Посылка с фронта или просто жизнь

                ПРОСТО ЖИЗНЬ.
Посылка с фронта.

   Все мои предки, испокон веку жившие в Тамбовской губернии - крестьяне. Место обитания - село Никольское, стоящее на берегу небольшой речушки с чистой прозрачной водой. Село тянулось своей единственной улицей вдоль песчаного берега реки. Нижний ряд домов, огородами полого спускался к воде и весной подтапливался талыми водами до самых дворовых построек, а верхние дома граничили с переполненными дикой живностью, бесконечными тамбовскими лесами.
До революции каждый двор имел свой надел земли, крестьяне семьями, не щадя живота, трудились на них, но урожай зависел не столько от усилий мужицких , сколько от капризов погоды. Тамбовская земля плодородная, крестьяне не бедствовали, но поволжская засуха иной раз доходила и до их краёв. После революции мужики, привыкшие жить единолично, взбунтовались против новой власти, против объединения земель, но сила солому ломит.
Появились первые колхозы. Жили в них тяжко, работали за трудодни, практически бесплатно. Государство забирало чуть ли не весь выращенный урожай, оставляя крестьянам крохи. Выживала деревня за счёт своего хозяйства.
Но коммунисты не только отбирали. Они поставляли технику в коллективные хозяйства. Потоком пошли трактора, бороны, сеялки, веялки, машины и в самом конце тридцатых годов, жизнь сельская начала налаживаться.
Подросло новое поколение, уже не знающее что такое частный тяжкий труд. Молодёжь новое государство любила, потому как почувствовала реальность своих возможностей. Если у тебя есть голова, если ты хорошо учился в школе, перед тобой, человеком труда, открыты тысячи дорог.
Хочешь стать инженером или агрономом - колхоз пошлёт тебя учиться, ещё и стипендию будет платить, только учись. Разве такое было возможно при царе - батюшке?
Но недолго продолжалась эта благодать, грянула война и выросшие при советской власти парни и девчата добровольно пошли в военкоматы, записываться в Красную армию.
Село Никольское опустело. Всех мужиков от восемнадцати до пятидесяти пяти в течении первого года подгребли, а на второй год, когда уж немец подошёл к Воронежу и рвался к Волге, в деревне, окромя пацанов сопливых, да дедов древних, почитай ни кого и не осталось.
Нет, вру. Остался председатель колхоза - Панкрат Григорьевич Арефьев, председатель сельсовета - Алексей Карпович Аверьянов, да колхозный пастух - Егорка. Все звали пастуха именно Егорка, хотя ему было уже лет двадцать пять. Этот самый Егор приблудился к деревне в голодные двадцатые ещё пацаном. Считалось, что у него немного не хватало ума. В школе он не учился, в армии не служил. При стаде находился уже много лет. В жизнь молодёжи деревенской он не встревал. Ни комсомол, ни клубные посиделки его не интересовали, то ли по скудности ума, то ли в силу природной скромности.
Жил он по очереди в каждой сельской избе, имеющей скотину, а в те времена ни один двор без коровы, а то и двух не жил, да ещё бараны, овцы, козы. Хозяйка, принимавшая пастуха, обязана была его накормить, уложить спать, на утро собрать узелок с едой.
 Егор уродился рослым, широкоплечим. Русые кудри вились вдоль лица, прикрывая глаза цвета осеннего голубого неба. Можно было бы сказать, что он  красив, но убогая, рванная одежда, не чёсанные волосы, не стриженные, поломанные ногти, сводили на нет его миловидность. По своей природе парень был молчуном, если кто обращался с вопросом, то он, не отвечая и смущено улыбаясь, отходил в сторону. Можно было подумать, что он глухонемой, но в поле, при своём привычном деле, он пел, причём пел хорошо.
Вот эти три мужика и остались в селе к осени сорок второго года.
В семье моей мамы детей уродилось пятеро. Мама - самая младшая, затем три сестры и единственный брат - Петруша. Так, любя, звали его сёстры.
Петра, как и всю молодёжь двадцатого года рождения, призвали в армию в первый же месяц войны. Вернувшись после войны домой, он, приняв вечером с устатку стакан самогона, не раз повторял фразу -
Повезло мне, что сразу не отправили на фронт, при неразберихе первых месяцев войны, целые армии попадали в окружения и выжить, не пропасть без вести в круговороте военной неразберихи было очень сложно.
Из районного военкомата направили его в Нижегородские Гороховские лагеря, учить миномётному делу. Может быть благодаря тому, что стал он миномётчиком и выжил. В атаку на пулемёты не ходил, в рукопашных не участвовал, но дело своё знал и делал хорошо, поскольку пришёл домой в орденах и медалях.
Сельская жизнь, даже при отсутствии мужских крепких рук, остановиться не может. Солдат нужно кормить, детей поить молоком, кормить кашей, поэтому вся тяжесть крестьянского труда легла на женские плечи. И пахали, и сажали, и сеяли, и убирали русские бабы. При всей тяжести труда - жили в радость, знали - работают для своих братьев, мужей, отцов.
Летом, доярки ходили на обеденную дойку в поле, к берёзовой роще, стоящей невдалеке от реки.
Пастух Егор, к нужному времени пригонял стадо в тень деревьев и всё женское население деревни, обихаживало коров. Кто своих, кто колхозных.
Молодёжи ни какие физические нагрузки не страшны. Девки, вкалывающие от зари до зари, тем не менее, шли на работу с песней, возвращались с песней, работали с шутками да прибаутками.
После дойки и сдачи молока, все шли на речку и, сняв всю одежду, плескались в реке.
В деревне голое тело зазором никогда не считалась, до самого замужества молодёжь зачастую купалась вместе без стеснения. Коли нагота на виду у всех - какой же стыд?
Ноне, девкам замуж пора, энергия бьёт через край. Прикорнуть бы в тени ракиты, ан нет, шутки им подавай. Развлекаться тянет с парнями - сверстниками. Да где их взять?
Нюрка, деваха двадцати лет, одна из самых разбитных, чего удумала. Из воды выберется, на бережке во весь рост встанет и кричит единственному  неженатому деревенскому парню, пастуху колхозному:
- Егор, а Егор, подь сюда.
Егор стоит, ни жив, ни мёртв. Подойти боится, а уйти - ноги не идут.
Да ты иди сюда, не бойся. Вопрос к тебе имеется.
Егор, как кролик к удаву. Идти не хочет, а ноги сами несут к обнажённой красоте женского тела.
Подойдёт, глаз поднять не смеет.
Ты чего такой скромный, Егорка? Почему с нами не купаешься?
Парень молчит, от волнения даже слов услышанных  не понимает, а Нюрке его ответ и не нужен, ей смущение мужское интересно.
Егор, а посмотри на мою грудь. Хороша ли?
Егор, сопит, глаз поднять не смеет. А девка подруг зовёт. Тем тоже в охотку посмеяться. Подойдут, бесстыжие, хохочут.
Пастуху бы убежать, да ноги приросли к земле.
А Нюрка, при подругах пуще прежнего изгаляется, грудь свою большую ладонью приподнимет и просит Егора оценить её красоту, а потом и вовсе разошлась, розовым как спелая малина соском, в губы ему ткнула. Девчата в хохот, а пастух сомлел, рукой землю ищет для опоры, да не найдя и завалился на бок, сознание потерял от такой нечеловеческой нервной нагрузки.
Вроде беда, а девки в хохот. Того ведь и добивались.
Побежали те, что посердобольней к реке, воду в ладошках принесли, на лицо Егорке плеснули.
Открыл глаза парень, да как увидел голых девок уже снизу, вовсе побелел, лицо как известь на стене и снова в спасительный омут небытия.
Взрослые женщины вступились.
Вы чего хотите? Что бы у него последние мозги вместе с соплями через нос вытекли? Ну ка, оставьте убогого в покое!
Оделись охальницы, уходя, плеснули из подойника на лицо Егору воды, тот глаза открыл, а понять не может, что с ним приключилось. Долго ещё лежал, приходил в себя.
С этим Егором, ещё случай вышел. На третий год войны, получила солдатка, Раиса Пряхина, похоронку на своего мужа Алексея. Завыла она, словно собака, брошенная хозяином.
Замуж - то она вышла осенью сорокового. Года не пожили с мужем. Только в радостях семейной жизни начала разбираться - война.
Маялась без мужской ласки да заботы. Жила терпела, надеялась на возвращение законного супруга, да всё в одночасье рухнуло. Ни тебе детишек, ни мужа. Два дня пластом пролежала, на работу не выходила. Её ни кто и не трогал, знамо дело - горе. Потом стала в бригаде полеводческой работать. С людьми - то легче, не зря говорят:
 - На миру и смерть красна, и зима - весна.
Через две недели после полученного известия, пришла её очередь принимать пастуха.
Дала ему поесть, постелила в сенях на лавке, городить постель на сеновале сил уже не было. Корову подоила, в крынки молоко разлила и с первыми сумерками свалилась в кровать.
Ночью по нужде поднялась, вышла во двор. Прежде чем вернуться, постояла на крыльце, свежим ночным воздухом подышала, тело горячее освежая. Назад через сени пошла, а в дверном проёме натолкнулась на ноги Егора. Разметался пастух на новом месте, позу удобнее выбирая.
Раиса ноги постояльца щупает, что бы сдвинуть в сторону, да пройти. Делает это осторожно, едва прикасаясь - не разбудить бы.
Щупала, щупала ногу, да выше коленки нащупала - то ли рукоять пастушьего кнута в кармане штанов, то ли дудку пастушью. Ей бы бросить разбираться, что там, да любопытство одолело, а когда поняла, что у неё в руке - словно кто в пах ей ковш кипятка крутого плеснул.
Боль пронзила всю промежность. Тело там нежное, ни чем не защищённое. От боли дыханье перехватило, стон наружу рвётся.
Разумом понимает - уйти надо, а ноги не идут, да и на руке пальцы разжать невозможно.
Чувствует - упадёт! Присела на краешек лавки, да так до утра там и осталась. Очнулась с рассветом, словно из тумана небытия вынырнула, помнить не помнит, вставал ли за эти три часа с неё Егор.
Он ведь голое женское тело только со стороны и видел.
Уж скоро коров хозяйки со дворов погонят, а он от сладкого ни как не оторвётся.
Раиса, словно в бреду, на ухо Егору шепчет - Идти надо, а сама ещё крепче к себе тело мужское прижимает.
Расстались всё же. Только пастух ушёл, председатель в окно стучит - Выходи на работу!
Раиса ноги с лавки кое как опустила на пол, а подняться - сил нет.
Позвала председателя - Панкрат Григорьевич, зайди в избу, приболела я.
Председатель смотрит - лица на ней нет, только глаза и горят лихорадочным блеском.
Оставайся дома, говорит, управимся сегодня без тебя. Ушёл, а Раиса весь день осмысливала ночной случай.
Беды - то в произошедшем, вроде, не было и греха ни какого за ней нет. Муж пал смертью храбрых, она честно ждала, а коли уж погиб он в бою, то не для кого ей и блюсти себя. Решила - будет жить с пастухом, раз уж так вышло, тем более что такой ночи у неё с Алексеем, законным супругом, не бывало. Проигрывал муж по всем параметрам. И по времени, и по горячности да и по всему остальному.
Родственники с её стороны, да и с мужниной, осуждать не стали. Коли так  вышло - пусть живёт как может. Единственное коробило - не поспешила ли? Да война время ускоряет и дело такое, что не знаешь как богоугодно, как грешно.
Потешилась она с Егором неделю, чует, силы её оставляют. А у него уёма нет. Что ему? Всю жизнь на свежем воздухе. Молоко свежее каждый день пьёт, киркой не машет, сохой не пашет.
Пригрозила - будешь ночью приставать - выпровожу на сеновал.
Грозит, а у самой опаска - как бы не ушёл.
Егор длинными ресницами испуганно хлопает, а совладать с собой не в силах, так всю ночь её и теребит.
Пожили они медовым месяцем две недели, а ровно на пятнадцатый день Раискиного счастья, приносит Зинаида - почтальонша, письмо солдатское - треугольник.
Пишет её законный супруг, Алексей Пряхин - мол жив, находится в госпитале.
Во время боя, попал в блиндаж, где он сидел с телефонным аппаратом, немецкий снаряд. Оглушило его и засыпало брёвнами да землёй. Весь день лежал в беспамятстве, вечером откопали. Да искали - то не его, поскольку считали погибшим, а рылись за трофейным аппаратом, однако заодно откопали и телефониста.
Завыла Раиса по волчьи с письмом в руке. Воет, а сама понять не может, то ли от счастья, то ли от растерянности.
Как жить дале?
Месяц назад жизнь привычная, с надеждой на возвращение мужа рухнула, придавила её осколками прежнего счастья как мужа в блиндаже. Кое как выбралась, слепила из того что было новую жизнь, да в одночасье и эту жизнь письмом как снарядом артиллерийским разнесло вдрызг.
Грех ведь на ней, при живом муже, другого мужика в свою жизнь впустила. И не велика беда, ежели бы его можно было выпроводить из дома, да и забыть.
Нет! Вошёл этот бесхитростный человек в сердце, а из сердца просто так не выгнать мужика.
Сидит на лавке Раиса, качается из стороны в сторону, что делать - не знает.
До самого вечера в раздумье, а к приходу Егора, решила - быть ей битой, что за одну ночь, что за месяц, что за год. Придёт с войны муж, тогда и будем разбираться, а пока война не закончилась - всяко может быть.
И не то, что понадеялась на мужнину гибель - ни в коем разе! Мысли такой даже не промелькнуло!
Грех на душу взять! Ни на полушку, ни на четвертушку, мысли не было.      Ни синь - пороху!
Просто вспомнила она Варвару Лукину.
 Её муж, Иван Андреич, долго не женился, всё любовь всей своей жизни искал. Деревенские невесты были ему не ровня. Принцессу разыскивал.
В сороковом году колхоз послал его в город на курсы агрономов, там он любовь свою и встретил, учительницу школьную. Детишек русскому языку да литературе обучала.
Привёз её Иван - директор школы от радости не знает куда желанную гостью усадить, чем речь свою усладить.
В дальнее село учителя заманить не просто, а тут без всяких усилий, педагог с образованием.  Редкая удача.
Ну, значит, зажили они в любви да счастье. Век бы так жить, да грянула - война.
Забрали Ивана, письма чуть ли не каждый день приходили по началу, а потом всё реже и реже. В самом начале сорок третьего года прислал сообщение:
- Прости, Варя, встретил любовь всей своей жизни, расстаюсь с тобой, поскольку она меня с поля боя раненного вынесла.
Варвара в слёзы, в крик. Погоревав, хотела вовсе уехать из села, да директор школы уговорил, пообещал избу за счёт колхоза ей поставить. Подумала, пораскинула мозгами - куда идти? Война, разруха, жилья своего нет. Осталась.

После войны, приехал Иван в отпуск, родню повидать, перед женой повиниться. Подарки всем привёз, поскольку служил в Германии на сверхсрочной.
За бутылкой горького вина, рассказал немногим своим друзьям, вернувшимся с войны, историю измены.
Забрали его в лето сорок первого. Бои были самые страшные. Неразбериха жуткая. По железной дороге, довезли их полк до Могилёва. Только разгрузились, немцы уже в кольцо город берут. Без боя отходить начали, что бы в окружение не попасть, да под Чаусами немецкие танки отрезали отход. Командиры разбили их полк на группы, сказали - Выбирайтесь, кто как может.
 Чуть ли не месяц бродили по лесам впроголодь, вышли уже в Московской области. Оборванные, исхудавшие, да главное дело, вроде на войне, а ни одного выстрела из своей трёхлинейной винтовки Мосина, образца 1891 года сделать так и не пришлось. Против танков винтовкой не повоюешь.
 Всех вышедших из окружения, тут же в окопы. Единственно - обувку разбитую поменяли, да шинельки ношенные выдали. По ночам уж подмораживало.
Воевать, правда, долго ему не пришлось, на второй неделе угодила в руку пуля, кость перебила.
В госпитале провалялся месяц, пока рука срослась и опять на фронт с вновь сформированным полком.
Теперь уж воевал под Белгородом. Отходили к Воронежу. Бои были тяжёлые, особо ожесточённые за железнодорожный узел - Лиски. Здание вокзала переходило по нескольку раз за день из рук в руки.
Немецкий солдат чем силён? Своей организованностью. В чистом поле, уткнувшись в сильную оборону, он отойдёт на безопасное расстояние и начинает кидать мины. После обстрела - опять атака, не получается - вызовет авиацию, подключит танки, а наш солдатик сидит в окопе со своей винтовкой и надеется только на пулю да штык. Но плетью обуха не перешибёшь, вот и гнал немец русского солдата от самой границы до Воронежа.
 А здесь сошлись в городе, где ни танки, ни авиацию не применишь, тут уж русский солдат в выигрыше. Один на один завсегда одолеет немца. И всё же оставили станцию, потому как на севере фашисты подошли к Воронежу, на юге двинулись от Ростова к Волге.
При отступлении, ранило меня опять, да ранило так - думал конец.
Пошли мы в атаку то ли на деревеньку, то ли на хутор. Пробежал метров пятьдесят - взрыв, чуть ли не под моими ногами. Остался жив только благодаря воронежскому чернозёму. До метра доходит глубиной, копается легко, поскольку мягок. Вот мина и зарылась в нём, сработала как фугас, осколки в земле все и остались, но и мне подарочек достался.
Отбросило меня в сторону, сознание потерял. Очнулся от удушья, всё лицо в земле, глаза чернозёмом засыпаны. Кое как откашлялся, отхрипелся. Лежу, боли не чувствую, но и тела своего не ощущаю, не пойму, то ли жив, то ли нет.
Слышу, кто - то прыгнул ко мне в воронку.
 Шепчу - браток, глаза протри, ни чего не вижу.
Незнакомец бинтом глаза протёр, водой из фляжки промыл. Смотрю, а передо мной наша ротная санитарка, девчушка юная с редким именем - Изабелла. Нам, деревенским парням, такие имена и слышать - то не приходилось, всё больше в ходу Глафиры, да Степаниды.
 Роста она невысокого, черна собой, глаза в тон волосам - словно ночь безлунная. Можно сказать - красавица, но лицо несколько портил нос. Был он не маленьких размеров и с горбинкой, но солдаты смотрели на неё с обожанием. Дело в том, что при отсутствии женщин в мужском коллективе, меняются не только критерии красоты, но и вся женская порода воспринимается совершенно по другому. Начинаешь понимать, женщина - это богиня. Но солдат думает, если уж ты богиня, то и веди себя как святая, не греши. Отчего так? Да потому как рядом с нею, каждый видел такую же богиню, оставленную дома и очень бойцу хотелось верить, что его ждут, ему верны.
А надо сказать, Изабелла славилась строгостью поведения. Если уж приходилось ночевать в землянке среди мужиков, наган свой под рукой всегда держала. Применять его не доводилось, но горячие головы остужала.
Протёрла санитарка мои глаза, белый свет увидел, шепчу - Сестрёнка, что на моём теле осталось? Не пойму на месте ли руки, ноги?
Всё на месте, боец, не переживайте, осколок икру ножную порвал, но кость цела, через месяц снова будете в строю.
Вишь как она - на вы. Тут смерть стрекочет над головой, а она словно в театре.
Быстро перевязала мою рану, перевернула на спину.
Сейчас стрельба поутихнет, будем выбираться к своим.
А куда к своим? Немец из пулемёта траву свинцом косит. Ни - то подняться, ползти невозможно.
Я вот что думаю. Какие суки всё же эти немцы. Девочка, едва ли восемнадцатилетняя, на поле боя, спасает людей. Оставь её в покое. Нет! Он будет охотиться на неё как на зверя.
Думаю, закон нужно принять международный - запретить стрелять в медсестёр! И вообще в женщин стрелять нельзя, что в русских, что в немецких, поскольку только от них может продлиться род человеческий, хотя ни каких немецких девочек, за всю войну, я на поле боя не видел. И медбратьев, под пулями выносящих своих друзей, то же не видел. Это наши русские ваньки, десять человек положат для спасение одного, немцы же разыскивали своих раненых только ночью. Правда и убитых они старались вынести и захоронить каждого отдельно. Не было у них братских могил.
Ну, значит лежим мы, к броску готовимся. Хотя, какой там бросок с раненым в ногу? Подтянула она меня к самому краю воронки, одной рукой за шиворот держит, второй винтовку мою сжимает.
Дело в том, что приказ был, вытаскивать раненых только с личным оружием.
Это ж какой мудрец до такого додумался? Заставить бы его, гада, ползать под пулемётным огнём с раненым и его винтовкой, враз бы поумнел. Зараза.
Я понимаю, вылезать из воронки - самоубийство, но и лежать до вечера - кровью изойдёшь, да и раненых на поле, окромя меня, много.
Говорю Изабелле - Сестрёнка, выскакивай на верх по моей команде и тащи меня не более семи секунд, затем падай куда - либо в укрытие.
Дело в том, что пулемёт, какими бы короткими очередями не бил, на последнем патроне вроде спотыкается, как бы обрывает свою речь на полуслове. После этого, второму номеру нужно отстегнуть пустой магазин, прищёлкнуть новый, заправить ленту в магазинную коробку и первому номеру приложить пулемёт к плечу, прицелиться. Как быстро не сделать всё это, а на всё про всё, секунд семь уйдёт.
Хорошо, говорит Белла, жду команды.
Первую замену ленты я пропустил для уверенности, а на второй крикнул - Давай!
Рванула меня санитарка, я ногой здоровой помогаю, выскочили, метров пять пробежали - Ложись, кричу.
Только упала моя спасительница, пули веером над нами. Немцы патронов ни когда не жалели, жгли их, словно солому. Вся Европа их снабжала, детей, союзники Гитлера, к станкам не ставили и женщины у них мины не точили в цехах под открытым небом. В общем, лупит фашистская сволочь по нам без передыху. Интересно ему девочку подстрелить. Видит ведь юбку на ней, да будь она и в штанах, нешто спутаешь женскую фигуру с мужской?
Я после этого боя, озверел. Пленных берём, я плечи у них проверяю, у пулемётчика оно синее от приклада, а зимой шинелька в этом месте вытирается до блеска. Здесь же в распыл таких пускал. Ни кто из моих товарищей ни когда против не был.
Три броска нам ещё сделать пришлось, пока до траншеи добрались.
Упали на дно окопа, отдышались, я девочке говорю - Всю жизнь тебя помнить буду, кровью бы изошёл. Жизнь ты мне спасла.
А Белла в нишу траншеи меня уложила, говорит.
Стемнеет, отправлю вас медсанбат.
Вечером действительно, пришла телега с санитаром. Уложили нас раненных и к медикам на лечение.
Ногу мне повредило сильно, но кость не задело. Здесь же в санитарном батальоне полка три недели и провёл. По выписке, вернулся в свою роту.
Из старых сослуживцев только пять человек и осталось во всём взводе.
Я в первую очередь вопрос о Белле - Жива ли?
Как ни удивительно, говорят, жива.
Обрадовался я такому известию несказанно. Каждый день её в госпитале вспоминал, чувствовал себя обязанным. На второй день столкнулись мы с ней в траншее. Я чуть было обниматься не полез, а она спокойно так поздоровалась. У неё таких крестников как я, поди не один десяток. Напомнил, кто я, вроде оживилась.
Как чувствуете себя, боец? Говорит.
Я ей опять про свою благодарность.
Она - Это моя обязанность. Разошлись.
А время - конец июля. Немец наступает. Допятились мы до большой излучины Дона.
Здесь оборона подготовлена местным населением. Окопы вырыты, пулемётные гнёзда с запасными позициями подготовлены, только блиндажей нет, видать с лесом проблема. Держались мы на этих позициях неделю.
Немец прёт нахрапом, в полном походном снаряжении, за плечами ранцы из телячьей шкуры, видно обозы отстают, так они всё своё барахло с собой тащат.
Меня всегда удивляли эти сумки. Почему со шкур шерсть они не убирали? Но немец зря ни чего не делает, оказывается, спина в походе не потеет. 
Любили мы таких походных немцев. Дело в том, что магазинов на фронте при отступлении нет и приобрести, что либо нужное в быту - проблема. Немецкие ранцы были для нас магазинами.
Бывало, днём отобьёшь несколько атак, ночью, только сумерки опустились, отправляем трёх человек за трофеями. Один с автоматом наблюдает, двое ранцы режут. Ремни заплечные не расстёгивали, резали не жалея, носить - то их ни кто не собирался.
 Что ценное было в ранце? Во – первых, у всех фрицев бритвы для бритья «Золинген». Ох и хороши бритвы. Наши им не чета. Ещё помазок у каждого, стакан под пену, мыло туалетное. Мыло у нас в дефиците всегда, если и было, то хозяйственное. Немец же им брезговал.
Ещё у каждого зубная щётка, паста, но это мы выбрасывали.
Что ещё хорошего? Портянки запасные у всех, иногда бельё исподнее.
Главно дело, у всех оно шёлковое, ещё что хорошо, продукты НЗ, неприкосновенный запас.
Немец, солдат дисциплинированный, сказано - нельзя без команды есть, приказ не нарушит. Нам эта дисциплинированность немецкая очень нравилась.
Иной раз по трое суток еду не подвозили, только немецкие припасы и выручали.
В эту ночь я прикрывал ребят. К тому времени трофейным автоматом разжился. Лежу, прислушиваюсь к передку, не ползут ли немцы?
Вроде тихо всё. А я из окопа ещё приметил немецкого лейтенанта, лежащего невдалеке. У офицеров ранцев нет, но зато пистолеты хорошие. Подполз я к нему, пальцы окоченевшие разжал, «Вальтер» забрал. Кобуры знатные у них. Кожа толстая, грубая, словно фанера, но мы их не брали, носить неудобно, да и старшина роты всё равно выклянчит для подарка какой либо тыловой крысе.
По карманам нагрудным похлопал, зажигалку вытащил и вроде, ножичек перочинный там же. Забрал. Мысль сразу - подарю спасительнице своей - Белочке.
Ребята уже возвращаются, ранцы за собой волокут. Вернулись, в траншеи фонариком подсветили, барахло пересмотрели. Те, кто ползал, взяли себе нужное, продукты - на общий стол. У меня бритва была, вещами немецкими брезговал пользоваться, поэтому забрал только две шоколадки, опять же не себе.
Лежу в траншее, утра дождаться не могу. Утром тоже не побежишь ни свет, ни заря. После завтрака, пока война опять не началась - к санинструктору.
Поздоровались. Разрешите, говорю, подарок вам сделать?
Белла нахмурилась.
Лукин, если вы надеетесь на внеуставные отношения, выбросьте эту мысль из головы.
Да, что вы, товарищ санинструктор, ежели бы я вам жизнь спас, не уж - то вы бы не были мне признательны?
Молчит.
Я вам принёс нужные в быту вещи, возьмите. И протягиваю ей нож перочинный. А нож был - загляденье, я его только утром рассмотрел. Двенадцать приборов - и отвёртка, и шило, и лезвия разных размеров, а самое главное, маленькие ножнички. Насколько они были хороши, не знаю, но для девушки вещь необходимая.
Увидела нож Белла, обрадовалась.
Ой, Лукин! Спасибо вам огромное! Я ведь сломанный немецкий штык ношу в санитарной сумке, он большой, неудобный. Спасибо за заботу.
Уже уходя, две шоколадки протягиваю - это тоже вам.
Засмущалась. Сама ведь ещё дитя и сладкого хочется, да боится, как бы эти сладости боком ей не вышли.
Берите, берите. От чистого сердца.
Взяла. И не поднимая глаз - Спасибо.
День прошёл спокойно, видно немцы готовились, силы подтягивали, но и наши ночью переправили на плотах батарею сорокопяток. Артиллерия не весть какая, но на безрыбье и рак рыба.
Обычно орудия ставят за траншеями пехоты, а здесь сзади река.
 Выкатили артиллеристы с нашей помощью пушечки свои на крутизну правого берега Дона и перед траншеей, метрах в пятидесяти, поставили на прямую наводку.
На эти пушчёнки у нас надёжи крепкой не было. Жизни у этого орудия в бою - два, если повезёт, три выстрела.
Как только немецкие танкисты увидят орудийный выхлоп, все танки, находящиеся в зоне обстрела, начинают палить по пушке. А стрелять метко немцы умели.
Так вот, пока танкисты башню разворачивают, можно ещё успеть раз выстрелить. А потом всё! Три - четыре танка откроют прицельный огонь.
Так произошло и в этом бою.
Немцы поднакопили сил и пошли в атаку под прикрытием двадцати танков.
Приблизились стальные черепахи метров на пятьсот. Мы в напряжении. Если артиллеристы их не остановят - нам сдерживать нечем. Ну, бабахнули наши спасители.
Молодцы, удачно. Один танк сразу загорелся, второму перебили гусеницу. Едва успели выстрелить второй раз, накрыло позиции артиллеристов взрывами снарядов. Видим, подбросило сорокопятку, набок завалило. Что с обслугой, не понять, но скорее всего, побило всех.
Открыли огонь наши пулемёты, отсекают пехоту, винтовки подключились, тут уж не до заботы об артиллеристах. Бой идёт жестокий. Вдруг вижу, наша Белочка из окопа взметнулась и к орудию перевёрнутому побежала.
Господи! Чего её туда понесло? У артиллеристов своя медицина должна быть.
Почти добежала она до позиций, но взрыв снаряда подбросил её, словно тряпичную куклу, швырнул в сторону.
У меня сердце оборвалось. Тут же, не раздумывая, рванулся из окопа и перебежками к ней. Пули как рассерженные осы жужжат, снаряды рвутся, а я остановится не могу, не имею права.
Добрался, в воронку Белочку стащил, по телу шарю, рану ищу.
Смотрю плечо в крови, похоже осколок снаряда в плече сидит, наружного выхода нет. Начал гимнастёрку её расстёгивать, перевязывать собираюсь, а она очнулась, ладошкой грудь прикрывает. Тут вопрос о жизни и смерти, а она стесняется. Не стал снимать гимнастёрку, тампон наложил на рану, крепко перебинтовал, через грудь закрепил повязку. Мы уж на второй год войны все  санитарами стали, перевязывать научились.
Лежу, приноравливаюсь, как ловчее в траншею свою вернуться. Немец наступает, того и гляди в плен попадёшь.
Я ремешок брезентовый с брюк своих снял, подмышками Белочке продёрнул, за спиной застегнул и потащил волоком.
Добрались до траншеи, спрыгнул, раненную на руки принял, уложил.
Из окопа выглянул, всё поле в танках, пехоты - как муравьёв. Понимаю - конец приходит, не устоять нам против такой армады, а отступать некуда, внизу река. Да ладно я один был, полбеды. Как быть с девочкой? Веду огонь из винтовки СВТ кем - то брошенной, автомат на таком расстоянии вещь бесполезная, а у самого мысль:
 - Чё делать? И обратился я к богу. Человек в безвыходной ситуации, будь он трижды атеист и коммунист, всё одно приходит к вере.
Господи, шепчу, помоги! Не дай погибнуть невинной девичьей душе!
И, то ли бог услышал мою молитву, то ли большие военные начальники, но начала бить наша тяжёлая артиллерия из - за Дона.
Снаряды шурша, словно кто страницы книги перелистывает над головой, проносятся в вышине и рвутся в самой гуще танков и пехоты. Смотрю, один танк разнесло, словно спичечный коробок, другой взрывом перевернуло.
А немцы не воюют против силы. Тут же попятились все, и танки, и пехота.
Ну, что, суки, заорал я, не нравится получать по морде?
Пока затишье, осмотрелся, а мы в траншее одни. Все при виде танков и гибели артиллерии, рванули вниз к реке. Понимаю, один в поле не воин, автомат перебросил за спину, взял в руку ремешок за спиной у Белочки и поволок её к ходу сообщения, выходящему к реке.
Почему потащил, а не понёс? Это в кино показывают траншеи шириной в полтора метра, а на самом деле ширина её - сорок - шестьдесят сантиметров, тут с ношей на руках не пройти
Выскочили на откос береговой, скатились к воде. Дальше - то что?
Народу вокруг тьма. Тот кто плавать умеет, уже в воде, остальные по берегу мечутся, переправочные средства ищут.
Слышу, очнулась Белла, зовёт меня. Наклонился, слышу - Ваня, пристрели меня.
Не переживай, говорю, переправимся на тот берег.
Она опять - Пристрели меня, я ведь еврейка. Я бы и сама застрелилась, да боюсь в беспамятстве буду.
А мне, что еврейка, что мордовка, главное - человек. 
Но это мне, а немец всех евреев под корень решил извести. Мало того - расстреляют её, издеваться ведь будут. Её внешность ни с какой другой национальностью не спутаешь.
И такая меня злость взяла за своё бессилие, вроде мужик, а защитить женщину не могу.
Говорю ей - Живой тебя немцу не отдам! Не смогу сберечь, пристрелю.
Сказал, вроде пряник ей тульский сладкий пообещал, а она, глупая, улыбнулась счастливо, вроде этот пряник уже съела.
Разговариваю, а сам лихорадочно соображаю, что делать? Обстрел нашей артиллерии прекратиться, немец к обрыву подойдёт и перестреляет нас всех как куропаток.
Смотрю, под обрывом лошадка незавидная, не строевая стоит, видно мобилизовали её из какого - то колхоза. Всю жизнь сено в коровник возила, крепче мата ничего и не слыхала, а здесь попала в ад. И мины рвутся, и пулемёты трещат, и самолёты воют. Остался от её телеги передок разбитый с остатками оси. Глаза у лошадки бешеные, от перенесённого ужаса ни чего не соображает.
Подошёл к ней, руку протянул, по сопатке погладил, а ей видно, одной было страшно, а при человеке стала успокаиваться, глаза посветлели. Я её за холку обнял, слова добрые шепчу, она голову на плечо мне положила, дрожать перестала. Постояли минутку, больше времени на нежности не нашлось. Я ей постромки от валька отстегнул, сбрую не снимаю - будет за что держаться при переправе.
Подвожу лошадь к раненной, она в полуобмороке, озноб тело колышет.
Осторожно взгромоздил её на лошадь, а она того и гляди без поддержки свалиться. Бинтом ноги хотел привязать к шлеям, да думаю, если лошадь ранят, утонет ведь вместе с лошадью, ни отвязать, ни обрезать крепления не успею.
Тормошу её - Девочка, держись за гриву, сейчас переправляться будем.
Она к холке прижалась, но какой там держаться! Плохо соображает, что происходит. Я в отчаянии. Если в воде соскользнёт со спины кобылки, мне её не спасти.
Подбегают двое бойцов:
 - Товарищ сержант, разрешите вместе с вами на другой берег? Плавать не умеем, а в плен не хочется.
Значится так, орлы, держитесь за сбрую с правой стороны, я с левой, лошадь не топите, а слегка придерживаетесь, если будете лезть на лошадь - пристрелю!
Да нешто мы не понимаем, нам бы чуток подстраховаться. С оружием как быть, товарищ сержант?
Вижу бойцы голову не потеряли, оружие не бросили - толковые ребята.
Винтовки оставьте, подберите на берегу карабины артиллерийские, они короче и легче. Боец без оружия быть не должен, а винтовки вас утопят, но главная ваша задача, следить за санинструктором, не дайте ей в воду опрокинуться.
Есть, товарищ сержант, следить за санинструктором!
Пошли к воде, подбегает ещё солдат, пацан совсем, слёзы на глазах:
 - Разрешите вместе с вами?
Да куда ж мы тебя? Лошадь не пароход, всех не вывезет.
Да я плавать - то умею, только речка у нас, воробью по колено, в такую даль не плавал ни когда, боюсь не дотяну самую малость.
Хорошо, плыви рядом, устанешь, подержишься за шлею.
Поплыли. Лошадка фыркает, но плывёт уверенно. Белочка в воде вроде пришла в себя. Вижу, пальчики гриву сжали. Успокоился немного.
До средины реки высокий берег прикрывал нас, плыли спокойно, но со средины реки начали пули свистеть. Я голову Белле прижал к холке лошадиной.
Лежи так, не поднимайся.
 Народу рядом плывёт много. То один вскрикнет, под водой скроется, то другой. Я лошадь тороплю, быстрее плыть уговариваю, но лошадь не может быстрее или медленнее, плывёт как природа ей определила. Я переживаю, если пуля попадёт в голову нашей лошадки, все, нам конец! Но смотрю, лошадь уже шагом пошла, дно нащупала.
Тут и мы тверь под ногами ощутили. Я кобылку за уздечку, бегом вперёд.
Оглядываюсь - парнишки за нами нет, пуля видно нашла его, утонул малец без крика о помощи. Жалко до слёз, пацан совсем. Ни имени его не спросил, ни адреса. Да какой там адрес в хаосе отступления! Фамилию спросить и то не удосужился. Умом понимаю, вины моей в его гибели и безвестности нет, а сердце не на месте до сих пор. Мать, поди, все глаза проглядела, все слёзы выплакала. Каюсь перед ней, не уберёг сына.
Те, что справа плыли, живы. Не отстают.
Мы с вами, товарищ сержант.
На войне ведь самое страшное, остаться одному.
Заскочили мы в прибрежный лесок, стало, вроде безопасней, но пули ветки секут над головами. Не останавливаясь, вперёд, вперёд. За леском низина, здесь уж мы вздохнули облегчённо, вроде спасены.
Смотрю, брошенная телега - фура медицинская стоит, лошадь с распоротым животом валяется, видно осколком бомбы авиационным убило. Мы вдвоём с бойцом постромки погибшей лошадки отрезали, телегу откатили, запрягли нашу спасительницу. Хотели коробки с лекарством выбросить, да жалко добро уничтожать, оставили. Сложили их в задке, Беллу уложили на освободившееся место.
Я за ездового, один боец со мной, второй за раненой присматривает.
Едем мы, лошадку подстёгиваем, уйти бы подальше от реки.
Немец наводить переправы мастак. Не успеешь оглянуться, на этом берегу будет, а нам бы санинструктора пристроить в какой - либо госпиталь.
 Народу бредёт по степи много.
 Пушек бы нам, думаю, мы бы этого немца не то, что к Дону, не пустили, вспять бы погнали.
Проехали вёрст десять, нагнали наш санитарный батальон. Обрадовался я несказанно. Бросился к начальнице - капитану медицинской службы, женщине.
Товарищ капитан, у нас раненная санинструктор, Изабелла Равикович. Рану нужно осмотреть. Я её как на передке перевязал, так ни кто её боле и не смотрел.
Господи, всплеснула руками врач, Белочка наша нашлась! Где она?
Подходим к фуре, врач ещё больше обрадовалась. Наши медикаменты! А где же ездовой?
Не знаю, может убит, может сбежал.
Оставили мы нашу повозку, оставили раненную и примкнули к отступающей части. Вскоре у каких - то каменных сараев заняли оборону и сутки сдерживали наседающих фашистов. Два бойца, прибившихся ко мне на переправе, так всё время рядом со мной и были, пока одного не ранило, а со вторым мы воевали ещё и в самом Сталинграде, пока уж меня не контузило взрывом авиационной бомбы.
Очнулся только в госпитале на другом берегу Волги. От контузии оглох, две недели ни чего не слышал. Думал, глухим буду всю жизнь, но отпустило. Здесь же, в госпитале судьба опять свела меня с Белочкой. У неё рука не двигалась, висела словно плеть, какой - то нерв осколок перебил. Хотели комиссовать её, но уговорила оставить при госпитале. Я обрадовался встрече так, словно близкого родственника встретил. Стою, молчу, потому как заикаюсь ещё сильно, к тому же не слышу ни хрена, но вижу - и она рада, что - то говорит, а что, не пойму.
Разобралась, что я чуть ли не глухонемой - плачет.
С той поры мы и порешили остаться вместе. Дорога она мне, да и кому она нужна будет после войны, инвалидка? Вот такая моя история.
Но это он рассказал уже в мирное время, а пока село жило тяжёлой жизнью военного лихолетья. Мало радостей, много трудностей, хотя война покатилась уже к своему закату.
Во второй половине сорок четвёртого года, уже дело к Новому году, Зинка - почтальонша, принесла маминым сёстрам извещение на посылку от брата Петра.
Удивились все - Какие посылки можно отправлять с войны?
Зинка говорит:
 - Заполняйте извещение, в следующий приезд доставлю подарок брата, а то хотите, езжайте сами на почту в район.
Какой там район! Тридцать вёрст пешком.
Заполнили бумагу, отдали Зинаиде. Стали ждать следующего её приезда.
А надо сказать, народ в то время был другим. Мало того - все всё друг про друга в селе знали - родни половина, но главное переживали за односельчанина, в беде помогали, поддерживали в трудную минуту.
И здесь о посылке все моментально прознали. За всю войну первая, да ещё с фронта.
Это потом мы уже узнали, как только наши войска вступили в Европу, Сталин издал приказ, разрешающий военнослужащим отправлять посылки домой.
Разрешение - то он дал, да что может отправить солдат из окопа родным?
Это тыловики, да офицеры штабные имели такую возможность, они деньги получали за свою службу, а солдат защищал Родину бесплатно. Конечно, при освобождении городов можно было что - либо прихватить, но за мародёрство наказывали строго, вплоть до расстрела и всё же, Петя сестрёнкам умудрился собрать подарок.
Вся деревня ждала эту посылку. В селе вроде веселее стало. Повеяло близкой мирной жизнью.
Зинаида приехала к обеду, вручила подарок брата. Ящик оказался на удивление лёгким, что немного расстроило сестёр. Посылку сёстры поставили в центр обеденного стола и не открывали до вечера.
После вечерней дойки, закончив необходимые дела, в избе собралось человек двадцать народу. И родня, и соседи, и подруги. Все женщины, окромя жениха старшей сестры, пришедшего с фронта без руки, Якова.
По случаю такого события, зажгли в доме лампу - трёхлинейку, не пожалели керосину.
Народ взволновано переговаривался в ожидании чуда.
Аграфена, старшая из сестёр, взяла большой кухонный нож и, просовывая его под крышку ящика, осторожно поддевала гвозди. Она не торопилась, во первых продлевая ожидание праздника, во вторых и гвозди нужно сохранить, и крышку - в хозяйстве всё пригодится.
Наконец - то крышка снята, показалась газета, прикрывающая лежащее в ящике.
Осторожно вытащили бумагу - боевой листок « За Родину» и в свете лампы празднично заиграл голубой атлас каких - то изделий. Все замерли, любуясь неожиданной красотой яркой краски среди серых бревенчатых стен избы.
Поскольку Аграфена собиралась замуж, она конечно же надеялась найти в посылке одежду европейских модниц. Новая кофточка или юбка были бы очень кстати. Она взяла в руки атласные изделия и все увидели, что это бюстгальтеры. Было их в посылке десять. Голубого и белого цвета. Красивые, наверное модные, но дело в том, что в деревне носить подобные изделия не принято и название - то бюстгальтер, здесь ни кто не произносил, да едва ли и слышал - лифчик, ещё куда ни шло. А бюстгальтер - язык вывихнешь, пока произнесёшь.
В таком лифчике, ежели сено начнёшь метать в копну, полову замучаешься   вытряхивать. Нет, это бесполезное изделие для сельских женщин, но самое главное, размер у них был не для русских баб. Школьницам, разве что, в пору. Агрофена чуть было не расплакалась от огорчения, но это была только половина посылки. Ещё одна газета прикрывала нижнюю часть ящика.
Груша подняла её и чуть было не закричала от радости. Внизу лежало что - то белое в кружевах. Похоже - шёлковая кофта, да не одна!
 Она подняла кружевной шёлк и слезы разочарования хлынули из её глаз.
Это были женские трусики. Да, они были хороши, но на хрена сельской девушке, во время войны, шёлковые кружевные трусы? Летом они вовсе не нужны, а зимой от шёлка холод.
Трусов было много - двадцать штук. Красивые, но опять же не на попы сельских дам. Гостьи перешёптываясь, рассматривали присланные вещи с интересом. Это был привет из другой, незнакомой им жизни.
Аграфена плакала, не стесняясь гостей. Счастье было так близко.
Кто - то из сестёр пошарил рукой в посылочном ящике и вытащил небольшую коробочку с картинкой женщины, радостно улыбающейся и надписью на немецком языке.
Гости оставили бюстгальтеры и заинтересовано смотрели на коробку. Настёнка,
 осторожно открыла коробочку и извлекла из неё листочки твёрдой бумаги с наборами иголок. Их было много, по двадцать иголок на каждом листочке, всех размеров. Сверху лежали простые, а внизу для швейных машин «Зингер»
Гости взволновано зашумели. В войну купить иголку - проблема. Для ручного шитья, куда ни шло, а для швейной машинки - невозможно.
Счастливые обладательницы швейных машин, а их оказалось двое, стали уговаривать продать им хотя бы по одной.
Аграфена, как старшая, предложила все торги перенести на завтра.
А сегодня, возьмите каждая по иголке для ручного шитья, да помолитесь за здравие нашего брата. Считайте, это вам от него подарок.
После войны, Петруша рассказал историю этой посылки.
Отправить домой подарки - мечта каждого, да где их взять? Купить не купишь, да во время боёв и переходов магазины не работают. На то она и война.
Однажды в городок какой - то зашли, нет ни кого, ни на улицах, ни в домах. Идём, оружие наготове, вдруг, артобстрел. Кинулись мы с товарищем в первую попавшуюся дверь, у окна заняли позицию, но стихли взрывы.
Осмотрелись мы с бойцом, а перед нами вешалки с шубами. И заячьи, и лисьи, и беличьи. У нас от восторга глаза на лоб. В магазин попали. Ежели такую шубку домой отправить да продать, безбедно можно жить до конца войны, но
успокоились чуток и чуть не заплакали оба. С шубой на плече в атаку не пойдёшь, а класть её не куда, обоза у рядового нет. Ежели старшину уговорить, положить в его телегу, так он её всё одно на попону своей кобыле пустит.
Мы от злости хотели из автоматов всё в магазине разнести, да жалко такую красоту портить, человеческий труд уничтожать.
 Смотрим, на полках вдоль стены, женское нижнее бельё.
Вытащил я из заплечного мешка два диска автоматных запасных, на пояс повесил, две пары портянок вокруг себя обмотал и, не считая, не разбираясь, уложил на освободившееся место, то, что под руку попалось.
Набивать полный мешок негоже, на улицу выйдешь, какой - либо особист непременно поинтересуется:
 - Что несёте? Мало того - всё отберёт, ещё и мародёрство припишет. Особисты ведь в атаки не ходят, а работу свою им показывать нужно, вот и судят простых солдат, как врагов народа.
 Вечером, на отдыхе наш сослуживец - Анисим Зорин, похвалился иголками, тоже в магазин попал, только швейных машин.
Ежели бы, говорит, моей мамане отправить машинку на станке с ножным приводом, счастливее её ни кого бы в деревне не было. Да какой там станок! Набрал иголок, а уходя, не удержался, бросил в окно гранату. Чтоб эти твари,  не жили в роскоши. Пусть как наши бабы в обносках походят.
Посмеялись мы над ним. Разорил капиталистов. Но поступок одобрили.
Выменял я у него на двое трусов, набор иголок. Понимал, его находка для села важнее, нежели моя.
Пока разбирали иголки, Дарья Леонидовна, двоюродная тётка мамы, работавшая в конторе колхоза счетоводом, обратилась к племянницам.
Вижу подарки Петины вам не по душе, другого ждали.
Во вторник я еду в район с отчётом, давайте ваши трусы и лифчики, предложу райисполкомовским барышням. Деньги у них есть. К тому же и попки у них поменьше, и груди, а то дочкам возьмут.
Тётя Даша, да деньги - то нам к чему? Что на них и где сейчас купишь?
Поменять предлагаешь?  Давай, попробую, а ты назови, что тебе надо.
Гости начали расходиться, а тётя Даша долго ещё с Аграфеной обсуждали, что желательно выменять полезного на бесполезные заграничные безделушки.
Попросила Дарья Леонидовна за свои услуги трусики для дочки. Могла бы и молча взять, кто проверять её мену станет? Да ежели увидят присвоенное без спроса - позор несмываемый на всю семью.
Люди, не глядя на сельскую простоту, честь свою блюли.
Во вторник заскочила Дарья Леонидовна за вещами. Уехала на день, а вернулась только в четверг к вечеру.
Сёстры уж все глаза проглядели, ожидаючи.
С лихвой окупились Петины подарки. Это в селе не сумели оценить присланное. А городские модницы чуть ли не с руками оторвали заграничный товар. И Аграфену к свадьбе одели и другим сёстрам одёжка досталась. Оно может быть вещи и не новые, к тому же вышедшие из моды и лежали у жён городских начальников без дела, но для села с его фуфайками да сапогами, лучшего и не надо.

Вот такую историю я хотела рассказать вам, уважаемые читатели.
Вы можете возмутиться - А для чего нам знать жизнь чужих людей в какой - то неизвестной деревне?
Вот что вам отвечу. Рассказ мой не о жизни деревенских женщин, это история государства Российского в тяжёлое время общей беды. Историю пишут люди своими судьбами, соткана она из миллионов жизней вот таких простых колхозниц и хочу чтобы вы о них знали, ибо эти, неизвестные вам люди, может быть краюхой выращенного своими руками хлеба, спасли жизнь вашему деду в блокадном Ленинграде. Может быть стакан молока поддержал силы парнишки, точившему снаряды, а эти снаряды защитили на фронте отца вашего. Жизнь удивительная штука. Зачастую так случается, что казалось бы самый далёкий и совершенно незнакомый человек, может быть причастен к прошлому вашей семьи.
Тяжёлую и не богатую на радости жизнь прожили люди военного поколения, но они прожили её достойно и смысл у этой жизни был. Они не сетовали на свою судьбу.
  Но оказалось - война не самое страшное, что может быть в этой жизни. Страшно другое - забытьё.
Села Никольское нет больше на карте страны, как и тысяч таких же других на бескрайних Российских просторах.
Если вы случайно попадёте в это место, то не увидите ни одного дома, ни одного строения. Куда всё подевалось?
Получается, вроде и не жили никогда здесь люди, не страдали, не влюблялись, не рожали детей.
И только присмотревшись, опытный глаз увидит буйные заросли крапивы, вольготно разросшейся на местах бывшего человеческого жилья.
Заросшие поля не напомнят о шумных женских бригадах, собиравших здесь сено, выращивавших рожь, доивших коров в березняке у самой воды.  Только одно укажет на то, что здесь столетиями жили люди.
Если вы пройдётесь пешком вдоль русла реки и поднимитесь на невысокий пригорок, то в густой траве наткнётесь на деревенский погост с едва заметными бугорками старых могил.
Деревянные кресты сгнили и упали, немногие кирпичные оградки разрушены и только сваренные в колхозной мастерской из труб кресты, не поддались ещё времени. Мало на каких могилках найдёшь сохранившееся имя, а ведь здесь покоятся славные люди района.
Помните бессменного председателя колхоза, Панкрата Григорьевича, всю войну тащившего на себе непомерно тяжкий груз колхозных дел?
Хоронили его - власти из района приезжали, хорошие слова говорили, обещали веками хранить в истории района имя этого человека. Прошло сорок лет и найти последнее пристанище заслуженного человека уже невозможно.
А помните озорную Нюру, изгалявшуюся над колхозным пастухом?
И она здесь покоится, так и не вышедшая замуж, не родившая себе детей, потому как полегли её женихи костьми на полях сражений страшной войны.
И битая перебитая мужем, так и не сумевшая забыть Егора - пастуха, Раиса Пряхина. Да и сам Пряхин здесь.
Здесь же Варвара Ильинична, школьная учительница русского языка и литературы. Сорок пять лет сеявшая в душах  детей разумное, доброе, вечное, но прошло совсем немного времени и забылось её имя.
А вот на стальной пирамидке со звездой, сохранился рисунок танка. По видимому, здесь лежит дядя Леша Пронин, герой - танкист, пришедший домой с орденом Ленина, за танковый рейд к станице Тацинской под Сталинградом, где ими был уничтожен фашистский аэродром с самолётами.
Райвоенкомат присылал солдат с карабинами, давали прощальный салют, опять же, клялись не забыть подвиг героя.
Всё забыто.
А вот могила с именем - Леонид. Это молодой парень, тракторист, едва окончивший курсы. Зимой, во время метели, его племянница не пришла со школы, заплутала в круговерти снежной и он поехал на тракторе её искать, но прихватило морозом солярку и он по неопытности, сделать ни чего не смог.
Хоронили его, комсомольцы речи произносили, местную школу назвали его именем, а теперь нет ни Лёшки, ни комсомола, ни школы.
Всё прошло, как утренний туман над рекой. Невольно мысль подкатывает - А нужно ли было целому поколению наших отцов и дедов горбатиться, рвать себе жилы, погибать на фронте, если всё, за что они боролись, отдавали жизнь, кануло в лету и не оставило следа своего существования на этой земле?
Заросший бурьяном погост не в счёт. Скоро догниют кресты, дожди сровняют землю и ни кто не вспомнит имён безвестных героев, отстоявших свою страну на полях сражений и героев - сельских тружеников, сделавших всё, что бы страна не погибла от голода, давших жизнь нарождающемуся поколению, надежду будущего России.
А есть ли оно, будущее?


11. 10. 2020 год. Кривонос Н. Ф.