался от своей старческой лени и начинал задумчиво смотреть в окно.
Помню, как в один из майских дней, когда Эниса читала стихи, к нам в класс залетел редкой красоты голубь – белее молока. С красной гривой. Сделав круг по комнате, он сел на форточку и уставился на Энису. Ни один из нас не шевельнулся, не бросился ловить его, хотя у некоторых ребят были дома свои голубятни. Это была удивительная картина. Мы смотрели на голубя и слушали Энису. Как только она закончила читать, голубь свистнул крыльями и выпорхнул на улицу...
Не знаю, голубь был тому причиной или завораживающий голос нашей тихони, но после этого случая она стала любимицей всего класса.
   А потом случилась беда... Никогда не забуду то холодное с моросью осеннее утро.
 Мы сидели в классе, когда заметили в окно всадников с винтовками, ведущих босого человека в изодранной рубашке с непокрытой головой и связанными за спиной руками. За ними плелась молодая женщина с распущенными волосами и что-то кричала, размахивая платком.
– Нана! Отец! – закричала Эниса и выбежала из класса в одном платьице.
Мы тоже бросились к двери, но учитель одернул нас.
– Сидеть всем. Это – ГПУ...
Заметив на спинке парты пальто Энисы, я быстро схватил его и побежал к двери.
– Кому сказал? Вернись на место! – крикнул на меня учитель.
Я огрызнулся. Выскочил на улицу.
    Это была жуткая картина. Четыре всадника. Между ними - Салавди, отец Энисы. Замыкал конвой человек в черной кожанке и коричневых галифе. На боку у него болтался маузер в деревянной кобуре. За ними семенили Эниса с матерью.
Я догнал их. Молча протянул Энисе пальто. Ее лицо было скованно ужасом, а глаза залиты щемящей тревогой.
Сам не понимая почему, последовал за ними.
   На краю села нас остановили. Всадник в кожанке, достав из кобуры маузер, злобно фыркнул и навел дуло на Малику, мать Энисы.
– А ну назад! – рявкнул он на нас.
Мы остановились. Раздался выстрел.
Эниса от испуга закрыла уши руками и спряталась за мать.
– Ты выстрелил в мою сторону? – крикнул я стрелявшему.
– Молчи. Не говори ничего, – шепнула мне Малика и опустилась на колени. в холодную слякоть.
– Во имя Бога, отпустите отца этой девочки. Чем он провинился перед вами и властью? Неужели вы не люди?
– Теперь поздно.– бездушно ответил человек в кожанке. – О ребенке ему надо было думать раньше, когда решил примкнуть этому имаму-самозванцу, который поднял глупых людей против советской власти.
– Мы погибнем без него, – взмолилась Малика.
– Не унижай нас перед ними, – выговорил ей сурово Салавди.
   Малика встала. Соскоблив с колен липкую грязь, бросила его в человека в кожаной кожанке. Лошадь его вздыбилась от испуга, едва не скинув седока.
– Масуд! Я проклинаю тебя!... Буду проклинать, пока не испустишь дух, – крикнула в ярости Малика.
Оказывается, это был Масуд, известный в наших краях душегуб. Никто из схваченных им не возвращался домой.
Масуд рассмеялся в ответ.
Так жалок и мерзок смех трусливых людей! Не отличишь от воя шакала.
– На Бога надеешься? Ну-ну! Ты лучше проклинай тех, с кем  твой муж собирался свергнуть советскую власть.
Масуд с ухмылкой выстрелил под ноги Малике.
– Если сделаешь еще шаг, пристрелю вместе с дочкой и этим щенком!
Масуд зло посмотрел на меня. Я не отвел глаз. Наоборот, вспыхнуло желание кинуть в него камень, но сдержался, вспомнив просьбу Малики.
– Ты обозвал меня щенком, Масуд! Клянусь пророком Нухом, я не знал тебя в лицо. Теперь знаю. Придет день, ты ответишь  за это оскорбление!
– Чей же ты, щенок? – насупился на меня Масуд.
Я назвал имя отца.
– Иди домой. Не лезь не в свое дело, - стараясь придать голосу твердость, проронил Масуд.
– Жена, – крикнул отец Салавди.– Не позорьте нас. Идите домой. Если предписано Богом – вернусь. Если нет, исполни мою последнюю волю ради нашей дочери. Не должна она расти без брата...Ты понимаешь о чем я…
– Мы дождемся тебя, даже если придется ждать всю жизнь. Ты только береги себя, – ответила Малика.
– Я буду ей братом, – крикнул я, не осознавая до конца что говорю. Словно какая-то неведомая сила вложила эти слова в мои уста. Салавди бросил на меня пристальный взгляд.
– …Пока ты не вернешься, – ответил я на его немой вопрос…
Вашали потянулся за сигаретой.
– Вашали, а кто этот имам, о котором говорил Масуд? Разве Шамиль не умер по пути в Мекку? – удивился я.
– Ты дашь мне, наконец, покурить? – с нарочитым упреком ответил Вашали, прикуривая сигарету.
– Неужели воскрес? Был же мой предок Йошурка в числе тех, кто предал его земле во время хаджа?
– Можно подумать, что Шамиль единственный имам. Разве мало  их было до и после него? – продолжил Вашали , глубоко затянувшись. – Кого только не заносило к нам и кого только мы не сажали себе на шею. И из наших один объявился на горе всем. Бедолага. Жил себе без особых забот на своем хуторе, пока не пришли к нему абреки и не склонили поднять знамя газавата против Советской власти. Поверил их лживым речам. Понятное дело, был на голову немного болен – нашел кому верить. Но не особо ясные головы носили на своих плечах и те, что пошли за ним. Столько людей погубили ни за что.
– Это, наверное, тот, о котором рассказывал мой дед? Он вспоминал, как однажды ранним утром, когда пас овец в долине, мимо него прошел большой отряд вооруженных всадников с какими-то странными знаменами. Впереди на белой лошадке ехал неказистый человек в овчинном тулупе и белой папахе. Он предложил деду вступить в свое воинство. Дед, естественно, не согласился. Наоборот попытался отговорить их от бессмысленной затеи, но те в ответ лишь усмехнулись. Вечером отряд уже возвращался с награбленным добром. Увидев деда, все тот же нелепый всадник крикнул ему с упреком, мол, он так и будет до самой смерти пасти своих паршивых овец. Дед в ответ предрек, что не пройдет и неделя, как того, связанного по рукам и ногам, повезут на арбе по этой же дороге, но уже в Грозный
– Да-да, тот самый. Между прочим, так и случилось.
– Значит, о нем говорил дед, как о последнем имаме?
– Что значит последний? Судный День еще не наступил. Настанут еще лихие времена, объявятся новые имамы, будут новые бессмысленные жертвы. И так до тех пор, пока мы не станем прислушиваться к советам мудрых людей. Такой уж мы народ – готовы броситься в пекло даже за безродным человеком, если тот пообещает справедливость в этом мире и райские сады с гуриями в мире том. А на вопрос, почему взял на себя эту ношу, ничуть не сомневаясь в нашем невежестве, ответит, что у него были видения и голоса свыше.
– А почему безродным?
– А какой народ отпустит к нам своих лучших сынов? Эта, казалось бы, простая истина, так и не стала для нас очевидной. Не любим мы слушаться своих мудрецов. От того и все наши беды.
   А Масуд оказался прав. Если бы только один имам пострадал. Сначала переловили всех его мюридов, потом – сочувствовавших, а затем принялись за безвинных. Одним из таких был, наверное, и отец Энисы. Не был он похож на врага власти, и тем более не мог быть абреком. А почему забрали – не знаю. Может кому-то чем-то не понравился, вот оклеветали Салавди.
   Арест Салавди круто изменил жизнь его семьи. У них забрали лошадь и из трех коров -  двух лучших. Так и остались Малика с Энисой с одной единственной старой коровой, которая не протянула и полгода. Нашли в лесу мертвой. Околела от старости… Мало кто в селе осмеливался открыто поддержать оставшуюся без кормильца семью. Даже ребята, которые учились вместе с нами в одной школе, начали сторониться Энисы. Она отвечала тем же. Сколько я не пытался заговорить с ней, все без толку. Тихо зайдет в класс, сядет за последнюю парту и молчит весь день. Со двора школы уходила последней и каждый раз, прежде чем идти домой, выходила на околицу и долго смотрела на дорогу, по которой в безвестность увели отца.
Когда наступила зима и выпал первый снег, Эниса перестала ходить в школу. Но каждый вечер перед закатом ее можно было видеть все там же на околице.
   Однажды я не выдержал и, когда она поплелась обратно домой, вышел ей навстречу.
–Эниса, почему ты не ходишь в школу?
Она не ответила.
– Уныло без тебя в классе…
– Но со мной же никто не разговаривает. Даже ты сторонишься. Наблюдаешь издалека.
– Я не чуждаюсь. Просто стесняюсь заговорить с тобой. Ты такая умная, а я еще читать толком не научился.
– А почему тебе уныло без меня?
– Ты так красиво читаешь стихи. Да, я плохо понимаю, о чем они, но твой голос всегда так завораживает.
– Ребята остерегаются заговорить со мной, потому что моего отца арестовали? Потому что я дочь «врага народа»9?
– Я не знаю, что такое «враг народа».
–  И я не знала, пока не забрали отца... Передай ребятам, я их понимаю и не обижаюсь на них. У пугливых – матери не плачут.
– Я никого не боюсь.
– Я знаю. Ты же был рядом с нами в тот страшный день. Мама часто вспоминает это и беспокоится за тебя.
– Передай Малике, чтобы не говорила никому про мою перебранку с Масудом. Зная крутой нрав отца, я не стал говорить и ему. Придет время, сам отомщу.
– А почему ты тогда побежал за нами?
– Не знаю. Какая-то сила толкала в спину.
Эниса улыбнулась. Я посмотрел на нее. В ее синих глазах блеснула молния. Да так ярко, что испепелила бы стену самого Зуль-Карнайна...
– Есть от отца новости?
– Мама ходила в сельсовет. Ей сказали, что отец в тюрьме на каком-то острове. И она должна радоваться, что он живой.
Я проводил Энису до самой калитки и, только прощаясь, заметил, как из ее переношенной обуви выглядывают пальцы ног.
   Вечером за ужином я рассказал матери, почему Эниса не ходит в школу. Не долго думая, она ушла в свою комнату и вернулась с новыми башмаками. Завернув их в платок, протянула мне.
– Отнеси ночью незаметно на порог Энисы.Я по походке этой девочки знаю, что она очень сильная характером и гордая. Эниса не примет с чьих – либо рук подарок. От тебя тем более. И никоим образом не давай понять, что это ты их принес. Они, может, будут немного большие для ее ног, но девочки растут быстро. Платок забери с собой. Смотри, не оставляй его там.
   Глубокой ночью я тихо пробрался во двор Энисы и положил у порога башмаки.
Но она не пришла в школу и на следующий день. Не пришла на второй, третий, четвертый...
Я попросил мать узнать, в чем дело.
– Пойду к ним вечером в четверг с чепалгаш.10Проведаю Малику. Давно ее не видела. Может, какие новости о Салавди?
   Мать вернулась заплаканная. Оказалось, когда Эниса пришла к роднику за водой, ее забросали комьями грязи мальчики, а зачинщиком оказался наш одноклассник Булта.
В ту же ночь я отправился к нему домой. Булта, хоть и был старше и здоровее меня, вышел не сразу. Пугливо озираясь по сторонам, застыл на пороге.
– Кто зовет?
– Ты хорошо знаешь кто. Подойди к калитке.
– Зачем ты меня вызвал? Время позднее. Можно было завтра поговорить.
– Завтра перед закатом я приду к роднику, и ты бросишь в меня комок грязи.
– Зачем?
– Хочу посмотреть, какой ты храбрец. И позови туда всех, кто вчера был с тобой у родника. Пусть попробуют не прийти.
   Перед закатом следующего дня я вышел к роднику, подождав, пока Эниса придет за водой.
Извинившись перед девушками, столпившимися у родника, я взял из ручья комочек липкой глины, скатал ее в шарик и протянул Булте, стоявшему вместе с друзьями поодаль. Булта молча взял у меня скатыш.
– Кинешь сейчас это в Энису? – спросил я громко, чтобы слышали все.
– Зачем?
– Как в тот раз. С теми же словами.
Булта выронил глиняный комок себе под ноги. Я нарочно наклонился за ним. Булта испуганно отпрянул назад. Среди девушек раздался смех.
– Неужели ты подумал, что я стану кидаться в тебя комьями грязи? И бить  не буду в присутствии девушек, – сказал я Булте с усмешкой. – Кто-то из них сразу же бросит между нами свой платок и разнимет нас. А завтра пойдут разговоры, что ты посмел подраться со мной. Мне это надо?
Потом я обошел остальных. Те тоже отказались взять в руки скатыш.
– Такие мы герои? – едко заключил я, обводя взглядом всех.
   Эниса, наполнив водой кувшин, молча прошла мимо нас. Я окликнул ее. Она не остановилась. Догнал ее у самой их калитки.
– Зачем ты заступаешься за меня? – спросила Эниса, опустив перед собой кувшин.
– Я дал слово твоему отцу. И до того дня, пока он не вернется, я отвечаю за тебя перед Богом и людьми, если ты не против.
Эниса испытующе посмотрела на меня, слегка наклонив голову.
– А когда он вернется?
– Тогда я свободен от своего слова, – ответил я.
– Значит, это ты принес мне башмаки! Заберешь их обратно!
– О каких башмаках ты говоришь? – ответил я с притворным удивлением.
– Те самые, что ты положил украдкой у нашей двери пять дней назад. Пробрался, как вор, в чужой двор, где живет одинокая женщина с дочерью. Не побоялся, что подумают люди, – выговорила Эниса, но в ее словах не чувствовалось порицания.
Я растерянно пожал плечами.
– Посмотри мне в глаза, – сказала она, прищурившись. – Я же не маленькая, чтобы не понимать. Никому в нашем ауле нет до нас дела.
Я потупил голову, не зная, что ей ответить. Лгать я не умел, а если признаюсь, она сама принесла бы башмаки обратно.
– Если не ты, то тогда почему боишься посмотреть мне в глаза?
Это избавляло меня от оправданий. Я взглянул на Энису. Её прищурённые глаза вдруг открылись. Откуда-то из их глубины вырвалась молния, обжигая синим пламенем моё сердце.
– Хорошо. Поверю тебе. Будем считать, что их принес принц.
На следующее утро я подошел к дому Энисы. Навстречу вышла Малика.
– Позови Энису, - сказал я.- Мы вместе пойдем в школу. Пусть она больше никого не боится. И ты не бойся, Малика.
Малика улыбнулась в ответ.
– Она ждет тебя с рассвета.
По дороге я спросил Энису, кто тот парень со странным именем Принц. Она залилась звонким, с переливами, смехом. Впервые с того дня, как арестовали отца.
– Принц – это не имя. Так называют сына царя. Есть такая сказка, в которой один такой принц вернул бедной девушке золотой башмачок, которую она уронила в его дворце на балу. Хочешь - расскажу?
 Я с радостью согласился...
В класс мы зашли вместе. Наш учитель Шерип от удивления застыл с открытым ртом.
– Почему вы так опоздали? – спросил он нас строго.
– Эниса рассказывала мне одну сказку, – ответил я, напуская на себя виноватый вид.
Эниса удивленно посмотрела на меня.
– Нельзя говорить неправду старшим, особенно человеку, который нас учит быть правильными, – прошептал я в ответ на ее немой вопрос.
Учителю это понравилось. Кивнул головой, чтобы мы расселись, но и пяти минут не прошло, как Эниса неожиданно встала со своего места, прошла с поднятой головой между рядами парт и села рядом со мной…
   Вашали вынул из мундштука окурок и вставил в него новую сигарету.
– Ты раньше курил самокрутку, – заметил я, – а теперь как английский лорд – с мундштуком. Только держат они его по-другому.
– А как это?
– Ты держишь мундштук между указательным и средним пальцем, а лорды – правой рукой между большим и указательным.
– Это память о Вахе. Незадолго до своей болезни привез мне его из Москвы. Не нравилось ему, как я в его присутствии заворачиваю махорку в клочок газеты. Говорят, дорогая вещь, из чистого янтаря. Привез еще и костюм, но потребовал, чтобы не появлялся в его доме в обносках. Когда намекнул ему, что к костюму подошла бы и белая рубашка, сказал, купи сам. Мы съездили с Езирой на базар, купили именно ту рубашку, которую выбрала она. Костюм висит в шкафу, а мундштук всегда ношу с собой. И держать его буду так, как мне удобно. И никакой «лорд – морд» мне тут не указ.
– Зря Ваха подарил его тебе. Теперь ты точно не бросишь курить. А пора бы. Врачи говорят, что табак укорачивает жизнь.
– Дело не в табаке. Езира была моложе меня на двенадцать лет. Не курила, а видишь, как сложилось. Я сижу здесь с тобой, курю свой табак, а ее нет. Все мы умрем в назначенный час, и повод для этого давно определен.
– Может быть ты и прав. Я знал одну старушку в горном селе Аджарии. Ей было далеко за восемьдесят, а у нее всегда с собой  кисет с табаком и бумага для самокрутки. Правда, не газетная – специальная. А табак она выращивала дома, но только сорт не такой, как в нашем колхозе.
   Вашали зажег сигарету. Сделав по привычке первую глубокую затяжку, снова погрузился в свои мысли. Мне не терпелось узнать, что случилось дальше в его истории с Энисой. Я слышал от отца о многих подвигах своего двоюродного брата, но те были истории из взрослой жизни.
– А почему ты пошел разбираться Бултой и его компанией один? – спросил я. – Что было бы, если они тебя побили перед девушками? Ведь ты же не справился бы со всеми?
Вашали ответил не сразу.
– Где это видано, чтобы дворняжки напали на волка? Только самые жалкие трусы могут оскорбить беззащитную девушку, а разговор что с одним, что с сотней трусов не должен иметь для тебя разницы. Трусы больше думают о последствиях своих поступков. Запомни это.
– Ну что было дальше?
–  Мы с Энисой вместе ходили в школу, а после уроков – к окраине села. Видя это, наши ребята осмелели и начали с ней разговаривать. Даже Булта старался сгладить отношения с ней. Очень скоро Эниса перестала чувствовать себя отчужденной. Она снова читала нам стихи…
А потом наступил тот самый проклятый день, когда нас посадили в товарные вагоны и увезли в Синюю Сибирь...
– Киргизия – это не Сибирь. Это Центральная Азия, - поправил я Вашали.
Он не обиделся.
– Все, что за Идал – рекой и делает человека несвободным, для нас и есть Сибирь. - уточнил он ровным голосом. - И если ты думаешь, что Киргизия и Казахстан для нас были раем,  ошибаешься. Голод и привыкание к новым местам дорого обошлись нашему народу. Людей косило тысячами. И не поддержи нас простые киргизы, казахи и узбеки, мало кто из нас выжил бы. Они и сами жили впроголодь, но делились с нами последним куском хлеба.
– Я видел, как однажды тетя Маржан во время прополки кукурузы растерла руками молодые ростки клевера и ела их, хотя были у нас и хлеб, и творог. Когда я спросил мать, зачем она это делает, объяснила, что это не отравит человека, если не переесть. А научились этому там, в Киргизии...
– Да, люди в первые годы ссылки выживали, как могли. А есть клевер было не так уж и отвратно, – подтвердил Вашали.
– Я сам искал потом в книгах, и узнал, что есть и съедобный клевер. И из него можно делать даже салаты. Но когда увидел, как Маржан без единой гримасы на лице жует травяной шарик, моему удивлению не было границ. А что стало с Энисой и ее матерью?
– Нас посадили в разные эшелоны. Долгое время я ничего не знал  об их судьбе. Нам же в первые годы не разрешали выходить за пределы села. Кто нарушал запрет, того сразу отправляли на долгие годы в тюрьму. Случалось, расстреливали, если во время комендантского часа человек оказывался за пределами аула. Но когда с войны начали возвращаться наши фронтовики, тяжелое ярмо власти стало слабеть. Последним вернулся Булта. Он быстро нашел общий язык с комендантом района. Люди потянулись к нему решать свои вопросы. И что удивительно, власть всегда шла ему навстречу. Больше всего людей волновали судьбы родственников и знакомых, разбросанных по разным уголкам Киргизии и Казахстана. Наши родственники и знакомые все были рядом. Не мало – на кладбище. Просить Булту помочь разузнать судьбу Энисы и ее матери, мне не позволяло сердце.
   Когда запрет на передвижение сняли совсем, я в свободное от работы время стал пропадать на автобусной станции и железнодорожном вокзале, где расспрашивал у каждого чеченца и ингуша - не встречались ли они с одинокой женщиной с юной дочерью. Я обходил аулы, где, по их словам, могли быть Эниса и Малика. Но каждый раз дорога приводила меня к незнакомым людям. День за днем мои надежды таяли. Я уже перестал надеяться на чудо. Меня все чаще навещала мысль, что они, наверное, умерли либо в дороге, либо потом от голода.
   Но чудо все же случилось...
   Однажды мать вернулась из магазина и с радостью сообщила, что встретила Энису.
– Она узнала меня. Я сама не признала бы её – выросла в такую красавицу. Живут с матерью совсем рядом, в ауле Каррак, в доме киргиза Айтбека. Он уступил им часть своего дома с отдельным входом. Спрашивала о тебе. Может, проведаешь их?
На следующий же день я отправился в Каррак. Энисы не оказалось дома, а Малика узнала меня сразу.
– Она пошла с подругой Айсуль на колхозное поле собирать хлопок. Вернется только к закату. Может подождешь ее.
 К чему скрывать, хотелось зайти, но не стал этого делать – посчитал неудобным заходить в дом одинокой женщины.
Толком не попрощавшись с Маликой, я направился домой, но какая - то сила повернула меня с полдороги обратно. Подходя к Каррак, спросил встречную женщину, где найти Айсуль, дочь Айтбека. Она с трудом, но поняла меня и указала рукой куда идти.
Чем ближе я подходил к хлопковому полю, тем сильнее билось сердце, голова кружилась от мысли, что, наконец, увижу ту, о которой не переставал думать за все время нашей разлуки.       Заметив женщин, собиравших вручную хлопок, окликнул Энису.
Одной рукой прикрыв глаза от солнца, другой держа фартук, набитый коробочками хлопка, Эниса посмотрела в мою сторону и застыла, разглядывая меня.
– Эниса! – крикнул я. – Это я, Успа.
– Вай Дела!11– отозвалась она, выпустив из рук фартук с хлопком. – Это ты?
– Да, это я, Эниса!
То ли от бессилия, то ли желая скрыть свои слезы, она медленно опустилась на корточки и закрыла ладонями лицо. Не понимая, что происходит, одна из девушек набросилась на меня.
– Кимге керек? Бул жерден кетт!!! (Что тебе надо? Уйди отсюда.)
– Ал мени тепти, Айсуль. Ал мени тепти. (Он нашел меня, Айсуль. Он нашел меня) – проговорила Эниса сквозь слезы.
Плакала она долго, обняв присевшую рядом подругу.
Растроганный слезами Энисы, я не знал, что делать, какими словами успокоить ее. Дав ей выплакаться, Айсуль предложила пойти домой. Солнце клонилось к закату, а мы с Энисой, как спецпереселенцы, обязаны были дотемна вернуться домой.
   Айсуль, дочь Айтбека, оказалась доброй девушкой. Всю дорогу вперемешку на русском и киргизском старалась мне объяснить, как они с Энисой по вечерам вязали шерстяные носки и раздавали их людям с надеждой, что Бог примет их садака12 и убережет ее отца и меня от смерти.
– У вас, киргизов, тоже такая примета? – спросил я Айсуль.
– Не слышала, но мне об этом рассказала Эниса, когда попросила у меня достать овечью шерсть, – поделилась секретом она. – Я объяснила отцу просьбу Энисы. А растроганный Айтбек подарил нам целый тюк. Мы весь наш Каррак обули в вязаные носки. Аллах принял наш садака! – с улыбкой и гордостью заключила она.
А Эниса всю дорогу молчала. Лишь только подойдя к калитке, тихо промолвила:
– Если ты вернулся, вернется и отец.
– Обязательно вернется! – подтвердил я…
Придя домой, узнал от матери, что родители Булты собираются послать к Энисе сватов.
Я промолчал... Не верилось, что теперь, когда мы нашли друг друга, Эниса согласится выйти замуж за Булту. Но вскоре в наш двор залетела новость – Булта похитил Энису. Если сказать, что земля под моими ногами разверзлась, а небо над головой раскололось, значит, ничего не сказать. Мне как будто вырвали сердце...
– Распотрошу тебя, Булта! – выпалил я в ярости, выбегая на улицу.
Резкий окрик матери вернул меня обратно в дом.
– Месть справедлива на холодную голову. Остынь. Ты же не знаешь, как там да что. Может, Эниса сама предложила похитить ее.
   На третий день во двор к нам зашла Айсуль. Она и рассказала, как мучили Энису, добиваясь ее согласия. В первый раз она поблагодарила сватов за проявленное уважение, но согласия не дала, попросив передать Булте, что не может позволить себе прийти в чужой дом в замызганном платье. Услышав такое, сваты пожали плечами и ушли. Видимо, они подумали, что от долгого горя у девушки не все в порядке с головой – причем тут платье, когда ей предлагают такое родство!
 На второй день пришли новые люди. Эти в ярких красках описали, как Булта до сих пор раскаивается в своём глупом поступке. Настолько сильно, что даже на войне не забывал об этом. Вспомнит – начинал искать смерть. Лез во весь рост на врага. Эниса и на этот раз заявила, что думать не стоит о замужестве, пока не вернется отец. В третий раз привели какого- то старика, объявившего себя дальним родственником Салавди. Он стал упрекать Малику, что они с Энисой забыли своего отца, который томится в лагерях, и рассказал, как Булта поклялся ему в присутствии районного начальства, что найдет Салавди и добьется его освобождения.
Эниса оставалась неумолимой. Она передала через мать, мол, если он раскаивается в нанесенной ей в детстве обиде и так уж сильно жалеет их с матерью, что же ему мешает помочь им без женитьбы?
   На следующий день Булта на глазах Айсуль похитил Энису, когда они возвращались с колхозного поля. Узнав о случившемся, Айтбек побежал к участковому и сообщил номер "Виллиса", в котором ее увезли. Участковый в ответ намекнул, что не нужно связываться с этими людьми, так как автомобиль принадлежит районному начальству.
   Новость о том, что Эниса стала женой Булты, разлетелась по всему району. Я молча сносил все домыслы и слухи, залетавшие в наш дом, пока в один из вечеров родственница матери не рассказала, как Булта на упреки людей чванливо заявил: «Крепость принадлежит не тому, кто ее построил, а тому, кто завоевал».
Услышав это, я стал спешно одеваться, но мать одернула меня.
–  Хочешь Энису сделать вдовой? Поверь матери и наберись терпения – икто не ушел и не уйдет от Божьего Суда.
– Я не собираюсь его убивать, – попытался я успокоить мать.
– Тогда тем более. Люди скажут, что ты подрался из-за чужой жены. Не забывай, она законная жена Булты. Забудь Энису навсегда. Теперь не ты отвечаешь за нее. Она сама освободила тебя от твоего слова. И не порицай её. Даже в мыслях. Булта поклялся вернуть домой  Салавди. Какая же дочь не принесет себя в жертву ради отца?
   Я не ослушался матери. Но не изведанная прежде странная горечь еще долгое время не покидала мое сердце. Я старательно избегал встреч с Энисой, но и она не давала никому повода усомниться в ее благопристойности. Со временем тяжелое чувство, мучавшее меня, незаметно слабея, прошло. В голове осталась только одна мысль – я был верен своему слову, данному ее отцу...
   Прошло два года. Однажды погожим апрельским утром к нашему дому подъехал грузовик, из которого вылез пожилой человек в поношенном сером плаще.
– Зимаил в этом доме живет? – спросил он хриплым голосом.
– Он наш сосед, – ответил я.
– Проведи меня к ним, - попросил неожиданный гость.
   Зимаил не сразу, но все же узнал своего друга юности. Его можно было понять. Сгорбленная спина гостя, беззубый рот, костлявые мозолистые руки и глубокие шрамы на лбу и на щеках явно говорили о том, что почти вся его жизнь прошла в скитаниях по лагерям.
– Хелак, ты вернулся. Прости, не узнал сразу. Столько лет прошло... Глаза меня уже подводят, да и голос твой изменился.
Зимаил разрыдался, крепко обнимая друга.
– Зайдем в дом.
Хелак наотрез отказался.
–Посидим лучше на улице. Устал я от стен, а тут тепло и дышится легко.
Дома, кроме Зимаила, не было никого.
– Сообрази нам покушать. Моих нет дома, – попросил меня Зимаил, усаживая Хелака под большой развесистой грушей, росшей у самого дома.
Прежде чем сесть, Хелак попросил меня передать водителю грузовика, что задержится здесь. Пусть спокойно закончит свои дела и заберет его на обратном пути.
Передав слова гостя, я зашел в наш дом.
– Куда ты? Мне тут помощник нужен. Видишь же, что у меня никого нет дома - крикнул мне вслед Зимаил.
– Скажу матери, чтобы приготовила покушать. Твоих же не будет до вечера, – ответил я.
– Не беспокой ее, я не голоден. Достаточно будет чая, – отозвался Хелак все тем  же хриплым голосом.
Вернувшись во двор Зимаила, я присел чуть поодаль, чтобы не мешать их разговору, но быть готовым откликнуться на голос Зимаила.
– Я ищу Малику, жену Салавди. Она должна быть среди вас. Если не трудно, пригласите её.
– Ты видел Салавди? – удивился Зимаил.
– Да. Мы были вместе.
– Ты слышал? - окликнул меня взволнованный неожиданной вестью Зимаил. – Пошли кого-нибудь за Энисой. Она замужем в нашем селе, – пояснил он гостю, – а Малика живет в Карраке. Это недалеко от Аравана.
   Отправив за Энисой подростка из дома напротив, я быстро вернулся.
 – Я сидел в грозненской тюрьме и ожидал своей участи, когда Салавди завели в нашу камеру, – продолжил свой рассказ Зимаил. – Нас, осужденных как политбандиты, было много. Одних расстреляли, а меня, Салавди и еще двенадцать человек отправили  на Соловки в лагерь для политзаключенных. Холодные и сырые места, но жить было не так тяжело. Меня с Салавди определили на кроличью ферму. Через два года нас перевели под Мурманск, в городок Медвежье, на строительство Беломорканала. Вскоре и там начались плановые расстрелы. Мы ждали своей очереди. Но меня и Салавди так же неожиданно вернули обратно на тот же остров. За время, что мы отсутствовали, здесь изменилось многое. Бывший лагерь превратили в тюрьму особого назначения. Уже не было прежних вольностей.
Однажды нас погрузили на баржу. По окрикам солдат и начальства было понятно, что везут на расстрел. Но Бог опять спас. К причалу подъехал офицер и окликнул нас.
– Вы не на тот корабль сели. Ваш прибудет через восемь дней.
Восемь дней в ожидании корабля, на котором все равно повезут на какой-то безлюдный остров и расстреляют, были самыми долгими для меня. Но я держался, видя спокойствие Салавди.
– Хелак, – успокаивал он меня каждый раз, когда я впадал в уныние. – Если бы нам было суждено сгинуть бесследно, это произошло бы еще там, в подвалах ГПУ Грозного. Но Бог испытывает нас, чтобы мы  с тобой узнали цену тех, кто молится за нас дома.
   Салавди оказался прав. Нас посадили на пароход и с пересадками повезли в Воркуту. Был среди нас один русский политзек с запоминающей фамилией Васильков. Это потом мы узнали, что жизнью своей обязаны ему. Василькова, как опытного инженера, переводили в Речлаг. Он и убедил начальство, что мы нужны будем там ему как помощники.
 Был такой случай на острове. Ночью к нам в барак запустили уголовников. Они попытались заколоть Василькова, но мы с Салавди заступились за него. Васильков это не забыл и спас нас, когда подвернулся случай.
   Салавди осталось сидеть еще три года. В последнее время ему сильно нездоровится. Врачи определили силикоз. Эта шахтерская болезнь убивает человека не сразу, но очень долго и мучительно. Было бы хорошо, если бы его навестил  кто-то из родных. Чаще всех он вспоминал свою дочь.
Вскоре прибежал подросток и сообщил, что Энисы и Булты нет дома. Будут только вечером.
– Говорят, при силикозе сильно помогают бараний курдюк и чеснок, а где их там, на Севере, достанешь? – сказал Хелак, прощаясь с нами. – Передайте это жене Салавди. Конечно, хотелось бы увидеть их, но надо ехать. Слаб я еще. Пусть меня найдут в Кесеке. Я объясню им, как добраться до Воркуты и найти Салавди. Если не найдется кому поехать, я отправлю кого-то из своих...
   Новость о том, что нашелся отец Энисы, быстро разнеслась среди чеченцев. Никто не остался равнодушным к выстраданному счастью Малики и ее дочери. Узнав, что Эниса собирается в дорогу, люди приходили к ним не с пустыми руками. Кто-то принес мед, кто-то кукурузную муку и сушеное мясо. Услышав, что Эниса ищет курдюк для больного отца, Айтбек поехал в горы к знакомому чабану и привез два больших курдюка. Айсуль же положила в мешок Энисы сушеные фрукты и дыню...
Булта заявил, что к Салавди поедет он один.
   Как не просила Эниса взять ее с собой, Булта остался непреклонным.
– Ты останешься дома. Дорога дальняя. Всякое может случиться. Мне, как фронтовику, власть не будет чинить препятствий. Ты не беспокойся, если меня долго не будет.
… Вернулся Булта через месяц. Обрадовал Малику и Энису, что с отцом все хорошо. Правда, приболел Салавди немного, поэтому пришлось задержаться, пока его не выпишут из больницы. С начальством лагеря поговорил. Обещали заботиться о нем. Осталось сидеть недолго.
   Люди хвалили Булту. Особенно надрывались женщины.
– Вот каким должен быть зять! Не поленился и не побоялся отправиться в далекий путь. И Малика оказалась умной – нашла для дочери достойного мужа. 
Меня эти слухи уже не раздражали. После того, как я узнал, что Эниса согласилась на брак с Бултой, режущая боль в сердце немного стихла. Мы перестали видеться. Если случайно замечал ее на улице, заходил в ближайший двор, чтобы не пересекаться с ней.
   Однажды она окликнула меня. Я остановился.
– Мы нашли отца, – поделилась она своей радостью.
– Я слышал. Говорят, скоро вернется.
– Да, три года осталось. Но после стольких лет это же не так много?
– Бог услышал ваши молитвы. Главное он жив,– сухо сказал я.
– Я расскажу о тебе отцу, когда он вернется, – заверила она меня.
   Мне не хотелось, чтобы нас видели вместе. Сославшись на неотложные дела, быстро попрощался. Пройдя пару десятков шагов, оглянулся. Эниса ни разу не обернувшись, скрылась из виду. Вспомнились слова Булты: "Крепость принадлежит не тому, кто ее построил, а тому, кто завоевал."...
   Только вот долгожданное счастье Энисы и Малики оказалось недолгим. Однажды, спустя полгода после возвращения Булты из Воркуты, Эниса неожиданно пришла к нам домой.
– Я собираюсь в дорогу. Айсуль, конечно, присмотрит за моей матерью, но и ты наведывайся к Айтбек.  А если мне не суждено будет вернуться, не бросайте ее. Никого у нас с матерью нет, кроме вас.
– Что случилось? – спросила мать.
 В ответ Эниса поведала, как днем ранее к ним приехал человек, который тоже сидел вместе с Салавди. По его словам, отец сильно расстроен тем, что жена с дочерью не отозвались на его просьбу приехать к нему.
– Разве Булта не навестил его? –  удивилась мать.
– Нет, оказывается, его не пустили. Эти места закрыты для посторонних, – сухо ответила Эниса.
–Какой же он не посторонний. С медалями ходит! – в сердцах выпалил я.
Эниса в ответ стыдливо промолчала.
– Но говорил же, что навестил твоего отца? – напомнила мать с недоумением.
– Не хотел расстраивать нас, – все так же сухо ответила она, не желая продолжать разговор. – Не смог помочь и бывший его командир из Москве. Правда, генерал позвонил начальнику лагеря и разузнал через него все про моего отца.
– Но как  же ты, молодая женщина… сама … в такой дальний путь… И дадут ли тебе доехать, если героя войны не пустили? – не отставала мать.
– Приезжий объяснил мне, как добраться туда и к кому на месте обратиться за помощью.
– Поезжай с мужем. Не отправляйся в путь одна, – стала настаивать мать.
– Ради Аллаха, не говорите мне больше о нем, – выдавила Эниса.
Я посмотрел ей в глаза. В них не было света.
 Я понял, что она не верит ему…
   Эниса вернулась через месяц, но не в дом Булты, а к матери.
Узнав об этом, Булта на третий день отправился за ней. Эниса наотрез отказалась вернуться, потребовав дать развод и навсегда забыть о ней.
Только вот Булту это никак не устраивало. В дом Малики зачастили хадатаи, один авторитетнее другого, но Эниса оставалась непреклонной – в дом Булты она не вернется. Даже самые настойчивые увещевания хотя бы объяснить причину столь твердой неприклонности, остались без ответа.
   Тайна молчания Энисы вызывала у людей все новые и новые догадки, пока Булта однажды не объявил прилюдно, почему она отказывается вернуться в его дом. Он, якобы, узнал, что его жену, возвращаясь домой из Воркуты, подсадили в какую-то машину, и как эта машина потом съехала с дороги.
Конечно же, нашлись и такие, которые поверили в это. От молодой женщины, отправившейся в далекий путь без мужчины рядом, можно было такое ожидать – судачили они. Было невыносимо слышать эти сплетни.
В один из вечеров, придя домой с колхозного поля, я рассказал матери, что в бригаде зашел разговор о размолвке Булты и Энисы.
– Я не стану больше этого терпеть. Найду Булту и заставлю его привести доказательства неверности Энисы.
– У тебя нет права лезть в чужую семью, – возразила мать. – Пройдет время, они снова сойдутся, если, конечно, Булта не совершил подлость, которую нельзя простить.
– А ты сама веришь этим слухам? – спросил я мать.
– Конечно, нет. Бесчестная женщина ведет себя по-другому, не так, как Эниса. Будь это так, вернулась бы в дом мужа, чтобы не давать повода для сплетен, ¬ ответила она. – Да и сам Булта не послал бы к ней позавчера очередных посредников.
   Когда «откровения» Булты дошли и до Малики, Эниса недолго думая, отправила Айсуль к Булте с сообщением, что готова вернуться к нему, но пусть пришлет за ней своего старшего брата Хамада.
Хамад в тот же вечер отправился к Энисе. Она согласилась вернуться, но с условием, что переночует у него, а в дом Булты они зайдут утром. Втроем – она, Хамад и его жена. Хамад не стал возражать.
Так и поступили.
– Ваша,12ради Бога, – обратилась Эниса к Хамаду. – прости меня за предстоящий разговор, я буду говорить с твоим братом начистоту.
Хамад насторожился.
– Эниса, может быть вы сами между собой уладите? – предложил он примирительно.
– .Нет, Ваша. Без тебя разговора не получится, – спокойно ответила Эниса.
Хамад молча присел на дощатые нары. Предложил присесть и Энисе, но она отказалась. Булта же присел на табуретку.
– Видит небо, как я не хотела, чтобы мы с тобой стали предметом мерзких пересудов – обратилась Эниса к Булте. – Когда ты пришел за мной в дом моей матери, я попросила тебя дать мне развод, не вдаваясь в причины моей просьбы. Тогда ты поинтересовался, добралась ли я до отца? Не стала отвечать тебе и повторила свою просьбу не задавать мне вопросов. Знаешь почему? Я заметила тревогу в твоих глазах. Так бывает с теми, кто боится быть уличенным во лжи. А ты не унимался. Продолжал допытываться. Поняв, что ты не отстанешь, я ответила тебе, что и меня развернули обратно. Только тогда ты и успокоился. А теперь слушай внимательно. И пусть твой старший брат тоже это слышит. Я добралась до Воркуты. Никто меня по дороге не остановил, не расспрашивал, кто я, откуда и куда еду.
Хамад сначала удивленно посмотрел на брата, а потом спросил Энису:
– Каким ты нашла Салавди?
– Не успела застать его в живых. Двух дней не хватило, - холодно ответила Эниса.
–Он умер? Как? - воскликнул Хамад, ошеломленный такой новостью.
– Долго и мучительно умер. От силикоза.
– Тело нашла в морге?
– Нет там никаких моргов. Хоронят сразу на кладбище Юр-Шор. С номерными табличками на деревянных колышках.
– Может, мы привезем тело домой?
– Я пыталась договориться. Не разрешили.
– Булта попросит генерала из Москвы позвонить начальству лагеря.
– Нет там никаких телефонов. И генерала нет.
Хамад сурово уставился на брата.
– Что скажешь?
Булта стыдливо опустил голову.
 – Где ты слонялся больше месяца, если тебя, как ты говорил, не пропустили? – спросил Хамад своего брата.
Булта молчал.
– Я знаю, где ты был, – с досадой промолвил Хамад.
– И я знаю, – отрешенно проговорила Эниса. – Но, видит Бог, меня совсем не печалит, что всё это время он провел у какой-то женщины. Ревность вселяется в пустые сердца, а мое было занято тоской по отцу с того дня, как его увели. Не было ни одного дня, ни одной ночи, чтобы я не думала о нем, не ждала его возвращения.
Одного только не понимаю, почему у тебя, Булта не хватило ума сначала навестить моего отца, а потом уже поехать спокойно к своей возлюбленной и пожить там, сколько пожелает твоя душа. Я бы не стала ни о чем допытываться, простила бы, даже если признался бы в этом сам.
Да, я солгала тебе и даже матери, что не смогла добраться до отца, что меня развернули с дороги обратно. Думала утаить от всех, как ты поступил с нами? Боялась, что мать не вынесет. Боялась людской молвы, ведь большей частью она жестока именно к невинным людям. Опозорилась бы сама, а ты слыл бы героем среди своих дружков. Я потому и попросила тебя по возвращению дать мне развод, чтобы не выставить нас с тобой на посмешище. У меня хватило бы терпения и сил, чтобы унести эту тайну в могилу.
Бог видит, Булта, я также безмолвно была готова терпеть и твои сплетни о моей чести, пока они не дошли до моей матери. Ты не подумал, каково было ей слушать такое про единственную дочь, ради которой она пожертвовала всем?
Ложь о бесчестии женщины нельзя опровергнуть одними отрицаниями несчастной жертвы, особенно если некому за неё заступиться? Вот почему я решилась перешагнуть сегодня порог твоего дома. Не для того, чтобы смириться и забыть всё, что произошло. Нет! Я пришла спросить в присутствии свидетелей, почему ты так настойчиво присылал ко мне людей с просьбой вернуться, если я оказалась порочной? И что ты за мужчина, если готов простить измену жене, даже сочиненную тобой? Я чиста перед Богом и своей совестью!
Булта растерянно заерзал на табуретке.
– Я раскаиваюсь. Прости меня… – начал он лепетать.
– Не надо каяться, – жестко оборвала его Эниса – Нет в этом необходимости. Вижу, до тебя не доходит, что эта позорная история коснулась не только нас с тобой. Ты поглумился и над чувствами моей матери. Ведь она ждала своего мужа с такой преданностью... А вышло так, Булта, что мой отец ушел из жизни так и не узнав, что его тоска по жене и дочери была не напрасной, что мы его любили и ждали.
Я подала заявление на развод. Не поленись зайти в ЗАГС и подписать свое согласие, а по шариату брак наш расторг  ты сам. Любой мулла тебе это объяснит. И еще. Ты женишься снова, но прежде подумай об одном. Любая девушка, выходя замуж, верит, что выходит за мужчину!
– Будь ты проклят, – сказал Хамад своему брату. – Уйди с моих глаз, пока я не убил тебя.
Булта с понуро опущенной головой вышел из комнаты.
– Эниса, мне нечего тебе сказать, – произнес Хамад. – Нет у меня после всего случившего права просить у тебя о чем-то. Свидетельствую перед тобой и Богом, что никогда не сомневался в тебе. Сегодня же я соберу людей и расскажу им всю правду, какой бы жестокой и горькой она не была для нашей семьи.
– Да будет доволен тобой Всевышний, – ответила Эниса. – Ты волен поступать так, как считаешь нужным. Мне же достаточно и нашего сегодняшнего разговора.
– Матери своей рассказала? – обреченно поинтересовался Хамад.
– Я не решалась, зная, что не выдержит всей правды, но твой брат не оставил мне выбора, – ответила Эниса теперь уже бывшему своему деверю…
…Вашали затих, опять погрузившись в свои мысли.
– Ты так рассказываешь, будто сам присутствовал при этом разговоре, – заметил я.
– Нет. Я не был там. Забура, жена Хамада, была троюродной сестрой и ровесницей моей матери. Она и поведала ей всё.
– Теперь мне понятно, почему Александр Казбеги так высоко отзывался о чеченской женщине! – воскликнул я.
Вашали как будто не расслышал меня. Ушел весь в себя. Видно было по задумчивому взгляду, что прожитое и пережитое им отзывается болью в его сердце.
Тоже молчал
– Кто это? – неожиданно спросил он меня. – И что он сказал о наших женщинах?
– Был такой грузинский писатель, Он написал в одном из своих рассказов, что чеченская женщина свободнее всех женщин и потому – честнее, и никогда не допустит непристойности, хотя имеет право свободно общаться с мужчинами...
– На второй день пришла весть, что не стало Малики, - продолжил Вашали свой рассказ. – Мы похоронили ее на кладбище в Карраке, а потом, спустя несколько дней, я попросил мать приготовить комнату для Энисы.
– А что люди скажут? – насторожилась она.
– Добрые люди одобрят, а на пустозвонов нет управы. Пройдет время – они успокоятся. Найдут чем занять свои змеиные языки, а Энису мы выдадим замуж. Она еще молода, красива…
   Через несколько дней я с утра по раньше отправился в Каррак, чтобы успеть поговорить с Айтбеком, пока он не ушел на работу. Хотел предупредить его, что забираю Энису к себе и поблагодарить за заботу об Энисе и ее матери.
Айтбек рассказал, что два дня назад Эниса попрощалась с ними и уехала.
– Куда именно? – спросил я
– Она не сказала, – с горечью ответил Айтбек.
Мир для меня продолжал рушиться. В слепой безысходности, забыв попрощаться с Айтбеком, я вышел на улицу.
Неожиданно Айсуль окликнула меня.
– Подожди. Эниса просила передать это твоей матери.
Я взял из рук Айсуль что – то мягкое, завернутое в кусок бархата.
– И тебе не сказала, куда уезжает?
– Нет. Я пыталась её отговорить, но она знала, что ты придешь за ней. Поэтому поторопилась уехать. От отчаяния я упрекнула её, чтобы подумала о тебе…
Айсуль посмотрела на меня.
– Говори все как есть. Не таи правду. Что она ответила тебе?
¬ Что между тобой и ней всегда будет маячить Булта.
Придя домой, я передал матери узелок.
– Что это? – удивленно спросила она.
– Не знаю. Эниса передала тебе через Айсуль.
Мать ножницами аккуратно перерезала шнур. В узелке были те самые башмаки, что в детстве я отнес Энисе.
Мать с удивлением посмотрела на меня.
¬ Что случилось?
– Она уехала. Навсегда.
¬ Куда уехала? У нее же нет никого, кроме нас.
– Никто не знает. Даже Айсуль.
– Вай, Дела? – простонала мать и зарыдала, прижимая к груди башмаки.
Не выдержав ее слез, я вышел на улицу и до самого рассвета просидел на скамейке у дома...
     Когда мы вернулись из ссылки, я зашел во двор Салавди. Навстречу вышел седой старик. К моему удивлению, он хорошо говорил на чеченском языке. Пригласил меня в дом, но я не стал заходить.
– Это ваш дом? – спросил он меня.
Я промолчал в ответ.
 – Мы уже собрали свой скарб и ждем машину, но нам обещали выделить ее только через неделю. Если вы разрешите, мы стесним вас несколько дней. Нам хватит и одной комнаты.
Дом был ухожен. Гладкие глиняные стены были побелены, а чеченские узоры по углам выкрашены в красный цвет.
– Вы недавно его покрасили?– спросил я.
Да, – ответил старик. – Как только узнали, что вы возвращаетесь домой, имам собрал всех глав семей и обязал дождаться вас и привести в порядок дома и сады. Мы не хотим, чтобы вы закрыли за нами двери. Мы уезжаем, но здесь остаются и наши могилы.
 – Но никто же не упрекнул бы вас.
– Я знаю вас, чеченцев. Вы, конечно, не упрекнете, но есть Аллах, который не простит нас, пока не простите вы.
– Ты можешь не торопиться и даже остаться, – ответил я. – Хозяева этого дома не вернутся.
– Мой дом в Чиркее. Нам разрешили вернуться в родной аул. А что стало с хозяевами этого дома?
– Отец сгинул в Сибири, мать умерла в Киргизии. Что стало с дочерью, я не знаю.
– Если ты пришел проведать этот дом, значит, они были для тебя не чужими.
– Да…Чужими не были, хотя и не родня. Их дочь была мне названной сестрой.
– Может, остались родственники?
– А Вам зачем?
– Я знал, что вы рано или поздно вернетесь на свои земли, и поэтому каждый год откладывал деньги за проживание в доме, пользование хлевом и землей в огороде, как полагается по шариату.  Я оставил бы деньги тебе. Вдруг дочь все-таки вернется.
– Стоит ли этого делать? Оставьте их себе.
– Если бы у меня судьями были только люди, наверное, я так и поступил бы.
Я отказался взять деньги, и тогда чиркеец твердо заявил:
– Мне харам не нужен, и вижу, что ты тоже избегаешь его. Ты мне сказал, что отец с матерью умерли и неизвестно, что стало с дочерью. Будет лучше, если с твоего разрешения, раз ты назвал ее сестрой, мы сделаем садака по ним.
   На следующий день мы купили на эти деньги у отъезжающих дагестанцев быков. На поляне, где мы разделывали туши для раздачи и варили в котлах мясо, собрались все: и наши, и чиркейцы. Никто не пришел с пустыми руками. Кто-то принес хлеб, кто-то сахар. Помянули всех, кто умер на чужбине и похоронен здесь же на кладбище в наше отсутствие.
– А Энису так больше и не видел? – спросил я Вашали.
–  Нет, не видел, – ответил он. – Не знаю почему, но сердце подсказывает, что она уехала навсегда в тот город, где похоронен ее отец.
– А почему ты не поехал за ней?
– Башмаки... Она вернула их моей матери, чтобы я не искал ее.
–  Вашали. Ты же любил Энису. Почему ты ее не умыкнул, когда Булта стал свататься к ней? Ведь она же не была бы против.
– Как я мог, если дал слово ее отцу, что буду ей братом, пока он не вернется?
– Ну а потом, когда Эниса осталась без отца и матери и развелась с Бултой? Почему ты хотел привести ее к себе домой как сестру? Ведь того, кому ты дал слово, уже не было в живых!
– Я никогда не был хозяином своего слова... Я был его рабом.
¬– А Езира знала Энису?
– Нет. Не знала, но слышала о ней.
– А с чего у вас с Езирой начались семейные раздоры?
– А ты как думаешь?
– Кто-то, наверное, сказал ей, что ты Энису любил больше.
– Она сама так решила. Однажды, прибираясь в доме, открыла сундук моей матери, чтобы проветрить ее вещи. Там она и нашла завернутые в бархат башмаки. Вот с них и началось всё.
– А что стало с Бултой?
– Вскоре после этой истории они куда-то переехали, но через год, как мы вернулись домой, приезжал Хамад. Продав на скорую руку свои дома, уехал обратно. По его словам, они неплохо устроились в Казахстане.
– Почему они не вернулись на родину? Ты же не собирался  убивать Булту?
–  Разве можно марать кинжал о крысу? Думаю, он испугался, что после развода с Энисой всплывет и другая его тайна. Оказывается, он не был на войне. Отсидел где-то в тылу у одной немолодой вдовушки, пока не кончилась война, а потом прибился к солдатам, возвращавшимся домой. Но об этом стало известно позже.
– А что стало с Масудом?
– Горит в аду. Где ему еще быть?
– Это понятно. Ты не отомстил ему?
– Не смог. Не подвернулся подходящий случай. Верю, что Бог приберег его от мести людей для своего Суда. Брошенный всеми, даже родственниками, сдох в собственных нечистотах в постели, как и предрекла в тот жестокий день Малика…
                ***************
Примечания.
1.Вашали(чеч.яз) – уважительно ласкательное обращение к дяде, не зависимо от степни родства.
2.Эвлия(араб.яз) - праведники
3.Чурт (чеч.яз) – надмогильная плита.
4.«Ясин» - сура Корана
5.Алим (араб.яз) - ученый
6.Хингалш (чеч.яз) – чеченское национальный пирог с тыквенной начинкой
7.Тесак – нож мясников.
8.Резак – рабочий, специалист по убою животных и птиц.
9.«Враг народа» - противники Советской власти во времена правления СССР Сталина.
10. Чепалгаш (чеч.яз) – пирог с творожной начинкой.
11.Садака (араб.яз) – добровольная милостыня в исламе
12.Ваша (чеч.яз) – брат.