Очерки командира ССО. Часть 3. Без вины виноватый

В последний мой визит Катенька сообщила мне, что у неё какая-то там задержка уже на две недели. С этим известием я и вернулся к своим специалистам по всем вопросам, в том числе и по женской физиологии - нашлась парочка и таких. Меня «эксперты» по женской части посвятили в то, чему я ранее не придавал никакого внимания, но по их мудрёным раскладам выходило, что вроде как ничего страшного и ко многому обязывающему не произошло – так, мол, часто бывает по первости.
Уверенный, что «ничего такого» не случилось, я и вернулся в родной город. А там с ходу всё закрутилось-завертелось и кроме воспоминаний «как я провёл лето», вроде, как ничего от той поры и не осталось. Но!..
Мы были слишком юны: даже я – в свои тогдашние 22 года, а особенно восемнадцатилетняя Катенька. Ну, была у меня, как и у всех, первая школьная любовь, а потом после школы сразу попал в армию, где было совсем не до любовей на богом забытом скалистом полуострове, где кроме нерп и чаек других людей не было. Попал в институт – там насчёт отношения полов было как-то всё скоротечно через танцы-шманцы-обжиманцы: кто-то нравился, кто-то нет, но не более того. А тут такое…
Насчёт Катеньки меня не парализовало, молния не била в голову, думаю, и ей тоже – просто время пришло, и тут ей попался именно я – ничем не примечательный и совсем обыкновенный. Но что произошло – то произошло.
Она при расставании сунула мне бумажку с их домашним телефоном, которую я тут же потерял. Да, и телефонная связь в те времена была весьма проблематичная: если в городах ещё и был один-два телефона на подъезд (хоть у какого-то начальства или у нужных людей), то в сёлах практически нет. И надо было напрягаться часами на переговорном пункте, ожидаючи вызова и потом орать в трубку: «Алё-алё, я ничего не слышу!..».
Через пару недель прямо во время какой-то лекции к нам в аудиторию вошли два гражданина, как говорится, в штатском. Они пошушукались с преподом, после чего тот выкликнул мою фамилию и вызвал к доске. Я думал, может, наградить чем хотят за мою бурную комсомольскую деятельность, но действительность пригвоздила меня к полу: «Гражданин такой-то?..».  Я: «Он самый».
И один из них при всех громко заявляет такое: «Вы задержаны по подозрению в убийстве гражданки …» (далее он называет имя Катеньки и её фамилию, которую я, вообще-то, до этого момента и не знал). Другой заворачивает мне руки за спину и натягивает на запястья наручники. Затем они толкают меня и выволакивают совершенно ошалевшего вон. Занавес!
Представляете: Катеньку в тот самый последний день – по словам ментов – изнасиловали и убили и по всем их прикидкам, получается, что это был я. Нашлась тётка-свидетельница, которая видела нас тогда в дачном посёлке, бредущих в обнимку по дорожке. Вычислили они меня довольно быстро, опросив её товарок по работе, которые и указали на студентика-стройотрядовца, ну, а дальше уже дело техники.
Возможность, по их словам, у меня была, а мотив – на поверхности: Катенька оказалась беременна и я, получается, узнав об этом, решил от неё избавится вот таким диким способом. На мой вопрос как именно я это сделал, менты сообщили, что я её задушил руками. Вот так-то! И орудие убийства им искать не понадобилось. А то, что я краденому гусю голову не мог сам скрутить - просил приятелей – это на них не произвело никакого впечатления, типа, все вы, убивцы, так говорите.
Меня этапировали в Волгоград, где та самая свидетельница меня опознала. В те странноватые советские времена ни о каких адвокатах речи не шло. Ну, как? - в природе они, разумеется, существовали, но только для определённого сорта подследственных – у кого были деньги. Даже в те благословенные годы брежневского застоя. А остальным вменяли бесплатного. Вот и в моём деле иногда шнырял между ментами какой-то волосатый чувачок, представившись адвокатом, и я по его просьбе подписывал какие-то дежурные ходатайства. Тот тоже был абсолютно уверен в моей виновности и не скрывал этого, а только рекомендовал во всём сознаться, чтобы мне скостили срок.
Возле тела Катеньки была обнаружена её сумочка. Денег там не нашли никаких, да и какие тогда могли быть деньги у маменькиной дочки?! Но главная фишка была в том, что на сумочке помимо прочих неидентифицированных отпечатков пальцев были обнаружены – и это совершенно естественно – мои! Как оказалось, я ещё и ограбил мою милую девочку: я – по утверждению следствия – стаскивал с её мёртвого тела какие-то там золотые цепочки, сдёргивал с её маленьких миленьких ушек серёжки и рвал с пальчиков перстенёчки… Да чтоб вы сдохли, менты поганые!
Катенька, идя на свидание со мной (ну, типа, с любимым человеком – как я надеюсь) – как это и полагалось любой уважающей себя девушке – наряжалась, или как теперь говорят, заряжала полный «прикид», куда входили украшения, косметика и туфельки ли на каблуке. У неё была в том числе прикольная золотая цепочка с кулончиком в виде простой семечки, но с гравировочкой «К» на тыльной стороне.
 Всё это исчезло: и цепочка с семечкой, и серёжки из ушек, и перстенёчки с камушками (взяла у мамы из шкатулки, чтоб перед мной покрасоваться – а она и без того была мне мила). Получилось - по заключению следака – раз меня там видели и мои отпечатки на сумочке, то я не только Катеньку изнасиловал (о, Боже! – да ни в жисть) и задушил, но ещё и ограбил.
Ситуация для меня усугублялась присутствием в предварительном обвинительном заключении упоминания об изнасиловании, что, естественно, дополнительно тянуло меня ко дну. Но не это было главное: с такой статьёй я не мог сильно рассчитывать когда-либо вернуться на свободу – насильников не любили на зонах и тогда и гнобили их всеми возможными способами. Ну, теми самыми, отвратительными. Ну, вы понимаете… Вот это обстоятельство и вынудило меня, в конце концов поддаться на увещания следователя и адвоката и подписать признательные показания насчёт убийства, взамен они изымали из следственного дела упоминание об изнасиловании. «Получишь свою десяточку, порубишь лес в тайге и лети потом белым голубем на все четыре стороны» - так они меня подбодряли. И я подписал. Заступиться за меня было некому.
Потом был суд, где родители Катеньки смотрели в глазе «убийце» и тот был готов сгореть прямо тут на этой проклятущей скамье, как будто я на самом деле убил Катеньку (я всё-таки крикнул им, что это не я, когда менты меня выволакивали из зала), которую, вообще-то, как я это понял впоследствии, всё-таки любил и всегда помнил. А ещё меня долгие годы – да всю оставшуюся жизнь - мучали горькие сожаления о нашем нерождённом ребёнке.
Десять лет каторги только подтвердили моё намерение обязательно найти ту гадину, которая на самом деле убила Катеньку и нашего с ней ребёночка.
О зоне – что?! Кто не был – тот будет, кто был – не забудет. Так там у нас говорили.
По суду определили меня в мордовские лагеря строгого режима – как матёрого убийцу и злостного фашиста. Где-то с полгода я кантовался в Волгоградском СИЗО, пока не отправили по этапу в Мордовию. Обычно нормальных зэков везли в «столыпинах» поездом, а нашу команду попёрли до Ульяновска древней тюремной баржой ещё царских времён на буксире вверх по Волге-матушке. С той поры ненавижу речные (да и морские) круизы.
С неделю сидели мы в стальных клетках в трюме баржи, преодолевая шлюзы волжских водохранилищ и ГЭС. Через прутья арматуры на иллюминаторах я тогда впервые полюбовался красотами великой русской реки и её окрестностей.
Выгрузили нас ещё до Ульяновска под крутым берегом Волги и далее по «железке» потащили по своим лагерям – кому строгий режим, кому особенный, а кому… нет, не «вышка», тогда это уже было редкостью – на поселение.  Я по суду въехал на «десяточку» - как и обещали следак с адвокатом - на строгий режим. Посёлок Потьма – дикая лесная глухомань, правда, на железной дороге в сторону Рязани и Москвы.
Эти 10 лет описывать я не собираюсь, тема-то была заявлена изначально другая, но вкратце поясню что там и как.
Первые впечатления от встречи с зоной были так себе – не радостные. Хотя, помотавшись по следственным изоляторам несколько месяцев многое уже было мною усвоено, а именно: никуда сам не лезь и не высовывайся, в друзья никому не набивайся, помалкивай, с начальством, особенно с кумом, никаких «задушевных» бесед, ибо в любом случае окажешься крайним, не у него, так у блатных. Для справки, кум – это зам. начальника колонии (или учреждения, как они сами себя называют) по режиму. То есть, его основная задача держать видимость порядка на зоне под контролем, вербуя осведомителей-стукачей. Весь же внутренний порядок и распорядок держался на «смотрящих», паханах и авторитетах.
После двухнедельного карантина и распределения по отрядам, кум начал вызывать к себе по одному зеку вроде как для знакомства с вновь прибывшим контингентом, а на самом деле он присматривался и выяснял для себя кто чего стоит. Хотя на каждого было сопроводительное досье-дело, даже с элементами психологического портрета (как я узнал впоследствии), но куму было важно прощупать каждого лично. Даже блатных и воровских авторитетов – в этой среде у кума тоже были свои людишки. Вот только не дай бог прознать об этом коллегам по бараку этого сексота - смерть его была бы в таком случае долгой и мучительной.
Мой следак, как оказалось, меня не обманул насчёт убрать из дела упоминание об «изнасиловании», в противном случае я бы прожил здесь недолго. Вернее, долго, но лучше бы не жил вовсе… А так я – убийца, да убийца, подумаешь, девку какую-то придушил из-за цацек: тут каждый второй такой.
Да, что ещё важно: если кто в Советской армии (на флоте) отслужил срочную, то здесь, на зоне, выжить тому было гораздо легче. Порядки и нравы во многом схожи: дикая муштра на первых порах, хронический недосып и постоянное желание пожрать. Ну, и соответственно, беспрестанные издевательства старослужащих – «дедов», «годков», да всех, кто хоть на полгода раньше призывался. К мерзкой и скудной пище я (да и все остальные) адаптировались за время пребывания в СИЗО (на следствии), но, правда, кроме блатных, которых свои «грели» и богатеньких буратин из взяточников и прочих расхитителей социалистической собственности, кому жены-дети таскали передачи.
Даже интерьеры в помещениях были словно вылеплены по одному лекалу: и там, и там ряды двухярусных солдатских кроватей с плоским полосатым матрасом, парой простыней, ватной сплющенной подушкой и синим одеяльцем с тремя полосками – чтоб удобней было ровнять по утрам верёвочкой единообразно по всем рядам. В прикроватной тумбочке (одна на двоих постояльцев) разрешенное скудное имущество должно располагаться строго по уставному предписанию и не дай бог, чтобы зубная щётка оказалась слева от мыла, а не справа – это грозит замечанием проверяющего, чреватое взысканием. Два-три взыскания и вот он – штрафной изолятор, а оттуда и до карцера недалеко.
Перемещение по зоне, как и по плацу в армии – только строем и в ногу (желательно с песней). Как сразу после армии, так и годами после «отсидки» замечал, что норовил подстроится с кем бы ни шел по улице, так, чтоб именно в «ногу» было. Когда служил, так у нас там тоже первые этажи казарм были с зарешеченными окнами, так что к решеткам в тюремном бараке долго привыкать не пришлось.
Все эти десять лет (девять, если быть точнее – меня все же отпустили немного раньше срока) включили в себя и конец брежневского застоя, и пятилетку пышных похорон, и горбачёвскую перестройку. Вышел я в 1988 году, правда, по закону и по суду мне ещё полагался год колонии-поселения, но уже тогда началась на моё счастье катавасия по всей стране вообще и в системе наказаний в частности – меня просто выпихнули за ворота, освобождая место для новой волны заключенных.
Обретался я все эти годы на обычном режиме. Всего их три: обычный, облегчённый и, наоборот строгий (это в рамках каждой колонии). Разница между ними в количестве разрешенных свиданий и получаемых с воли посылок. Мне же видеться было не с кем, как и не было от кого ждать «подогрева». Но на зоне свои законы: что доставалось зэкам после шмона посылок у оперов, обычно никто не крысячил, а делился со своими отрядниками. Так и мне перепадал порой кусочек колбаски на горбушку хлеба.
К концу срока с хавчиком становилось всё хуже, как и во всей стране: даже тот мизер, что нам полагался по пайкам, наполовину исчезал на складах, у поваров, у хлеборезов. Все эти ручейки стекались в итоге через отрядных к начальнику колонии и его замам, благодаря чему разруху 90-х они встретили и пережили вполне достойно, некоторые даже на тропических островах.
«Погоняло» мне дали, естественно, Студент – ещё в СИЗО. Так с ним и проходил все эти годы. По тюремной масти я был, как и большинство на зоне – «мужик», то есть, работяга, соблюдавший в раскладах между ворами и администрацией своеобразный нейтралитет. Среди блатных было много отказников и беспредельщиков – это особый мир, в который они меня, слава богу, не звали все эти годы. Но там, кроме как стать «шестёркой» у авторитета или у самого смотрящего мне особая карьера не грозила, хоть и чалился я по 105-й статье – особо тяжкой.
Низшая каста – это обиженные и самое дно – петухи. Это, как правило, безответные несчастные люди, которыми физически и морально помыкают все. Тема жестокая и даже жуткая, но в тех местах как бы совершенно естественная. Как же я благодарил Бога, следака и адвоката, что мне к убийству не пришили изнасилование – это был бы медленный и мучительный конец без всяких перспектив на будущее.
Где-то через год, когда и кум от меня отстал, видя бесперспективность моей вербовки в стукачи (ему просто нечем было меня прижать), и блатные оставили в покое со своими дешёвыми проверками (подкинут банку сгущенки в тумбочку и ждут, когда я побегу её жрать в сортир – а вот хер вам по самые ушки, плавали – знаем!), мне удалось пристроиться на приличную должность у нас там на промзоне: я стал простым слесарем в механической мастерской, но это открывало некоторые возможности – я же имел дело с металлом… Это, конечно, не аптека в больничке, но тоже кое-что.
Промзона наше выпускала оригинальную продукцию – спортивные гири и гантели от килограмма до двух пудов. Но не только: у нас отливали также чугунные торговые гири и гирьки для торговых и складских весов разного класса. Заводик работал в две смены, но даже и в три он бы не справился с госпланом – оборудование было ещё чуть ли не петровских времён и вечно всё ломалось. Чтобы чинить поворотные кран-балки, транспортёры и рельсовые тележки существовала мехмастерская тоже с допотопным оборудованием и инструментом. Так, был токарный станочек ДИП-200 ещё довоенного выпуска, сверлильный, небольшой фрезерный, самые примитивные нажимные ножницы по металлу и т.п. Тогда в ходу была ацетиленовая сварка на карбиде кальция, но у нас такая была под запретом, ибо зэки могли бы этим карбидом разворотить всё, что угодно, так что применяли электросварку, которая зачастую не тянула по току. Я почему так подробно? – да потому, что именно в эту мастерскую я со временем и попал.
Поначалу я был там, как и все: катал тележки с сырьём (лом чугуна привозили нам по железной дороге, грузил уголь, разбивал готовые отливки из форм и зачищал на них черновой нагар). Но однажды произошло событие, изменившее мою тамошнюю жизнь, а возможно и всю оставшуюся.
На промзоне заправляли специалисты-вольняшки, то есть, главный инженер и мастера были кто с колонии поселения после отбытия основного срока, а кто и ни разу не сидевший технарь из посёлка (или из соседнего городка Зубова Поляна). А вот в мехмастерской заправлял всем такой же зэк, как и мы по кличке Бухой (не из-за пристрастий, а по созвучию фамилии). Ну, над ним был начальник, которого мы особо никогда не видели, разве что в день получки, но распоряжался в действительности именно он - Бухой. Это был уже реально дед годов под 70, весь в наколках разного профиля и назначения (татуировки на зоне – это своего рода книга и подробная визитная карточка, но для посвящённых).
Время от времени бригаду грузчиков-разнорабочих, в которой я и состоял, направляли в распоряжение Бухого для черных работ по его усмотрению. Однажды на утреннем разводе уже возле мехмастерской он появился перед нами с какими-то железяками в руках и произнёс речь в том плане, если кто угадает его загадки, то тот пойдёт работать к нему в подмастерья, а остальные вновь отправятся таскать уголь. Он держал в каждой руке по шестерне от какого-то механизма, задача была определить на которой из них была гипоидная, а где коническая нарезка зубьев.
Перейдя на третий курс технического ВУЗа, я это, разумеется, знал и показал Бухому где что. Остальные промолчали, не понимая даже сути этих мудрёных слов. Бухой посмотрел на меня с интересом и задал дополнительный вопрос (как на экзамене, чтоб поставить в зачётку «отлично»): «Чем отличается сталь от чугуна?». Детский вопрос: «В чугуне углерода более 2% - остальное железо, - а в стали этот процент меньше плюс легирующие добавки».
Экзамен я, таким образом, сдал.
 - Бухой: «Как тебя, сынок, кличут?»
 - Я: «Студент».
- Бухой: «Студент за мной, а остальные грузить чугуний».
И у меня началась другая жизнь.
Кроме меня в мастерскую хаживало ещё несколько мужичков разного возраста, все сноровистые и рукастые, но тупые как пробка – у них разговоров кроме как про баб и про жратву других не было. Я же был парнишка в очках, из студентов, а стало быть начитанный и со мной было интересно побалакать про самое разное, чем Бухой и занимался. Я для него стал интеллектуальным громотводом в этой гнусной матерной среде, где каждый норовит тебя подколоть, подсидеть и поживиться за твой счёт.
По первости я выполнял у него черновую работу: вывозил стружку и отходы от станков, мыл-мёл-подметал, таскал заготовки и уголь, печи топил и заваривал чифир. К последнему я не то, чтоб пристрастился – как и все зэки на зонах по отсутствию алкоголя и следуя традиции, – а мне нравился сам ритуал, когда все собирались в кружок вокруг таганка с огоньком, один разбодяживал заварку на кружку кипятка, а потом вся компания, отхлёбывая по очереди эту невыносимо горькую и мерзкую жижу (без всякого сахара!), предавалась воспоминаниям о былой жизни, которая сводилась, в основном, опять же к жратве и бабам. Создавалась иллюзия лёгкого опьянения, только сердце могло выскочить из груди, что иногда и происходило. Тогда чай был один – грузинский - и его уходила пачечка 50 грамм на зэковскую кружку, а вот индийский «со слоном» обеспечивал нужный эффект уже одной ложкой.
 У Бухого в мастерской был отгорожен фанерой свой уголок, как бы кабинет, который был всегда на замке и куда он никого не пускал. Но я с его позволения иногда заносил по его просьбе чифир к нему в эту каморку, и мы вели беседы тет а тет. Не знаю почему, но Бухой постепенно проникся ко мне чуть ли не отеческой любовью (в хорошем смысле слова, а то подумаете чего…): он расспрашивал меня о предыдущей жизни (всё-таки зона – это параллельная реальность, я хоть и сравнивал её с армией, но это так, бледная тень, а тут реально был подвал ниже днища) и кое-что рассказывал о себе. И не только.
Оказалось, он примерно 1915 года рождения – примерно, потому как точно никто не мог подсказать, некому было: Бухой не помнил ни родителей, ни какой-либо родни, как он говорил – всегда ощущал себя беспризорником. Его то устраивали в детский дом, где он обучился кой-какой грамоте, то в колонию для малолеток – это когда он прибивался к одной из шаек, сбежав из детдома. Дальше пошли уже исправительные дома, дама заключения, посетил юный Бухой и знаменитый Соловецкий лагерь особого назначения, откуда попал на Беломорканал. Большая часть его жизни прошла на зонах разного типа и наименования, в принципе, здесь и был его подлинный родной дом, так как на воле ничего такого он никогда не имел – не успевал обзавестись перед новым сроком.
Бухой на этапах объехал всю страну, знал каждую пересыльную тюрьму от «Владивостока до Бреста» и располагал информацией - от таких же, как и он бродяг - совершенно недоступной обычному советскому гражданину -  о другой, запретной жизни в СССР. От Бухого я узнал о ГУЛАГе, о Ягоде, Ежове и Берии, о политической 58-й статье, по которой гнали арестантов эшелонами на север на Великие стройки социализма и откуда мало кто из них вернулся, о кровавых «сучьих войнах» на зонах между ворами-отказниками и вернувшимися с войны ворами-активистами, о Новочеркасском расстреле рабочих при Хрущёве и много ещё чего…
Рассказал за чифирком и я ему свою подлинную историю. Рассказал, не опасаясь, что Бухой сдаст меня авторитетам, так как за это время узнал о настоящей, подлинной его деятельности такое, что узнай кто из начальства – они бы его тут же положили без суда и следствия при попытке к бегству.