Пауль Тиллих

                Бог присутствует во всей полноте в настоящий момент
                и никогда не будет более божественным в другие эпохи.
                — Генри Дэвид Торо


Бывают в жизни попутчики – не те, с кем делишь купе поезда или соседнее кресло в самолете, а те, кто идет рядом с тобой невидимо, чьи слова звучат в твоей голове на пыльных дорогах паломничеств или в тишине библиотек. Таким попутчиком на какое-то время стал Пауль Тиллих.

В те годы, годы юности и духовных поисков, его книги сопровождали в странствиях к православным святыням. Потрепанный томик, изданный в переломном девяносто пятом, читался в ритмичном покачивании поезда, уносящего в Троице-Сергиеву Лавру, к древним стенам, к куполам, сияющим на солнце, к гулкому эху молитв под сводами соборов. И, заодно, к порогу Московской духовной семинарии – месту, где вера обретала форму догматов и канонов.

Тогда еще волновали вопросы веры. Не абстрактные, не схоластические – а те, что обжигали душу своей предельностью. Эсхатология – учение о конце времен – казалась не просто разделом богословия, а животрепещущей реальностью. Время было переходным, катастрофическим. Старый мир рушился на глазах, новый еще не родился, и в этом безвременье, в этой пустоте особенно остро вставал вопрос: что значит «иметь мужество быть»? Как сохранить себя, как обрести смысл перед лицом надвигающегося Ничто, перед ощущением «пустоты и отсутствия смысла», о которых так пронзительно писал Тиллих?

В нем, в этом немецком теологе, изгнанном нацистами и нашедшем приют в Америке, виделся апостол. Не апостол прошлого, но апостол кайроса – того решающего, судьбоносного Мгновения, когда Вечность вторгается во время. Тиллих говорил о предельных вопросах бытия, об экзистенциальной судьбе человека перед лицом надвигающегося Конца. Но Конец этот был не бессмысленным финалом, а преображением. Время и История обретали смысл именно в своей катастрофичности, ибо их завершение – это начало Царства Божия, прорыв к Вечной Жизни.

Это завораживало. Интуиция эсхатологического прорыва, предчувствие решающего Мгновения – все это находило живой отклик в душе, ищущей смысла в хаосе перемен. Но тут же возникал вопрос, смущавший и тревоживший: как сочетать этот прорыв, этот экстаз Конца, с последовательностью, с системой, с разумом? Как соединить взрывной, иррациональный огонь грозных аятов Корана, где Бог говорит языком бури и откровения, – и спокойное, размеренное течение доказательств бытия Божия в «Сумме теологии» Фомы Аквинского? Как совместить крик пророка и силлогизм схоласта?

Вспоминались слова Василия Розанова, едкие, провокационные, но бьющие в самую точку: «И что в одних духовных академиях – богословие? Но гораздо более богословия в подымающемся быке на корову…» Эта витальная, природная сила, этот слепой инстинкт продолжения рода – не больше ли в нем подлинного Божественного Присутствия, чем в отвлеченных схемах богословов? К счастью, Розанов высказал это уже после Канта, после всех попыток построить универсальное моральное законодательство, и его парадоксальная мысль не стала основой для какого-нибудь «теономного законодательства», основанного на бычьих инстинктах. Но сомнение она посеяла.

И все же, из чувства благодарности за те прозрения, что подарил ему Тиллих в юности, за саму постановку предельных вопросов, он купил его главный труд – «Систематическую теологию». Три тома в двух книгах, обещавшие порядок и стройность там, где царил хаос интуиций и предчувствий. Открыл… и прочитал о том, что «под воздействием Духовного Присутствия закон может принимать теономное качество в той мере, в какой Дух действенен». И тут же, с ироничной усмешкой, вспомнил Розанова и его быка – вот она, «действенность Духа» во всей ее первозданной мощи!

Он пытался осилить эту «Систематику». Читать последовательно, вникать в аргументы, следовать за мыслью автора. Но – не смог. Какая-то внутренняя сила противилась этому системному подходу. Книга читалась лишь урывками, фрагментами, перелистываясь от конца к началу и обратно. Словно невидимый страж оберегал его от чрезмерного доверия к системе, от слишком оптимистической веры в то, что Духовное Присутствие можно упаковать в параграфы и главы, что Предельную Заботу (Ultimate Concern) Бога обо всем сущем можно доказать логически.

Что-то не сходилось. Что-то в самой интерпретации этого Присутствия, в его специфически христианской «тинктуре», окраске, вызывало внутренний протест. Этот выбор – христианский – казался обусловленным верой, личным или культурным предпочтением, а не тем предельным, универсальным видением Божественного Присутствия, которое вспыхивает в Мгновении настоящего, в том самом Augenblick, о котором говорил Гёте. В том Мгновении, которое прекрасно и самодостаточно, которое нельзя удержать, сколько ни взывай: «Verweile doch! Du bist so sch;n!»
(«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»). Мгновение чистого Присутствия, которое не нуждается ни в системах, ни в эсхатологических обещаниях, ибо оно само – полнота Бытия. И Тиллих, апостол Кайроса, казалось, все же пытался вписать это Мгновение в рамки своей системы, своей веры, лишая его той абсолютной, вневременной свободы, которую оно несло в себе.

Werd’ ich zum Augenblicke sagen:
Verweile doch! du bist so sch;n!

Когда воскликну я: «Мгновенье,
Прекрасно ты, продлись, постой!»
            — Гёте, "Фауст"

Именно оно, это гётевское Мгновение (Augenblick), пойманное в ловушку слов, стало ключом к пониманию того, что так смущало в стройной системе Тиллиха. Непреодолимое желание Фауста остановить прекрасное мгновение – и невозможность этого. Бог, как говорит Торо, присутствует во всей полноте в настоящий момент. Но что есть этот «настоящий момент»?

Это не слитный, непрерывный поток времени, не длящееся «сейчас». Это именно Мгновение – точка, вспышка, неуловимый прокол Вечности во временную ткань. Само существование мира, сама возможность потока времени обусловлена этим пунктирным, дискретным Присутствием Бога – не в сплошном настоящем, но в череде этих мгновений.
Божественное Присутствие не может быть сплошным, непрерывным в тварном мире. Ибо тогда это был бы Сам Бог во всей Своей неограниченной полноте, а не Его Присутствие в чем-то ином, в отличном от Него бытии. Чтобы мир мог существовать как нечто отдельное, как «другое», Бог, парадоксальным образом, должен ограничить Свое Присутствие в нем. Он должен «сжаться», уйти в Себя, освободив место для творения – совершить то, что каббалист Исаак Лурия назвал цимцум. И Его Присутствие в мире после этого «сжатия» возможно лишь как отблеск, как искра, как мгновенная вспышка в точке настоящего.

Пауль Тиллих, доверившись видению апостола Павла, рисовал картину эсхатологического свершения, когда «Бог будет все во всем». Он называл это «эсхатологическим панэнтеизмом» и утверждал, что Бог «подвигает к актуализации и эссенциализации все то, что обладает бытием», к некоему грядущему «Новому Бытию», где творение достигнет своей сущностной полноты в Боге.

Но даже если допустить осуществимость этой великой эссенциализации, оставался вопрос: будет ли Бог присутствовать в этом «Новом Бытии» сплошь? Или и там Его Присутствие останется мгновенным, пунктирным? Ведь именно эта мгновенная вспышка, а не сплошное Сияние, делает возможным само течение времени, само существование чего-либо отличного от Бога. Бог, чтобы дать миру быть, вынужден «сжимать» Свое Присутствие в Мгновение.

Бог присутствует лишь в череде этих Augenblicke, этих вспышек Вечности. А между ними – наше человеческое, временное «сейчас». Это «сейчас» – не само Мгновение Божественного Присутствия, но его образ, его отражение в потоке времени. В этом экзистенциальном «сейчас» человека соединяются прошлое и будущее, начало и конец, «нисхождение» творения и его «восхождение» к Истоку. И для нашего восприятия, для нашего сознания, живущего во времени, эти отдельные, дискретные Мгновения Божественного Присутствия могут сливаться в переживание непрерывного «сейчас», в то самое «ныне» или «сегодня», о котором говорит Послание к Евреям (3:13): «наставляйте друг друга каждый день, доколе можно говорить: "сегодня"».

И вот здесь, в этом переходе от неуловимого Мгновения (Augenblick) к длящемуся человеческому «сегодня/сейчас» (nun), освященному авторитетом апостола и положенному в основу эсхатологической надежды, – именно здесь, как показалось, от Пауля Тиллиха и ускользнуло то самое прекрасное, чудное, но абсолютно мгновенное Божественное Присутствие. Он построил свою теологию на надежде на будущее сплошное Присутствие, на вере в действенность Духа здесь и сейчас, но само это «здесь и сейчас» оказалось для него не точкой абсолютного, но преходящего Присутствия, а лишь ступенью к грядущей полноте.

И тогда главный вопрос Тиллиха – о «мужестве быть» перед лицом Ничто – обретает новое измерение. Могу ли я иметь мужество быть перед этим Богом? Богом Мгновения? Богом, Чье Присутствие есть – и Его как бы нет? Ибо оно – лишь неизмеримое мгновение, нульмерная точка во времени и вечности, точка, где само время становится отблеском вечности, а вечность пронзает время. Присутствие, сжатое актом цимцум в Мгновение, которое для нашего разума почти неотличимо от Ничто. И одновременно – Ничто, которое в это самое Мгновение вспыхивает ослепительным светом Присутствия.
Обрести покой в таком Присутствии? Не в обещании будущего Царства, не в системе догматов, а в этой вечной пульсации Бытия и Ничто, в этой игре Божественного Скрывания и Явления, в этом танце на острие Мгновения? Вот оно, подлинное мужество быть – стоять на этой грани, не пытаясь удержать ускользающее Мгновение, но и не впадая в отчаяние от зияющего между вспышками Ничто. Принять эту божественную игру цимцум как единственную реальность.

Пауль Тиллих, сам прошедший через горнило истории и личных трагедий, искал ответ на тревогу времени не только в эсхатологической перспективе, но и в глубине самого настоящего момента. В своей работе «Вечное Сейчас» (The Eternal Now) он размышляет о загадке настоящего как о самой глубокой из всех загадок времени.

Почему мы можем говорить «сейчас» или «сегодня», зная, что этот момент ускользает от нас в то самое мгновение, когда мы пытаемся его ухватить? Почему мы можем жить в настоящем, опираться на него, если оно так эфемерно? Ответ Тиллиха парадоксален: потому что временное «сейчас» возможно лишь благодаря Вечному «Сейчас».

Каждый момент времени, по Тиллиху, устремлен к Вечному. Вечное – это не бесконечное продление времени, а иное измерение, которое «врезается во время», останавливает его поток для нас и тем самым дарует нам само переживание настоящего. Мы говорим «сейчас», и в этом слове, в этом акте принятия настоящего, мы бессознательно прикасаемся к Вечному «Сейчас», которое делает наше временное «сейчас» возможным. «Мы живы, – цитирует он Послание к Евреям, – до тех пор, пока говорится "сегодня"».

Не все и не всегда осознают это вторжение Вечного во временное. Чаще всего мы скользим по поверхности времени, не замечая его глубины. Но иногда, в моменты прозрения, откровения или предельного опыта, это «Вечное Сейчас» властно врывается в наше сознание. И тогда мы обретаем уверенность – не в будущем, не в прошлом, но в самой реальности Вечного, в том измерении, которое лежит в основе нашего времени и дарует ему смысл.

Те же, кто утратил это измерение, кто не осознает присутствия Вечного в настоящем, теряют и возможность покоя. Они становятся рабами времени. Их либо удерживает прошлое – груз воспоминаний, ошибок, обид, от которого они не могут освободиться. Либо они лихорадочно бегут в будущее – в погоне за новыми целями, новыми удовольствиями, новыми иллюзиями, не в силах обрести удовлетворение и покой в настоящем. Они так и не вступают в тот «божественный покой», о котором говорит Писание, – покой, рождающийся из принятия настоящего как точки соприкосновения с Вечностью.

Именно в этом, по мнению Тиллиха, заключается одна из главных болезней его (а возможно, и нашего) времени, особенно в западном мире: утрата измерения Вечного. А вместе с ней – утрата «мужества принять "присутствие"», мужества жить в настоящем, находить в нем опору и смысл. Без связи с Вечным «Сейчас» временное «сейчас» становится невыносимо хрупким, бессмысленным, пугающим.

Как же обрести это мужество, этот покой? Ответ Тиллиха снова возвращает нас к Тому, Кто стоит за пределами времени: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец». Эти слова обращены к нам, живущим в плену у времени, терзаемым страхом конца и грузом прошлого, отчаянно нуждающимся в опоре настоящего. Каждый модус времени – прошлое, настоящее, будущее – несет свою особую тайну и свою особую тревогу. И каждый из них подводит нас к предельному вопросу о смысле и бытии.

И на все эти вопросы, на все эти тревоги, есть, по Тиллиху, только один ответ – Вечный Бог. Только одна сила способна превзойти всепоглощающую, разрушительную силу времени – Вечный Бог: Тот, Кто был, Кто есть и Кто грядет.

Именно Он, пребывающий в Вечном Сейчас, дарует нам возможность примирения со временем:

        Он дарует прощение за то, что прошло, освобождая от груза прошлого.
       Он дарует мужество перед тем, что грядет, избавляя от страха будущего.
       И Он дает нам покой в Его вечном Присутствии – покой, обретаемый не в бегстве от времени, а в принятии настоящего момента как точки встречи с Ним.

Так круг замыкается. Поиск смысла в эсхатологической перспективе и поиск опоры в настоящем моменте сходятся в одной точке – в Вечном Сейчас, в Присутствии Того, Кто является Альфой и Омегой. И «мужество быть» – это мужество принять это Присутствие, мужество жить в Мгновении, зная, что оно укоренено в Вечности.