***

К вечеру похолодало.  Пошел снег. Крупные мохнатые снежинки медленно падали на землю, нагоняя на Рамсеса тоску и уныние. Он то и дело вскакивал, подолгу смотрел в сторону калитки, тихонько взвизгивал и нетерпеливо крутил хвостом. Ему казалось, что вот-вот он услышит знакомые шаги, затем откроется калитка и во двор войдет художница.


Но время шло, а художница все не приходила. Стемнело. На столбах вдоль улицы зажигались электрические лампочки. Одна из них была напротив дома Скупого и хорошо освещала двор.


Уже совсем поздно в накинутой на плечи фуфайке вышел во двор Скупой. В руках у него была помятая алюминиевая миска. Вытряхнув прямо на снег перед Рамсесом ее содержимое, он подошел к гаражу, потрогал замки и ушел обратно в дом.
Постепенно на улице стихали звуки. Над пригородным посёлком опускалась ночь. Рамсес продолжал сидеть на снегу и прислушиваться. Было холодно и его била дрожь. От валявшихся поблизости кусков хлеба и жареной картошки исходил аппетитный запах. Но Рамсесу не хотелось есть. Беспокойство, охватившее его, переходило в тревогу. У него было такое ощущение, словно вот-вот должно что-то произойти. И в это время очень далеко послышались чьи-то шаги. Рамсес вскочил на ноги и насторожился. В зимней ночи они теперь уже явственно были  слышны. Но это были не шаги художницы. И все же Рамсес не терял надежды.


Вскоре у калитки остановился человек. Если бы Рамсес знал, кто из  жителей посёлка  чего стоит, какое положение занимает на иерархической лестнице общественного мнения, то он наверняка не стал бы обращать на него внимания.


Это был местный алкоголик, которого все звали просто Алкаш. Он не то что не пользовался каким-то уважением, его уже давно все считали пропавшим человеком. Два года назад он развелся с женой, но продолжал жить с ней под одной крышей, разделив дом пополам. После развода он опускался все больше и больше, потому что теперь уже ничто не мешало ему пить. И он продолжал пить, если было на что, а если денег не было, все его помыслы были направлены на то, где и как выпить. В промежутках между выпивками он находился в состоянии мрачнейшей меланхолии, был раздражителен и мрачен. В тот день он начал «керосинить» с утра и к двенадцати часам ночи, уже ничего не соображая, по ошибке открывал калитку во двор Скупого.


Оказавшись в чужом дворе, он никак не мог сообразить, куда ему идти дальше, и единственное, что он мог сделать, так это, заметив  Рамсеса, сидящего у конуры, со смелостью, присущей лишь только очень пьяным людям, стал приближаться к насторожившемуся псу.


- Ну, что ты скалишься, собаченька, - бормотал он, подходя к Рамсесу. – Я же добрый человек. Я всего-навсего лишь заблудившийся в этой жизни гомо сапиенс. Вот посижу немного с тобой, покурю и пойду спать.


Окажись Рамсес менее миролюбивым, неизвестно, чем бы закончился для Алкаша этот визит. Пьяное его бормотание действовало на Рамсеса, словно гипноз, дог лишь едва слышно рычал и скалил зубы. Но вскоре успокоился.


Алкаш, усевшись рядом с Рамсесом на кучу бревен, не переставая, бормотал. Из него, словно вода в роднике, струился нескончаемый поток слов. Поначалу поводом для разговора с самим собой послужили спички, которые в его руках беспрестанно ломались,  которые он разбрасывал вокруг. Потом – качество сигарет, которые он по ошибке прикуривал со стороны фильтра. Закурив, наконец,  он вступил в дискуссию с выдуманным оппонентом, при этом часто апеллируя к Рамсесу и называя его Джимом. Затем на него нашло лирическое настроение,  и он вознамерился прочитать Рамсесу стихотворение Есенина «Собаке Качалова», но никак не мог вспомнить начало.


Вспомнив, стал настойчиво требовать у Рамсеса:


-Дай, Джим, на счастье лапу мне.


Алкаш по очереди, долго, как при расставании, тряс Рамсесу сначала левую, потом правую лапу и, расчувствовавшись, стал целовать его в щеку.


Неизвестно, чем бы закончились эти лобзания, потому что Рамсес начал сердиться, не привлеки внимание Алкаша гараж Скупого, что стоял напротив.

 
- Как? – воскликнул он. – Эта стерва (он имел в виду свою бывшую жену) уже успела построить себе гараж? Ни себе!...


Он подошел к гаражу и долго топтался около металлических ворот, запертых на трех уровнях амбарными замками и четвертым внутренним запором.


Присвистнув, он стал оглядываться.


На этот раз его внимание привлекло высокое крыльцо, ведущее в дом.


- Ах, стерва, ах «Голос Америки!» Да она, никак, дверь в другом месте прорубила?


И Алкаш неверной походкой направился к крыльцу. Взобравшись по ступенькам наверх, он, заложив руки за спину, долго и тупо рассматривал дверь, будто пытался отыскать на ней секретные знаки.


Наконец взгляд его остановился на поржавевшем жестяном номере. Поднявшись на цыпочки, он долго силился прочесть написанные на нем цифры. Но было темно, и Алкаш вынул из кармана коробку спичек. Исчиркав все, что было в коробке, он  наконец  разглядел цифры и в недоумении тупо уставился перед собой.


- Что за чертовщина? – бормотал он. – Это куда же я попал?


Алкаш был в плохоньком демисезонном пальтишке, стоптанных холодных ботинках, вязаной шапочке, и холод постепенно изгонял из него хмель. До него  наконец начинал доходить смысл прочитанных цифр.


- Никак, к Скупому? О! К какой сволочи меня занесло, бог ты мой!


Придя к такому выводу, Алкаш с крыльца помочился в снег.

 Иудушка Головлев! Плюшкин!  Спекулянт несчастный! – чертыхался он, застегивая ширинку.


Балансируя руками, он спустился с крыльца и вышел из двора. За калиткой Алкаш приподнял над всклоченной головой шапчонку, послал в сторону крыльца воздушный поцелуй, сделал реверанс и, теперь уже немного соображая, пошел к своему дому.


Сделав несколько шагов, он вернулся к калитке и крикнул:


- Эй, Джим! Не поминай лихом. Будь здоров, старина!


С этими словами Алкаш  наконец  удалился, и долго еще в ночи Рамсес слышал скрип его неверных шагов.


На другой день, утром, Скупой, выйдя на крыльцо и увидев повсюду на дворе следы на снегу,  побледнел  и лоб его покрылся испариной.


- «Жигули» угнали! – первое, что пришло ему в голову. Он бросился к гаражу. Однако замки были целы. Торопясь, он отмыкал один за другим запоры и со скрипом открыл металлические двери. Машина стояла на месте. Скупой  облегченно вздохнул и тут же испуганно округлил глаза. – Ограбить хотели!


Он метнулся к крыльцу. Снег на ступенях был истоптан, валялось с десятка два обгоревших спичек, несколько помятых сигарет. Как верный признак мужского присутствия зияла в   снегу е рядом с крыльцом желто-зеленая косая дыра.


«Спугнули!» - подумал он и медленно стал обводить двор настороженными глазами. Взгляд его остановился на Рамсесе. Дог сидел на задних лапах и с любопытством смотрел на нового своего хозяина. Снег около конуры тоже был утоптан, рядом валялись обгорелые спички и окурки.


«Черная уродина, даже не гавкнул. Немой, что ли? – изумленно подумал Скупой. – Или специально подсунули этого кобеля? А я, старая вешалка, уши развесил. Клюнул на бабу. А тут дело темное. Убить, зарезать могли, сволочи!»


Не спуская глаз с Рамсеса, он сошел с крыльца, взял с поленицы подвернувшуюся под руки палку и медленно стал подходить к собаке. Дог поднялся с задних лап, дружелюбно завилял хвостом.


- Ах ты, паскуда, крокодил африканский! Тебе что, пасть заткнули? – и Скупой с размаху опустил на Рамсеса березовую, не ошкуренную, толщиной в два пальца палку. Дог взвизгнул и истошно завыл. Его никогда в жизни не били. И в этом вопле, кроме боли, страха, было еще недоумение, вопрос: «За что?» Рамсес даже не пытался убежать, спрятаться от сыпавшихся на его голову, плечи, спину ударов.


Скупой наконец бросил палку в сторону.


- Я тебя научу брехать,  ублюдок! – шумно дыша, пригрозил он собаке и ушел в дом.


На кухне он долго сидел в раздумье. Подозрение, что в этой истории замешана художница, рассеялось. От воспоминания о ней у него понемногу полегчало на душе.


«Может, она и не при чем, - предположил он. – Надумает вдруг сегодня приехать, а я пса ее поколотил. Нехорошо как-то получается».


Он решил предупредить этот визит. «Сама-то она надумает приехать или не надумает, - рассуждал Скупой, - а я – тут как тут, в гости пожаловал. Сегодня воскресенье. Поди,  дома. В случае чего, оправдаюсь. Мол, ехал мимо и решил на минуточку заглянуть. Собачка ваша ничего. Вот только брехать, окаянная, почему-то не хочет. Ночью кто-то к дому приходил, а он даже не гавкнул.


Сухой стал собираться в гости. Он рисовал в своем воображении картину предстоящей встречи. В ней все было прекрасно. Они были очарованы друг другом.


Он завел машину и выехал из гаража. И, хотя он был выбрит, одет  с иголочки и сидел за рулем машины последней модели, от него веяло чем-то заплесневелым, застоявшимся и затхлым.


Дом, в котором жила художница, он отыскал быстро. Поставив машину, Скупой нашел нужный подъезд и медленно стал подниматься на пятый этаж. То ли из-за отсутствия привычки, то ли от волнения у него участилось дыхание.


На лестничной площадке четвертого этажа Скупой остановился, чтобы отдышаться.


На пятом этаже, перед дверью художницы, он долго стоял в нерешительности.


Наконец он собрался с духом и нажал на кнопку. За дверью послышалась трель звонка. Раздалось шарканье ног. Щелкнул замок, и дверь распахнулась. Весело улыбающийся мужчина, непричесанный, небритый, в одних только трусах (это был Арнольд) спросил, удивленно вскинув брови:


- Вам кого, папаша?


Это было так неожиданно, что Скупой растерялся. Он открывал и закрывал рот, шевелил губами и не мог вымолвить ни слова. Наконец его взгляд совершенно случайно упал на зеркало, стоявшее за мужчиной в прихожей. В его узкой боковой части, повернутой в комнату, он увидел отражение художницы. Она, видно, только проснулась и совершенно нагая сидела на тахте, на скомканных простынях, и собирала ладонями в пучок волосы на затылке. Движения её  рук упругой дрожью повторяли тяжелые груди с темными кружочками сосков.


Скупой не мог оторвать от женщины взгляд.


- Ты,  дед, оглох, что ли? – в недоумении спросил его мужчина.


- Я…я… - заикался Скупой, мучительно соображая, что сказать. – Я хотел спросить, Иванов не  тут живет?


- Нет, - сердито ответил мужчина и захлопнул дверь.


Оглушенный, ничего не соображая, Скупой никак не мог сдвинуться с места и продолжал стоять на лестничной площадке. Серые его щеки и лоб покрывались красными пятнами.


Он не помнил, как вышел из подъезда и сел в машину. Ярость душила его.


Когда «Жигуленок» въехал во двор и из него вышел хозяин, у Рамсеса от недоброго предчувствия сжалось сердце. Встретившись с белыми от бешенства глазами Скупого, дог, гремя цепью, засуетился, забегал челноком перед конурой.


- Гад! Сволочь! – прохрипел Скупой, беря в руки приставленный к изгороди березовый кол и приближаясь к догу.