Хомец

Детство пахло мацой и ожиданием чуда. Канун Песаха. В доме царила особая, предпраздничная суматоха. И он, маленький, шустрый, носился по комнатам с азартным криком: «Хомец! Хомец! Где хомец?»

Это была игра, самая захватывающая игра года. Искать хомец – все квасное, все, что успело забродить, подняться, символ рабской жизни в Египте, символ гордыни и суеты. Искали все: папа, мама, бабушка, дедушка. Заглядывали под кровати, в шкафы, в самые дальние уголки кладовки. И какая была радость, когда находился забытый кусочек хлеба, завалявшееся печенье, крошка пирога! Находку торжественно несли на кухню, а потом, вечером, все вместе сжигали этот хомец на ритуальном костре во дворе или в специальной жаровне. Огонь пожирал следы рабства, очищая дом и душу для праздника Свободы.

Ему объясняли: так было давным-давно. Более трех тысяч лет назад. Когда евреи спешно уходили из Египта, из дома рабства, им было велено уничтожить весь хомец, взять с собой только пресный хлеб – мацу, хлеб свободы и странствий.

Но как это понять – три тысячи лет? Что это за время такое, которое длиннее всей его маленькой жизни, жизни родителей, даже жизни старенькой бабушки? И чем так страшен этот хомец, этот обычный хлеб, который едят каждый день? Почему его нужно так тщательно искать и сжигать с такой серьезностью?

В детскую голову закрадывалось подозрение. А вдруг… вдруг это все неправда? Вдруг никаких трех тысяч лет не было? Вдруг это просто игра, которую придумали взрослые – папа, мама, бабушка, дедушка – чтобы было интереснее готовиться к празднику? Такая веселая игра в прятки с хлебом.

«Ну и ладно, – решил он тогда для себя. – Что мне эти три тысячи лет? Их нет, и в помине нет. А я – есть! И игра эта – клевая!»

И он продолжал играть. Из года в год, в канун Песаха, он с тем же азартом носился по дому, искал хомец, радовался найденным крошкам и с восторгом смотрел, как они сгорают в огне. Годы бежали, беззаботное детство таяло, как снег на весеннем солнце. Игра оставалась игрой, веселой и немного таинственной.

А потом… потом он вырос. И игра закончилась. Не потому, что он перестал верить в нее или нашел все ответы. А потому, что ушли те, с кем он играл. Умер дедушка. Умерла бабушка. Ушли родители. Дом опустел.

И осталось одно его «Я». Одинокое «Я», стоящее посреди тишины, в которой гулким эхом отзывались голоса прошлого. И в этом «Я» вдруг оказалось все, что было прежде. И смех родителей, и строгий голос бабушки, и тепло дедушкиных рук. И тот дом, где искали хомец. И сам хомец – символ то ли рабства, то ли просто съеденного хлеба. И Песах – праздник то ли Свободы, то ли просто семейного ужина. И те самые три тысячи лет – время то ли Исхода, то ли просто сказки для детей.

Все оказалось внутри. Не где-то там, в пыльных книгах или далеком прошлом, а здесь, в этом единственном, оставшемся «Я». Но странным образом, собранное внутри, оно потеряло свою прежнюю реальность. И прошедшие три тысячи лет, и Песах, и хомец – их как будто и не было вовсе. Осталась лишь память об игре. Игра на пепелище памяти. Игра одинокого «Я», которое само стало и домом, и праздником, и хомецем, и тем огнем, что его сжигает. Игра без игроков, без правил, без начала и конца. Просто – игра. Или уже нет?