Зонтик с дерев спицами Заключение

Он вернулся. После четырёх лет отсутствия, тяжёлого труда, жизни в чужой стране, после освобождения английскими войсками, бесконечной дороги домой и допросов в лагере НКВД, Андрей вернулся. Шёл с вокзала пешком с выменянным у красноармейца на шнапс  немецким рюкзаком за плечами. Он возмужал, подрос, насколько можно было подрасти на скудном пайке остарбайтера  на военном заводе. Вырос, но духовно так и остался тем мальчиком, каким был в начале войны. Казалось, четыре года его жизни были взяты и выброшены, и он снова там же, на том самом месте, откуда начались заграничные мытарства…
Моросил мелкий осенний дождь, стоял ноябрь. Через разбомбленный, разрушенный Минск Андрей шёл домой, узнавая и не узнавая город: улица Кирова, разрушенный войной стадион Динамо, площадь Свободы, трамвайный мост через реку, Вторая больница, за которой открывался вид на Большой театр, дом Красных командиров, где до войны жила Наташа… Всё было тем же и в то же время другим.
Вот и Яшин дом, куда семья Андрея перебралась в начале войны, когда, выполняя приказ оккупационной власти, евреи менялись квартирами, чтобы переселиться в гетто. Забор с сорванной калиткой, распахнутая дверь в сени… Дом стоял пустой, без малейшего признака жизни: ни отца, ни мамы, ни Васи...
(Только через пару дней он узнает от соседки, что папе дали 10 лет лагерей за то, что он ремонтировал обувь оккупантам, маму забрали на тот же срок как жену врага народа, а Васю отправили в детский дом. По странной прихоти судьбы их детский дом окажется расположен в том самом доме на Романовской Слободе, где до войны жила семья Андрея, и который потом оказался в гетто. Андрей найдёт брата и заберёт его домой)
Положив рюкзак, парень ходил по комнатам, наводя порядок: расставляя перевёрнутую мебель, вытирая пыль и собирая разбросанные вещи. Одно из окон было разбитым и на первое время Андрей заткнул его подушкой. «Ничего, - безмятежно сказал он себе, - зато дома…» И в самом деле, снова оказаться дома, в мирной жизни, после четырёх лет войны и скитаний казалось ему величайшим даром.
И потом, когда пол был подметён и вещи расставлены по местам, когда затопилась печь, согревая вновь обретённый Андреем дом, когда был заварен и выпит чай, он решил сходить в Романовскую слободу, посмотреть на гетто. На то, что осталось от Минского гетто…

Моросил дождь... Зажав в руке оставшиеся от отца часы, он молча бродил по развалинам, в которых ещё недавно прятались голодные, изможденные люди, и читал таблички с названиями улиц: Немига, Раковская, Замковая, Шпалерная, Татарская, Ратомская, Низовая… Тут и там замирал, слыша неслышимые другими голоса, видя невидимое другими прошлое, стоял немного, вглядываясь в то, куда невозможно вернуться, и снова пускался в путь по тропинкам памяти.
Всё было кончено: улицы вымерли, обезлюдевшие дома глядели пустыми глазницами. И только часы, словно маленький посол хрупкого довоенного мира с прячущимися в зелени милыми сердцу двухэтажными домиками, с родителями, друзьями и девочкой, которую он так и не смог позабыть, - только давно остановившиеся отцовские часы напоминали ему о прошлом…
Он уже уходил, когда дождь сменился робким мокрым снегом, чистым и безмятежным, точно таким же, как год, два, десять лет тому назад. Точно таким же, как до войны…