7 апреля 1944 года - 1

Из повести "Нерушимая связь"
______________________________________


В день предпраздненства Благовещения 6-го апреля чувствовалось в природе, что зима совсем уже на излёте. Видать было "далёк" с ГоОры ПопОвой, что окрестные просторные поля, вытянувшиеся под самый окоём, хоть и лежат все в снегу, но белый покров земли уже не тот, что в лютую зИму, а "всей" испещрён всяческими тёмными и чёрными протАлинами. А что касается болгатОвских холмов, так они, раньше всего остального зачуявшие весну, уже освободились от снега  на южных своих склонах, рыжели с солнечной стороны прошлогодней бурой травой в ворохах слежалой опавшей листвы.
Шестого, накануне великого праздника, немнго позанимались наведением порядка в хозяйстве. Да ведь хозяйство было миниатюрное. Раньше в этот денёк выбрасывали всё ненужное и сжигали. Теперь ничего ненужного, лишнего и не было. Завтра - как бы раньше - должны выпускать на волю птичек. Чаще - голубей. Но голубей уж нигде не было - всех перестреляли чужеземцы - ощипали и сварили в своих котлах. С приходом весны инженер-француз, квартирующий в Пузакине, опять примется за оставшихся ещё пока кое-где лягух. Не певАть им этой весной в пузакинских прудах.
На благовещенье был обычай выпускать и пленных. Но кто ж их выпустит? Гора Попова с осени стала местом заключения. Полицаи растрепали немцу-коменданту про блиндаж, который был вырыт Степаном в саду ещё до войны и который спас жизни многим из гОрцев при бомбёжке, когда "шёл первый фронт". Не подумал Степан, что это убежище лучше б было зарыть. Теперь блиндаж был на пустыре, ведь дом сгорел, выгорел и сад - только чёрные головешки яблонь торчали над землёй. Семья же погорельцев Николиных ютилась теперь в Аниной "сараЮшке", кой-как выживала. Оказалось, что то, что дом сгорел - даже и к лучшему: на сараЮшку никто не зАрился, никому в голову не пришло бы заселить туда оккупантов или полицаев.
А в бункере Степановом враг разместил... маленький концлагеришко. Была там врыта дверинка, сверху поставлен часовой, полицай с винтовкой. К бункеру каждую неделю, по вторникам приезжал грузовик-фургон, крытый брезентом, в нём враги рода человеческого привозили смертельно напуганный забитый народ - простых деревенских тружеников. Полицаи обходились с арестованными хуже, чем с колхозной скотиной, которую готовят на забой. Немец тут особо и не светился. Всю чёрновую грязно-кровавую работу сотворял местный холуй-полицай. Одних привозили, других увозили. Привозили людей, оторванных от дома, напуганных, но ещё живых. Увозили посидевших неделю под землёй, почти в могиле, без света. Эти были уже не живые, не мёртвые пока. Не мёртвые, но сломленные вконец.
А что это были за люди? Вредили оккупантам? Или держали связь с партизанами? Такой вопрос задал дрожащий от ярости и бессилия что-либо изменить Женюшка своему отцу.
Степан, подумав, ответил, как обычно не спеша, раздумчиво:
-  Представь себе, сынок, полицаю приглянулся домишко... Или коровёнка. Или сад хороший. Ну или... женщина красивая. Как ему понравившееся заполучить? А ведь хочется... Вот, если б у нас в первые дни не сгорел наш большой хороший дом, и мы б с тобой попали в такой вот концлагерь, может даже и в свой блиндаж. Пришли бы полицаи, избили, скрутили, потом засунули бы под землю на недельку-другую - для сговорчивости. А потом ни живых, ни мёртвых повезли бы в крытом фургоне в Опочку, в жандармерию. Там есть, как рассказывают, такой домишко каменный на окраине, на Островском шоссе... там и держат несчастных. В этом домишке есть пыточная камера и палачи, не немцы - "наши". Там у них под пытками люди во всём сознаЮтся, подписывают любые бумаги.
Полицаям ведь надо выполнять план по поимке и разоблачению партизан. Вот они и стараются во все лопатки. Трудятся по-стахановски. А кого они там наловили, немцу без разницы. У него свой план по расстрелам, по уничтожению партизан и населения.
Так что интересы немцев и полицаев совпадают. Вот так эта машина и вертится, и крутится...

День Благовещения выдался солнечный. Дул сильный восточный ветер, гнал по синему небу белые вспененные облака. Небо синело как-то необычно интенсивно, празднично. И с высоты заливало синевой всю стихшую землю. Даже снегА в полях посинЕли, будто их перекрасили.
В такое радостное, несмотря на оккупацию и власть бесов, утро маленькая семейка пошла из своей деревни в дальний путь - за четыре версты - в Теребени, в церковь на праздничный молебен. Основная служба была ночью, вернее поздно вечером, во время всенощной. Но как было бы выйти из дому в сумерках. На краю деревни сразу и нарвёшься на полицаев. Они хоть и пили, однако и рвением блистали всегда.

Лес был по краям дороги далеко вырезан. Только пни во множестве чернели на заснеженных просторах. На Болгатовских росстынях стояла уже почерневшая от времени виселица. На ней раскачивались на верёвках три почерневших тела. То, что посередине, было в женском платьице... Ворнья стая с гортанным криком, так похожим на чужую речь, расклёвывала тела, толкалась меж собой, шумя крыльями...

На краю села громко гремела камнедробилка. Русские рабы, согнанные из соседних деревень, носили на носилках каменья, аккуратно загружали их в стальной зев машины. Из немецкой столовой распространялся густой дух копчёной колбасы и горохового супа.

Полицай на посту рядом с мостом через Серебрянку внимательно вороньими серыми глазками осматривал документы, мял их в пальцах, думал, видно, к чему б придраться. От полицая припахивало самогоном. И был парень мОлод и чисто выбрит. И подтянут. Немец сидел на стуле возле дозорной будки и пиликал на губной гармошке что-то своё-родное. Автомат покоился у него на коленях.

- Что, не хотите, стал быть, послужить рейху? Вон ваши земляки как ударно трудятся. Видали? Такие ж, как вы... А вы с какой целью в Теребени?
- В церковь, - сказала Наташа.
Полицай посмеялся, не отдавая документы.
- А как же служба великой Германии. Я может тоже хочу свечки ставить, попа слушать. А вот, вишь, стою на боевом посту. А земляки ваши трудятся, камни ворочают, лес пилят, возят...  А вы значит - лодыря гонять?

Отвечать было бесполезно. И Наташе и Степану подумалось одно: влипли! А Женюшка и вовсе чуть не плакал.
 Полицай поигрывал документами, поглядывал то на пустую дорогу, то на этих богомолов. Ясен был пень - взятку вымогает.
Немец играл и играл на губной гармошке - весь в упоении. Потом перестал, глянул в сторону напарника. Спросил на ломаном языке:
- Вас ист дорт?* Докумьент - порьяток?
- Да как будто, - ответил молодой служака. - В церковь, видишь ли, намЫлились. БогомОлы хрЕновы. Не хотят великому рейху служить.
- Я, я, гот мит унс**, - рассмеялся немец. - Вэг! Прочь. Пошьёл. пошьёл!
И что-то по-своему ещё:
- Ду бист шайзэ, кайн полицист...***
Полицай неохотно вернул бумажки, заверенные подписью старосты деревни Горы Поповой о том, что таким-то таким разрешено в дневное время покидать свою деревню в радиусе пяти километров. До Теребень было чуть меньше. Семейка продолжила путь под пиликанье губной гармошки. А могло бы произойти и худое.

Прим.
* Что там?
**Да, да, с нами Бог.
*** Дерьмо ты, а не полицейский (нем.)