Рукопись... глава восьмая

                Партизанское движение

     Осенью, когда выпал снег и установилась санная зимняя дорога, мы с братом Петром почти ежедневно стали завозить домой заготовленные весной и осенью дрова на трёх лошадях в разнопряжку,  завозили также сено для скота или снопы  хлеба на гумно. Мне тогда доходил шестнадцатый год , а Пете было тринадцать лет и мы трудились как взрослые мужики.
         Отец оставался дома. Он у нас в то время прямо потерял покой. Его интересовало положение на партизанском фронте. Газет тогда крестьяне, как правило, не выписывали и все политические и военные новости узнавали только из разговоров проезжающих через село крестьян подводчиков, да военных или чиновников. Сведения эти были противоречивы и не всегда правдивые.
      Наши мужики обычно собирались у кого-нибудь на краю села и толковали и спорили о положении на партизанском фронте и на фронтах с Красной армией и гадали: скоро ли прогонят Колчака.
      Больше всего такие сборища мужиков «политиков» с окраины нашего села собирались у Нестеренко Алексея, куда приходили наш отец, Клим Целуенко и другие соседи. И наш отец, почти ежедневно, проводив нас с Петром за сеном или за дровами, брал свой кисет с табаком и трубку, клал их за пазуху своей шубёнки и отправлялся в избу Нестеренковых, которых все называли Казаковыми, потому что они были из донских казаков. И там беседовали и спорили  о политике. Сам хозяин Алексей Дмитриевич и его жена Ефросинья Алексеевна были по своей натуре очень языкастые и говорливые. Обычно, когда к ним приходил наш отец, то тут же появлялся Максим, дезертир-подпольщик и начинались разговоры про Колчака и  партизан. Курили табак и спорили.
     В связи с этим наша мать и Анастасия часто подшучивали над отцом: «Совсем мужик отбился от дому и от работы. Только проводит ребят за ворота, как сам сук (трубка была изготовлена из сука берёзы)за пазуху и до Казака. И не выгнать оттуда, пока ребята не приедут домой с сеном или с дровами!».
    Иногда мать прямо упрекала отца, ругала его за то, что он попустился всему в доме, ничего не делает и  всё сидит у Казаковых , да «точит лясы» с казачкой Ефросиньей и подпольщиком  Максимом.
       «Разве дома делать нечего?,-- говорила она, --Да ты хоть бы подрубил свою шинель, она у тебя вся обтрепалась и шубёнку свою скоро совсем дорвёшь, всё суёшь  свой сук за пазуху!».
        А отец в свою очередь, чтобы отбиться от этого неприятного разговора, отвечал матери:
 «Вот Щетинкин придёт, подрубит кое-кому. И не только шинели!»
      Тогда мать, потеряв терпение, прямо отвечала ему:
«Да что там ваш Щетинкин? Ну придёт и  что с того? Кормить вас будет, тулуп тебе новый даст или шинель твою подрубит?  Он  потребует от вас настоящей помощи, чтобы окончательно добить Колчака, а не просто болтовни, какую вы ведёте с казачкой , да с её сыном «сметанником-подпольщиком». Подумаешь, революционеры на языке! Тот же Максим, почему он не в партизанах, а прячется у матери под юбкой, как цыплёнок под курицей?  Значит, боится за свою шкуру. Дескать , вы повоюйте, а я дома посижу, а после приду на готовенькое. Настоящие революционеры ушли в партизаны и борются с Колчаком, а вы с Максимом только языком воюете дома у печи!».
           О том, что Максим скрывается дома, я узнал ещё в сентябре. Как-то днём в воскресенье мы собрались пообедать. Отца дома не было и мать посла меня за ним к «Казаковым» позвать обедать. Когда я зашел к ним в ограду и стал отворять сени, то дверь туда была заперта. На мой стук вышла сестра Максима Феня и спросила через дверь: «Кто там?».  Я ей ответил:  «Гришка». Она открыла дверь, я зашел в избу и удивился: в избе сидели наш батя, Семён Воробьёв, Алексей Дмитриевич и Максим. Все курили табак-самосад, отец и Алексей сосали свои трубки, а Максим с Семёном тянули самокрутки. Максима я не видел в течение года и сначала несколько стушевался, но потом, придя в себя, поздоровался с ним  и мы пожали друг другу руки. Его мать и сестра Феня заулыбались, посмотрев на нашу с Максимом растерянность. С тех пор наш отец не вылазил от «казаков», как только у него находилось свободное время. А времени у него было предостаточно, так как все работы на лошадях выполняли мы с Петром. И в подводы для перевозки белых и разных чиновников обычно отправляли меня
   Наша мать догадывалась, что Максим прячется дома и однажды спросила дочь Аксинью: «А где же это воюет ваш Максим? Чи у белых, чи у партизан?». Та засмущалась и ответила, что не знает. Мать ей не поверила.
         И вот наступили долгожданный декабрь месяц и Никола зимний—6 декабря по старому календарю, когда окончательно замерзал Енисей. Все ждали активных действий партизан и они  начались. Поползли слухи, что из Новосёлова партизаны вышибли белых и целый полк солдат с оружием перешел на сторону партизан, а одни казаки удерживать фронт не могут. И в доказательство к этим слухам из Рыбалки в Медведское прокатило подразделение белых артиллеристов с двумя трёхдюймовыми пушками, а третью пушку бросили на сопках под Новосёлово.
      Шли также слухи, что Колчак снял генерала Барановского с должности командующего фронтом и его провезли под домашним арестом в Ачинск. И говорили мужики об этом в открытую. Даже Максим-Кривой и тот, назначая нас в подводы везти солдат артиллеристов до Медведского, говорил, что белые побежали, а мобилизованная Колчаком пехота переходит к партизанам и открывает огонь по белым казакам. Вот и мне пришлось везти артиллеристов до Медведского. Пушки провезли на колёсах своим ходом ездовые на лошадях. А остальная прислуга: бомбардиры, наводчики и подносчики снарядов двигались сзади за пушками на перекладных крестьянских подводах. В Медведское мы прибыли вечером, часов так в девять.  Всё село было запружено военщиной и подводами с воинским грузом. Три солдата, которых я вёз на своей паре лошадей, нашли себе пристанище в одной крестьянской избе, наполовину занятой солдатами и подводчиками. Оставив лошадей на улице не распряженными и дав им сена, я зашел обогреться в избу. Там было тесно от солдатни и подводчиков. Некоторые сидели на лавках, а иные прямо на полу и вели разговоры о развале фронта и о позорном отступлении от партизан. Заходили новые солдаты и тут же обогревшись, куда-то уходили.
     Зашел какой-то, видимо из старших чинов и ему один из солдат задал вопрс о местонахождении Колчака. На что тот ответил, что Колчак по-видимому в Красноярске, так как Новониколаевск и Томск заняты красными и фронт сейчас находится примерно в Мариинске. Здесь же он предложил им подводчиков не отпускать и удалился из избы.
       Все стали располагаться спать, кто как мог устроиться. Большинство осталось сидеть на полу, так как места в избе на все не хватало. А один солдатик сидел и растягивал свою  гармошку-двухрядку, распевая в полголоса одну и ту же заунывную песню: «От Иркутска до Самары, и от Самары до Иркутска».

      И так мы прокоротали всю ночь до утра, не спавши. Утром всех нас , ключинских подводчиков отпустили, заменив другими, и мы поехали в Ключи.  На середине пути мы повстречали  группу, примерно из 10-12 пароконных подвод, запряженных хорошими резвыми лошадьми в кошевки, а в них сидели по два человека, по-видимому старшие офицеры. Они были одеты в добротные овчинные тулупы поверх шинелей. На облучках  восседали лихие ямщики и гнали на рысях своих лошадей. А мы, свернув с дороги в снег своих лошадок, рассматривали мчавшихся в кошевках офицеров, покачивающих своими головами, одетыми в чёрные и серые шапки-папахи. Мои соседи Сильченко Никифор и Николай Ткаченко высказали мнение, дескать это  промчались офицеры из штаба генерала Барановского.
         В тот день, когда я и соседи возили артиллеристов до Медведского, отец, Алексей Дм. и Клим Целуенко на своём очередном «совещании» у Казаковых, то есть у Нестеренко,   решили и договорились, что  надо скрыться с лошадьми на своём стане в Еланях, чтобы белые не угнали лошадей при отступлении.
       И когда я возвратился домой, отец  назавтра утром сказал матери: «Приготовь харчи  и посуду. Поеду с лошадьми, поживу на стану».
   Мать сначала не одобрила эту затею, но потом согласилась и собрала отцу всё необходимое. И в тот же день он выехал на двух рабочих лошадях, а два жеребчика: Карька и Мухорко по четвёртому году ушли за подводами. Дома осталась одна старая кобыла Гнедуха, на которой мы возили воду.
          На стане отец прожил три или четыре дня. Мать забеспокоилась, что он там  может простудиться. Она предложила мне поехать на стан и уговорить отца выехать домой, тем более, что основные белые войска остановились фронтом в селах Рыбалка и  Тукай, что в шести километрах восточнее Рыбалки. Отступать дальше они, по видимому, пока не думают и задержатся надолго. Я запряг Гнедуху в сани и выехал на стан. Когда подъехал туда, то увидел лошадей, стоящих у саней и поедающих наложенное в них сено. Увидев приближающуюся Гнедуху, они обрадовались и заржали, как будто приветствуя друг друга. Из стана шел дым. Залаяли собаки, замахали своими хвостами и бросились ко мне ласкаться. Я их поочерёдно обнял и погладил, выразив свою к ним доброту.
    В стану сидели: отец, Алексей Дмитриевич и Клим Целуенко. Они готовились пить чай. Я занёс привезённые из дому для них  продукты. Затем рассказал им об обстановке в селе; о том, что там полное затишье и отступление белых из Рыбалки и Тукая пока не предвидится. Передал отцу мнение матери, чтобы он возвращался домой. Мужики посоветовались между собой и  сказали: «Завтра суббота и мы утром приедем, чтобы помыться в бане , а в воскресенье снова приедем сюда.
        Назавтра, утром, ещё до света, отец заявился домой с лошадями. Изрядно перемёрзший, он зашел в избу, сильно кашляя. Мать тут же, как говорят, с ходу, стала его попрекать за то, что слушает казаков(то есть Нестеренковых) и мёрзнет там на стану. А отец, в свою очередь  стал отбиваться  от неё следующими словами: «Ты что же хочешь, чтобы меня белые угнали вместе с лошадьми до Красноярска? Через Кемчуг отступать на Ачинск им не придётся и потому, что с Запада на них жмёт Красная армия». А мать ему в ответ:  «Да всё это сказки «казачки» (Нестеренчихи), она, дескать, всё «знает». Не зря же твой отец Захар называл её «птичкой», и правильно называл, а ты ей веришь, да ещё и слушаешься её!»
      Но постепенно спор между ними прекратился. Тут, конечно, помогла Настенька, вступившаяся за отца. Она больше всех его жалела и любила своей дочерней любовью, словно чувствовала, что он рано уйдёт из жизни.
      Днём мы вместе с Нестеренковыми истопили баню. И наши мужики с величайшим удовольствием попарились и помылись, по-сибирски кряхтя и ухая, когда их обдавали клубы пара с раскалённой каменки. Вообще, мытьё в сибирской деревенской бане, это особое священнодействие и описывать его следует отдельно и более подробно.  «Баня парит и баня правит». Так гласит народная мудрость.
    Вечером, после бани к нам зашел дядя Степан. И они с отцом за самоваром долго вели беседу на злободневную тогда тему о партизанах Щетинкина и о гражданской войне, так что отец в тот вечер не успел сходить к «казакам».                Степан тогда жил в своей избе, за стеною. У него была одна лошадь. Летом он гнал дёготь на продажу, а зимой сапожничал и этим кормил семью. К тому времени у него уже было трое детей. Человек он был грамотный, регулярно читал газеты и литературу. И его разговоры и суждения основывались на объективных  данных и были более правдивы,  чем  неграмотной Ефросиньи Нестеренко.               
         Есть народная пословица,  « что перед бурею всегда бывает затишье». Так оно получилось и в эту ночь. Вечером в селе было тихо. Народ отдыхал и блаженствовал, помывшись в банях. А часа в два-три ночи улица огласилась шумом и гамом, лаем собак, скрипением саней, посвистом и щелканьем кнутов. И людскими окриками. Это из Рыбалки двинулись отступающие  белогвардейские воинские части. Казаки двигались верхами, а пехота на подводах.
    Меня разбудила Настенька: «Вставай, Гриша, белые отступают, отец и дядя Степан на заднем дворе запрягают лошадей, чтобы выехать на гумно, а оттуда на стан, в Елани, надо скрыть лошадей и спасти их от угона белыми».
   Не успел я встать и одеться, как изба заполнилась белыми солдатами. Они ставили у порога винтовки, снимали и бросали тут же на пол патронташи и садились по лавкам, за стол. Ведя громкий разговор между собой. Один молодой солдатик хвастался, как он драпал от партизан под Новосёлово. Настенька ставила самовар и кокетничала с солдатами, чтобы отвлечь их внимание.    В избе проснулись все старшие дети. Петька засобирался со мною на гумно. Федька, будучи дерзким по натуре, потрошил подсумки и патронташи, вытаскивая их них обоймы с патронами. Таскал их на печку и там вместе с сестрёнкой Полей прятал под постель, чтобы потом передать партизанам.
   Я даже теперь удивляюсь, как это всё осталось незамеченным и кончилось благополучно.
    Забегу несколько вперёд: когда в наше село пришли партизаны и к нам на постой остановилась их группа, то Федя передал им эти патроны. Партизаны его  похвалили и поблагодарили за проявленную смелость.
    И вот мы с Петей вышли на двор и задами пошли на гумно. А в улице продолжался шум и гвалт от движения отступающих белых войск. Когда пришли на гумно, то там уже были отец и дядя, а между зародами соломы стояли лошади. Отец и дядя «ломали головы»: как же им пробраться  через тракт на краю села, чтобы попасть на дорогу, ведущую в Елани на стан. Ведь по тракту продолжалось движение белых войск. Помню, что отец сильно мёрз в своей обветшалой шубёнке.  Был он глуховат и всё время клонил свою голову ближе к Степану, чтобы услышать его советы и суждения.
      Мне  надоело стоять и мёрзнуть и я решил сбегать домой погреться. Когда зашёл в избу, то Настенька угощала чаем солдат, продолжая с ними кокетничать. Солдаты весело разговаривали и смеялись. А с печки на них глядели Федька и Поля. Мать хлопотала у Русской печи, собираясь её затапливать и выпекать хлеб и месила квашню. 
        Обогревшись, я незаметно вышел из избы и отправился на гумно. Когда проходил мимо бани, то из неё вышел дядя Степан и сказал , что потерялся Петька. И спросил: «Не дома ли он?». Я ответил, что дома его нет. Тогда мы с дядей обшарили стайки и сенник. Нигде Петьку не обнаружили и ушли на гумно, где дядя продолжал горевать и сокрушаться, что если  узнают белые о побеге в лес, то могут расстрелять его с братом, то есть моим отцом.
        Поиски Петьки мы продолжили на гумне  и вскоре нашли его  в зароде соломы, где он дрожал от холода и страха. Дядя тотчас отправил нас обоих домой, сказав мне: «Веди его в избу и больше к нам на гумно не приходите. Мы тут сами с Родионом обдумаем, как нам прорваться через тракт».
       Когда мы  с Петькой пришли домой, то солдат в избе уже не было. По команде  сверху они убыли в Солгон или в Медведское. Движение отступающих из Рыбалки прекратилось и на улице стало тихо. Мы с Петькой быстро разделись и  завалились  спать на печи. Холод и усталость взяли своё и мы быстро заснули крепким сном.
      В воскресенье утром я часов в 10 запряг кобылу Гнедуху в сани-водовозку и  и поехал на колодец за водой. На краю села от дома Владимира Карнаухова до дома  Якова Бабака  расхаживали вооруженные саблями и винтовками два патрульных казака. Они пропустили меня, не сказав ни слова, видя, что я еду за водой. А на южном углу кладбища я увидел установленный пулемёт «Максима» и его расчёт из двух солдат.
       В первой половине дня к нам пришли подруги Анастасии-Аня Овечкина, Агапея Тимашова , Маша Карнаухова . Из их разговора я узнал, что в селе  остановились казаки, чтобы держать фронт. И тут же обратили своё внимание на улицу, где с края села вооруженные патрули вели двух наших молодых мужиков: Афоню Овечкина и  Иосифа Ткаченко. Девушки сразу же вскочили и  выбежали на улицу. А Овечкина Аня  тут же заплакала и запричитала: «Братку  Афоню арестовали!». Я тоже вышел за ними на улицу и увидел, как процессия любопытных селян зевак, особенно женщин, увеличивалась у каждого дома, сопровождая идущих  под конвоем  Осипа и Афоню. Из своего дома выскочила мать Иосифа Арина Ткаченко и тоже запричитала: « А куда же повели моего  сыночка?!  Он ведь ни в чём не провинился перед властями!». И тут же рядом с ней шел молодой казак с саблей на боку и уговаривал её : «Не плачьте и не расстраивайтесь, тётя. Я сам сейчас пойду в штаб и и докажу начальству, что  Иосиф не партизан, а ваш сын и житель этого села. Там разберутся и выпустят обоих.   
      Задержанию патрулями    Иосифа и Афони предшествовании следующие обстоятельства. Оказывается, там, в Еланях на нашем стану ночью скрылось много  мужиков  с нашей окраины села. Утром они решили отправить в село разведку, чтобы установить истину: ушли ли из села белые или остались держать фронт? Иосиф и Афанасий, как наиболее молодые. согласились  пойти в эту разведку пешком. Когда они подходили к селу, то их задержал патруль, подозревая в них партизанских лазутчиков. В штабе, куда их доставили, они объяснили, что являются местными жителями и в лес ходили  проверять силки, поставленные на зайцев. Пришедшие к штабу их родственники и староста села Егор Тимошев  подтвердили, что те действительно местные жители и партизанами не являются. Задержанных освободили и отпустили по домам.
  Так закончился первый день в нашем селе, когда белые остановились в нём передним краем обороны против наступающих партизан.
      Начался второй день. В нашей избе на постое не было ни солдат, ни казаков. Ближе к обеду к нам  во двор зашли два казака. Я и Настя встретили их в ограде. Они спросили, где хозяин дома. Настя ответила, что отец уехал в  подводы и, улыбнувшись, сказала, что сейчас в доме одни старики. Тогда казаки потребовали открыть амбар. Настенька открыла двери амбара и казаки осмотрели полупустые закрома и спросили, где же хлеб и, в частности, овёс. Настя ответила, что хлеб ещё не обмолочен и находится в поле в скирдах.   Поинтересовались они и о том: велика ли наша семья.  Я ответил, что в семье  десять человек. Тогда они от нас ушли, обменявшись между собою, что здесь взять нечего. А у многих соседей они выгребли из амбаров овёс и вывезли с полей и лугов всё сено для кормления своих лошадей.
      Лошади, конечно, не виноваты, как писал классик. Их, безусловно, надо кормить; что у белых, что у красных. А отдуваться за это пришлось крестьянам, оказавшимися между  двух огней.
       В тот же день к нам приходила старшая сестра Аксинья и рассказала, что  на чердаке их избёнки белые установили пулемёт. А в самой избе всё время дежурят пять казаков.  Поэтому они всей семьёй переехали на квартиру к тётке Татьяне.
         На второй и третий день поползли слухи, что  белые не только ведут разведку по тракту в сторону Рыбалки, но и обшаривают поля в Еланях, а с заимок и летника вывозят сено себе на фураж и что не исключена возможность того, что они могут обнаружить мужиков с лошадьми, скрывающихся на стану и расправиться с ними по законам военного времени. 
        Некоторые мужички на второй и третий день стали оттуда смываться, наложив для маскировки  на сани своих подвод сено или дрова для своего хозяйства. С этим и возвращались домой. А наш отец и Нестеренковы упорно отсиживались  на стану.
      На третий день к вечеру приехал дядя Степан  на своей лошадке с возом сена . Вечером он  побывал у нас и сообщил, что отцу надо выехать, а иначе дело может кончиться плохо. Он же посоветовал мне сходить в комендатуру воинской части и взять пропуск на право выезда из села за сеном. Без пропуска  из села патрули никого не выпускают.
           На следующий день я сходил в комендатуру за пропуском. Расположена она была на другом конце села в доме Ивана Гуртивцева и мне пришлось пройти всё село.
         С полученным пропуском я выехал на Гнедухе в Елани на стан, предъявив его патрулям на краю села. И часам к трём дня мы с отцом возвратились домой с тремя возами сена. А за возами шли жеребчики Мухорко, Карька и ещё два подростка по второму году. Надо признать, что меня одолевал страх, когда мы заезжали в село по переулку мимо патрулей; как бы они не разоблачили нас со своим караваном.  Но всё обошлось благополучно. В патрулях оказались молодые казачишки, которые со смехом и шутками  пропустили нас, даже не спросив     пропуск. И мы спокойно, как ни в чём ни бывало, подъехали к своему двору.
 Продолжение следует...
 на снимке: сибирские партизаны.