Море начинается в поезде

 Уставившись в боковое окно плацкарта, я крепко прижал к себе маленького вязаного гнома в колпаке и цветном кафтане. Поезд тронулся, и в голове тут же замелькали картины минувшего дня. Вспомнилось, как бабушка вынимает из-за спины это маленькое чудо и протягивает мне. Я с восторгом разглядывал это мягкое босоногое существо. На его плюшевом, добродушном лице, один глаз был игриво прищурен, словно подмигивая, вселяя тихую радость. На мой вопрос: "Почему на нём нет обуви?"– бабушка отвечала, что это воспитанный гном, и он снял обувь в прихожей. Торт "Птичье молоко", который мама купила, отстояв огромную очередь в гастрономе за углом, и пять свечей в нём, выстроенных в ряд, как солдатики, которые я задуваю под радостные возгласы близких. Наша кошка Вакса, которая жалобно мяукает и трётся о ноги, пока мы толпимся и прощаемся в коридоре. Но больше всего я злился на себя, что забыл посмотреть в этой кутерьме ботинки для гнома. Все эти мысли, сменяясь калейдоскопом, заставили глаза блестеть.
– Серёжка, ты чего такой грустный?–
Голос мамы вернул меня к реальности. Она только что поставила чемодан под сиденье нижней полки и, аккуратно прикрыв его, села напротив меня.
–Ты не заболел?–переводя дыхание, спросила она.
 Не в силах сказать ни слова, я лишь помотал головой. Попытайся я сейчас что-нибудь произнести, слова вырвались бы наружу вместе со слезами. Потянувшись  через стол, она скользнула своей тёплой ладонью под отросшую копну моих светлых волос и коснулась лба. И вот сейчас, увидев мои глаза в тусклом свете вагона, поняла, в чём дело. Её озабоченный, усталый взгляд тут же сменился на ласковый и нежный–какой был всякий раз, когда я раздирал коленку или, чего-то боясь, прижимался к ней. Подступившие слёзы почти размывали мамин силуэт, но я держусь.
–Ну, чего ты, Сергей Саныч? – спросила мама. Она знала, что небольшая уловка должна была на меня подействовать. Когда в нашей квартире собиралось много народу, будь то Новый год или чей-нибудь день рождения, я всякий раз, пытаясь проскользнуть мимо снующих туда-сюда гостей, непременно попадался на глаза очередной тётушке, которая, заметив меня, радостно голосила:–Серёжка, какой большой стал! И тогда вся эта весёлая компания поворачивалась ко мне и на перебой начинала засыпать вопросами, что больше походило на собеседование в детский сад. Какой стишок ты знаешь? Сколько тебе лет? А кем ты хочешь стать? А тебя как зовут? На этот вопрос я всегда отвечал строго и по существу, называя своё полное имя и отчество, стараясь казаться равным им, таким же взрослым. И что мне порядком надоели эти расспросы. Но это лишь раззадоривало всю эту честную компанию. Они громко начинали хохотать, одобрительно кивая и похлопывая меня по плечу.
И вот сейчас, назвав меня по имени отчеству, она ждала, наверное, что это не даст мне расклеиться окончательно .
–Как там Вакса без нас?–тяжело выдохнул я, стараясь не плакать.
–Не переживай, сын. С ней ведь бабушка. В двоём они точно не пропадут,–мама протянула мне зелёное яблоко, потрепав по волосам.
–Как назовёшь друга?–кивнула она на гнома, пытаясь отвлечь меня от грустных мыслей.Я молчал, лишь пожав плечами.
–Ну, хорошо. Тогда бери своего друга и давайте ложитесь. Утро вечера мудренее,–сказала она полушёпотом, чтобы не разбудить случайных соседей,
и помогла мне забраться на заранее расстеленную верхнюю полку. Свернувшись клубком, я смотрел, как за окном в сумраке мелькали неоновые буквы вывесок, смешавшиеся с серыми, словно нарисованными, домами. Этот унылый пейзаж, подзвученный стуком колёс, словно метроном, отыгрывающий свой монотонный ритм, невидимой рукой погружал меня в сон. Слышалось лишь, как в далеке глухим отзвуком отдавалось хлопанье тамбурных дверей.
 Воздух в плацкарте был горячий и липкий. Люди, изнывающие от жары, сновали по вагону взад и вперёд. Всё это слышалось мне сквозь сон. Окончательно же я пробудился, когда в нос ударил запах копчёной курицы, варёных яиц и картошки в мундире. Вот запах железнодорожного вагона. Неотъемлемый симбиоз ничем невыветриваемой ароматики путешествующих поездом представителей среднего класса. Ещё какое-то время я притворялся спящим, тайком оглядывая утренние реалии. Увидев, что мама уже проснулась и, видимо, набрав у проводницы кипятка в термос, засыпала в него чай. На столе, в развёрнутом целлофановом пакете, лежали покрытые сахарной пудрой булки с маком, не много конфет и печенье "Юбилейное". Венцом этого натюрморта были два стакана в латунных подстаканниках. Она о чём-то не громко разговаривала с женщинами, сидящими напротив. Сквозь убежище, представляющее собой ком из покрывала, я разглядел, что это были две пожилые дамы с ярким макияжем и таким же ярким цветом волос. У одной были огненно-рыжие волосы, у другой же–с пепельно-фиолетовым оттенком. Следующее, что бросилось в глаза, – эти приветливые тётушки были обвешаны  золотом. И хоть одеты они были просто и даже по-домашнему, но от отблеска жёлтого металла светились, словно ёлочные шары. Оглядевшись, я так же увидел, что на верхней полке спит мужчина, чьи худые ноги, торчащие из бридж в тёмно-синюю клетку, аккуратно покачивались в такт ходу состава.
– Маам,–тихо протянул я, смутившись присутствием посторонних.
–Доброе утро, соня,–улыбнулась она в ответ.–Идём умываться.
 Она протянула руки и помогла мне спуститься. Женщины, видя моё смущение, улыбались друг другу. Перекинув небольшое полотенце через плечо, мама быстро впихнула меня в сандалии, и мы побрели в туалет под одобрительные взгляды соседок. Зайдя в небольшое мрачное помещение, в нос сразу ударил едкий запах сырости и нечистот. Подставив ладошки под потемневший от времени и грязи кран, мама повернула вентиль, и
руки тут же обдало струёй холодной воды. Набрав воздуха, как набирают люди, решившие нырнуть в ледяную прорубь, я принялся растирать лицо. Отпрянув, я закашлялся от попавшей в рот воды, чувствуя, как свело зубы, словно я наелся снега.
– Горе ты моё луковое, – усмехнулась мама, принявшись растирать мне лицо сухим вафельным полотенцем. И даже когда мы шли обратно, кашель не унимался. Но когда мы подходили к нашему месту, я увидел, что мужчина в бриджах уже проснулся. Он сидел на нижнем ярусе и о чём-то оживлённо спорил с нашими соседками. Воровато озираясь, он достал из-под полы бутылку пива, налив его в крышку от термоса.
–Здорова, малец,– сказал он, когда мы подошли ближе, и протянул мне свою сухую крепкую ладонь, оскалившись в некоем подобии улыбки. Кашель мой сразу прошёл. Протянув руку в ответ, я почувствовал все шероховатости и неровности его кожи, словно потёрся ладонью о кору дерева.
–Как звать?
–Серёжа, – ответил я, немного робея.
–Ну, что ж, Серый, рад знакомству,–
–А меня дядя Слава зовут,–произнёс он, отпивая пиво из крышки. Запах хмеля ударил в нос, смешиваясь с ароматом копчёной курицы. Мужчина был худощав, с землистым цветом
лица и глубокими морщинами,
выдающими его далеко не юный
возраст. Одет он был небрежно, но
чисто, что придавало ему какой-то особый шарм. Мама и женщины продолжали оживлённо беседовать, словно старые подруги, обсуждая последние новости. Я же, с любопытством, наблюдал за новым попутчиком. Его движения были
резкими и порывистыми, а взгляд
пронзительным и цепким. В нём
чувствовалась какая-то внутренняя
сила и уверенность. Вскоре он снова наполнил крышку и, подмигнув мне, принялся жадно пить. Мама усадила меня за стол, и я, сняв крышку с нашего термоса, принялся переливать в неё чай из стакана, заедая это ароматной булкой с маком и сдобным печеньем.За завтраком мысли мои были всецело поглощены морем. Ещё немного, и мы с мамой окажемся на причале, вдыхая пьянящий солёный воздух, насыщенный и терпким запахом водорослей. Я уже чувствовал, как волны, игриво набегая на берег, щекочут мои пятки, а солнце ласково согревает макушку, выбеливая волосы до соломенного оттенка. В голове роились яркие картины: вот я возвожу неприступную крепость из
песка, а вот ныряю в прохладную глубину, пытаясь уловить ускользающее движение серебристой рыбки. Пока мама очень увлечённо болтала с нашими соседками о вязании и новых выкройках из журнала «Бурда», мне хотелось с кем–нибудь поделиться этими мыслями. Поэтому я спросил у дяди Славы: "А вы были на море?" Достав ещё одну бутылку пива, он обхватил горлышко ладонью, уперев зажигалку в большой палец, подобно  фокуснику, ловким движением дёрнул другой рукой вниз. Крышка взмыла в воздух с оглушительным хлопком, будто выпущенная из миниатюрной пушки.
Он задержал на мне взгляд, как бы взвешивая, стоит ли впускать меня в лабиринт своих воспоминаний. Но потом, кивнув своим мыслям, сказал: – Один раз был. С корешем в Одессе. Он тогда только освободился, ну, мы и рванули кости погреть. А чё, свободные люди – имеем права.
– А какое оно море?–нетерпеливо перебил его я.
–Ну, приехали с орехами,– усмехнулся он. – Море... оно большое,– задумчиво глядя сквозь меня куда-то в прошлое, сказал дядя Слава.–Мы как приехали, сразу на море смотреть пошли. Но знаешь, что я тебе скажу? Не впечатлило. Вода мокрая, солёная, как будто кто-то много слёз туда налил. Чайки орут, будто у них последнее украли. А люди лежат как тюлени, шкварчатся на солнце.Тоска смертная. Да и море, оно как будто сторонилось нас. Все время штормило, купаться невозможно. Кореш мой, Витя, он сразу напрягся. Говорит: "Не люблю я это, Славка, когда на меня раздетого столько глаз пялится. Я же для них как статуэтка гжель на выставке". Решили, что надо выпить для храбрости. Ну, как водится, выпили. Потом еще по одной. Витька вроде бы оттаял немного, но всё равно, как зверёк, по сторонам косится. А вечером рванули на «Привоз». Вот там он расцвёл, как майская роза. Там-то все одеты. "Здесь, Слава, – говорит, – жизнь настоящая бьёт ключом. Чувствуешь?–спросил Витёк. Мы оба принюхались, – "СВО-БО-ДА, – по слогам выдохнул он, – она в том, что до тебя никому нет ровно никакого дела". Набрали раков, пива холодного, и, усевшись прямо на шершавые ступени, принялись впитывать атмосферу. Тогда он мне и выдал: "Море — это хорошо, Слава. Но воля–она дороже". А потом как-то утром мы проснулись, разбуженные диким похмельем. Вышли на балкон, а там — штиль. Вода как зеркало, солнце блестит. И вот тогда я понял, что море — оно не для развлечений. Оно для того, чтобы смотреть и думать. Дядя Слава сделал большой глоток пива и посмотрел вдаль, будто там, он снова видел ту самую Одессу и то самое море. "С тех пор я на море не ездил," — тихо произнес он.— Мне и здесь хорошо.После этих слов он допил остатки пива и, словно уставший зверь, забрался на свою верхнюю полку. Больше я к нему с расспросами не приставал.На следующий день то ли от неумолчной тряски, то ли от выматывающей жары, меня скрутило в такой тугой узел, что тошнота подступила к горлу именно тогда, когда до Рязани оставалось мучительных шесть часов. Остаток пути превратился в кромешный ад: я провел его, распластавшись на полке, словно выброшенная на берег рыба, утоляя мучительную жажду лишь глотками воды и изредка подкрепляясь жиденьким куриным бульоном. К тому часу, когда в мареве раскаленного воздуха забрезжил рязанский вокзал, моё состояние достигло болезненного апогея, и меня начало выворачивать с новой, утроенной силой. Вдыхать этот раскаленный до тридцати восьми градусов воздух было все равно что глотать жидкий огонь. Каждый вдох обжигал нутро, сжимая все внутренности болезненным комом, застрявшим колючей пробкой в горле. Учитывая мое плачевное состояние, мы благоразумно решили не спешить выходить из вагона, чтобы в давке мне не сделалось хуже. Я смотрел на тянувшуюся толпу рассеянным взглядом, и она плыла перед глазами размытым пятном. Всё это время я сидел, прижавшись к маминому плечу, которая вытирала мне лоб смоченным холодной водой платком. Левой рукой сжимая гнома–крошечное вязаное напоминание о доме и бабушке. Когда последние пассажиры уже толпились у ступеней вагона, мы побрели к выходу. Я шёл впереди, следом за мной шагала мама, волоча за собой большой чемодан на ремнях-застёжках из серого кожзама. Приблизившись к ступеням, я заметил
грузную женщину, неторопливо, спиной
вперед, спускавшуюся по ним, вцепившись в перила. В каждом её
движении сквозила усталая лень, а тяжелое прерывистое дыхание звучало как тихий стон. Огромная, вызывающе красная панама, скрывавшая тусклые пряди рыжих волос, при каждом её движении вспыхивала словно сигнал бедствия, заставляя мои глаза невольно вздрагивать. И вдруг, словно
удар под дых, к горлу подступила тошнота, перекрывая дыхание. Не успев опомниться, я изверг все содержимое желудка прямо в центр этого зловещего красного круга. Всё произошло так быстро, что я не успел осознать содеянное. Я замер, парализованный ужасом. Время словно остановилось, и я видел, как красная панама, словно в замедленной съёмке, накренилась вбок. Женщина издала сдавленный крик, обернулась и увидела причину моего конфуза. Её лицо исказилось от гнева, покраснев ещё больше, чем её головной убор. Мама, застывшая позади меня, попыталась что-то сказать, но слова застряли у неё в горле.В голове промелькнула мысль о побеге, но ноги приросли к земле. Женщина,  казалось, вот-вот взорвется от ярости. Она что-то кричала, но я не разбирал слов, оглушенный собственным позором. Мама начала что-то быстро говорить женщине, жестикулируя, видимо, извиняясь. Вокруг нас мгновенно образовалась толпа зевак, с любопытством наблюдавших за разворачивающейся сценой. Весь этот не приятный; ;инцидент обошёлся нам малой кровью – проклятьем в сторону малолетнего чудовища, не способного контролировать естественные процессы своего организма. Мама схватила меня за руку, и мы быстро вышли из вагона, стараясь не привлекать к себе внимания. На перроне пахло нагретым
солнцем асфальтом и цветами с клумб у вокзала. В Рязани нас встречала мамина бывшая одноклассница, которая подбежала к нам, когда мы отошли пару десятков метров от места моего позора.
–Любаша!–кричала она, сжимая маму в объятиях,–Там ваш поезд...– прерывисто, переводя дыхание, говорила она,–На отправку объявили!
–Как объявили?! Зин, мы же не успеем!–запричитала мама.
–Успеем. Хватай Серёжку, а мне давай чемодан,–и женщина подхватила наш тяжёлый багаж.
–Ох! Что он такой тяжёлый;то? Ты же говорила, что возьмёшь только вещи?
–Я туда засунула невыносимый стыд и тяжелейший груз ответственности за всё происходящее,–сказала мама, и они весело расхохотались.
–Кстати, вот держи, это адрес моего дядьки,–тётя Зина протянула маме листок, сложенный пополам,–остановитесь у него. Зовут Павел Викторович. Я его уже предупредила, что вы приедете. Встретить он вас не сможет. Обычно со смены приходит и спать заваливается. Но там от вокзала недалеко. Спросите у местных улицу, они покажут. Он немного со странностями,– она покрутила пальцем у виска.–В пришельцев верит и говорит, что видел НЛО, когда служил на флоте. Водочку любит, но не буйный и докучать со своими байками не будет. Об этом я его тоже предупредила, –она отмахнулась, показывая, что больше не хочет об этом говорить.
–Ну, ладно, побежали, а то и на дрезине не догоним потом,–подытожила она свой рассказ. Вот так, подхватив меня и чемодан, две хрупкие женщины понеслись к мосту через пути. Они бежали, перекидываясь короткими фразами о делах, семье и знакомых.
В Рязань поезд пришёл с опозданием, и стоянку сократили до трёх минут. Поэтому сейчас мы сломя голову неслись к поезду, стоявшему на другой стороне вокзала. Он уже начал движение, когда мама с тётей Зиной заталкивали меня и чемодан в руки удивлённой проводнице. Забравшись, мама ещё долго махала вслед удаляющемуся перрону, на котором стояла тётя Зина, превращаясь в маленькую точку, которую поставили чьей-то неведомой силой, как завершение этого безумного дня.
 В тамбуре пахло железом и машинным маслом, привычный для этого места запах немного успокаивал после суматохи. Проводница, круглолицая женщина с добрыми глазами, помогла
нам устроиться. На верхней полке уже
дремал какой-то мужчина, а на нижней,у окна, сидела старушка в цветастом платке. Мама присела на краешек нижней полки, переводя дух. Я прильнул к окну, наблюдая, как проплывают мимо серые дома, за деревьями. В голове гудело от пережитого, но постепенно приходило осознание: мы едем к морю. Поезд набирал скорость, мерно стуча колёсами. В отражении стекла я видел мамино измученное лицо, смотрящее куда-то в даль.
Мы сошли на перроне Анапы и сразу же отправились искать адрес дяди Паши. Через полчаса блужданий мы вышли  улицу Маяковского. Калитка скрипнула, впуская нас во двор, утопающий в изумрудной зелени разросшихся деревьев и причудливых карликовых пальм. Дом, выкрашенный в нежный бледно-жёлтый цвет, на фоне этого буйства красок казался робким цыплёнком, притаившимся в
тени листвы. А два темных окна, обрамленные белыми рамами, с нескрываемым любопытством настороженно наблюдали за каждым нашим движением. Мы подошли к двери, обитой выцветшим и потрескавшимся кожзаменителем.
–Павел Викторович,–позвала мама хозяина и постучала в дверь. Тишина.–Павел Викторович,–уже громче и настойчивей застучала она. Снова ни звука в ответ. Мама прильнула к двери, и сквозь плотную завесу тишины пробивался приглушенный шепот работающего телевизора.Тогда мы с удвоенной силой забарабанили в дверь. Развернувшись спиной, я принялся
колотить пяткой по двери, и та глухо
загудела под ударами сандалика. Не
добившись ничего, мы обреченно уселись на крыльцо. Мама достала из сумки печенье, и мы принялись уплетать остатки провизии. Крошки рассыпались по коленям, липли к пальцам, но в тот момент это казалось наименьшей из проблем. Неожиданно дверь за спиной распахнулась, и на пороге возник коренастый, статный мужчина. На нём была поношенная, но чистая тельняшка с длинным рукавом, которые были небрежно закатаны до локтей, и тёмные спортивные брюки. Седые тонкие волосы, словно взъерошенные невидимой рукой, выдавали в нём человека, только что вырванного из тёплых объятий сна. На вид ему можно было дать лет семьдесят, но в  жилистых загорелых руках чувствовалась сила.
– Простите, заспался что-то. Только с ночной смены вернулся, провалился в сон, как в омут. А вы, наверное, Люба? – –Проходите,–он приветливо улыбнулся, приглашая жестом в дом.
– Здравствуйте, – произнёс я, завороженно глядя на его величественную фигуру снизу вверх.
– Здравствуй, а ты, наверное, Сережа? – Он потрепал меня по волосам.
– Давайте помогу, – Павел Викторович подхватил ручку нашего чемодана. – Ух ты, какой тяжелый! Как же вы его несли? Мама лишь смущенно пожала плечами, и мы вошли внутрь. Дом был небольшой, но уютный, со множеством полок, уставленных книгами. Я с любопытством оглядывался по сторонам рассматривая старинные фотографии на стенах.
–Меня Павлом Викторовичем кличут, но можно проще–дед Паша,–проходите в гостиную, располагайтесь, –Павел Викторович указал на мягкий диван напротив печки. –Сейчас чай организуем, с дороги ведь проголодались. С этими словами он исчез за поворотом, где, вероятно, располагалась кухня. Мама, немного робея, присела на краешек дивана. Я же уселся рядом и принялся разглядывать искусно вырезанные из дерева шахматные фигурки, стоявшие на низком столике. Убранство дома выглядело куда лучше, чем о нём рассказывала тётя Зина. Да и сам дед Паша не производил впечатления опустившегося человека, скорее одинокого. На столе, конечно, сиротливо стояла пара граненых стаканов, а в углу у печки я мельком заметил несколько пустых бутылок. Но всё остальное выдавало в нём очень аккуратного человека. Вот на стене висит портрет  Есенина, а рядом вырезанная из «Огонька» – хрупкая Марина Влади. Напротив – словно напоминая о дальних странствиях, красовался грубый деревянный штурвал. Тишину внезапно разорвал заливистый свист закипающего чайника, и через мгновение в комнате появился Павел Викторович, звеня стаканами в подстаканниках.
– Ну что ж, рассказывайте, как добрались? – Павел Викторович разлил чай, поставив на стол скромное угощение: немного конфет и несколько бутербродов с колбасой, извлеченных из недр холодильника. Видимо, гости навещали его нечасто. – Дорога, наверное, утомила? Мама кивнула и начала свой рассказ о нелегком пути, о пересадках и случайных попутчиках. Он внимательно слушал, время от времени вставляя ободряющие слова. Мне нетерпелось, и я настаивал на скорейшей встрече с морем. Но дед Паша сказал, что сегодня обещали к вечеру штормовое предупреждение и нам стоит остаться дома.
–Я ведь на маяке работаю–смотрителем. У нас прогноз всегда точный.Я сник, но спорить не стал. Дед Паша больше понимал в вопросах моря. Он начал рассказывать истории о коварных течениях, о внезапных шквалах, о кораблях, застигнутых врасплох стихией. День прошел в ожидании. Дед Паша учил нас с мамой играть в шахматы, вязать морские узлы. К вечеру небо заволокло свинцовыми тучами, ветер усилился и стал завывать в щелях дома. –Море – это не игрушка. Оно требует уважения и осторожности. Завтра пойдёте, когда оно успокоится,–сказал он. В доме стало прохладно, и дед Паша разжёг печь. Закинув туда несколько берёзовых дров, он сходил на кухню и достал из холодильника графин и две рюмки. Дед Паша показал маме рюмку, предлагая ей налить, но она лишь покачала головой. Тогда он извлёк пробку из запотевшего графина  и наполнил рюмку. Мама погрузилась в чтение, выбрав книгу с одной из дедовых полок, а я устроился напротив него, в предвкушении рассказов о дальних странах и морских чудовищах, посадив рядом гнома.
–Деда Паша, а на маяке страшно?
–Ты знаешь,–он откинулся на спинку кресла, задумчиво глядя на рюмку у себя в руке,–страшно бывает не от места, а от того, что у тебя внутри. Маяк–он просто башня, свет. А вот что ты сам в этой темноте разглядишь–это уже другое дело. На маяке, Серёж, тишина такая, что слышно, как звезды шепчутся. И ветер воет, будто заблудшая душа. Он замолчал, погрузившись в свои мысли.
–Но ты знаешь, был один раз, когда дрожь пробежала по жилам. Деда Паша прищурился, словно вспоминая давно забытое. — Шторм был тогда лютый, каких я за свою жизнь немного видел. Волны вздымались выше маяка, казалось, вот-вот смоют нас в море. И свет погас. Просто взял и погас, как будто кто-то выключатель щёлкнул.
В ту ночь я почувствовал настоящий страх. Не за себя — за тех, кто в море, кто ждал этот свет, как надежду. Без маяка они были обречены. Я помню, как полз по лестнице, проклиная каждую ступеньку, ветер рвал дверь в машинное отделение, а в голове стучала только одна мысль: "Зажечь! Зажечь любой ценой!" И когда я, наконец, запустил резервный генератор, и свет снова озарил горизонт, я увидел три объекта в небе, висевшие над маяком. Они были похожи на шары и светились ярким белым светом.Я замер, не веря своим глазам. Страх, сковывавший меня до этого, внезапно испарился, сменившись каким-то странным, почти детским любопытством. Объекты словно почувствовали мой взгляд. Один из
них медленно отделился от двух другихи
начал плавно снижаться, зависнув прямо над маяком. Я стоял, как завороженный, не в силах отвести взгляд. В голове не было ни мыслей,
ни вопросов. Только ощущение чего-то
невероятного. Потом шар снова поднялся, соединившись с остальными, и все три, набрав скорость, исчезли в ночном небе, оставив после себя лишь тишину. Может, это были инопланетяне, может, просто игра света и тени. Кто знает? Деда Паша тяжело вздохнул и снова выпил. Потрясённый рассказом, я невольно перевел взгляд на гнома. Его угрюмое молчание растекалось по комнате едкой насмешкой.
–У нас в районе участковый два с половиной часа за НЛО гонялся! –сказала мама, внезапно оторвавшись от чтения книги.–До самого города по рации орал, что тарелку преследует.  Два с половиной часа по пересечённой местности на УАЗике, как угорелый, за этой штуковиной носился. Петляя по полям да буеракам, как заяц. Как потом выяснилось, всё это время он преследовал Сириус– самую яркую звезду, что над Россией сияет!–сказала она, подавив смех.
– Ладно,–мама захлопнула книгу,– давайте спать, завтра идём к морю.
Мы спускались по железнодорожным путям, и я, словно маленький двухвинтовой буксир, тянул маму за руку, стремясь как можно скорее добраться до берега. Лишь полотенца и плетеная корзинка с водой, гномом и остатками провизии вот и весь наш багаж. И когда, преодолев последние метры, мы вышли к набережной, я замер, пораженный открывшимся видом. Она раскинулась перед нами во всем своём великолепии: вереница кафе, ресторанов и сувенирных лавок тянулась, казалось, до самого горизонта. Галька на пляже была такой
мелкой, что издалека её можно было принять за песок. Но самым притягательным местом здесь,
безусловно, была смотровая площадка, откуда открывалась захватывающая панорама водной стихии. Несколько минут мы стояли молча, любуясь, как волны вздымались и опускались, а оттенки их, переливаясь на солнце, менялись от синего до хизумрудно-зелёного. Море было не спокойным, настойчивым. Казалось, что оно дышит. Мы облюбовали крошечный островок пляжа, густо населённого отдыхающими. Пока мама хлопотала над нашим скромным обедом, я, словно привязанный, беспрестанно теребил её за подол платья.
–Ма-а-ам,–ныл я,– ну, пойдём посмотрим! Еда никуда не убежит, а вот море ждать не будет.
–Сейчас, потерпи немножко,– отвечала она, присев на корточки и стараясь прижать камнями непокорный, норовящий улететь плед. Всё время заправляла за ухо выбивавшийся светлый локон. Такая молодая и красивая... От неё пахло кокосовым маслом, солнцем и морем. Наконец, справившись с обустройством нашего пляжного пикника, мы решили, что перед обедом необходимо, как бы сейчас сказали, "закрыть гештальт".
–Мы идём к морю!–радостно кричу я, кружась вокруг мамы.
–Так, сын, от меня ни на шаг,–
строго произнесла мама, для пущей убедительности грозя пальцем. Я лишь покорно кивнул в ответ. Она поднялась и взяла меня за руку. Я крепче прижал к себе вязаного гнома и мы, словно маленькая процессия, двинулись к морю.Медленно ступая, мы шли навстречу солнцу, щурясь от его ярких лучей и радуясь жизни. На ней был васильковый сарафан и широкополая соломенная шляпа. Порыв ветра взметнул подол платья, и она, вскрикнув, прижала его одной рукой, другой держа поля шляпы. Тут же звонкий смех её рассыпался в воздухе, когда она заметила, что все вокруг с любопытством обернулись. И я,
заразившись её беззаботностью,
смеялся вместе с ней. Мы шли осторожно на цыпочках сквозь их обожжённые ультрафиолетом тела. Вот стоит мужчина средних лет, его кудрявая шевелюра не много выгорела на солнце. Взгляд его прикован к горизонту, где небо сливается с водой в призрачной дымке. Я смотрю на него и вижу, как его правая рука упирается в бок, а левая ладонью прикрывает лоб, образуя козырёк. Глазами высматривая кого-то на горизонте. Но, оглядевшись, я никого там не вижу.
–Мам, а куда смотрит дядя? –спрашиваю я, не отрывая взгляда от незнакомца. Она улыбается, определяя направление его взора.
–Наверное, силы рассчитывает, хватит ли ему до Турции доплыть,–отвечает она с усмешкой.
Я смотрю на мать, не понимая её слов. Она, заметив моё замешательство, легонько треплет меня по волосам. Не в силах разгадать мамину загадку, я снова обращаю свой взгляд к мужчине. Загар на его теле, словно экватор, разделяет его на две части: смуглую, опалённую солнцем, и белую, нетронутую, скрытую подмышками и плавками. Парусиновые трусы врезались в его ягодицы, создавая комичный и одновременно неловкий контур. От такой картины лицо у меня скривилось, и я тут же одёрнул взгляд, ещё крепче вцепившись в мамину руку. Мы продолжаем пробираться сквозь пёструю толпу отдыхающих, выброшенных морем на берег. Я кручу головой, разглядывая эту разномастную публику, как вдруг
спотыкаюсь о спящего мужчину. Уже
падая, я замечаю, что у него нет ног. В ужасе я тут же вскакиваю и прячусь за мамину спину. Мужчина, чей сон был потревожен ударом маленького сандалика растерянно приподнимается, тряся головой. Встретившисьсо мной глазами, он озираясь по сторонам, пытался поймать меня в прицел своего нетрезвого взгляда. Мама виновато извиняется. А я, выглядывая из-за её спины, замечаю, что вместо ног у него — большой хвост русалки. Мужчина лишь тяжело выдыхает, обдавая нас волной перегара, и снова валится на песок, проваливаясь в забытье. От этой хмельной амброзии в глазах у меня защипало, и приступ тошноты подкатил к горлу, но мама вовремя уводит меня подальше от этого хмельного тритона.Я иду, оборачиваясь на огромный,развалившийся на песке хвост, из которого торчат худые чресла,облепленные длинными черными
трусами. К нему тут же подбегает
оголтелая ребятня, принимаясь снова
засыпать его обездвиженное тело
песком.
–Серёжкаа, гляди какая красота!–вдруг восхищенно протянула мама.
Я смотрел на мерцающую гладь воды, разрезаемую параходом, с которого громко доносилась песня "Куда уехал цирк", звуки веселья и крики изрядно подвыпивших отдыхающих. Тяжёлые волны, выходившие из;под него, подхватывали барахтающихся у берега людей, качая их словно в колыбели.
Я застыл, затаив дыхание, но потом, вырвавшись из маминых рук, что есть силы рванул к воде. Сопротивляясь ветру, старался бежать так быстро, буквально хватаясь за него руками. Мчался, спотыкаясь о тёплый галечный пляж, не замечая, что мои старенькие сандалии уже давно остались позади. Крошечные капли солёного бриза – которые местные называли «морская пыль» – били мне прямо в лицо, благоухая всеми оттенками свежести и свободы. Ещё не много,– думалось мне наперёд – и я прыгну в эти молочные объятия волн. Как вдруг меня сковали жуткая боль и страх, будто с полсотни копий судьбы одновременно пронзили тело. Я заорал так, словно в пятилетнего мальчика вселился разъярённый медведь, угодивший лапой в охотничий капкан. Завалившись на бок, мне не сразу удалось разглядеть, что произошло. Слёзы, выступившие градом, застилали лицо. Казалось, что уровень мирового океана от них в этот день мог бы достигнуть критической отметки. Опомнился я уже на коленях у матери, окружённый толпой отдыхающих, сбежавшихся на мой вопль.; Оказывается,  летом на черноморском побережье бывает рекордное количество корнеротов*, способных создать трудности не только отдыхающим туристам, но и всему рыболовному промыслу. Я так увлёкся мыслями о море, что совершенно не заметил под ногами этих тварей и был сражён буквально наповал встречей с ними. Следующие события запомнились мне уже из рассказа мамы, потому что всё происходящее было для меня как в тумане. Вдруг вся эта курортная ватага, окружившая нас, загудела на разный лад. А советов по оказанию первой медицинской помощи сыпались как из рога изобилия, что из них можно было составить "Большой справочник народной медицины". Женщины, те что постарше, на перебой; ;причитали о полезных свойствах конопляного масла при ожогах. Из глубины этого сборища доносились рекомендации о примочках из яблочного уксуса. Подвыпившие мужчины, державшиеся особняком, предложили самоё надёжное и проверенное средство - обработать рану мочой. Тут же из их группы выступили два добровольца, готовые пожертвовать, ради спасения ребёнка, своими «запасами». К счастью, обошлось без столь радикальных мер и на руках сочувствующих доброжелателей я был отнесён в ближайший пункт медицинской помощи. Там мою рану благополучно обработали; препаратами, названия которых до сих пор остаются для меня тайной за семью печатями.
Уже третий день я был прикован к кровати с перебинтованной ногой, страшась малейшего движения. Меня поселили в дальней комнате, оклеенной бледно-жёлтыми, выцветшими обоями. В воздухе витал густой запах нафталина и сушеной рыбы. Чтобы хоть немного развеять эту удушливую смесь, окно, выходящее в сад, было постоянно распахнуто. Соленый ветер с берега лишь добавлял стойкости этому странному "букету", который и сейчас, услышав я безошибочно отнесу к категории "воспоминания родом из детства". На тумбочке, прислонившись спиной к стене, сидел гном, принесенный мамой.Без одного глаза, видимо, лишившегося в тот момент, когда я, покатившись кубарем, рухнул на берег. Теперь он сидел печальный, словно отворачиваясь от всего происходящего. Маленький немой свидетель моего позора. Свидетель, который никогда и никому о нём не расскажет. И теперь,
всякий раз засыпая, когда голове всплывали воспоминания о плещущихся волнах. Подсознание тут же вырисовывало море как здоровенную, промозглую пасть гигантского пса, волны которого, словно слюни, текут в разные стороны, пытаясь ухватить меня этой обледенелой бездной за все места, торчащие из-под тёплого одеяла. Это море обязательно было холодным, арктическим. Просыпаясь в страхе, я снова закрывал глаза, пытаясь переключиться, но море не отпускало.И следом приходило Мёртвое, представляющееся мне густой слизью, кишащей бесконечным круговоротом болезней людей, пытающихся поправить своё пошатнувшееся здоровье при помощи этого озера в Азии.; Возможно, я тогда был единственным ребёнком на всём белом свете, который так сильно ненавидел море. Никогда больше у меня не возникало такого осознанного желания, чтобы лисички из детского стихотворения Маршака добрались до него и спалили ко всем чертям.