Одесситы делают кидуш в честь Машиаха

Одесситы делают кидуш в честь Машиаха

Когда пришёл Машиах, все евреи мира собрались в Израиле. Даже потерянные колена Израиля нашлись и вернулись домой. Наступил великий день — день исполнения древних пророчеств.

Третий Храм был восстановлен — он спустился с небес, сверкая в лучах утреннего солнца. Теперь он стоит на месте Стены Плача, величественный и прекрасный, озаряя весь Иерусалим светом святости.

Внутри Третьего Храма, в священном зале, собрались наши праотцы и великие праведники: Авраам, Ицхак, Яков, Моше Рабейну, Ной, Царь Давид, Царь Шломо и многие другие. Их лица светились радостью, ведь настал день, когда еврейский народ объединился и вернулся к своим корням.

Когда праведники выбрали Давида для кидуша, Машиах сказал:
— Каждый город и каждая община, где жили и трудились евреи, особенно те места, которые стали оплотом еврейской культуры и мудрости, должны тоже избрать своего представителя, который сделает кидуш от имени своего города.

Амнистия Гиюра — дар Всевышнего

Когда пришёл Машиах, произошло нечто похожее на дарование Торы на горе Синай. Тогда весь еврейский народ, стоя у подножия горы, единодушно заявил: “Наасе венишма” — “Сделаем и услышим”. И тогда каждый еврей, независимо от прошлого, стал частью народа Израиля.

И в этот раз Всевышний даровал особую амнистию: всем, кто имеет еврейские корни и изъявил желание стать частью народа Израиля, был дан мгновенный и лёгкий гиюр.
— Все, кто желает быть евреем, — сказал Машиах, — и кто чувствует в себе еврейский дух, будет принят без долгих проверок и испытаний. Просто скажите: “Я хочу быть частью народа Израиля”, — и этого будет достаточно.

Одесса — еврейская столица духа и культуры

И вот настала очередь Одессы — города, где еврейская душа звучала ярче, чем в любом другом месте, где культура, юмор, наука и дух свободы объединились в неповторимый одесский характер.

Собрались великие и известные евреи Одессы, а также люди, которые связаны с этим городом, чтобы решить, кто из них удостоится чести сделать кидуш с Машиахом.

Главным раввином за столом был Раввин И. Рабинович, первый раввин Одессы. Его глубокие глаза светились мудростью и терпением. Он был готов выслушать каждого, кто захочет высказаться.

И, как и полагается в дни Машиаха, собрание проходит демократично — каждому даётся слово.

Хосе де Рибас (Дерибас) — основатель Одессы

Первым выступает Хосе де Рибас — испанец по происхождению, адмирал русского флота, основатель Одессы. Он выходит вперёд, подтянутый, с лёгкой улыбкой на губах. Его глаза сияют гордостью и спокойствием.

— Я пришёл на это собрание, потому что Одесса — это моё детище, — говорит он. — Я мечтал создать город, где дух свободы будет переплетаться с многоголосием культур. Одесса стала именно таким местом.

Он делает паузу, чтобы зал ощутил его искренность:
— Я знаю, что ходят слухи о моих еврейских корнях. Говорят, что по линии моей матери могли быть евреи-сефарды. Я не могу этого точно утверждать, но если это так, то я горжусь этим. Я всегда восхищался мудростью и стойкостью еврейского народа.

Дерибас продолжает, его голос становится более мягким:
— Сегодня, видя, как Машиах пришёл, я понял, что дух свободы, который я хотел вложить в Одессу, всегда был частью еврейского народа. Их стремление к правде и справедливости всегда вдохновляло меня. Я осознал, что этот дух живёт во мне.

Он глубоко вздыхает и, немного помедлив, заявляет:
— Я хочу стать частью народа Израиля. Я хочу быть евреем не только по духу, но и по закону.

Раввин Рабинович подходит к нему с доброй улыбкой и говорит:
— Благословен ты, Хосе де Рибас. Ты дал Одессе основу свободы и достоинства. Теперь ты осознал свою связь с еврейским народом, и твоя просьба принята. Ты принят в народ Израиля.

Дерибас склоняет голову, ощущая гордость и признание. Толпа одобрительно кивает, уважая его выбор.

Демократия в эпоху Машиаха

Раввин Рабинович с уважением и мудростью даёт слово каждому, кто хочет высказаться.
— У нас нет спешки, — говорит он. — Каждый голос важен. Мы здесь, чтобы услышать вас.

Следующим будет Дюк де Ришелье.

Арман Эммануэль дю Плессис, герцог де Ришелье — душа Одессы

Дюк де Ришелье встал с места, его осанка по-прежнему была благородной, а лицо выражало одновременно гордость и смирение. Он слегка поклонился раввину Рабиновичу и всем присутствующим.

— Я, Арман Эммануэль дю Плессис, герцог де Ришелье, прибыл сюда как представитель Одессы, — начал он на чистом французском, но затем перешёл на русский. — Этот город стал моим домом. Я приехал сюда из Франции, чтобы строить новую жизнь на берегу Чёрного моря, и нашёл здесь не просто место работы, а душу, в которую я вложил всю свою энергию и стремление к свободе.

Дюк оглядел присутствующих и продолжил:
— Я знаю, что есть слухи о моих еврейских корнях по линии бабушки. Возможно, в этом есть доля правды. Я не могу утверждать этого с уверенностью, но чувствую, что еврейский дух свободы всегда был со мной. Одесса стала великим городом именно благодаря евреям, их трудолюбию, духу предпринимательства и стремлению к правде.

Ришелье чуть улыбнулся, вспоминая годы своей работы в Одессе:
— Я всегда верил, что служение людям — это высшая честь. Сегодня, когда я вижу, как все народы собираются под знаменем Машиаха, я осознаю, что и моя служба Одессе была служением Израилю. Ведь именно еврейская община вложила в город то самое сердце, которое я так любил.

Он сделал паузу, затем решительно сказал:
— Я хочу быть частью народа Израиля. Я прошу принять меня как одного из вас, потому что мой дух всегда стремился к правде и свободе, а сегодня я понимаю, что еврейский народ — это народ свободы.

Раввин Рабинович с доброй улыбкой обратился к нему:
— Дорогой Арман Эммануэль, твои слова свидетельствуют о глубине твоей души и стремлении к истине. Ты всегда служил людям, и это делает тебя достойным быть частью народа Израиля. Ты принят.

Дюк де Ришелье с достоинством поклонился, его глаза слегка увлажнились от благодарности. Толпа приветствовала его одобрительным кивком.

После Дюка де Ришелье выступил Григорий Маразли — знаменитый одесский градоначальник, меценат и один из самых известных благотворителей города.

Маразли поднялся с места, его взгляд был сосредоточенным и немного смущённым. Он поправил воротник пиджака и начал говорить с лёгким греческим акцентом:

— Я, Григорий Григорьевич Маразли, служил Одессе многие годы. Я всегда стремился сделать город лучше, внести свой вклад в его развитие. Я строил школы, больницы, приюты и храмы. Я хотел, чтобы Одесса стала местом, где люди разных народов могли жить в мире и согласии.

Он сделал паузу, словно собираясь с мыслями, и продолжил:
— Я знаю, что ходили слухи о моих еврейских корнях. Одесский автор Кревет Гобаль даже писал, что я имел серьёзные еврейские корни, но скрывал их. Возможно, я действительно носил в себе еврейскую кровь. Но в те времена было непросто признать это. Страх перед осуждением и желание служить всем одесситам заставляли меня молчать о своих корнях.

Маразли опустил глаза, будто признавая свою вину перед народом:
— Я всегда восхищался еврейским народом — его трудолюбием, мудростью и стремлением к справедливости. Я видел, как еврейская община строила Одессу, как их культура становилась неотъемлемой частью города. Я горжусь тем, что имел честь быть частью этого великого города.

Он сделал глубокий вдох и решительно произнёс:
— Сегодня я хочу открыто сказать: если мои корни действительно связаны с еврейским народом, то я хочу быть частью этого народа. Я прошу принять меня как одного из вас, потому что мой дух всегда стремился к благу и правде.

Раввин Рабинович внимательно посмотрел на Маразли и с добротой сказал:
— Григорий Григорьевич, твои добрые дела и стремление к справедливости говорят сами за себя. Даже если ты не знал наверняка о своих корнях, твои поступки были еврейскими по духу. Ты принят в народ Израиля.

Маразли чуть улыбнулся, кивнул и склонил голову в знак благодарности. Толпа встретила его признание с уважением и одобрением.

После Маразли выступил Олег Губарь — известный одесский краевед, писатель и исследователь истории города. Он вышел вперёд с уверенностью человека, который всю жизнь посвятил сохранению памяти родного города.

— Я, Олег Губарь, родился и вырос в Одессе. Я всегда гордился тем, что принадлежу к еврейскому народу. Моё еврейское происхождение — это не просто факт биографии, это основа моей личности, моей связи с культурой, историей и духом Одессы.

Он сделал паузу, чтобы зал ощутил его искренность:
— Я всю свою жизнь собирал и изучал историю Одессы. Исследуя архивы и документы, я обнаружил, что у Григория Григорьевича Маразли действительно были еврейские корни. Это не слухи и не домыслы — это исторический факт, который я подтверждаю как исследователь.

Губарь продолжил, его голос звучал уверенно и спокойно:
— Одесса — это не просто город. Это целая вселенная еврейской души. Я писал книги, статьи, изучал архивы, чтобы сохранить и передать эту уникальную атмосферу, её неповторимый колорит. Мне всегда было важно показать, что именно еврейский дух сделал Одессу такой, какой она стала — свободной, творческой, мудрой и немного ироничной.

Он чуть улыбнулся, вспоминая свои исследования:
— Я горжусь тем, что я еврей, и что я одессит. Это неразделимые понятия. Я не скрывал своего происхождения, наоборот, старался показать, что именно еврейская культура пропитала Одессу тем неповторимым духом, который знают во всём мире.

Раввин Рабинович кивнул с улыбкой:
— Олег, ты всегда был частью народа Израиля, и твоя любовь к еврейскому наследию Одессы говорит сама за себя. Мы гордимся тобой.

Губарь с уважением склонил голову, принимая признание. Толпа приветствовала его с теплотой и поддержкой.

После Маразли и Олега Губаря выступил Александр Сергеевич Пушкин — великий поэт и символ русской литературы.

Пушкин встал с места, поправил воротник и сделал несколько уверенных шагов вперёд. Его лицо выражало одновременно гордость и лёгкое смущение, но в глазах светилась решимость.

— Я, Александр Сергеевич Пушкин, — начал он с характерной интонацией, в которой звучали ирония и гордость. — Всю свою жизнь я чувствовал себя частью чего-то великого, хотя не всегда понимал, что именно. Я рос в России — стране, где принадлежность к еврейскому народу зачастую была проклятием, а не гордостью. Но даже в этом окружении я всегда ощущал нечто особенное в себе.

Он на мгновение задумался, словно вспоминая далёкое прошлое:
— Мой дед был арапом — эфиопским евреем, и в нашем роду всегда существовала легенда, что мы ведём своё происхождение от царя Соломона. Я гордился этим, хотя не мог открыто заявлять об этом в то время. Когда я понял свою связь с этим народом, я стал искать символы, которые могли бы выразить мою тайную гордость.

Пушкин сделал глубокий вдох и продолжил:
— Перед смертью я написал записку. Я завещал, чтобы на моей могиле была звезда Давида. Это было моё последнее желание — выразить свою принадлежность к народу Израиля. Я знал, что этот символ будет говорить о том, кем я был на самом деле.

Он чуть улыбнулся, будто вспоминая:
— Я носил перстень с надписью на иврите. Это был мой способ сказать миру, что я чувствую свою связь с еврейским народом, даже если не могу говорить об этом вслух.

Его голос стал более уверенным:
— Я всегда гордился тем, что мои предки восходят к царю Соломону. Этот дух свободы, мудрости и силы всегда жил во мне. Сегодня, видя, как Машиах пришёл, как Третий Храм воссиял на земле, я осознал: мой выбор был правильным. Я хочу стать частью народа Израиля.

Раввин Рабинович с доброй улыбкой посмотрел на поэта:
— Спасибо тебе, Александр Сергеевич, за твою искренность и верность духу. Молодец, что носил перстень с надписью на иврите и завещал украсить свою могилу звездой Давида. Это знак того, что ты в глубине души всегда знал истину. Ты — достойный сын еврейского народа.

Пушкин с лёгким поклоном склонил голову, принимая признание. Толпа одобрительно зааплодировала, приветствуя его искренность и желание быть частью народа Израиля.
После Пушкина выступил Илья Ильич Мечников — выдающийся учёный, нобелевский лауреат, основатель иммунологии и микробиологии. Его лицо выражало одновременно смирение и тревогу, но в глазах светилась решимость. Он сделал несколько шагов вперёд, остановился и, собравшись с мыслями, начал говорить.

— Я, Илья Ильич Мечников, посвятил свою жизнь науке, стремлению понять природу жизни и борьбу со смертью. Моё призвание было исследовать человеческий организм и защищать его от болезней. Я мечтал избавить людей от страданий и найти путь к долголетию. Я горжусь тем, что мои труды принесли пользу человечеству и спасли множество жизней.

Он на мгновение замолчал, его глаза потускнели, голос стал глубже и мягче:
— Но сегодня, в этот святой день, когда Машиах пришёл, я должен признаться в том, что тяготело на моей душе всю мою жизнь. Я — еврей по Галахе. Моя мать была еврейкой. Но она приняла христианство. Это было её решение, её выбор, а не мой. Я был ребёнком и не мог повлиять на её поступок. Она сделала это, чтобы защитить меня.

Мечников сделал паузу, опустил глаза, затем снова посмотрел на всех с глубоким чувством:
— Я жил в царской России, где антисемитизм был повсеместен, и единственным способом выжить, сделать карьеру и получить возможность заниматься наукой, было принять христианство. Это решение приняла моя мать. Я не осуждаю её, потому что она хотела лучшей судьбы для меня. Но я несу на себе это пятно — пятно отречения от еврейских корней.

Его голос зазвучал твёрже, наполненный горечью и раскаянием:
— Но сегодня я хочу сказать: несмотря на все испытания, еврейский народ всё равно может гордиться мной, потому что этнически я еврей, и еврейский дух всегда жил во мне. Моя любовь к науке, стремление к правде и борьба с болезнями — всё это было вдохновлено внутренней силой, которая идёт от моих предков.

Он сделал глубокий вдох и решительно продолжил:
— Я раскаиваюсь в том, что молчал и не заявлял о своей еврейской принадлежности открыто. Я хочу вернуться в народ Израиля. Если для этого мне нужно пройти гиюр — я готов. Пусть моя борьба за здоровье людей станет моим искуплением. Я прошу прощения и прошу одесситов принять меня обратно.

Раввин Рабинович с тёплой улыбкой подошёл к нему и сказал:
— Илья Ильич, ты совершил тшуву — искреннее раскаяние и признание истины. Твои достижения в науке и стремление к справедливости делают честь еврейскому народу. Ты всегда был частью нашего народа по рождению, а теперь ты вернулся к своим корням по духу. Если ты желаешь пройти гиюр, он будет дарован тебе здесь и сейчас.

Мечников склонил голову, чувствуя облегчение и покой. Одесситы с уважением и пониманием приняли его раскаяние, окружив его теплотой и поддержкой.

После Мечникова выступил Корней Иванович Чуковский — знаменитый детский писатель, литературовед и переводчик. Он поднялся с места, поправил очки и сдержанно улыбнулся. Его лицо выражало лёгкое смущение, но в глазах читалась решимость.

— Я, Корней Иванович Чуковский, родился в Одессе и всегда гордился этим городом. Я посвятил свою жизнь литературе, стараясь привить детям любовь к слову, к сказке, к чуду. Мои книги учили маленьких читателей дружбе, смелости и верности.

Он на мгновение замолчал, опустил глаза, будто размышляя о чём-то глубоком. Затем снова поднял голову и продолжил:
— Сегодня, когда Машиах пришёл, я чувствую необходимость сказать правду о себе. Я еврей по отцу. Но в моей жизни было много противоречий и сложностей. Я вырос в России, где на каждого, кто осмеливался заявить о своих еврейских корнях, смотрели с подозрением и презрением. Я был вынужден скрывать это, чтобы иметь возможность учиться, работать и писать.

Чуковский сделал глубокий вдох, голос его дрогнул:
— Я вырос в непростой обстановке. Моя мать была русской, а отец — еврей. Однако в царской России еврейское происхождение зачастую становилось клеймом, которое могло разрушить судьбу. Я не выбирал этот путь, но вынужден был скрывать своё происхождение, чтобы не потерять возможности для саморазвития и работы.

Он поправил очки и продолжил твёрже:
— Но сегодня я хочу признаться ещё в одном. Я обязан своей литературной судьбой одному человеку, который стал для меня проводником в мир литературы. Это мой друг детства — Зеэв Жаботинский. Именно он вдохновил меня на первые литературные шаги. Он был моим другом и наставником. Благодаря ему я понял, что литература — это не просто слово, а целая жизнь. Я всегда восхищался его мужеством, его стремлением к свободе и борьбой за еврейский народ.

Чуковский улыбнулся, вспоминая юные годы:
— Жаботинский был еврей по Галахе, и он всегда гордился этим. Он учил меня не стыдиться своих корней. Но я, к сожалению, не всегда следовал его примеру. Я чувствую свою вину за то, что не открылся раньше.

Он продолжил с твёрдостью в голосе:
— Я всегда чувствовал связь с еврейским народом. Моя жена была еврейкой, мои дети росли в еврейской среде. Я чувствую себя частью этого народа, даже если по Галахе это не так. И если для того чтобы быть частью народа Израиля, нужно пройти гиюр — я готов. Моё сердце всегда было с еврейским народом, и я хочу официально вернуться к своим корням.

Раввин Рабинович с тёплой улыбкой подошёл к нему и сказал:
— Корней Иванович, твои слова — это тшува, чистосердечное признание и раскаяние. Ты прошёл долгий путь к осознанию своих корней и своего места в народе Израиля. Мы принимаем тебя с радостью. Гиюр твой будет лёгким, потому что ты уже доказал свою приверженность нашему народу.

Чуковский склонил голову, чувствуя облегчение и покой. Одесситы, сидящие за столом, с уважением и теплотой приняли его признание, отдавая дань его честности и искренности.
После Чуковского встал Леонид Утёсов — легендарный одесский артист и певец, символ одесского духа и музыкального таланта. Он поднялся с места, улыбнулся с той самой одесской хитринкой, которой всегда подкупал публику. Голос его прозвучал уверенно, но с лёгкой ноткой смущения.

— Я, Леонид Утёсов, родился в Одессе, на Молдаванке. С самого детства был окружён одесским колоритом, еврейским юмором, весёлой музыкой и хриплыми голосами уличных скрипачей. Музыка была моим всем, и я всегда старался подарить людям радость и улыбку.

Он сделал паузу, чуть наклонив голову, словно подбирая слова:
— Но знаете, я всегда немного стеснялся своего еврейства. Может, потому что времена были такие. Я ведь поменял фамилию на Утёсов, чтобы на афише звучало красивее, понятнее, привычнее. Настоящая фамилия у меня Лейзер Вайсбейн. Да, сменил я её, чтобы не выделяться, чтобы не мешала она мне на сцене.

Леонид чуть улыбнулся, но в улыбке была грусть:
— И песни мои… да, я пел одесские, я пел про любовь и про дружбу. Но ведь ни одной еврейской песни в моём репертуаре не было. Всё больше советские песни, весёлые да патриотичные. Я понимал, что иначе нельзя. А еврейскую душу свою — ну, знаете, как-то припрятал подальше. Я не хотел, чтобы она мешала моей карьере.

Утёсов опустил голову, а потом посмотрел на одесситов с искренней улыбкой:
— Я люблю Одессу, я люблю наш еврейский народ. Но не могу сказать, что достоин делать кидуш в честь Машиаха. Слишком я был занят тем, чтобы быть артистом, чтобы доставлять радость, а не напоминать о своих корнях. Наверное, должен это делать кто-то более достойный, кто не скрывал своей сущности.

Раввин Рабинович подошёл к Утёсову с тёплой улыбкой и сказал:
— Леонид, ты говоришь скромно, но ты сделал великое дело. Во время войны ты своим голосом и песнями подбадривал солдат, которые сражались с Гитлером — с тем, кто представлял смертельную угрозу еврейскому народу и всему человечеству. Твоё творчество дало силу духа тысячам бойцов, оно укрепляло их веру в победу. Это твой вклад в борьбу за жизнь и свободу евреев и всех людей.

Раввин с улыбкой добавил:
— Ты принёс большую пользу еврейскому народу, даже если делал это через музыку. Не сомневайся — твоя душа попадёт в рай. Одесса гордится тобой.

Утёсов с лёгким поклоном склонил голову, принимая слова раввина с благодарностью. Одесситы за столом зааплодировали, признавая его честность, вклад и искренность.
После Утёсова встал Михаил Жванецкий — великий одесский сатирик, мастер слова и символ еврейского юмора. Он поднялся с места с привычной лёгкой улыбкой, поправил пиджак и оглядел одесситов за столом.

— Я, Михаил Михайлович Жванецкий, родился в Одессе, и это уже смешно, — начал он, вызывая улыбки у присутствующих. — Одесса — город, где сарказм и ирония рождаются вместе с человеком. Здесь люди не только умеют смеяться над собой, но и над всеми остальными. В этом городе, если ты не научишься улыбаться под ударами судьбы, тебя просто не заметят.

Он сделал паузу, слегка наклонил голову, как будто собираясь с мыслями:
— Я всю жизнь шутил, писал миниатюры и рассказывал о нашей одесской жизни. Я делал то, что у меня лучше всего получалось — смешил людей. Иногда даже тех, кто смеяться не хотел.

Жванецкий поджал губы и продолжил с лёгкой грустью в голосе:
— Но знаете, в моих рассказах часто звучала ирония по отношению к нам, евреям. Я всегда говорил честно — с теплотой, но иногда и с колкостью. Я думал, что это нормально — смеяться над собой, над нашими недостатками, над нашей суетливостью. Но иногда я боялся, что эта ирония может ранить тех, кто видел в моих словах нечто большее, чем просто юмор.

Он вздохнул и продолжил:
— Да, я шутил, иногда даже жестко. И вот сегодня, когда Машиах пришёл, я думаю: может быть, я перегнул палку? Может, иногда нужно было быть мягче, поддержать, вместо того чтобы подшутить? И поэтому я считаю, что не достоин делать кидуш в честь прихода Машиаха. Пусть это сделает кто-то, кто своим словом вдохновлял и поддерживал, а не просто вызывал улыбку.

Раввин Рабинович подошёл к Жванецкому с тёплой улыбкой и сказал:
— Михаил, твой юмор — это не просто шутка. Это мудрость, это философия. Ты научил людей смеяться даже в самые трудные времена. И не только смеяться — ты заставлял задуматься. Иногда твои слова были как горькое лекарство — неприятное, но необходимое. Одесса всегда будет гордиться тобой, потому что ты дал этому городу и всему еврейскому народу возможность смеяться, несмотря на все невзгоды.

Жванецкий, слегка растроганный, кивнул:
— Спасибо, Ребе. Спасибо, одесситы. Вы всегда понимали мои шутки, даже когда они были не к месту.

Одесситы за столом зааплодировали, признавая его честность и ту искру юмора, которая всегда освещала их жизни.
После Жванецкого встал Исаак Бабель — знаменитый одесский писатель, автор легендарных “Одесских рассказов” и “Конармии”. Его лицо выражало серьёзность и внутреннюю борьбу. Он сделал несколько шагов вперёд и, слегка поклонившись, начал говорить:

— Я, Исаак Эммануилович Бабель, родился в Одессе, на Молдаванке. Я вырос среди людей с непростыми судьбами — торговцев, контрабандистов, биндюжников. Моё детство прошло на этих шумных улицах, среди звуков идиша, криков базаров и моря. Одесса стала для меня источником вдохновения и одновременно противоречий.

Он сделал паузу, и на его лице появилась лёгкая горечь.
— Я любил Одессу за её свободу, за её еврейский дух. Но знаете, я часто изображал её не такой, какой она хотела бы себя видеть. Мои рассказы — о Бене Крике, короле бандитов, о людях, которые жили на грани закона. Я писал правду, но иногда эта правда была жестокой. Я сам не всегда понимал, почему меня тянуло к этим персонажам — к тем, кто жил по своим правилам. Может быть, я хотел показать, что даже в самых тёмных углах еврейской души есть свет.

Бабель сделал глубокий вдох, его голос зазвучал тише:
— Но я знаю, что многие не поняли меня правильно. Они думали, что я выставляю евреев в дурном свете. Что я не прославляю, а порицаю наш народ. Я пытался показать сложность человеческой натуры, но иногда, наверное, заходил слишком далеко. Мои произведения иногда вызывали боль у тех, кто стремился к свету и вере.

Он покачал головой и продолжил:
— Я горжусь тем, что был одесситом, что писал о родном городе, о его людях. Но я не могу сказать, что достоин делать кидуш в честь Машиаха. Я слишком много сомневался, слишком часто показывал тёмные стороны жизни. Пусть это сделает кто-то, кто внёс больше света в сердца людей.

Раввин Рабинович подошёл к Бабелю и сказал с тёплой улыбкой:
— Исаак, твои рассказы — это часть одесской души. Ты не просто писал о людях, ты показывал их правду — с её радостями и трагедиями. Мы все знаем, что в твоих строках была любовь к Одессе и её людям, даже если эта любовь иногда выглядела противоречиво. Ты — голос Одессы, и мы ценим твою искренность.

Одесситы с уважением зааплодировали, признавая его вклад в литературу и честность перед самим собой. Бабель опустил голову, принимая слова раввина с благодарностью и облегчением.
После Бабеля встал Илья Ильф — знаменитый писатель и соавтор легендарных произведений “Двенадцать стульев” и “Золотой телёнок”. Его лицо выражало смесь скромности и лёгкой иронии. Он поправил очки, чуть поклонился и начал говорить:

— Я, Илья Арнольдович Ильф, родился в Одессе. Этот город всегда был для меня источником вдохновения и неиссякаемой энергии. Я вырос среди юмора, сарказма и невероятной находчивости одесситов. Наверное, поэтому я и стал писателем, ведь в Одессе просто невозможно не писать — истории буквально идут за тобой по пятам.

Он улыбнулся, вспоминая молодые годы, и продолжил:
— Мы с Евгением Петровым написали наши знаменитые романы именно благодаря этому одесскому духу. Остап Бендер, вечный авантюрист и мечтатель, — это ведь тоже по-своему одесская натура. И я горжусь тем, что наши книги до сих пор вызывают улыбку.

Ильф слегка опустил голову, голос его стал серьёзнее:
— Но знаете, я часто задумываюсь: может быть, я недостоин делать кидуш в честь Машиаха. Мы писали сатиру, высмеивали человеческие пороки, но почти никогда не касались тем еврейской души, еврейской традиции. Мы пытались быть универсальными, чтобы нас читали все. В советское время это было важно — чтобы не выделяться, чтобы не оказаться вне литературного круга.

Он вздохнул и продолжил с горечью:
— Я избегал еврейской темы в своих книгах, чтобы не вызывать лишних вопросов и не попасть под репрессии. Я знал, что мои корни могут стать поводом для гонений. Я не гордился этим решением, но так было проще. Может быть, поэтому я не чувствую себя достойным делать кидуш. Пусть это сделает кто-то, кто был честнее перед самим собой и своим народом.

Раввин Рабинович подошёл к Ильфу с тёплой улыбкой и сказал:
— Илья, ты принёс людям радость, ты дал им возможность смеяться и задумываться над человеческой природой. Да, ты писал о жизни в целом, но разве не в этом тоже проявляется еврейская мудрость — смотреть на мир с иронией и улыбкой? Не стоит себя осуждать за то, что ты выбрал путь, который позволял говорить правду, даже если она была замаскирована юмором.

Ильф с облегчением кивнул, а одесситы за столом зааплодировали, признавая его вклад в литературу и его искренность.

После Ильфа встал Эдуард Багрицкий — выдающийся поэт с еврейскими корнями, один из ярких представителей одесской литературы. Он поднялся с места, его лицо выражало смесь смущения и глубокой задумчивости. Он провёл рукой по волосам и, немного волнуясь, начал говорить:

— Я, Эдуард Георгиевич Багрицкий, родился в Одессе. Этот город всегда был для меня чем-то большим, чем просто место на карте. Это место, где встречаются культуры, голоса, судьбы. Я писал стихи, которые рождались из звуков Одессы — из её шума, её моря, её еврейского духа.

Он замолчал на мгновение, вспоминая свои стихи, и продолжил:
— Но знаете, я часто чувствовал внутренний разлад. Я был евреем по происхождению, но в моих стихах редко звучала еврейская тема. Я больше писал о борьбе, о революции, о человеческих страстях. Я хотел быть поэтом для всех, чтобы мои строки звучали на площадях и в тесных квартирах, чтобы они вдохновляли и звали к борьбе за лучшую жизнь.

Он глубоко вздохнул, его голос стал тише и мягче:
— Я знал, что моё еврейское происхождение может стать препятствием. В то время, когда я писал, открыто заявлять о своей национальности было рискованно. Поэтому я писал о дружбе народов, о единстве, о революции. Но где-то в глубине души я всегда чувствовал связь с еврейским народом, с его болью и его мечтой.

Багрицкий слегка опустил голову, его голос зазвучал с ноткой горечи:
— Сегодня я понимаю: я не всегда был честен перед собой. Я прятал свою еврейскую сущность за строками, за рифмами, боясь, что они не будут приняты. Я слишком стремился быть поэтом эпохи, а не поэтом еврейского народа. И поэтому я считаю, что не достоин делать кидуш в честь Машиаха. Пусть это сделает кто-то, кто был верен своим корням и не скрывал свою сущность.

Раввин Рабинович подошёл к Багрицкому с мягкой улыбкой и сказал:
— Эдуард, твои стихи — это не просто строки. Это голос целого поколения, которое искало себя в этом мире. Да, ты писал о революции, о борьбе, но разве еврейский народ не боролся за свою свободу? Разве в твоих строках не звучала жажда справедливости и правды? Не кори себя. Ты — часть Одессы и часть еврейского народа.

Эдуард Багрицкий с благодарностью кивнул, а одесситы за столом с уважением зааплодировали, признавая его честность и вклад в литературу.
После выступления Эдуарда Багрицкого встал его сын — Всеволод Багрицкий, поэт и солдат. Его лицо выражало смущение и грусть, но в глазах читалась твёрдость. Он сделал несколько шагов вперёд и, глубоко вздохнув, начал говорить:

— Я, Всеволод Багрицкий, сын Эдуарда Багрицкого, родился в Одессе. Мой отец был великим поэтом, человеком, который любил этот город и людей, живших здесь. Я вырос в доме, где слово значило многое, где литература была смыслом жизни.

Он сделал паузу, пытаясь собраться с мыслями, и продолжил:
— Но моя судьба сложилась иначе. Мой отец искренне верил в революцию, в новую эпоху, в возможность построить мир равенства. Я же родился уже в другое время, когда идеалы были разрушены, когда вера в справедливость стала просто словами.

Всеволод слегка опустил голову, голос его стал мягче:
— Я гордился отцом, но также чувствовал, что его идеалы не всегда совпадали с моей реальностью. Я пытался найти свой путь в литературе, но мне всегда казалось, что я несу его тень на своих плечах. Я знал о своих еврейских корнях, но рос в семье, где это не подчёркивалось. Мне казалось, что моя жизнь — это попытка соединить то, что невозможно соединить: поэзию и правду, отца и самого себя.

Он сделал глубокий вдох и с горечью добавил:
— Я пытался быть поэтом, пытался найти своё место. Но как сын своего отца, я не чувствую себя достойным делать кидуш в честь Машиаха. Мой отец, несмотря на свои сомнения, был искренним в своих поисках, а я… Я был потерян между идеями и реальностью. Пусть кидуш делает кто-то, кто внёс больший вклад в духовное наследие нашего народа.

Раввин Рабинович подошёл к Всеволоду Багрицкому с тёплой улыбкой и сказал:
— Всеволод, ты не должен сомневаться в своей значимости для еврейского народа. Ты — сын великого поэта, но прежде всего ты сам был человеком чести. Ты погиб на войне, защищая свой народ и свою землю от фашистской угрозы. Ты отдал свою жизнь в борьбе с нацизмом, который хотел уничтожить нас. Твой подвиг — это подвиг еврейского сердца, которое бьётся за правду и свободу.

Раввин на мгновение замолчал, затем, поднимая голос, начал читать стихотворение Всеволода Багрицкого:

“Одесса, город мой
Я помню,
Мы вставали на рассвете.
Холодный ветер
Был солоноват и горек.

Как на ладони,
Ясное лежало море,
Шаландами
Начало дня отметив.
А под большими

Черными камнями,
Под мягкой, маслянистою травой
Бычки крутили львиной головой
И шевелили узкими хвостами.
Был пароход приклеен к горизонту,

Сверкало солнце, млея и рябя.
Пустынных берегов был неразборчив
контур.
Одесса, город мой, мы не сдадим
тебя!

Пусть рушатся, хрипя, дома в огне
пожарищ,
Пусть смерть бредет по улицам твоим,
Пусть жжет глаза горячий черный дым,
Пусть пахнет хлеб теплом пороховым, —

Одесса, город мой,
Мой спутник и товарищ,
Одесса, город мой,
Тебя мы не сдадим!”

Раввин с гордостью посмотрел на Всеволода и сказал:
— Эти строки стали символом мужества и непокорности. Твоё стихотворение вселяло веру в сердца солдат и всех, кто боролся за свободу. Это неоценимый вклад в победу над фашизмом. Ты не просто писал — ты вдохновлял людей на борьбу, на сопротивление.

Раввин поднял голову и продолжил:
— Сейчас мы на Земле Обетованной, в дни Машиаха, когда все евреи мира собрались у Третьего Храма. И сегодня мы чтим память тех, кто отдал свою жизнь за свободу еврейского народа. Ты, Всеволод, сражался против врагов нашего народа, защищая Одессу и еврейское сердце этого города. За это ты точно попадёшь в рай. Машиах уже пришёл, и ты — один из тех, кого Всевышний примет с радостью.

Всеволод склонил голову с благодарностью, а одесситы за столом встали и громко зааплодировали, признавая его героизм, искренность и вклад в борьбу за свободу еврейского народа.

После Всеволода Багрицкого встал Аркадий Львов — выдающийся одесский писатель, автор знаменитого романа «Двор». Его лицо выражало достоинство и лёгкую задумчивость. Он сделал шаг вперёд и, слегка поклонившись, начал говорить:

— Дорогие земляки, одесситы, братья евреи! Для меня большая честь сидеть с вами за одним столом, чтобы произнести слово в честь долгожданного прихода Машиаха. Я, Аркадий Львов, родился и вырос в Одессе. Этот город — моя душа и мой дух. Здесь я нашёл свой голос, здесь я научился слушать людей и понимать, как из их историй рождается литература. Я писал о людях Одессы, о её неповторимом характере, о силе и хрупкости её жителей.

Он сделал паузу, как будто вспоминая что-то важное, и продолжил:
— Но я никогда не соглашался с тем, чтобы писать на заказ или идти на компромисс с совестью. Я знал, что быть писателем в советское время — это идти против системы. Я писал правду, насколько мог, даже если это стоило мне признания и возможностей. Я выбирал говорить то, что чувствовал, а не то, что требовали от меня.

Аркадий слегка опустил голову, его голос стал мягче:
— Наиболее значимым моим произведением стал роман «Двор», который я писал с 1968 по 1972 годы. Этот роман — хроника жизни одесского двора, отражающая не только судьбы его обитателей, но и более широкие социальные и исторические процессы. Он был впервые опубликован на французском языке в 1979 году и переведён на основные европейские языки. Но тогда, в СССР, его публикация была невозможна. Моя борьба за право быть услышанным стоила мне эмиграции в 1976 году, но я знал, что не могу поступиться правдой.

Он вздохнул и продолжил с горечью:
— Я понимал, что в эпоху тоталитаризма нужно иметь мужество не только жить, но и писать. Я боролся с системой, потому что знал: если я предам слово, я предам свою душу и свою еврейскую идентичность. Но иногда мне казалось, что мои усилия недостаточны. И поэтому я считаю, что не достоин делать кидуш в честь Машиаха. Пусть это сделает кто-то, кто был верен своим корням и не стеснялся их.

Раввин Рабинович подошёл к Аркадию с тёплой улыбкой и сказал:
— Аркадий, твои книги — это не просто слова на бумаге. Это отражение душевной борьбы и стремления сохранить правду даже в суровые времена. Ты писал о людях и для людей, и в этом проявляется еврейская мудрость — быть честным с собой, несмотря на обстоятельства.

Раввин сделал паузу, посмотрел на Львова с добрым блеском в глазах и добавил:
— За ваш вклад в одесскую литературу и вашу смелость идти против системы мы вас номинировали на кидуш в честь Машиаха в составе великих одесситов — и это выше любой премии мира. Вы добряк, и вы, как и все присутствующие здесь, номинированы на место в раю. Вы все победители, потому что победили антисемитизм и, главное, победили самих себя, сделав тшуву. А это — самая большая победа в жизни.

Аркадий Львов с благодарностью склонил голову, чувствуя облегчение и гордость. Одесситы за столом встали и громко зааплодировали, признавая его искренность, смелость и вклад в сохранение одесского духа.
После выступления Аркадия Львова встал Игорь Потоцкий — поэт, художник и хранитель одесского духа. Он немного смущённо улыбнулся, поправил воротник и начал говорить:

— Дорогие земляки, одесситы, братья евреи! Для меня большая честь сидеть с вами за одним столом и говорить в этот священный момент — в дни прихода Машиаха. Я вырос в Одессе, в городе, который по-настоящему живёт и дышит еврейской культурой. Это место, где каждый камень, каждая улочка хранят память о людях, которые боролись за свою идентичность и несли миру нашу одесскую мудрость.

Он сделал паузу, задумавшись, а затем продолжил:
— Я всегда знал, что искусство — это способ разговаривать с Богом. В моих стихах я пытался передать, как город может плакать и смеяться одновременно, как еврейская душа, несмотря на все невзгоды, сохраняет своё тепло и свет. Я писал о старых одесских двориках, о море, о людях, которые каждый день боролись за своё счастье.

Игорь Потоцкий немного замолчал, словно всматриваясь в свою память:
— Мои картины — это мой способ сохранить Одессу такой, какой я её знал. Я всегда старался запечатлеть не только образы, но и чувства, ту радость и печаль, которые одновременно живут в этом городе. Я не всегда чувствовал себя достойным, потому что в моих работах иногда было больше грусти, чем радости. Но я верю, что истинное искусство — это честность перед собой и перед Богом.

Он улыбнулся и добавил:
— Сегодня, когда я вижу вас всех здесь, я чувствую, что моя жизнь была не напрасной. Я всегда искал свою еврейскую идентичность через творчество, через строки стихов и мазки кисти. Одесса — это город, который научил меня быть евреем, не боящимся показывать свои чувства, не боящимся любить.

Раввин Рабинович подошёл к Игорю с тёплой улыбкой и сказал:
— Игорь, твои стихи и картины — это наследие, которое останется с нами навсегда. Ты не просто рисовал Одессу, ты оставил в своих работах её душу. Искусство — это путь к тшуве, к осознанию себя. Через свои картины и стихи ты сохранил для нас Одессу и её еврейское сердце.

Раввин поднял голову и продолжил:
— За твою честность перед собой и перед Богом мы номинировали тебя на кидуш в честь Машиаха в составе великих одесситов. Ты достоин этого, потому что сохранил в своём искусстве дух нашего народа и передал его будущим поколениям. Ты добряк и, как все здесь присутствующие, номинирован на место в раю. Ты победил забвение, ты победил страх и нашёл своё место в сердце одесситов.

Игорь Потоцкий склонил голову с благодарностью, а одесситы за столом встали и громко зааплодировали, признавая его талант, искренность и вклад в сохранение одесского еврейского наследия.

После выступления Игоря Потоцкого встал Роман Карцев — легенда одесского юмора, актёр, сатирик и символ еврейского одесского духа. Его лицо выражало лёгкую улыбку, и в глазах сверкал знакомый озорной блеск. Он поправил пиджак и начал говорить:

— Дорогие земляки, одесситы, братья евреи! Для меня большая честь сидеть с вами за одним столом, особенно в такой момент — когда Машиах наконец-то пришёл! Я, Роман Карцев, вырос в Одессе, и если честно, я всегда думал, что в момент прихода Машиаха кто-то скажет: “Ну и шо вы все здесь делаете?” А оказывается, это я должен сказать!

Одесситы засмеялись, а Карцев продолжил:
— Знаете, когда я был мальчишкой, мама всегда говорила: “Рома, учись, а то станешь комиком!” И вот, мама, смотри — я таки стал комиком и сижу за одним столом с Машиахом! Одесса — это город, который учит не падать духом, даже если весь мир идёт наперекосяк. Наши шутки — это не просто смех, это способ выжить, сохранить достоинство, даже когда всё против тебя.

Он вдруг прищурился, сделал вид, что задумался, и сказал с улыбкой:
— Ну что скрывать? Давайте уже, раз Машиах пришёл, говорить, как оно есть! Евреи — они такие: самые святые и никуда от этого не денешься. Вот как у нас в духовности есть Авраам, Ицхак, Яков, Моше — все наши святые праотцы и пророки. Так и в юморе! И если быть честным, а я всегда честен, скажу: я в юморе где-то на уровне Ицхака или Якова. Ну, давайте честно — не Авраам, конечно. Авраам — это у нас Михаил Михайлович Жванецкий, у него уровень Авраама в одесском юморе. Но я ведь тоже ничего!

Зал разразился смехом и аплодисментами, а Карцев, не унимаясь, продолжил:
— Вот так и получается: святые наши есть в Торе, а святые в юморе — это мы, одесситы. И в этом тоже есть наша одесская правда — мы всегда умели не только плакать, но и смеяться, как бы тяжело ни было.

Роман слегка опустил голову и, чуть смущённо улыбнувшись, добавил:
— Ребе, я должен признаться: я был далёк от иудаизма и не знал всех законов. В Одессе у нас всегда были раки “по пять”, мидии и прочие морские деликатесы, и я, признаюсь, ел их, не задумываясь о кашруте. Я был молод и глуп, и не осознавал, что нарушаю традицию. Сегодня я искренне раскаиваюсь в этом. Если бы я знал тогда то, что знаю сейчас, я бы был осторожнее с выбором блюд.

Раввин Ишая Гиссер и раввин Авраам Вольф — два раввина, которые знали Карцева лично — подошли к нему с доброй улыбкой.

Раввин Гиссер сказал:
— Роман, дорогой наш Карцев, ты знаешь, что такое настоящий одесский дух. Твоё искусство — это не просто шутки, это мудрость, приправленная смехом. Ты заставлял людей смеяться даже тогда, когда им было трудно. Это и есть настоящий еврейский путь — бороться со злом с помощью юмора и сохранять веру в лучшее.

Раввин Вольф добавил:
— Ты настоящий менч, как говорят евреи. И твоё место в раю, без сомнения, обеспечено. Мы знали тебя лично, и каждый, кто был знаком с тобой, знал: в тебе была искренность, доброта и талант, которые согревали сердца людей.

Когда аплодисменты утихли, слово взял раввин Рабинович, первый раввин Одессы, который внимательно слушал выступление Карцева. Он встал, подошёл к Роману и с тёплой улыбкой сказал:

— Роман, ты сказал важные слова. Признать свои ошибки и сделать тшуву — это самое главное. Ты раскаялся в том, что ел некошерные продукты, не зная закона. Сегодня, в день прихода Машиаха, Всевышний дарует прощение всем, кто искренне раскаивается. Мы снимаем с тебя этот грех, ибо твоя искренность и смирение показывают твоё стремление к правде и чистоте.

Раввин поднял руки к небу и добавил:
— Знаете, друзья, сегодня мы видим интересную вещь: среди нас не только святые и праведники, как Авраам, Ицхак, Яков, Моше и царь Давид, но и те, кто прославил еврейский дух в других областях. Еврейский народ всегда проявлялся не только в религии и духовности, но и в искусстве, литературе и, конечно, в юморе. Роман Карцев в русском юморе был словно Ицхак или Яков — тот, кто дарил смех и радость даже в самые непростые времена.

Раввин улыбнулся и завершил:
— Ты, Роман, как настоящий еврей, проявил тшуву и осознал свои ошибки. Ты учил людей смеяться, когда казалось, что уже не на что надеяться. За это мы все благодарны тебе, и твоё место в раю обеспечено.

Роман Карцев, слегка покраснев, низко поклонился, пытаясь скрыть своё волнение, а зал разразился аплодисментами. Одесситы стояли, признавая его искренность, доброту и вклад в сохранение одесского еврейского духа через юмор.

После выступления Романа Карцева встал Давид Ойстрах — выдающийся скрипач, всемирно известный музыкант и гордость еврейского народа. Он поправил смычок, как будто готовился сыграть что-то важное, и начал говорить:

— Дорогие земляки, одесситы, братья евреи! Для меня огромная честь быть здесь сегодня, в такой день, когда Машиах наконец пришёл и собрал всех нас за одним столом. Я вырос в Одессе, городе, где музыка льётся из каждого окна и звучит на каждом углу. Это город, который учит быть искренним, страстным и гордым своим происхождением.

Ойстрах немного задумался и продолжил:
— Когда я был маленьким, мой отец говорил: “Давид, если хочешь играть, играй так, чтобы скрипка говорила за тебя.” Я всегда верил, что музыка — это язык, на котором говорит душа. И если моя скрипка смогла передать страдания и радости нашего народа, то я считаю свою миссию выполненной.

Он улыбнулся и добавил:
— Я не всегда был близок к вере. Музыка порой занимала всё моё время, и мне казалось, что этого достаточно. Но с возрастом я понял, что именно в еврейской мелодии скрыта самая большая мудрость и сила. Наши традиции и песни — это тот фундамент, на котором держится душа народа.

Раввин Рабинович встал и сказал:
— Давид, твоя музыка была для нас как молитва. Ты прославлял еврейский дух на мировой сцене, и твои произведения стали голосом нашего народа в самых разных странах. Ты соединял людей через искусство, как Моше соединял нас с Торой.

Раввин Гиссер добавил:
— Твой талант — это дар Всевышнего, и ты использовал его с честью. Твоя скрипка пела о свободе, о надежде, о вере. Даже когда на сердце было тяжело, твоя музыка не позволяла забыть о красоте и стойкости еврейского духа.

Раввин Вольф улыбнулся:
— Давид, ты — словно Давид из Торы, который умел успокоить душу своим искусством. Твоя музыка лечила сердца, и это было твоим великим служением.

Раввин Рабинович подвёл итог:
— Твоё служение музыкой — это тоже форма тшувы. Через твои произведения мир услышал голос еврейского народа, и благодаря тебе еврейская культура стала известна по всему миру. Ты достойный сын Одессы и еврейского народа. Мы все единогласно считаем, что ты добряк и твоё место в раю обеспечено.

Давид Ойстрах сдержанно поклонился, смущённо улыбнувшись. Зал наполнился аплодисментами и радостными возгласами. Одесситы стояли, признавая его вклад в мировую и еврейскую культуру, его скромность и величие таланта.
После выступления Давида Ойстраха встал Пётр Соломонович Столярский — легендарный педагог и основатель одесской музыкальной школы, человек, воспитавший целую плеяду выдающихся музыкантов на самых разных инструментах. Он слегка поправил свои очки, улыбнулся и заговорил:

— Дорогие одесситы, братья и друзья! Для меня огромная честь находиться здесь, рядом с моими учениками и коллегами, в такой великий день — день прихода Машиаха. Я не просто скрипач, я учитель. Но, наверное, моя главная скрипка — это мои ученики, которые вынесли одесский музыкальный дух далеко за пределы нашего города.

Он посмотрел на Давида Ойстраха и продолжил:
— Давид, когда ты был ещё мальчишкой, я сразу понял — в тебе есть что-то особенное. Ты играл так, словно музыка у тебя в крови. Но ты не один такой. Одесса всегда была городом талантов — и не только музыкальных. У нас рождаются те, кто потом меняет мир — музыкой, юмором, словом.

Пётр Столярский немного задумался и продолжил с лёгкой грустью в голосе:
— Я всегда говорил своим ученикам: “Музыка — это язык души, и неважно, на чём ты играешь. Главное — чтобы звучало сердце.” И когда я вижу, как мои ученики становятся великими музыкантами, я понимаю, что нам удалось сохранить то, что делает нас одесситами — умение играть сердцем.

Он с гордостью добавил:
— Среди моих учеников были настоящие звёзды — Давид Ойстрах, Михаил Фихтенгольц, Натан Мильштейн, Ольга Пархоменко и другие. Они пронесли дух одесской школы по всему миру.

Он улыбнулся и добавил:
— Пожалуй, самой популярной стала моя фраза: “школа имени мене”. В двадцатые-тридцатые годы в Союзе учреждениям культуры присваивали имена живущих людей. Так, в Москве был театр имени Мейерхольда, одесский оперный носил имя Луначарского, а первая в мире детская музыкальная школа-интернат для особо одарённых детей ещё при мне получила название “Школа имени профессора Столярского”. Я был смущён, но одесситы быстро нашли своё объяснение — они просто говорили: “Мы учились в школе имени мене!” Это было смешно и трогательно одновременно, и я всегда с улыбкой вспоминал этот одесский подход.

Он чуть помедлил и добавил:
— Но есть одно, о чём я хочу сказать. Я сожалею, что в своей жизни так много служил Советскому Союзу и так мало — еврейскому народу. Но, как сказал когда-то Миша Япончик: “Я не виноват, что родился здесь, а не в Швейцарии среди гор и французов.” Так и я скажу по-другому: я не виноват, что родился здесь, а не на земле обетованной, на родине наших предков, дарованной нам Всевышним. Но я раскаиваюсь. Я еврей, и я всегда помнил об этом. Да, я служил своему времени и тем возможностям, которые у меня были. Но если бы я мог выбрать ещё раз, я бы отдал больше сил своему народу.

Раввин Рабинович встал и сказал с уважением:
— Пётр, твоя школа стала домом для многих талантливых детей. Ты не просто учил их играть на скрипке или фортепиано, ты учил их быть стойкими, честными, верить в себя. Твоё имя осталось в памяти учеников не как название учреждения, а как символ силы духа и искренности.

Раввин Гиссер добавил:
— Ты говорил, что не виноват, что родился в Советском Союзе, а не на земле обетованной. Но важно то, что в твоём сердце всегда жила еврейская искра. Ты передавал её своим ученикам — учил их гордиться своими корнями, даже если внешне об этом не говорилось.

Раввин Вольф с улыбкой заметил:
— Твоя школа, Пётр, — это музыкальный Бейт Мидраш. Там, где учат не только играть, но и чувствовать, понимать и сопереживать. И поэтому твои ученики стали гордостью еврейского народа.

Раввин Рабинович подвёл итог:
— Твоя педагогическая деятельность — это тшува, возвращение к истокам через искусство. Ты воспитал не только музыкантов, но и людей, которые через музыку сохраняли еврейскую идентичность. Ты еврей, и мы принимаем твоё раскаяние с радостью. Ты достойный сын Одессы и еврейского народа. Мы все единогласно считаем, что твоё место в раю обеспечено.

Пётр Столярский смущённо поклонился, его глаза блестели от волнения. Зал снова разразился аплодисментами, признавая его вклад в одесскую и еврейскую музыкальную культуру. Одесситы стояли, отдавая дань уважения великому учителю и наставнику.

После выступления Петра Столярского встал Миша Япончик — легендарный одесский бандит, харизматичный лидер и человек, чья фигура всегда вызывала споры. Он поправил свой берет, посмотрел на собравшихся и с улыбкой сказал:

— Ну раз меня упомянул Пётр Соломонович Столярский, то я уже скажу пару слов. Вы знаете, если сам Пётр Соломонович сказал, что я чего-то стою, то, может быть, я действительно чего-то стою. Хотя, скажу вам честно, в моих кругах к музыке относились просто — если громко играет и можно потанцевать, значит, хорошо. А если кто-то там на скрипке бренчит, ну значит, человек талантливый, но, как говорится, не наш профиль.

Одесситы засмеялись, а Миша продолжил, уже серьёзнее:
— Дорогие мои одесситы, братья мои! Вы знаете, что говорить правду — это дело непростое. Но раз уж Машиах пришёл и нас всех собрал, то, как говорится, будем говорить начистоту. Жаботинский однажды сказал: “Каждый народ имеет право на своих негодяев.” Ну вот, я — ваш негодяй. Некоторые считают меня героем, некоторые — бандитом, налётчиком. Но давайте по порядку.

Он улыбнулся и снова заговорил, слегка прищурив глаза:
— Я действительно не был налётчиком в самом начале. Я был в самообороне Одессы. Начинал с того, чтобы защищать наших людей, наших евреев, когда на них шли с ножами и дубинками. Кто-то должен был стать на защиту. И да, времена были тяжёлые, нам не давали работать, не давали спокойно жить. Что нам оставалось делать? Как защищать свои семьи, свои дворы? Мы создавали отряды, организовывали сопротивление. Да, я часто шёл по грани, но тогда казалось, что другого выхода просто нет.

Он помедлил, словно вспоминая трудные времена, и продолжил:
— Погромы? Да, я организовывал ребят, чтобы дать отпор. И знаете, если бы не мы, кто знает, сколько наших было бы перебито на улицах. Иногда приходилось поступать жёстко, но я всегда старался быть справедливым. Да и деньги, что мы добывали, часто уходили на помощь бедным, на лечение раненых, на поддержку семей. Некоторые скажут, что я был налётчиком, но я не грабил бедных — я грабил тех, кто наживался на нашем горе.

Миша улыбнулся и добавил с лёгкой грустью:
— Я понимаю, что у многих ко мне претензии. Но послушайте, дорогие мои, кто-то же должен был защищать наших людей, когда на них шли с ножами. Кто-то должен был кричать: “Одесса не сдаётся!” Я, может, и не ангел, но я — одессит. Я всегда жил с этой идеей — что родной двор не бросают.

Он задумчиво посмотрел в зал и тихо сказал:
— Бабель, мой литературный папа, он знал меня лучше всех. Он не только писал про меня — он меня чувствовал. И если бы не его рассказы, кто бы вообще вспомнил о том, что в Одессе был такой Япончик? Он показал не только бандита, но и человека, который искал справедливость.

Раввин Рабинович встал и посмотрел на Мишу с теплотой:
— Миша, после твоего раскаяния мы даём тебе еврейское имя — Моше. Это знак твоего возвращения к своему народу. Ты боролся за одесситов и еврейский народ, пусть даже не всегда правильными методами. Но ты был нашим, одесским. Мы принимаем твою тшуву и считаем, что твоё место в раю обеспечено.

И тут встал Исаак Бабель, подошёл к Мише, обнял его и расплакался у него на груди.
— Миша… — сказал Бабель сквозь слёзы. — Ты всегда был для меня не просто героем моих рассказов, а настоящим братом. Я горжусь тобой, Миша.

Миша крепко обнял Бабеля, и по его лицу тоже скатилась слеза. Одесситы встали и начали аплодировать. У многих на глазах блестели слёзы. Люди хлопали не просто бандиту, а человеку, который в самые трудные времена защищал их, пусть и по-своему. Они приняли его как родного, как своего Робин Гуда.



Выступление автора этих строк

После этого поднялся автор этих строк — человек, которому не всегда легко говорить о себе, но который чувствовал, что должен поделиться:
— Ребе, можно я прочитаю стихотворение, которое посвятил Петру Соломоновичу Столярскому?

Раввин Рабинович с улыбкой кивнул:
— Конечно, читай.

Автор, немного волнуясь, встал посреди зала и начал:

Школа музыкальная “Имени МЕНЕ”
Известна всему миру, ну и всей стране.
Пётр Соломонович Столярский —
Великий педагог,
По-русски говорил с опаской,
Зато на идиш мог как бог.
Сам Сталин как-то лично его благодарил,
А Столярский русский маленько подзабыл,
— Иосиф, забыл тебя по-батюшки,
За всё тебе спасибо и всей мелихе-матушке.
Любого одессита спросите за версту:
— Где школа Столярского?
— На Сабанеевом мосту!

После стихотворения одесситы разразились бурными аплодисментами. Пётр Соломонович встал, поклонился и сказал с улыбкой:
— Ах, Одесса! Только здесь могли придумать такую песню. Спасибо вам, дорогие мои.

Автор, немного смущаясь и вытирая слёзы, подошёл к Мише Япончику и Исааку Бабелю:
— Миша, Исаак, у меня про вас тоже кое-что написано. Вот вам мой роман — “Принцесса Брайтона: Правнучка Мишки Япончика”. Миша, кстати, там есть продолжение про твоего младшего брата — Исаака Винницкого.

Миша и Бабель удивились и растрогались.
— Правда? — спросил Бабель, глядя на книгу.
— Да, — ответил автор. — Я думаю, вам обоим будет интересно.

Миша улыбнулся и хлопнул автора по плечу:
— Молодец, автор. Ты — настоящий одессит. Мы обязательно почитаем!

Одесситы снова зааплодировали, признавая в авторе не только хранителя одесской памяти, но и человека, который умел сказать искренне и от души.

Выступление Сергея Эйзенштейна

После того как затихли аплодисменты после выступления предыдущего оратора, поднялся Сергей Эйзенштейн. Он немного смущённо поправил очки и сдержанно улыбнулся:

— Дорогие друзья, уважаемые одесситы, братья! Признаться честно, я немного удивлён, что оказался за этим столом. Я ведь не родился в Одессе, не вырос здесь. Но когда я снимал фильм «Броненосец Потёмкин», Одесса стала для меня чем-то большим, чем просто местом действия. Она стала символом борьбы за справедливость, символом народного сопротивления, символом несломленного духа.

Эйзенштейн сделал паузу, глядя на одесситов, и продолжил:
— Когда я снимал ту знаменитую сцену на Потёмкинской лестнице, я не знал, что она станет не просто эпизодом фильма, а символом мирового кинематографа. Я старался передать боль, гнев и волю людей, которые боролись за свободу. И Одесса дала этому кадру свою неповторимую атмосферу — настоящую, подлинную, мощную.

Он скромно улыбнулся и добавил:
— Я понимаю, что не имею одесских корней. Но я всегда считал, что Одесса — это не только место на карте, но и состояние души. Если мне позволили сесть за этот стол — значит, Одесса признала меня своим. И я вам за это благодарен.

Эйзенштейн на мгновение замолчал, потом с грустью произнёс:
— Но я хочу сказать ещё одну вещь. Я понимаю, что в своей жизни я много раз шёл на компромиссы. Мне приходилось следовать указам власти, прогибаться под давлением системы. Возможно, в какие-то моменты я не до конца отстаивал правду так, как должен был. Я прошу за это прощения. Я сделал много для искусства, но не всегда мог быть честным перед собой и перед своим народом. Я раскаиваюсь в этом.

Раввин Рабинович встал и посмотрел на Сергея с теплотой:
— Сергей, все мы люди, и каждый из нас ошибался. Но твоя искренность и признание своих ошибок показывают твою душу. Ты показал всему миру, что Одесса — это не просто город, а символ борьбы за свободу и правду. Благодаря тебе, эта знаменитая лестница стала символом не только кинематографа, но и человеческого духа. Ты достоин быть за этим столом.

Затем встал Раввин Ишая Гиссер, первый официальный раввин еврейских общин в Советском Союзе, и с теплотой произнёс:
— Сергей, ты выбрал Одессу местом, где искусство и история сплелись в единое целое. Потёмкинская лестница благодаря твоему фильму стала памятником духа сопротивления. Ты достоин быть среди одесситов, потому что показал миру настоящую душу города. Мы принимаем твоё раскаяние и говорим тебе: ты заслуживаешь прощения.

Следом выступил Раввин Авраам Вольф, главный раввин Одессы. Он с улыбкой посмотрел на Эйзенштейна:
— Я хочу добавить, что даже спустя столько лет Одесса продолжает жить этим духом свободы и искусства, который ты сумел показать всему миру. Твой фильм не только прославил Одессу, но и напомнил, что даже в самых тяжёлых моментах еврейская душа не сдаётся и продолжает бороться за свои идеалы. Ты показал, что искусство — это тоже форма борьбы за правду.

Раввин Рабинович снова встал и произнёс:
— Сергей, за то, что ты прославил Одессу на весь мир, за твой вклад в мировое киноискусство и за твоё искреннее раскаяние, мы даём тебе титул Почётного Одессита. Ты достоин быть с нами и достоин места в раю.

Эйзенштейн немного смутился от такой поддержки и кивнул, с трудом сдерживая слёзы:
— Спасибо вам за эти слова. Если Одесса меня приняла, значит, я действительно сделал что-то правильное.

Одесситы снова зааплодировали, признавая вклад Сергея Эйзенштейна в мировое искусство и его связь с Одессой.